Воспоминания Хаима-Зеэва (Владимира) Могилевера - 1
О семье
Я родился в семье, которую принято называть ассимилированной. Какие бы сложные слова ни говорили на этот счет, я знаю, что это была замечательная семья. И всем тем хорошим, что есть во мне, я обязан, разумеется, родителям, вечная им память. Ну, а плохое - это уже мои собственные «достижения», беды и неудачи. А что касается ассимилированной, то есть очень отошедшей от еврейской жизни в нашем случае, то это в какой-то мере понятие относительное. При всем том, что в семье не соблюдались религиозные обычаи и практически не соблюдались и национальные традиции, для родителей было достаточно важно, чтобы я имел представление о том, кто я такой, и знал это отнюдь не только по разбитой жидовской морде, которую били за то, что евреи «боженьку мучили», «убили Ленина», «дали миру Ленина» (это уже самые последние обвинения, которые я в детстве не застал) и «хотели убить товарища Сталина». Эту самую морду я всегда стремился как-то привести в человеческий вид еще до прихода мамы, потому что мне казалось очень страшным, что мама будет волноваться, придя домой, и даже было как ни странно чувство вины, что я, мол, тоже в чем-то виноват. В такую эпоху я жил, так прошло мое счастливое детство, как раз в эпоху так называемого «дела врачей». Все это осложнялось общим ужасом недавно закончившейся Второй мировой войны, повальной голодухой и преступностью.
Родители не только утешали меня, что я не единственный еврей на свете, приводя мне иногда, по мере необходимости, примеры, как среди окружающей жизни, так и исторического характера, а еще под видом историй о том, как это было в местечке (покойный папа родился в местечке Белоруссии), рассказывали о праздниках, о том, как дедушка, святой человек, эти праздники отмечал, как он постоянно стремился помочь всем окружающим. И по-видимому слово мицва (в ашкеназийском произношении мицвэ), было вообще первым ивритским словом, которое я таким образом узнал в жизни. Дедушка погиб во время погрома, был смертельно ранен. Тогда папа, тринадцатилетний мальчик, ушел из дома, из местечка, начал работать, но советская власть в первые свои годы, надеясь, и не напрасно, разумеется, на ответную реакцию евреев, весьма лояльно к ним относилась. Папа легко поступил в лучшее среднетехническое заведение страны - московский Политехникум, стал там первым учеником - отличником и старостой своего класса. А по окончании за очень короткий срок занял инженерную должность, а потом стал и главным инженером - тогда это называлось «технический директор» - на одной из фабрик Москвы. Специальностью его стала обработка дерева.
Неудивительно, что положительное в общем-то отношение не исключало в каких-то ограниченных размерах и еврейскую культурную жизнь. Я слышал много рассказов о том, как до войны папа и его приятели, тоже евреи и тоже занимавшие весьма приличные посты, по многу раз ходили в театр, чтобы посмотреть Михоэлса. А кроме того официально советская власть вообще объявила антисемитизм вне закона. Поэтому неудивительно, что как только началась война, имея возможность с чистой совестью остаться в тылу из-за сильнейшей близорукости, мой папа проделал дорогу каждого честного гражданина от дома до военкомата и попал рядовым на ленинградский фронт. А потом, через некоторое время, когда прибежали из политуправления и стали объяснять, что единственное, чем можно существенно помочь в этих трудных условиях, когда немцы наступают со всех сторон, оружия не хватает, предатели перебегают к Гитлеру, это написать «если погибну, считайте меня коммунистом». И показать этим, что мы не бросим родную страну. И те, кто погиб, считался коммунистом, а кто не погиб - тем более. А папа еще получил почетное поручение, как самый грамотный - исполнять обязанности раненного к тому моменту политрука своей роты. Большая радость - попасть к немцам, будучи красноармейцем вообще, да еще евреем, да еще и коммунистом, да еще и политруком. Все это я слышал, хотя скромнейший человек, он не любил рассказывать о своих военных подвигах. И о том, что отец награжден орденом Красной звезды, я узнал только через много лет после войны, когда его вдруг вызвали в военкомат и со словами «награда нашла героя» вручили орден и удостоверение к нему. От этого ордена, полученного за честную войну с самым заклятым врагом нашего народа и всех нормальных людей, я не отказываюсь, разумеется, и сейчас. И он лежит на память моему сыну и его детям и внукам у меня в ящике стола вместе с фотографией родителей.
