май, июль - октябрь 1980 года
[июнь 1980 года]
С 16 по 25 июня - опять на уборке сена, но в другом месте и в более приличных условиях, за исключением «мелочи»: две кровати стояли на веранде старенького дома - и когда пошли дожди, именно мою кровать стало заливать. Простудился, конечно. Однако руководитель, заведующий международным отделом, без лишних слов отпустил домой. После этого несколько раз ездил в однодневные «колхозы».
20.07.80
СЮЖЕТЫ
Третья мировая война - из-за ошибки компьютера: президент США, гебистская подсадка, знакомясь с компьютером, контролирующим запуски межконтинентальных баллистических ракет, вслух подивился этому чуду американской электроники: «Ну и фраеры!», - что было понято умной машиной как: «Fire!»
***
Гебист - журналист-международник - был с миссией на далёких тихоокеанских островах. Благодаря этому пережил атомную войну, когда она случилась. Кроме него, кругом были дикари. Начал цивилизацию сначала. Понятно, какую...
[июль 1980 года]
23 июля ушёл в отпуск и 24-го на четыре недели улетел в Коктебель: туда я несколько лет уже собирался, но никак не получалось.
Друг с женой туда каждый год, в дом у подножия Карадага.
Прилетел, добрался по тому же, заранее договорённому, адресу.
Поселили в комнате, жильцы которой ещё не уехали (свободной комнаты не было), - и первым делом включил свой неизменный VEF, без которого дня прожить не могу.
На следующее утро сижу за столом во дворе, ловлю «голоса» - и вдруг «Голос Америки» сообщает, что прошедшей ночью умер Владимир Высоцкий.
Как обухом по голове...
Дали подробности: врач, который с Высоцким постоянно ездил и в прошлом году его прямо во время концерта из клинической смерти «вытащил», последние дни к Высоцкому то и дело приезжал, а вчера там на ночь остался и уколы ему делал.
Но на этот раз никому не удалось перехитрить «старуху с косой»...
***
В Крыму я во второй раз был.
В первый раз ездил поездом в июле 1968-го, когда в академ ушёл, а врачи сухой воздух Крыма порекомендовали (до этого только на черноморском побережье Кавказа отдыхал).
На нашем факультете и филфаке студенческий отряд сформировался, впервые, - с ним и поехал. Всего набралось человек шестьдесят, половина девочек, половина ребят. Но ребят своих мало было: с других факультетов набрали - и даже из мединститута.
Первые три дня были в Ялте. Вернее, в совхозе в горах над Ялтой, вверх от нового автовокзала, где мы пару раз пили великолепный чёрный кофе с коньяком. Работали на уборке табака (в первый же день пожгли себе им ноги по неопытности). За эти три дня успели даже концерт для отдыхающих и местной публики дать. В Доме-музее Чехова. Мне и нескольким другим ребятам, не отличавшимся особыми вокально-инструментальными способностями, досталась наиболее ответственная деятельность: рояль из угла небольшой сцены на её середину перетаскивать, а затем обратно. Остальные изображали из себя певцов и музыкантов. Тухлых яиц и гнилых помидоров не наблюдалось.
В воскресенье нам вдруг сказали, что мы едем на субботник. Посадили в автобусы и по горному серпантину повезли куда-то километров за двадцать-тридцать от Ялты. Привезли на стройплощадку у моря. Строить уже закончили: стоит готовенький многоэтажный корпус и несколько одноэтажных. Нам сказали, что это «дача Брежнева», а наша задача - убрать строительный мусор. Убрать так убрать. Нам не привыкать. Сказано - сделано.
Нескольких девочек строители повели потом на экскурсию в туалет цокольного этажа высотного корпуса. Выйдя, счастливицы рассказали нам, что ручки там из чёрного эбонита, а унитазы совершенно необычные: струйка воды прямо в центр того места бьёт, которым на сиденье садятся. Мы не очень-то поверили в это и нам тоже захотелось посмотреть на сие чудо, но нас туда не пустили.
Закончив уборку, мы пошли искупаться. Что такое? - берег не обычной галькой покрыт, а отборным, тщательно просеянным песком засыпан. Дальше - больше: вошли в море, а дно таким же песком устлано.
Строители рассказали нам, что дно здесь было обычным, с камнями и склизкими, покрытыми мхом валунами (мы несколько дней спустя сами увидели такое море), - поэтому пришлось не только берег расчищать, но и дно далеко вперёд, а песок самосвалами издалека завозить.
(Когда по телевизору показывают или в «Огоньке» печатают репортажи «о встречах товарища Брежнева с представителями коммунистических и рабочих партий», я узнаю знакомое место. Я до сих пор не знаю, бьёт ли в этом месте струйка в одно место и то ли это место, в которое нужно бить...)
Итак, мы работали на табаке, но проедали больше, чем зарабатывали, - и наши «мудрые» комсвожди подобрали нам работёнку в Кореизе, на заводе ЖБИ (железобетонных изделий).
Мы решили отметить отъезд из Ялты. Прошли вечером через весь город в сторону моря, в кафе на набережной купили семь «огнетушителей» (так называли тогда бутылки вина 0,8 л.). Стройотрядовской военизированной униформы ещё не было, мы перед отъездом пошили себе у одной портнихи штаны из дешёвого зелёного материала, парадные рубашки договорились надевать белые, на левом рукаве у нас были синие эмблемы с корабликом на них и надписью «Флибустьер» (название отряда). Нас было восемь. Выстроились в шеренгу, упёрли бутылки в правое бедро, командир без бутылки - и, печатая шаг, прошли по набережной, распугивая обалдевших отдыхающих. На следующий день секретарь горкома комсомола звонил командиру отряда и спрашивал, что за шорох мы устроили на набережной.
