Воспоминания Хаима-Зеэва (Владимира) Могилевера - 2
Первые шаги в изучении иврита
Вот поэтому, скажем так, поскольку я сам плохо понимаю все тонкости того, что произошло, во мне вдруг появилось острое желание изучать иврит. Я действительно хотел уже тогда понять, кто же мы такие. А иврит, язык Торы и вечный язык нашего народа казался мне самыми удобными воротами для вхождения в этот мир. Сейчас очень много исследователей и псевдо исследователей расспрашивают, почему я стал изучать иврит, а не идиш, например - как было бы замечательно. «Да, замечательно, конечно», - уныло отвечаю я, поскольку сам плохо понимаю, почему именно иврит.
Прежде всего мы - очень маленькая группа из трех человек - стали искать себе преподавателей. Множественное число здесь - дань моей скромности, прошу прощения, поскольку я был наиболее инициативным в поисках и знал, кстати, что на восточном факультете университета наряду с другими семитскими языками таки изучается язык иврит под названием «древнееврейский язык». Мне даже были известны некоторые имена совершенно выдающихся людей, которые этот язык знали. Одним из наиболее известных специалистов с мировым именем была Гита Менделевна Глускина, специалистка по средневековому ивриту, исследовательница древних рукописей. Раздобыть ее телефон было делом техники, но ответ был несколько разочаровывающим: «Ну что вы, у меня, к сожалению, - осторожно говорила добрейшая Гита Менделевна, - совсем нет времени. Надо попросить кого-то из более молодых». Не думаю, что ею руководил страх или боязнь провокации, никоим образом, основную причину она назвала прямо и ясно: что будет с этими любителями, еще никто не знает, а вот рукописи ждут, ждут, ждут. За три жизни их не исследовать, не только за одну. «Что же делать?» - в ужасе спросил я. «Вы знаете, а вы попробуйте обратиться к Грете Михайловне Демидовой. Есть такой молодой, очень хороший специалист по семитским языкам. Она прекрасно знает иврит».
Как найти Грету Михайловну, мне было понятно: нужно посмотреть расписание занятий, где указаны аудитории, потом найти аудиторию, это казалось совсем несложным, однако найти Демидову в расписании мне никак не удавалось, и как-то я спросил стоявшую рядом очень симпатичную студентку, явно не первокурсницу: «Скажите, пожалуйста, а где можно найти Грету Михайловну Демидову? Что-то я не вижу ее в расписании» - «Где? Вот здесь, - ответила та, - это я и есть». Попросив разрешения отвлечь ее на две минуты, я изложил ситуацию. «Ну, давайте попробуем», - сказала Грета Михайловна и даже назначила время. «Где можно встретиться?» - «Да прямо здесь, на восточном факультете. Где-нибудь найдем аудиторию и начнем». Что касалось платы, о которой я тут же заговорил, то она ответила, что не может брать деньги у людей, которые являются наследниками тех, кто ей этот замечательный язык подарил, то есть у хозяев этого языка. Я узнал еще некоторые подробности ее жизни. Грета Михайловна (тогда, сразу после школы она еще носила девичью фамилию Лешко) решила поступить на восточный факультет на какое-то приличное человеческое отделение. То ли изучать индийские языки, то ли африканские. Почему-то туда записи уже не было, и ей предложили кафедру семитологии. Ночь она проплакала, а потом начала учиться. Иврит преподавал Исаак Натанович Винников, крупнейший знаток семитских языков. Он приохотил Грету Михайловну к ивриту, а потом, в особенности, к арамейскому языку, по которому она и написала несколько ценных работ. Например, составила конкорданцию к так называемому «Таргуму Онкелоса» - переводу Торы на арамейский язык, который сделал в свое время прозелит Онкелос.
Стиль преподавания, принятый на кафедре семитологии был очень странным. Вначале, когда речь шла об алфавите и правилах чтения, было еще не так страшно. Но потом, когда начались основы грамматики, то мы - три бедных ученика - только переглядывались. На примере некоего совершенно абстрактного корня с очень милым значением «убивать» (каталь) давались все спряжения этого глагола во всех временах и лицах, да еще во всех породах (так с легкой руки Греты Михайловны я привык называть «биньяним»). Но, во всяком случае, читать самые простые слова и фразы мы научились довольно быстро. А однажды придя на занятия, Грета Михайловна показала нам книжку не очень большого формата, и с большим интересом и воодушевлением сказала: «Вот смотрите: я достала книгу, выпущенную в Израиле специально для обучения начинающих, и название ее: «Элеф милим» - «Тысяча слов». Это и есть первая тысяча слов, которую надо выучить».
Получить эту книгу на пару дней было несложно. Значительно более сложная жизнь началась дальше. Во-первых, мои коллеги все-таки напряжения этого, к сожалению, не выдержали. Во-вторых, мысль о том, что эту книжку мне бы надо иметь в своем собственном распоряжении, нельзя было реализовать путем фотографирования. Это я прекрасно понимал, поскольку знал, что друзья-чекисты умеют определить, с какого точно экземпляра сделана фотография: всегда есть маленькие отличия в шрифте, в расположении его, в наклоне строк, которые и позволяют им идентифицировать исходный экземпляр, а подводить Грету Михайловну было разумеется невозможно.
Учебник «Элеф милим» вообще был для меня чуть ли не первым, построенным по современной системе обучения языку, основанной на методах структурного языкознания, насколько я способен в этом разобраться. Должен сразу сказать, что у меня нет никаких ученых степеней ни по одному языку из тех, которые я более-менее знаю, даже по родному русскому. Чего уж говорить о других. Но представление и как интересующийся любитель, и как математик, о математических методах в языкознании я уже имел.