Немножко приобщили меня к еврейству тетя Маня - старшая сестра папы, которая заменила мне бабушку, умершую в блокаду, и ее муж - дядя Мотя. Эти люди, бывшие очень активными в начале революции (где-то между Бундом и Поалей Цион), от нее отошли, когда увидели, что революция - это кровь. А вот еврейская закалка в них была очень сильна. Я хорошо помню, как дядя Мотя придумал взять колесико от будильника, насадить на какую-то держалку и, проводя по листу теста, делать дырочки, столь необходимые при выпечке мацы. Мое детское воображение было совершенно этим потрясено.
Дядя Мотя был не только изобретательным, но еще и очень честным и смелым человеком. Во время дела врачей, когда антисемитизм принимал уже просто погромные формы, нельзя было спокойно войти в автобус или трамвай, чтобы не подвергнуться обычному нападению хулиганья, в лучшем случае, словесному. Поэтому неудивительно, что однажды дядя Мотя (он сам рассказывал об этом, приехав к нам) ехал в автобусе и услышал: «Эй, ты, Абхам!» (хулиган стремился его оскорбить, неталантливо копируя якобы еврейское произношение). «Да, - спокойно ответил дядя Мотя, - я Абрам и горжусь этим». Такой подход для пионера, которым я был тогда, был совершенно новым и оригинальным. И разумеется, не прошел бесследно. Так крупица за крупицей, рассказы, а главное, сама жизнь вокруг чуть смягчали это страшное понятие, которое называется ассимиляцией. Не так уже я и растворился в общей массе, как легко догадаться. На каждом шагу с двух сторон мне напоминали, кто я такой. Так что наибольшая заслуга в этом принадлежит антисемитам.
Диссидентская юность
Антисемитизм снизу, антисемитизм толпы в самых гнусных, иногда погромных формах, и антисемитизм власти - до сих пор у меня как-то сливаются в одну общую картину, причем начальственный антисемитизм, конечно, является более безобразным, поскольку он сопровождался всегда заверениями о полнейшем равенстве и о самом счастливом детстве и юности всех граждан без различия наций. Неудивительно, что первое, на что я обратил внимание - именно вот эта постоянная ложь, лицемерие. Начало казаться, что с возможным изменением общественно-политических условий сами собой исчезнут и антисемитские эксцессы, которые явно провоцировались партийной и кагэбистской верхушкой, и много других безобразий, уже относящихся не только к «наиболее счастливому народу из всех», но и ко всем остальным гражданам этой страны.
Постепенно я становился «демократом» или, как позднее стали говорить, диссидентом, то есть идущим вразрез со всеобщим мнением. А условия для этого были. В условиях хрущевской оттепели многое стало известно, уменьшился страх, появилось много даже официальной литературы, которую раньше мы не могли бы читать. Чего уж там говорить про самиздат, который совершенно свободно передавался из рук в руки, и так называемый «тамиздат» - книжки, которые привозили из-за границы, и которые, разумеется, были запрещены. Но это нас не останавливало, и читали мы эти книжки в огромных количествах, часто даже в ущерб не только занятиям, но и чтению обычной, легальной литературы. Хотя всякая настоящая литература наверное всегда в какой-то степени нелегальна. Характерной была байка о бабушке, которая приходит к машинистке с просьбой перепечатать «Войну и мир», потому что внучка, кроме самиздата, давно уже ничего не читает.
А мы не только читали запрещенную литературу, но и распространяли ее, как любили говорить наши «друзья», следившие за каждым нашим шагом. И мы, собираясь друг с другом, встречаясь по любому поводу, начинали говорить к ужасу взрослых и умных людей только о политике. Памятником этой эпохе является музыкальная поэма Юлия Кима «Московские кухни». Ленинградские кухни от московских мало чем отличались, конечно. Разговоры, обмен литературой, обсуждение того, что делать, и кто виноват.
