Анима. Фэнтези-рассказ.

[17ur]

Я опять решил побаловаться плюшками художественным словом: просто фэнтези, на основе смертной казни. Той самой, о которой такой всплеск нынче разговоров в медиа.

Анима.

В городском Зале Воздаяния Руди оказался во второй раз, однако первого он не помнил. Когда ты мёртв, то ничего не помнишь. Нет, потом ты выдумываешь, стараясь поразить родителей, соучеников и приглашённых врачей. И сияние, и хоровые голоса, просящие твоих родителей всё-таки купить тебе ту лодочку для домашнего пруда.

Уже потом приглашённые врачи просят родителей показать тебе книжку с названием "Типичные конфабуляции ad tempus mortis".

Название настолько непонятное, что оно запоминается до тех пор, пока не поймёшь. В книжке сказано, что всё придумано до тебя, а то, что ты не придумал, суть всего лишь признаки того самого Воздаяния, как обычного процесса.

Соучеников Руди на эту тему просвещать не стал. В конце концов, в лицее он был и остался единственным воскресшим, и никакие конфабуляции отменить того не могли.

На сей раз Руди ничего выдумывать не собирался и внимательно смотрел по сторонам. Время от времени на плечо ему ложилась отцовская рука скорее в порядке напоминания, нежели укора. Срываться в бега Руди не и пытался, возраст уже не тот. Впрочем, не собирался он и слушать взрослые голоса чуть выше своей макушки.

После "приветствую вас, господин первый заместитель губернатора... о, это ваш наследник!.." полагалось улыбнуться, отдать короткий поклон и, если взрослый особо снисходителен, ещё и пожать протянутую руку. Потом можно было вновь смотреть по сторонам.

Взрослые в этой части Зала в основном были знакомые отца, в таких же или очень похожих тёмных парадных костюмах, на которых сверкали ордена. Различать их, - взрослых, а не костюмы и не ордена - было удобно по форме растительности на лице, по количеству подбородков и по фасону галстуков - тоже тёмных на белых рубашках.

Дам не было, те с трудом переносили Воздаяния. Мама вот тоже не поехала.

А так женщин, которые не дамы, в зале было пять. Три из городского собрания, - "сборища продажных болтунов", как говорил отец - то ли от швей, то ли ткачих, то ли вообще от уборщиц.

Зачем их принесло на церемонию, Руди не понимал: могли бы приехать только депутаты-мужчины. Наверное, поглазеть захотелось, чтобы было о чём в собрании рассказывать.

Одна газетчица с высокой причёской и в кожаной куртке перемещалась от жертвы к жертве. На груди у газетчицы покачивался новейший маленький фотоаппарат, а из широкого накрашенного рта торчал длинный чёрный мундштук. Сигареты в мундштуке не было, запрещено. Благовония Господу должны быть чистыми.

Последняя, пятая женщина в зале стояла возле сцены. Точнее, это была даже не женщина, а баба. Высокая, сухопарая до невозможности, одетая по-бедняцки прилично; это когда перелатанная старомодная одежда совершенно чистая. Баба обнимала трёх своих детей. Руди знал, что старший у неё - его возраста, но по росту так не выходило. Дети бедноты хилые.

Они все тоже смотрели на сцену. Там, привязанный... нет, "привязанный" это тоже как-то по-бедняцки, подумал Руди... прикреплённый к высокому и вполне роскошному креслу широкими кожаными ремнями и с кляпом во рту, сидел убийца. На него Руди смотреть не хотел, пускай и не помнил его.

Возле кресла стоял обыкновенный движимый алтарь. Над ним курились благовония, и белым посверкивала невозбуждённая благодать. Служитель Господа, одетый в длинный серый плащ дорогой ткани с настолько глубоким капюшоном, что не видно было лица, неподвижно стоял возле алтаря и, наверное, готовился воззвать.

Другой алтарь, близнец первого, с другим таким же служителем стояли возле... Руди задумался, стоит ли называть это "гробом". Да, там лежали останки трёхлетней давности, недавно выкопанные из земли, однако сам ящик - с позолоченными планками и обтянутый тканью тоже дорогой, только красной - в землю никто никогда не закапывал и закапывать не собирался.

На обслугу и охрану Руди не обращал внимания. В лицее то же самое, только ливреи чуть другие.

В мужских голосах над макушкой Руди царило благодушие. Руди знал, что отец сейчас должен был сказать речь. Руди представлял себе, что в городском собрании к речи и в самом деле готовятся: пишут ночами слова, заучивают их, а потом к депутатам приходят со взятками, и они продаются, поэтому переписывают речи и снова заучивают ночью. Прямо сюжет для водевиля.

Отцу такого не требовалось. Он знал, что нужно сказать, он говорил это сразу, не корпея над бумагами, а влёт отвечая на любые вопросы. Руди восхищался отцом.

Если хочешь сообщить о своём восхищении чьим-то качеством, попроси его это качество показать. Так учили в лицее, и Руди последовал совету.