Учебник «Элеф милим» был разделен на две части: в каждой части было по 500 слов. У меня, как я уже сказал, была тогда только первая часть. Все эти слова были отобраны по частотному признаку, как наиболее частые и необходимые слова иврита и грамматические конструкции. Эти слова были разбиты примерно на 25 уроков по 20 слов в каждом, и перед началом урока слова эти были пронумерованы и сведены в таблицу. Отдельно можно было в принципе достать и словарик к «Элеф милим», где эти слова переводились на добрый десяток языков.
Но у меня к тому времени был уже вышедший, как это ни странно, в Советском Союзе иврит-русский словарь Шапиро. Этот словарь был известен каждому, кто в те времена изучал или преподавал иврит. Я начал заниматься, и надо сказать, что результаты оправдали мои ожидания. Уже к осенним праздникам 1965-го года я научился понимать и даже говорить настолько, что мог поддерживать несложную беседу, чем и воспользовался в праздник Симхат Тора у синагоги, когда увидел туриста, явно интересовавшегося контактами с местными евреями. Это было замечательное ощущение: новый язык начинал действовать, а вместе с ним налаживался и контакт с человеком, с которым без этого мне было бы крайне трудно найти что-то общее, хотя английский я знал в то время совсем-совсем неплохо. Самостоятельно выучив его еще до иврита, я сумел преодолеть тот самый барьер, который десятилетнее обучение в школе ставило на пути общения с любым иностранцем так же, как это обучение делало абсолютно невозможным чтение серьезных книг, журналов, газет и слушание на английском каких-нибудь не наших, «враждебных» радиостанций. Впрочем, враждебные станции передавали достаточно и по-русски. Правда, на русском их глушили совершенно зверски. Преимущество того, кто понимал иностранный язык, было очевидно.
Книги и люди
Вместе с вдохновением от первых успехов, назовем это так, пришло и желание поделиться с другими тем, что я узнал. Очень быстро я начал пытаться индивидуально или в маленьких группах обучать ивриту своих друзей - только тех, кто явно и активно этим интересовались. Часто мне приходилось для них переписывать уроки из учебника просто под копирку в двух-трех экземплярах. Работа совершенно зверская. Но учебников не было, хотя я, разумеется, не гнушался и пособиями не столь современными с моей точки зрения, как «Элеф милим», написанными в классическом духе, где просто приводились небольшие тексты и сведения по грамматике, а слова переводились на английский, русский или идиш. Поскольку последнего из названных языков я не знал, то мне, как легко догадаться, это очень мало могло помочь. Но всегда было приятно видеть еврейский учебник.
Я также понял, что есть учебник, который не может быть объявлен прямой антисоветской пропагандой, поскольку вышел примерно за несколько тысяч лет до возникновения этой проклятой власти, которая должна была исчезнуть, как те, что исчезли до этого: египетская, вавилонская, греческая и другие. Поиски экземпляров ТАНАХа на иврите привели меня к знакомству с евреями пожилого возраста, многие из которых хранили религиозную литературу разного рода. И эти знакомства имели потом далеко идущие последствия, о которых я еще расскажу. Услышав от моих друзей о моем горячем интересе к ивриту, те люди, которые тоже в одиночку или в небольшой группе занимались этим языком, стали проявлять ко мне некоторый интерес. Так я познакомился с Ароном Шпильбергом и с двумя его приятелями, про которых нетрудно было сказать, что их связывает нечто большее, чем совместное катание на лыжах или времяпровождение с симпатичными девушками. Этих ребят: и Арона Шпильберга, и Давида Черноглаза, характеризовал яркий, нескрываемый интерес ко всему еврейскому, а в особенности израильскому. Как раз то, что на более умном языке, чем мой тогдашний, называлось сионизмом. Именно в разговорах с ними я и стал употреблять этот термин, и роман мой с нашей дорогой обожаемой страной начался именно тогда.
Сильнейшее влияние на меня оказали две книги. Одна вполне традиционно напечатанная еще в старые добрые времена царя-батюшки «Фельетоны Жаботинского». Прочтя эту книгу, я не только ознакомился с идеями ревизионистского течения в сионизме, но и в значительной мере стал его сторонником. Разумеется, все это не носило политического характера, поскольку ни общесионистская, ни тем более внутрисионистская политическая деятельность были в то время невозможны. Хотя некоторое разделение по направлениям начиналось уже тогда.
Второй книгой был самиздатский, сделанный в Москве перевод книги американского писателя Лиона Уриса (в современных переводах принято писать Лион Юрис) «Исход». Эта книга, написанная больше не с рациональных, а с эмоциональных позиций, не претендовавшая вовсе на глубокий научный и философский анализ, производила сильнейшее впечатление на молодых людей, в душе которых с исчезновением комсомольских идеалов образовалась некоторая пустота, а с ослаблением демократических - просто вакуум, который необходимо было заполнить. И я, и другие - те, кто читали эту книгу, просто загорались. О ее художественных и прочих достоинствах я не берусь судить.