Надо сказать, что этот путь кажется мне очень характерным для многих. Не только потому, что я потом слышал и читал о подобных этапах в жизни своих сверстников, но и потому, что в этом есть некоторая внутренняя логика. Мы привыкли к тому, что все дискуссии и обсуждения все-таки находятся в рамках господствующей идеологии. В этом была, разумеется, и сильная наша сторона. Эту идеологию мы усвоили весьма прилично и с начальством могли по своему бороться, пытаясь бить их их же оружием. Но это юношеская наивность, разумеется. А кроме этого, естественно всегда думать, что вот то, что они называют правдивым передовым учением, это или вранье в корне или искажение, которое они придумали, для того, чтобы заморочить нам голову. Поэтому началось чтение Ленина для того, чтобы понять: «А что же действительно Владимир Ильич хотел?» К ужасу через довольно непродолжительное время выяснилось, что Ильич был таким же. Более грамотным, чуть более скромным (иногда) в личной жизни, но в общем, таким же, как и они, как и его любимый ученик, «горный орел». Так что с обожанием Ильича пришлось расстаться. Факты - упрямая вещь.
Но положение еще казалось не столь безнадежным, поскольку еще оставались, скажем, Плеханов и другие. И вообще, марксизм очевидно не сводился к ленинскому, а тем более к последующему чекистско-бюрократическому направлению. Неудивительно, что вскоре (это был 1965-й год) я уже с большим интересом слушал слова своих новых старших и по возрасту и по общественно-политической зрелости друзей - Ронкина и Хахаева. У них была группа марксистского направления со своими оригинальными мыслями и разработками. В частности, огромное впечатление произвела на меня программная работа, написанная ими: «От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата».
Полную поддержку я получил и от своего друга Лёвы Квачевского, выросшего в семье репрессированных марксистов, всю свою жизнь при советской власти проведших в тюрьмах и ссылках. Это были замечательные, честные, порядочные, умные люди. Единственная тема, которая интересовала меня, но не Лёву - это национальная, поскольку будучи наполовину евреем, он не придавал национальности вообще никакого значения в полном соответствии с марксистскими догмами. А вот борьбе за демократические преобразования в ожидании того момента, когда рабочий класс снова возьмет власть в свои руки - как обычно формулировали Лёва и его товарищи - в борьбу за эту демократию они вложили все свои силы и умения.
Но у наших общих врагов умения было значительно больше. Вскоре уже были арестованы Ронкин, Хахаев и вся их группа. Добрались постепенно и до Лёвы. Слежка была невероятно сильной, что я и почувствовал на себе. Впрочем, чекисты особенно этого и не скрывали. Впервые тогда я посетил (не по своей воле) известное всем ленинградцам здание на Литейном проспекте - так называемый «Большой дом», то есть управление КГБ по Ленинграду и ленинградской области. Это не охладило моего пыла бороться за демократию против возвращения сталинизма и вообще за все то, как нам казалось замечательное, что пришло в послесталинские годы нашей юности: отсутствие страха, развитие инициативы людей во всех направлениях, и в науке, и в литературе. Демократическое движение ширилось, тем более, что причин было более чем достаточно. Но в это время начали все больше и больше доходить слухи и разговоры о том, что среди демократов-диссидентов тоже есть разные мнения по одному очень определенному, весьма старому вопросу. Коротко это выражалось таким образом: мало того, что «они», то есть евреи, устроили нам Октябрьскую революцию, привели большевиков к власти (оставим без комментариев эту мудрую мысль), так они еще хотят нас от большевиков избавить, принизив таким образом русский народ. Конечно, все это говорилось более-менее резко и откровенно, в зависимости от степени дикости и хулиганства говорящих. Но то, что такая организация как ВСХСОН (Всероссийский социально-христианский союз освобождения народа, центр которого был в Лениграде) - то, что эта организация была настроена явно и резко антисемитски, в этом не было ни малейших сомнений. Впоследствии через много лет духовным наследником этой организации стало и так называемое общество «Память».
Все это наводило на самые мрачные мысли о будущем нашего народа. Работу, которую не закончили Гитлер и Сталин, многие крайние антисемиты из подобных организаций и групп обещали закончить в самое ближайшее время и самым тщательным образом. Но опасность была не только с этой стороны и не только со стороны антисемитски настроенных властей. Главную опасность для евреев составляли сами евреи, поскольку темпы ассимиляции были таковы, что без всяких лагерей уничтожения наш народ на глазах исчезал с лица земли. Во всяком случае, на территории одной шестой части земного шара, а про ассимиляцию в остальных пяти шестых частях, например, в Америке, где она была еще сильнее, чем в России, и говорить нечего.