- Папа? - голоса смолкли, над подбородками, должно быть, появились улыбки. - А что такое "пащенки"?

Послышались смешки. Взрослые, добрые. Отец не засмеялся, а рука на плече Руди на мгновение сжалась чуть ли не до боли. Руди решил, что с вопросом он не угадал.

- Это неаккуратные дети, сынок. - И в стороны:

- Будьте уверены, господа, это он услышал не от меня и не в свой адрес.

Этот раунд смешков оказался громче. Как выразилась бы мама, "на грани приличия". Смешки оказались прерваны... Руди подумал, что это звук гигантского ксилофона на весь Зал. Явный сигнал.

- Рудольф, - наклонился к нему отец. Что-то серьёзное, полным именем его называли редко. - Веди себя прилично, слушай внимательно и ни к кому не приставай. Мне нужно сказать речь.

И отец направился к сцене. Перед ним расступались, сперва с кивками, а потом, когда он проходил через депутацию от городского собрания, с поклонами. Выглянуло солнце, на полу и стенах проступили тени, за широкими окнами зала напомнил о своём существовании калейдоскоп городских крыш. У штор и светильников засуетилась прислуга. Тут её, оказывается, было с дюжину.

Отец сказал наполовину неправду. В самом деле, "пащенком" он Руди не называл. Он назвал "пащенками" тех трёх бабских детей, что сейчас смотрели на него, восходящего по немногочисленным широким ступенькам на сцену Зала. Назвал вчера, в разговоре с мамой. Они не знали, что Руди слушает.

Руди хотел побольше слушать родителей, в лицее по ним скучаешь. Он стоял за придверной занавеской и наслаждался звучанием родных голосов. Да, он уже достаточно слишком взрослый, чтобы так тянуться так, но... всё равно. Он слушал голоса.

- У этого докера осталось трое пащенков, - сказал вчера отец. - Старший одногодок с нашим. Мать их тащит на себе эти три года. Очень упорная баба. Завтра, когда анима убийцы не сумеет оживить его останки, казна семье выплатит компенсацию. Поэтому здесь не над чем сокрушаться. Всё разрешилось к лучшему.

- Всё-таки это ужасно, - вздохнула мама. У неё было одно из таких настроений, со слезами. Она каждую неделю встречала Руди из лицея со слезами.

- Ужасно, родная, - очень серьёзно разъяснил отец, - это когда у нас единственный ребёнок из-за твоих трудностей по женской части. Ужасно - это когда его убивает маньяк. Да, сын тут же отправляется в холодильную камеру, но маньяка для воскрешения через Воздаяние ещё надо поймать, а он... смекалистый. Ужасно то, что время идёт. Два месяца - и всё, не воскресишь, как ни храни.

- Не напоминай, - попросила мама. - Я не хочу этого вспоминать.

- Прости, родная, - извинился отец. - Тогда ты представь себе, какой могла оказаться анима этого маньяка, которую он при Воздаянии отдаст нашему единственному сыну? Конечно, Церковь провозглашает, что анима волею Господа не несёт достоинств и пороков, но лишь жизненную силу. Мы добрые верующие, но, родная... ты согласна была бы рискнуть нашим единственным сыном? Что из него могло бы вырасти?

Мама уже всхлипывала, и всхлипывала так громко и жалко, что Руди чуть не выскочил из-за придверной занавески, чтобы обнять её.

- А этот докер... - отец вздохнул. - Он был не просто силён как бык, он был грамотный. Читал по ночам... этих... подстрекателей. Прокламации эти. Забастовку в порту помнишь? Таких там немало было. Теперь почти все в болотной ссылке либо сгнили, либо догнивают, а этого под наблюдением оставили. Вот, пригодился. Для единственного нашего.

Тогда отец говорил тихо, наверное, гладил маму по плечу. Утешал. Теперь же его голос, громкий и хорошо поставленный, разносился по всему Залу.

- ...Ужасная судебная ошибка, лишь преумножившая мою личную трагедию. Добропорядочный член общества, усердный работник, добрый семьянин и смиренный прихожанин, был ошибочно, на основании неверных показаний обвинён в посягательстве на жизнь моего единственного сына. Тогдашнее Воздаяние вернуло мне сына, и я могу лишь надеяться, что нынешнее Воздаяние вернёт отца этим милым детям и их стойкой, выносливой матери. Это Воздаяние, эта пересылка анимы пойманного наконец-то убийцы детей в останки, которые казна старалась сохранить в меру своих скудных возможностей. И это ещё один повод обратиться к депутатам городского собрания, некоторые из которых присутствуют здесь: бюджетное планирование...

Сверкнуло, послышался хлопок, над высокой причёской газетчицы поднялись синие клубы дыма. Она фотографировала отца. Руди отцом гордился. Мама тоже им гордилась, она так вчера и сказала. Отец тогда объяснял, почему сегодня всё должно получиться правильно.