Знакомства следовали одно за другим. Я уже говорил, что в Ленинграде были вполне даже официально признанные специалисты по языку иврит. И одним из них был выдающийся семитолог Лев Хаимович Вильскер. Он преподавал на восточном факультете, а кроме того основной его работой была работа библиотекаря в отделении литературы на языках стран Азии и Африки в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, куда я зачастил, чтобы узнать, какие книги на иврите можно получить официально, я имею в виду израильские книги. Оказалось, что там были и газеты, и о ужас! - там была представлена не только израильская коммунистическая газета на нескольких языках, в том числе и на иврите (она называлась тогда «Зо ха-дерех»). Была там и вполне беспартийная газета, которую издавало министерство просвещения для изучающих иврит, газета эта называлась «Ламатхиль» (для начинающих). Это была кладезь для желающих изучать иврит в его современном израильском варианте, в тот момент, во всяком случае, так было. Эту газету можно было получить легально, как и еще кое-какие книжки, израильские хрестоматии и, что интересно: там можно было получить ТАНАХ на иврите с русским переводом, старое издание - то, чего были лишены русские студенты, если они хотели читать Библию. Получить Библию по-русски можно было, только имея какую-то справочку-разрешение, поскольку все экземпляры религиозной литературы хранились в так называемом спецхране, куда доступ обычным читателям был, разумеется, запрещен. Дискриминация наоборот. Когда ваш покорный слуга, написав на требовании (надо было заполнить требование на книжку): «ТАНАХ», и проставив все свои данные, передал эту бумажку Льву Хаимовичу Вильскеру, то лицо его выразило удовлетворение и явную ко мне симпатию. А когда я еще и попытался поговорить с ним на иврите, то радость была обоюдной. А как же иначе - молодой, вежливый, уж простите меня, явно образованный молодой человек интересуется ивритом, не будучи филологом и востоковедом, кстати. Лев Хаимович знал, что я математик. А я в это время учился в аспирантуре математического факультета у профессора Владимира Андреевича Якубовича.
Поразительной была скромность Вильскера. При мне израильская студентка-коммунистка, прибывшая в качестве стажера в Ленинград, спросила его перед началом разговора: «Говорите ли вы на современном иврите?» (когда я сказал ей, что есть библиотекарь, знающий иврит, она, как и все в таких случаях, очень боялась, не окажется ли он просто синагогальным евреем, который с трудом знает молитвы, а при нескольких словах из обычной израильской разговорной речи уже стремится разговор закончить). В ответ на этот вопрос Лев Хаимович Вильскер, который знал иврит, я думаю, лучше, чем эта девушка, ответил: «Немного». Известно, что Вильскер написал несколько ценнейших работ, в частности, по самаритянскому языку, он был одним из немногих специалистов в мире по этой проблеме. Моя мечта сейчас, когда Льва Хаимовича уже нет с нами, - дожить до такого момента, когда на здании Публичной библиотеки появится доска с надписью, что здесь с такого-то по такой-то год в отделе восточной литературы работал библиотекарем замечательный семитолог Лев Хаимович Вильскер.
Когда начинаешь вот так самостоятельно, как бы прыгая с вышки в холодную воду, изучать язык, да еще такой непривычный, как иврит, необычный со всех точек зрения (скажем, с точки зрения его восприятия официальными властями), то кажется, что ты вообще один на свете. Ну, конечно, есть еще несколько замечательных великих людей, но из того круга, в котором ты привык общаться, ты вообще - один-единственный. Да и люди постарше, узнав о таком увлечении, обычно, когда я отворачивался, тихонько крутили пальцами у виска: «Надо же, у таких умных, серьезных родителей, и вдруг иврит, Израиль - вместо того, чтобы писать диссертацию, становиться доктором наук и профессором. Что за блажь!» Это тоже не ободряло, скажем прямо. Но положение, как выяснилось, было не таким трагическим. Вот, например, представьте себе: приходит по вызову простой мастер по ремонту холодильников с ярко выраженной семитской физиономией, да еще называет себя в процессе ремонта Гилелем - ничего себе имечко! Да еще выясняется, что он тоже интересуется ивритом. Да еще через некоторое время он говорит: «Слушай, а знаешь, у меня есть знакомый писатель, который прекрасно знает иврит. Хочешь, познакомлю?» «Конечно, хочу! Мечтаю!».
Так в мою жизнь вошел Авраам Моисеевич Белов (настоящая его фамилия Элинсон). Он жил на окраине Ленинграда, довольно далеко от моего дома. Авраам Моисеевич сам предложил мне заниматься ивритом у него - на людей, преданных ивриту, желание молодежи учить иврит производило неизгладимое впечатление. Сам Авраам Моисеевич знал иврит еще с детства, получив традиционное начальное еврейское образование. Но потом пришла советская власть, а с ней разрушение всей системы еврейской премудрости, закрытие всех йешив, большинства талмуд-тор и почти всех хедеров - остались, практически, только подпольные. Но самым страшным ударом оказались обманные идеи интернационализма и равенства и страшно быстрая ассимиляция (в основном тогда добровольная, следует признать). Потом, как рассказывал Авраам Моисеевич, для восстановления иврита он стал читать современные учебники, которые удавалось достать, и слушать Израиль по радио на легком иврите. Авраам Моисеевич каждый божий день во время передачи, даже если дома были гости, оставлял их в распоряжении супруги и на пять минут выходил, чтобы послушать радио. Такой настоящий фанатизм дал замечательные результаты, он не только вспомнил все то, что знал раньше, но и овладел современным ивритом на весьма высоком уровне. Он даже перевел и, что самое интересное, успел напечатать кое-что из своих переводов израильских произведений на русский язык. Кажется, один из рассказов вошел в сборник «Рассказы израильских писателей» - две или три подобных книги в наше время было выпущено совершенно официально государственным издательством к нашей огромнейшей радости, ибо мы были первыми читателями и покупателями такой литературы. Кроме этого, Авраам Моисеевич переводил с идиша и белорусского, а кроме этого писал самостоятельно и в соавторстве научно-популярные книги. Например, «Глиняные книги» о вавилонской клинописи, эту книгу он написал вместе с семитологом Липиным. И книгу «Дно мира» о Мертвом море. Могу с гордостью сказать, что я даже содействовал в перепечатывании иллюстративного материала для этой книги и был чуть ли не первым ее читателем. Книга эта вышла в Израиле, а вот в Советском Союзе - нет. Но правда, гонорар за нее заплатили. Сказали: «Издавать мы, конечно, не издадим, несмотря на договор. Но подайте на нас в суд, и мы вам заплатим», и после обращения в суд действительно заплатили.