Я родился в семье, которую принято называть ассимилированной. Какие бы сложные слова ни говорили на этот счет, я знаю, что это была замечательная семья. И всем тем хорошим, что есть во мне, я обязан, разумеется, родителям, вечная им память. Ну, а плохое - это уже мои собственные «достижения», беды и неудачи. А что касается ассимилированной, то есть очень отошедшей от еврейской жизни в нашем случае, то это в какой-то мере понятие относительное. При всем том, что в семье не соблюдались религиозные обычаи и практически не соблюдались и национальные традиции, для родителей было достаточно важно, чтобы я имел представление о том, кто я такой, и знал это отнюдь не только по разбитой жидовской морде, которую били за то, что евреи «боженьку мучили», «убили Ленина», «дали миру Ленина» (это уже самые последние обвинения, которые я в детстве не застал) и «хотели убить товарища Сталина». Эту самую морду я всегда стремился как-то привести в человеческий вид еще до прихода мамы, потому что мне казалось очень страшным, что мама будет волноваться, придя домой, и даже было как ни странно чувство вины, что я, мол, тоже в чем-то виноват. В такую эпоху я жил, так прошло мое счастливое детство, как раз в эпоху так называемого «дела врачей». Все это осложнялось общим ужасом недавно закончившейся Второй мировой войны, повальной голодухой и преступностью.
Родители не только утешали меня, что я не единственный еврей на свете, приводя мне иногда, по мере необходимости, примеры, как среди окружающей жизни, так и исторического характера, а еще под видом историй о том, как это было в местечке (покойный папа родился в местечке Белоруссии), рассказывали о праздниках, о том, как дедушка, святой человек, эти праздники отмечал, как он постоянно стремился помочь всем окружающим. И по-видимому слово мицва (в ашкеназийском произношении мицвэ), было вообще первым ивритским словом, которое я таким образом узнал в жизни. Дедушка погиб во время погрома, был смертельно ранен. Тогда папа, тринадцатилетний мальчик, ушел из дома, из местечка, начал работать, но советская власть в первые свои годы, надеясь, и не напрасно, разумеется, на ответную реакцию евреев, весьма лояльно к ним относилась. Папа легко поступил в лучшее среднетехническое заведение страны - московский Политехникум, стал там первым учеником - отличником и старостой своего класса. А по окончании за очень короткий срок занял инженерную должность, а потом стал и главным инженером - тогда это называлось «технический директор» - на одной из фабрик Москвы. Специальностью его стала обработка дерева.
Неудивительно, что положительное в общем-то отношение не исключало в каких-то ограниченных размерах и еврейскую культурную жизнь. Я слышал много рассказов о том, как до войны папа и его приятели, тоже евреи и тоже занимавшие весьма приличные посты, по многу раз ходили в театр, чтобы посмотреть Михоэлса. А кроме того официально советская власть вообще объявила антисемитизм вне закона. Поэтому неудивительно, что как только началась война, имея возможность с чистой совестью остаться в тылу из-за сильнейшей близорукости, мой папа проделал дорогу каждого честного гражданина от дома до военкомата и попал рядовым на ленинградский фронт. А потом, через некоторое время, когда прибежали из политуправления и стали объяснять, что единственное, чем можно существенно помочь в этих трудных условиях, когда немцы наступают со всех сторон, оружия не хватает, предатели перебегают к Гитлеру, это написать «если погибну, считайте меня коммунистом». И показать этим, что мы не бросим родную страну. И те, кто погиб, считался коммунистом, а кто не погиб - тем более. А папа еще получил почетное поручение, как самый грамотный - исполнять обязанности раненного к тому моменту политрука своей роты. Большая радость - попасть к немцам, будучи красноармейцем вообще, да еще евреем, да еще и коммунистом, да еще и политруком. Все это я слышал, хотя скромнейший человек, он не любил рассказывать о своих военных подвигах. И о том, что отец награжден орденом Красной звезды, я узнал только через много лет после войны, когда его вдруг вызвали в военкомат и со словами «награда нашла героя» вручили орден и удостоверение к нему. От этого ордена, полученного за честную войну с самым заклятым врагом нашего народа и всех нормальных людей, я не отказываюсь, разумеется, и сейчас. И он лежит на память моему сыну и его детям и внукам у меня в ящике стола вместе с фотографией родителей.