- Маньяка обвинили не в убийстве нашего Руди, а в убийстве этого быка, докера, - объяснял он маме. - Приговорили по нему же. И Воздаяние будет обставлено так, что анима маньяка должна перейти к костям с ошмётками гнилого мяса, которые три дня назад выкопали на казённом кладбище и теперь держат в парадном красном ящике. Понятно, что анимы не хватит, никто не оживёт, вот затем и компенсация.

- Подожди, родной, - с трудом выговорила мама, - но ведь он не убивал этого докера.

- Э, нет. Неумышленное убийство посредством создания неправомерного Воздаяния, - тут Руди был готов поклясться, что в голосе отца звучало довольство. - Уже целый веер статей в ежегодниках по управлению и юриспруденции. Две из них мои. Мысль человеческая на месте не стоит.

- Да, но... - тут слёзы из маминого голоса куда-то пропали, - но... Господь, конечно, знает, что написано в журналах, но вряд ли они... указывают Ему, как относиться...

- Господу не указывают, а Церкви, которая живёт на налоги - вполне, - таким же серьёзным голосом ответил отец. - Вполне указывают. И поэтому завтра никакая анима никуда не пойдёт. Один из служителей предупреждён и проинструктирован. Контактный яд в лезвиях, небольшие добавки в благовония, тональные искажения в произнесении молитв. Да и сами молитвы... древние языки, они такие. Скажешь "о" вместо "а", никто не заметит, а слово другое.

Молчание оказалось долгим, и Руди выскользнул из-за придверной занавески за дверь. В лицее ему очень не хватало голосов родителей.

- Я горжусь тобой. Ты у меня самый умный. - Это было последним, что Руди услышал, направляясь к себе и прикидывая, как избегнуть внимания ночного лакея.

А сейчас отец, который и в самом деле был самый умный, чего тут повторять - множеством коротких и чинных поклонов отвечал на аплодисменты. Бурные и продолжительные. Торжествовала справедливость.

- Да! - перекрыл он начавшие угасать рукоплескания. - Да! Именно поэтому я, чей сын был прямо и умышленно убит этим чудовищем, руковожу восстановлением справедливости сегодня. Идеалы нашего общежития, когда каждый усердно трудится на своём месте, принося благо близким своим и всему обществу, когда каждый получает жизненные блага в мере, установленной Господом, сегодня должны торжествовать. Попытка Воздаяния, которую мы, мы все сейчас предпримем, станет и нашим ответом тем силам, которые стараются посягнуть на эти идеалы, и нашим вызовом им!

Аплодисменты вновь набрали силу. Руди и сам аплодировал изо всех сил.

- Начинайте! - провозгласил отец. Служители воздели руки. Руди подумал, что каждый из них похож на белку-летягу из лицейского музея, только серые плащи всё же были широкими и спадали беспорядочно, а у белки проступали лапы.

Зазвучали вступительные такты молитв, и через мгновение в зале звучали только они.

Руди посмотрел на осуждённого, который когда-то убил его. Осуждённому было то ли весело, то ли страшно. По морщинистому лицу с кляпом не скажешь. Вроде бы он поймал взгляд Руди через весь Зал и подмигнул. Руди отвернулся. Солнце уже скрылось в облаках, и городские крыши вновь стали хаосом, а не калейдоскопом.

Молитвы звучали уверенно и всё громче, покидая пределы человеческих голоса и слуха. Возбуждённая благодать, посвёркивая разными цветами, собиралась над алтарями в крутящиеся столбы, как это бывает в храмах на воскресных службах. Осуждённый - Руди уже повернулся обратно - широко раскрыл глаза. Было непонятно, покидает ли его анима... а, надрезы на руках. Вот сейчас они будут сделаны, служитель взял священные ножи. Остановился. Даже плащ не помешал увидеть, как он глубоко вздохнул.

- Какой-то он неловкий, - пробурчали над головой Руди. Друг отца, тот солезаводчик, с которым ему вручали "Честь и Верность" год тому назад.

- Новичок, - так же тихо ответил другой голос, тоже знакомый. Впрочем, Руди затруднился бы угадать, чей. - Я сегодня утром на служении говорил с архипресвитером, у них буквально ночью с аппендицитом свалился назначенный, увезли на операцию. Другой ветеран в столице на соборе. Этот новый. Да ладно, он всё по букве сделает.

Руди отучали вставать на цыпочки, объясняли, что это слишком по-детски, однако сейчас он поднялся, чтобы было лучше видно. Он посмотрел на отца, который на сцене с лёгкой улыбкой следил за служителями в их глубоких капюшонах. Потом Руди бросил взгляд на бабу с тремя пащенками, которые, все в заплатах, чего-то ждали. Наверное, того, что этот бык оживёт, такой грамотный. Ну и ладно.

Руди с замиранием сердца ждал, пойдёт ли куда-нибудь анима, и как это будет выглядеть. Чтобы было, о чём рассказывать в лицее на следующей неделе.