Итак, в 1966-м году вместо занятий с Гретой Михайловной Демидовой в маленькой группе, которая, к сожалению или к счастью, распалась, я начал получать индивидуальные уроки у Авраама Моисеевича. Несомненным преимуществом этих уроков была их яростная произраильская направленность. Учебник, который у меня был, служил для самостоятельных занятий. Авраам Моисеевич давал мне для занятий много книжечек на адаптированном иврите и следил, чтобы я понимал прочитанное. Ученик я был довольно ленивый, надо признать, и не всегда удосуживался по два раза прочесть один и тот же заданный на дом текст, пользовался, как и в школе, своей хорошей памятью. В любом случае, занятия доставляли удовольствие и ученику, и учителю.
Я хорошо помню, как Авраам Моисеевич давал мне читать письма, которые он получал из Израиля от великого поэта нашего времени Шлёнского, тоже, кстати, Авраама, тезки Авраама Моисеевича. Авраам Моисеевич Белов писал ему по-русски - Шлёнский прекрасно знал русский язык, был выдающимся переводчиком с русского языка, наиболее известны его переводы «Евгения Онегина» - а Шлёнский отвечал ему на иврите. Разумеется, в этих письмах было много новостей израильской культуры, много просто глубоких, интересных мыслей интеллигентнейшего человека, но не просто принадлежащего к космополитической общемировой культуре, а культуре еврейской, чего мне так не хватало. И я помню, что Авраам Моисеевич даже счел возможным мои восторженные отзывы об учебнике «Элеф милим» описать Аврааму Шлёнскому, характеризуя меня с достаточно большой симпатией: «Молодой человек, математик, сказал мне, что «Элеф милим» больше всего продвинула его, дав ему много новых и замечательных знаний о еврейском языке и культуре». Потом Шлёнский даже спрашивал, ходит ли еще этот ученик заниматься. Переписка Шлёнского с евреями Советского Союза издана, в том числе и подборка писем к Аврааму Моисеевичу под его же редакцией, там это письмо тоже фигурирует. Но это не главное. Главное - что я мог читать, а чаще всего не читать, а слушать, как читает Авраам Моисеевич (почерк у Шлёнского был такой, что умри, не прочтешь иногда) и приобщаться к настоящему ивриту самого высокого литературного уровня.
Но моя жизнь, надо сказать, этим не ограничивалась. Не то, чтобы я думал только о занятиях ивритом и об Израиле. Хотя эти занятия, эти мысли занимали меня все больше и больше. Разумеется, я должен был выполнять свои обязанности в лаборатории вычислительного центра, участвовать в семинарах, что-то даже там обсуждать и рассказывать. Моими преподавателями были замечательные математики, профессора математического факультета, у которых я, к сожалению, научился не многому. Они были ко мне всегда очень добры и подбадривали меня. Например, Владимир Андреевич Якубович, один из самых крупных специалистов в своей области в мире, старался мне всегда сказать что-то приятное. Как для всякого настоящего интеллигента, какие бы то ни было расовые, национальные, религиозные предубеждения были для него абсолютно чужды. Впрочем, в основном он думал только о математике, как мне тогда представлялось. Если я ошибаюсь и по дикости своей не смог проникнуть во многие вещи, то прошу за это прощения, хотя бы заочно. Тем более, что забегая вперед, могу сказать, что когда наступил решительный час, и профессора Якубовича вызвали в КГБ на допрос по поводу его непутевого сотрудника и аспиранта, то бишь меня, то он, считая, что хороший отзыв может мне чем-то помочь, сказал обо мне много хороших слов. Я читал его показания - если бы сказанное им обо мне было правдой, то Эйлер и Гаусс вполне могли бы у меня поучиться. Впрочем, на чекистов все это производило мало впечатления. И не таких, как я, ставили к стенке без всяких разговоров, будь они хоть пять раз учеными и академиками мирового уровня, примеры приводить излишне.
Чтобы кто-то не подумал, что я был каким-то уродом, и у меня полностью отсутствовали нормальные для того возраста интересы к развлечениям, должен признаться, что имели место иногда и застолья по поводу еврейских и нееврейских праздников, пикники за городом, катания на лыжах. О шахматах я уже не говорю. Случались и небольшие партии в преферанс в ночь с четверга на вторник, уж прошу не презирать меня за это. Ну, и разумеется, немаловажными были отношения с противоположным полом. Я всегда считал, что не пользуюсь популярностью у девушек из-за своей весьма заурядной внешности и жуткой неспортивности. В жизни никогда не мог попасть мячом в баскетбольную корзину или в футбольные ворота. А по канату мог залезть со страшными усилиями только до середины и на этом все кончалось. А если учесть мою жуткую немузыкальность, неумение петь, а соответственно, и танцевать, то положение только усугублялось.