Немножко приобщили меня к еврейству тетя Маня - старшая сестра папы, которая заменила мне бабушку, умершую в блокаду, и ее муж - дядя Мотя. Эти люди, бывшие очень активными в начале революции (где-то между Бундом и Поалей Цион), от нее отошли, когда увидели, что революция - это кровь. А вот еврейская закалка в них была очень сильна. Я хорошо помню, как дядя Мотя придумал взять колесико от будильника, насадить на какую-то держалку и, проводя по листу теста, делать дырочки, столь необходимые при выпечке мацы. Мое детское воображение было совершенно этим потрясено.
Дядя Мотя был не только изобретательным, но еще и очень честным и смелым человеком. Во время дела врачей, когда антисемитизм принимал уже просто погромные формы, нельзя было спокойно войти в автобус или трамвай, чтобы не подвергнуться обычному нападению хулиганья, в лучшем случае, словесному. Поэтому неудивительно, что однажды дядя Мотя (он сам рассказывал об этом, приехав к нам) ехал в автобусе и услышал: «Эй, ты, Абхам!» (хулиган стремился его оскорбить, неталантливо копируя якобы еврейское произношение). «Да, - спокойно ответил дядя Мотя, - я Абрам и горжусь этим». Такой подход для пионера, которым я был тогда, был совершенно новым и оригинальным. И разумеется, не прошел бесследно. Так крупица за крупицей, рассказы, а главное, сама жизнь вокруг чуть смягчали это страшное понятие, которое называется ассимиляцией. Не так уже я и растворился в общей массе, как легко догадаться. На каждом шагу с двух сторон мне напоминали, кто я такой. Так что наибольшая заслуга в этом принадлежит антисемитам.
Диссидентская юность
Антисемитизм снизу, антисемитизм толпы в самых гнусных, иногда погромных формах, и антисемитизм власти - до сих пор у меня как-то сливаются в одну общую картину, причем начальственный антисемитизм, конечно, является более безобразным, поскольку он сопровождался всегда заверениями о полнейшем равенстве и о самом счастливом детстве и юности всех граждан без различия наций. Неудивительно, что первое, на что я обратил внимание - именно вот эта постоянная ложь, лицемерие. Начало казаться, что с возможным изменением общественно-политических условий сами собой исчезнут и антисемитские эксцессы, которые явно провоцировались партийной и кагэбистской верхушкой, и много других безобразий, уже относящихся не только к «наиболее счастливому народу из всех», но и ко всем остальным гражданам этой страны.
Постепенно я становился «демократом» или, как позднее стали говорить, диссидентом, то есть идущим вразрез со всеобщим мнением. А условия для этого были. В условиях хрущевской оттепели многое стало известно, уменьшился страх, появилось много даже официальной литературы, которую раньше мы не могли бы читать. Чего уж там говорить про самиздат, который совершенно свободно передавался из рук в руки, и так называемый «тамиздат» - книжки, которые привозили из-за границы, и которые, разумеется, были запрещены. Но это нас не останавливало, и читали мы эти книжки в огромных количествах, часто даже в ущерб не только занятиям, но и чтению обычной, легальной литературы. Хотя всякая настоящая литература наверное всегда в какой-то степени нелегальна. Характерной была байка о бабушке, которая приходит к машинистке с просьбой перепечатать «Войну и мир», потому что внучка, кроме самиздата, давно уже ничего не читает.
А мы не только читали запрещенную литературу, но и распространяли ее, как любили говорить наши «друзья», следившие за каждым нашим шагом. И мы, собираясь друг с другом, встречаясь по любому поводу, начинали говорить к ужасу взрослых и умных людей только о политике. Памятником этой эпохе является музыкальная поэма Юлия Кима «Московские кухни». Ленинградские кухни от московских мало чем отличались, конечно. Разговоры, обмен литературой, обсуждение того, что делать, и кто виноват.