Вот поэтому, скажем так, поскольку я сам плохо понимаю все тонкости того, что произошло, во мне вдруг появилось острое желание изучать иврит. Я действительно хотел уже тогда понять, кто же мы такие. А иврит, язык Торы и вечный язык нашего народа казался мне самыми удобными воротами для вхождения в этот мир. Сейчас очень много исследователей и псевдо исследователей расспрашивают, почему я стал изучать иврит, а не идиш, например - как было бы замечательно. «Да, замечательно, конечно», - уныло отвечаю я, поскольку сам плохо понимаю, почему именно иврит.
Прежде всего мы - очень маленькая группа из трех человек - стали искать себе преподавателей. Множественное число здесь - дань моей скромности, прошу прощения, поскольку я был наиболее инициативным в поисках и знал, кстати, что на восточном факультете университета наряду с другими семитскими языками таки изучается язык иврит под названием «древнееврейский язык». Мне даже были известны некоторые имена совершенно выдающихся людей, которые этот язык знали. Одним из наиболее известных специалистов с мировым именем была Гита Менделевна Глускина, специалистка по средневековому ивриту, исследовательница древних рукописей. Раздобыть ее телефон было делом техники, но ответ был несколько разочаровывающим: «Ну что вы, у меня, к сожалению, - осторожно говорила добрейшая Гита Менделевна, - совсем нет времени. Надо попросить кого-то из более молодых». Не думаю, что ею руководил страх или боязнь провокации, никоим образом, основную причину она назвала прямо и ясно: что будет с этими любителями, еще никто не знает, а вот рукописи ждут, ждут, ждут. За три жизни их не исследовать, не только за одну. «Что же делать?» - в ужасе спросил я. «Вы знаете, а вы попробуйте обратиться к Грете Михайловне Демидовой. Есть такой молодой, очень хороший специалист по семитским языкам. Она прекрасно знает иврит».
Как найти Грету Михайловну, мне было понятно: нужно посмотреть расписание занятий, где указаны аудитории, потом найти аудиторию, это казалось совсем несложным, однако найти Демидову в расписании мне никак не удавалось, и как-то я спросил стоявшую рядом очень симпатичную студентку, явно не первокурсницу: «Скажите, пожалуйста, а где можно найти Грету Михайловну Демидову? Что-то я не вижу ее в расписании» - «Где? Вот здесь, - ответила та, - это я и есть». Попросив разрешения отвлечь ее на две минуты, я изложил ситуацию. «Ну, давайте попробуем», - сказала Грета Михайловна и даже назначила время. «Где можно встретиться?» - «Да прямо здесь, на восточном факультете. Где-нибудь найдем аудиторию и начнем». Что касалось платы, о которой я тут же заговорил, то она ответила, что не может брать деньги у людей, которые являются наследниками тех, кто ей этот замечательный язык подарил, то есть у хозяев этого языка. Я узнал еще некоторые подробности ее жизни. Грета Михайловна (тогда, сразу после школы она еще носила девичью фамилию Лешко) решила поступить на восточный факультет на какое-то приличное человеческое отделение. То ли изучать индийские языки, то ли африканские. Почему-то туда записи уже не было, и ей предложили кафедру семитологии. Ночь она проплакала, а потом начала учиться. Иврит преподавал Исаак Натанович Винников, крупнейший знаток семитских языков. Он приохотил Грету Михайловну к ивриту, а потом, в особенности, к арамейскому языку, по которому она и написала несколько ценных работ. Например, составила конкорданцию к так называемому «Таргуму Онкелоса» - переводу Торы на арамейский язык, который сделал в свое время прозелит Онкелос.
Стиль преподавания, принятый на кафедре семитологии был очень странным. Вначале, когда речь шла об алфавите и правилах чтения, было еще не так страшно. Но потом, когда начались основы грамматики, то мы - три бедных ученика - только переглядывались. На примере некоего совершенно абстрактного корня с очень милым значением «убивать» (каталь) давались все спряжения этого глагола во всех временах и лицах, да еще во всех породах (так с легкой руки Греты Михайловны я привык называть «биньяним»). Но, во всяком случае, читать самые простые слова и фразы мы научились довольно быстро. А однажды придя на занятия, Грета Михайловна показала нам книжку не очень большого формата, и с большим интересом и воодушевлением сказала: «Вот смотрите: я достала книгу, выпущенную в Израиле специально для обучения начинающих, и название ее: «Элеф милим» - «Тысяча слов». Это и есть первая тысяча слов, которую надо выучить».
Получить эту книгу на пару дней было несложно. Значительно более сложная жизнь началась дальше. Во-первых, мои коллеги все-таки напряжения этого, к сожалению, не выдержали. Во-вторых, мысль о том, что эту книжку мне бы надо иметь в своем собственном распоряжении, нельзя было реализовать путем фотографирования. Это я прекрасно понимал, поскольку знал, что друзья-чекисты умеют определить, с какого точно экземпляра сделана фотография: всегда есть маленькие отличия в шрифте, в расположении его, в наклоне строк, которые и позволяют им идентифицировать исходный экземпляр, а подводить Грету Михайловну было разумеется невозможно.
Учебник «Элеф милим» вообще был для меня чуть ли не первым, построенным по современной системе обучения языку, основанной на методах структурного языкознания, насколько я способен в этом разобраться. Должен сразу сказать, что у меня нет никаких ученых степеней ни по одному языку из тех, которые я более-менее знаю, даже по родному русскому. Чего уж говорить о других. Но представление и как интересующийся любитель, и как математик, о математических методах в языкознании я уже имел.
Учебник «Элеф милим» был разделен на две части: в каждой части было по 500 слов. У меня, как я уже сказал, была тогда только первая часть. Все эти слова были отобраны по частотному признаку, как наиболее частые и необходимые слова иврита и грамматические конструкции. Эти слова были разбиты примерно на 25 уроков по 20 слов в каждом, и перед началом урока слова эти были пронумерованы и сведены в таблицу. Отдельно можно было в принципе достать и словарик к «Элеф милим», где эти слова переводились на добрый десяток языков.
Но у меня к тому времени был уже вышедший, как это ни странно, в Советском Союзе иврит-русский словарь Шапиро. Этот словарь был известен каждому, кто в те времена изучал или преподавал иврит. Я начал заниматься, и надо сказать, что результаты оправдали мои ожидания. Уже к осенним праздникам 1965-го года я научился понимать и даже говорить настолько, что мог поддерживать несложную беседу, чем и воспользовался в праздник Симхат Тора у синагоги, когда увидел туриста, явно интересовавшегося контактами с местными евреями. Это было замечательное ощущение: новый язык начинал действовать, а вместе с ним налаживался и контакт с человеком, с которым без этого мне было бы крайне трудно найти что-то общее, хотя английский я знал в то время совсем-совсем неплохо. Самостоятельно выучив его еще до иврита, я сумел преодолеть тот самый барьер, который десятилетнее обучение в школе ставило на пути общения с любым иностранцем так же, как это обучение делало абсолютно невозможным чтение серьезных книг, журналов, газет и слушание на английском каких-нибудь не наших, «враждебных» радиостанций. Впрочем, враждебные станции передавали достаточно и по-русски. Правда, на русском их глушили совершенно зверски. Преимущество того, кто понимал иностранный язык, было очевидно.
Книги и люди
Вместе с вдохновением от первых успехов, назовем это так, пришло и желание поделиться с другими тем, что я узнал. Очень быстро я начал пытаться индивидуально или в маленьких группах обучать ивриту своих друзей - только тех, кто явно и активно этим интересовались. Часто мне приходилось для них переписывать уроки из учебника просто под копирку в двух-трех экземплярах. Работа совершенно зверская. Но учебников не было, хотя я, разумеется, не гнушался и пособиями не столь современными с моей точки зрения, как «Элеф милим», написанными в классическом духе, где просто приводились небольшие тексты и сведения по грамматике, а слова переводились на английский, русский или идиш. Поскольку последнего из названных языков я не знал, то мне, как легко догадаться, это очень мало могло помочь. Но всегда было приятно видеть еврейский учебник.
Я также понял, что есть учебник, который не может быть объявлен прямой антисоветской пропагандой, поскольку вышел примерно за несколько тысяч лет до возникновения этой проклятой власти, которая должна была исчезнуть, как те, что исчезли до этого: египетская, вавилонская, греческая и другие. Поиски экземпляров ТАНАХа на иврите привели меня к знакомству с евреями пожилого возраста, многие из которых хранили религиозную литературу разного рода. И эти знакомства имели потом далеко идущие последствия, о которых я еще расскажу. Услышав от моих друзей о моем горячем интересе к ивриту, те люди, которые тоже в одиночку или в небольшой группе занимались этим языком, стали проявлять ко мне некоторый интерес. Так я познакомился с Ароном Шпильбергом и с двумя его приятелями, про которых нетрудно было сказать, что их связывает нечто большее, чем совместное катание на лыжах или времяпровождение с симпатичными девушками. Этих ребят: и Арона Шпильберга, и Давида Черноглаза, характеризовал яркий, нескрываемый интерес ко всему еврейскому, а в особенности израильскому. Как раз то, что на более умном языке, чем мой тогдашний, называлось сионизмом. Именно в разговорах с ними я и стал употреблять этот термин, и роман мой с нашей дорогой обожаемой страной начался именно тогда.
Сильнейшее влияние на меня оказали две книги. Одна вполне традиционно напечатанная еще в старые добрые времена царя-батюшки «Фельетоны Жаботинского». Прочтя эту книгу, я не только ознакомился с идеями ревизионистского течения в сионизме, но и в значительной мере стал его сторонником. Разумеется, все это не носило политического характера, поскольку ни общесионистская, ни тем более внутрисионистская политическая деятельность были в то время невозможны. Хотя некоторое разделение по направлениям начиналось уже тогда.
Второй книгой был самиздатский, сделанный в Москве перевод книги американского писателя Лиона Уриса (в современных переводах принято писать Лион Юрис) «Исход». Эта книга, написанная больше не с рациональных, а с эмоциональных позиций, не претендовавшая вовсе на глубокий научный и философский анализ, производила сильнейшее впечатление на молодых людей, в душе которых с исчезновением комсомольских идеалов образовалась некоторая пустота, а с ослаблением демократических - просто вакуум, который необходимо было заполнить. И я, и другие - те, кто читали эту книгу, просто загорались. О ее художественных и прочих достоинствах я не берусь судить.