Надо сказать, что этот путь кажется мне очень характерным для многих. Не только потому, что я потом слышал и читал о подобных этапах в жизни своих сверстников, но и потому, что в этом есть некоторая внутренняя логика. Мы привыкли к тому, что все дискуссии и обсуждения все-таки находятся в рамках господствующей идеологии. В этом была, разумеется, и сильная наша сторона. Эту идеологию мы усвоили весьма прилично и с начальством могли по своему бороться, пытаясь бить их их же оружием. Но это юношеская наивность, разумеется. А кроме этого, естественно всегда думать, что вот то, что они называют правдивым передовым учением, это или вранье в корне или искажение, которое они придумали, для того, чтобы заморочить нам голову. Поэтому началось чтение Ленина для того, чтобы понять: «А что же действительно Владимир Ильич хотел?» К ужасу через довольно непродолжительное время выяснилось, что Ильич был таким же. Более грамотным, чуть более скромным (иногда) в личной жизни, но в общем, таким же, как и они, как и его любимый ученик, «горный орел». Так что с обожанием Ильича пришлось расстаться. Факты - упрямая вещь.
Но положение еще казалось не столь безнадежным, поскольку еще оставались, скажем, Плеханов и другие. И вообще, марксизм очевидно не сводился к ленинскому, а тем более к последующему чекистско-бюрократическому направлению. Неудивительно, что вскоре (это был 1965-й год) я уже с большим интересом слушал слова своих новых старших и по возрасту и по общественно-политической зрелости друзей - Ронкина и Хахаева. У них была группа марксистского направления со своими оригинальными мыслями и разработками. В частности, огромное впечатление произвела на меня программная работа, написанная ими: «От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата».
Полную поддержку я получил и от своего друга Лёвы Квачевского, выросшего в семье репрессированных марксистов, всю свою жизнь при советской власти проведших в тюрьмах и ссылках. Это были замечательные, честные, порядочные, умные люди. Единственная тема, которая интересовала меня, но не Лёву - это национальная, поскольку будучи наполовину евреем, он не придавал национальности вообще никакого значения в полном соответствии с марксистскими догмами. А вот борьбе за демократические преобразования в ожидании того момента, когда рабочий класс снова возьмет власть в свои руки - как обычно формулировали Лёва и его товарищи - в борьбу за эту демократию они вложили все свои силы и умения.
Но у наших общих врагов умения было значительно больше. Вскоре уже были арестованы Ронкин, Хахаев и вся их группа. Добрались постепенно и до Лёвы. Слежка была невероятно сильной, что я и почувствовал на себе. Впрочем, чекисты особенно этого и не скрывали. Впервые тогда я посетил (не по своей воле) известное всем ленинградцам здание на Литейном проспекте - так называемый «Большой дом», то есть управление КГБ по Ленинграду и ленинградской области. Это не охладило моего пыла бороться за демократию против возвращения сталинизма и вообще за все то, как нам казалось замечательное, что пришло в послесталинские годы нашей юности: отсутствие страха, развитие инициативы людей во всех направлениях, и в науке, и в литературе. Демократическое движение ширилось, тем более, что причин было более чем достаточно. Но в это время начали все больше и больше доходить слухи и разговоры о том, что среди демократов-диссидентов тоже есть разные мнения по одному очень определенному, весьма старому вопросу. Коротко это выражалось таким образом: мало того, что «они», то есть евреи, устроили нам Октябрьскую революцию, привели большевиков к власти (оставим без комментариев эту мудрую мысль), так они еще хотят нас от большевиков избавить, принизив таким образом русский народ. Конечно, все это говорилось более-менее резко и откровенно, в зависимости от степени дикости и хулиганства говорящих. Но то, что такая организация как ВСХСОН (Всероссийский социально-христианский союз освобождения народа, центр которого был в Лениграде) - то, что эта организация была настроена явно и резко антисемитски, в этом не было ни малейших сомнений. Впоследствии через много лет духовным наследником этой организации стало и так называемое общество «Память».
Все это наводило на самые мрачные мысли о будущем нашего народа. Работу, которую не закончили Гитлер и Сталин, многие крайние антисемиты из подобных организаций и групп обещали закончить в самое ближайшее время и самым тщательным образом. Но опасность была не только с этой стороны и не только со стороны антисемитски настроенных властей. Главную опасность для евреев составляли сами евреи, поскольку темпы ассимиляции были таковы, что без всяких лагерей уничтожения наш народ на глазах исчезал с лица земли. Во всяком случае, на территории одной шестой части земного шара, а про ассимиляцию в остальных пяти шестых частях, например, в Америке, где она была еще сильнее, чем в России, и говорить нечего.