Знакомства следовали одно за другим. Я уже говорил, что в Ленинграде были вполне даже официально признанные специалисты по языку иврит. И одним из них был выдающийся семитолог Лев Хаимович Вильскер. Он преподавал на восточном факультете, а кроме того основной его работой была работа библиотекаря в отделении литературы на языках стран Азии и Африки в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, куда я зачастил, чтобы узнать, какие книги на иврите можно получить официально, я имею в виду израильские книги. Оказалось, что там были и газеты, и о ужас! - там была представлена не только израильская коммунистическая газета на нескольких языках, в том числе и на иврите (она называлась тогда «Зо ха-дерех»). Была там и вполне беспартийная газета, которую издавало министерство просвещения для изучающих иврит, газета эта называлась «Ламатхиль» (для начинающих). Это была кладезь для желающих изучать иврит в его современном израильском варианте, в тот момент, во всяком случае, так было. Эту газету можно было получить легально, как и еще кое-какие книжки, израильские хрестоматии и, что интересно: там можно было получить ТАНАХ на иврите с русским переводом, старое издание - то, чего были лишены русские студенты, если они хотели читать Библию. Получить Библию по-русски можно было, только имея какую-то справочку-разрешение, поскольку все экземпляры религиозной литературы хранились в так называемом спецхране, куда доступ обычным читателям был, разумеется, запрещен. Дискриминация наоборот. Когда ваш покорный слуга, написав на требовании (надо было заполнить требование на книжку): «ТАНАХ», и проставив все свои данные, передал эту бумажку Льву Хаимовичу Вильскеру, то лицо его выразило удовлетворение и явную ко мне симпатию. А когда я еще и попытался поговорить с ним на иврите, то радость была обоюдной. А как же иначе - молодой, вежливый, уж простите меня, явно образованный молодой человек интересуется ивритом, не будучи филологом и востоковедом, кстати. Лев Хаимович знал, что я математик. А я в это время учился в аспирантуре математического факультета у профессора Владимира Андреевича Якубовича.
Поразительной была скромность Вильскера. При мне израильская студентка-коммунистка, прибывшая в качестве стажера в Ленинград, спросила его перед началом разговора: «Говорите ли вы на современном иврите?» (когда я сказал ей, что есть библиотекарь, знающий иврит, она, как и все в таких случаях, очень боялась, не окажется ли он просто синагогальным евреем, который с трудом знает молитвы, а при нескольких словах из обычной израильской разговорной речи уже стремится разговор закончить). В ответ на этот вопрос Лев Хаимович Вильскер, который знал иврит, я думаю, лучше, чем эта девушка, ответил: «Немного». Известно, что Вильскер написал несколько ценнейших работ, в частности, по самаритянскому языку, он был одним из немногих специалистов в мире по этой проблеме. Моя мечта сейчас, когда Льва Хаимовича уже нет с нами, - дожить до такого момента, когда на здании Публичной библиотеки появится доска с надписью, что здесь с такого-то по такой-то год в отделе восточной литературы работал библиотекарем замечательный семитолог Лев Хаимович Вильскер.
Когда начинаешь вот так самостоятельно, как бы прыгая с вышки в холодную воду, изучать язык, да еще такой непривычный, как иврит, необычный со всех точек зрения (скажем, с точки зрения его восприятия официальными властями), то кажется, что ты вообще один на свете. Ну, конечно, есть еще несколько замечательных великих людей, но из того круга, в котором ты привык общаться, ты вообще - один-единственный. Да и люди постарше, узнав о таком увлечении, обычно, когда я отворачивался, тихонько крутили пальцами у виска: «Надо же, у таких умных, серьезных родителей, и вдруг иврит, Израиль - вместо того, чтобы писать диссертацию, становиться доктором наук и профессором. Что за блажь!» Это тоже не ободряло, скажем прямо. Но положение, как выяснилось, было не таким трагическим. Вот, например, представьте себе: приходит по вызову простой мастер по ремонту холодильников с ярко выраженной семитской физиономией, да еще называет себя в процессе ремонта Гилелем - ничего себе имечко! Да еще выясняется, что он тоже интересуется ивритом. Да еще через некоторое время он говорит: «Слушай, а знаешь, у меня есть знакомый писатель, который прекрасно знает иврит. Хочешь, познакомлю?» «Конечно, хочу! Мечтаю!».
Так в мою жизнь вошел Авраам Моисеевич Белов (настоящая его фамилия Элинсон). Он жил на окраине Ленинграда, довольно далеко от моего дома. Авраам Моисеевич сам предложил мне заниматься ивритом у него - на людей, преданных ивриту, желание молодежи учить иврит производило неизгладимое впечатление. Сам Авраам Моисеевич знал иврит еще с детства, получив традиционное начальное еврейское образование. Но потом пришла советская власть, а с ней разрушение всей системы еврейской премудрости, закрытие всех йешив, большинства талмуд-тор и почти всех хедеров - остались, практически, только подпольные. Но самым страшным ударом оказались обманные идеи интернационализма и равенства и страшно быстрая ассимиляция (в основном тогда добровольная, следует признать). Потом, как рассказывал Авраам Моисеевич, для восстановления иврита он стал читать современные учебники, которые удавалось достать, и слушать Израиль по радио на легком иврите. Авраам Моисеевич каждый божий день во время передачи, даже если дома были гости, оставлял их в распоряжении супруги и на пять минут выходил, чтобы послушать радио. Такой настоящий фанатизм дал замечательные результаты, он не только вспомнил все то, что знал раньше, но и овладел современным ивритом на весьма высоком уровне. Он даже перевел и, что самое интересное, успел напечатать кое-что из своих переводов израильских произведений на русский язык. Кажется, один из рассказов вошел в сборник «Рассказы израильских писателей» - две или три подобных книги в наше время было выпущено совершенно официально государственным издательством к нашей огромнейшей радости, ибо мы были первыми читателями и покупателями такой литературы. Кроме этого, Авраам Моисеевич переводил с идиша и белорусского, а кроме этого писал самостоятельно и в соавторстве научно-популярные книги. Например, «Глиняные книги» о вавилонской клинописи, эту книгу он написал вместе с семитологом Липиным. И книгу «Дно мира» о Мертвом море. Могу с гордостью сказать, что я даже содействовал в перепечатывании иллюстративного материала для этой книги и был чуть ли не первым ее читателем. Книга эта вышла в Израиле, а вот в Советском Союзе - нет. Но правда, гонорар за нее заплатили. Сказали: «Издавать мы, конечно, не издадим, несмотря на договор. Но подайте на нас в суд, и мы вам заплатим», и после обращения в суд действительно заплатили.
Итак, в 1966-м году вместо занятий с Гретой Михайловной Демидовой в маленькой группе, которая, к сожалению или к счастью, распалась, я начал получать индивидуальные уроки у Авраама Моисеевича. Несомненным преимуществом этих уроков была их яростная произраильская направленность. Учебник, который у меня был, служил для самостоятельных занятий. Авраам Моисеевич давал мне для занятий много книжечек на адаптированном иврите и следил, чтобы я понимал прочитанное. Ученик я был довольно ленивый, надо признать, и не всегда удосуживался по два раза прочесть один и тот же заданный на дом текст, пользовался, как и в школе, своей хорошей памятью. В любом случае, занятия доставляли удовольствие и ученику, и учителю.
Я хорошо помню, как Авраам Моисеевич давал мне читать письма, которые он получал из Израиля от великого поэта нашего времени Шлёнского, тоже, кстати, Авраама, тезки Авраама Моисеевича. Авраам Моисеевич Белов писал ему по-русски - Шлёнский прекрасно знал русский язык, был выдающимся переводчиком с русского языка, наиболее известны его переводы «Евгения Онегина» - а Шлёнский отвечал ему на иврите. Разумеется, в этих письмах было много новостей израильской культуры, много просто глубоких, интересных мыслей интеллигентнейшего человека, но не просто принадлежащего к космополитической общемировой культуре, а культуре еврейской, чего мне так не хватало. И я помню, что Авраам Моисеевич даже счел возможным мои восторженные отзывы об учебнике «Элеф милим» описать Аврааму Шлёнскому, характеризуя меня с достаточно большой симпатией: «Молодой человек, математик, сказал мне, что «Элеф милим» больше всего продвинула его, дав ему много новых и замечательных знаний о еврейском языке и культуре». Потом Шлёнский даже спрашивал, ходит ли еще этот ученик заниматься. Переписка Шлёнского с евреями Советского Союза издана, в том числе и подборка писем к Аврааму Моисеевичу под его же редакцией, там это письмо тоже фигурирует. Но это не главное. Главное - что я мог читать, а чаще всего не читать, а слушать, как читает Авраам Моисеевич (почерк у Шлёнского был такой, что умри, не прочтешь иногда) и приобщаться к настоящему ивриту самого высокого литературного уровня.
Но моя жизнь, надо сказать, этим не ограничивалась. Не то, чтобы я думал только о занятиях ивритом и об Израиле. Хотя эти занятия, эти мысли занимали меня все больше и больше. Разумеется, я должен был выполнять свои обязанности в лаборатории вычислительного центра, участвовать в семинарах, что-то даже там обсуждать и рассказывать. Моими преподавателями были замечательные математики, профессора математического факультета, у которых я, к сожалению, научился не многому. Они были ко мне всегда очень добры и подбадривали меня. Например, Владимир Андреевич Якубович, один из самых крупных специалистов в своей области в мире, старался мне всегда сказать что-то приятное. Как для всякого настоящего интеллигента, какие бы то ни было расовые, национальные, религиозные предубеждения были для него абсолютно чужды. Впрочем, в основном он думал только о математике, как мне тогда представлялось. Если я ошибаюсь и по дикости своей не смог проникнуть во многие вещи, то прошу за это прощения, хотя бы заочно. Тем более, что забегая вперед, могу сказать, что когда наступил решительный час, и профессора Якубовича вызвали в КГБ на допрос по поводу его непутевого сотрудника и аспиранта, то бишь меня, то он, считая, что хороший отзыв может мне чем-то помочь, сказал обо мне много хороших слов. Я читал его показания - если бы сказанное им обо мне было правдой, то Эйлер и Гаусс вполне могли бы у меня поучиться. Впрочем, на чекистов все это производило мало впечатления. И не таких, как я, ставили к стенке без всяких разговоров, будь они хоть пять раз учеными и академиками мирового уровня, примеры приводить излишне.
Чтобы кто-то не подумал, что я был каким-то уродом, и у меня полностью отсутствовали нормальные для того возраста интересы к развлечениям, должен признаться, что имели место иногда и застолья по поводу еврейских и нееврейских праздников, пикники за городом, катания на лыжах. О шахматах я уже не говорю. Случались и небольшие партии в преферанс в ночь с четверга на вторник, уж прошу не презирать меня за это. Ну, и разумеется, немаловажными были отношения с противоположным полом. Я всегда считал, что не пользуюсь популярностью у девушек из-за своей весьма заурядной внешности и жуткой неспортивности. В жизни никогда не мог попасть мячом в баскетбольную корзину или в футбольные ворота. А по канату мог залезть со страшными усилиями только до середины и на этом все кончалось. А если учесть мою жуткую немузыкальность, неумение петь, а соответственно, и танцевать, то положение только усугублялось.