Переехали в Кореиз. Cпали мы в татарской мечети, превращённой в общежитие (меня там ноги почему-то не слушались, как будто парализовывало их, а в цеху всё с ними было в порядке). Но на заводе работали не все, а только пол-отряда: ребята и несколько девочек-доброволок, а остальные девочки - опять на табаке, но в другом совхозе, в нескольких километрах от завода, - поэтому мы, за исключением прощального вечера, практически не виделись. Вот из-за этого искусственного разделения отряда мы и столкнулись впервые с несправедливостью уравниловки при социализме: дело в том, что наша часть отряда работала без всяких скидок, как и штатные рабочие завода (там было много крымских татар), - но и заплатили нам по-настоящему. А девочки загорали в купальниках на солнце - и в итоге остались должны совхозу. Но мы ещё до приезда в Крым железно договорились, что все деньги будут поделены по уравнительному принципу, - независимо от того, кто, где и как работал, - поэтому половина заработанного нами (включая нескольких девочек) ушла на оплату долгов другой части отряда.
А у меня случился там ещё и персональный конфликт: Гена-медик вообразил себя большим отрядным начальником (не только потому, что ростом был метр девяносто, а и потому, что его мамаша была большой областной шишкой) - и потребовал от меня, чтобы я вышел в ночную смену. Я отказался, мне это было противопоказано. Тогда Гена заявил, что по возвращении потребует исключить меня из комсомола (это повлекло бы за собой и отчисление из университета). Хорошо что отрядный врач вменяемым оказался (он тоже был из медиков-старшекурсников): я рассказал ему, почему я отказываюсь, он укорил меня, что я ему сразу об этом не сообщил, тогда бы вопрос о ночной смене просто бы не возник. Гена после этого заткнулся.
Возвращаясь к первым дням, к Ялте: как-то вечером у Дома моряка близ набережной мы, несколько ребят, заинтересовались красивой западногерманской машиной. Владельцем оказался чех. Он очень плохо говорил по-русски, я ещё не научился хорошо говорить по-немецки. С большим трудом объяснились по данным машины - сколько сил и прочее. Мы знали, что чехи, - да и другие в европейской части соцлагеря, - хорошо живут, - но чтобы у них западногерманские автомобили были!..
Тогда нам и в голову прийти не могло, что через считанные недели по Чехословакии будут раскатывать советские танки.
А ведь и я мог стать оккупантом Чехословакии, если бы со второго раза не поступил в университет: мне весной 1967-го уже призывную повестку вручили с конкретной командой в ГДР, но оставили «до особого распоряжения» с условием, что если не поступлю, осенью призовут (в тот период режим ещё довольно либеральным был). Потом случилось так, что после академа я продолжил учёбу в группе, в которой учился парень, отслуживший там, где и я мог быть. На двухмесячных военных сборах в Гороховецких лагерях по окончании пятого курса он любил похвастаться, как в августе 1968-го их подняли ночью по тревоге, выдали боевые патроны и из ГДР перебросили в Чехословакию. До конца сборов этот деятель с нами не пробыл, уехал учиться в Минскую школу КГБ (надо понимать, что его уже тогда взяли в штат «конторы»).
Год спустя, случайно встретившись с нами в центре города, он гордо заявил, что за год пребывания там он учился гораздо больше, чем за пять лет университета, и что ему недавно дали новую трёхкомнатную квартиру, - чего мы вряд ли когда дождёмся.
[август 1980 года]
Выход в свет он совершал на ночь глядя.
***
Уничтожили высший свет - создали высший полусвет. И получилось: «туши свет».
[29 сентября 1980 года]
22 сентября [1980 года] поехал в очередной «колхоз» далёкого юго-запада области. На этот раз послали даже Серафима Тихоновича, пожилого переводчика с английского, которого до сих пор не трогали: человек давно не молодой, двое взрослых сыновей, но главное - настолько нездоровый, что каждый год по месяцу в больнице лежит. Партия считает нашего брата ничего не делающими паразитами. Кто-то из обкомовских, говорят, так и сказал: всё равно эти паразиты целыми днями сидят и ничего не делают, - на сельхозработах от них хоть какая-то польза. «Гегемонов» только тех посылают, кто для выполнения плана не требуется. Руководителем с нами поехал начальник нашего отдела (я с ним ещё не ездил).
Приехали. Тут выяснилось, что почти все мужики будут бригадой работать на стройке, а все женщины и мы с Серафимом Тихоновичем, а также двое молодых ребят, - на уборке свёклы. Всех поселили в общежитии из трёх помещений. Нам четверым досталась, естественно, самая маленькая комната. Сразу обнаружили, что нас крепко «нагрели»: печка была разорена, колосники и решётки - украдены. Один из ребят принялся всё-таки растапливать её, но весь густой дым пошёл в комнату, огонь пришлось гасить, открывать настежь окно и двери - и долго проветривать помещение. Самое интересное - ни переселять нас никуда не стали, ни печь ремонтировать, а начальника нашего как дымом сдуло: оказалось, что он вместе с директором совхоза поселился на другом конце села в гостинице для руководства. Директор вскоре уехал, а этот тип остался там один в двухместном номере (мужики к нему по делам заходили и сказали мне, что не один он там, а с бутылкой водки).
На поле я его только раз видел: к краю поля подъехала новенькая зелёная «Нива», из неё вылезло руководство и направилось к нам, громадными железными ножами отрубавшим ботву у свёклы. Подошло, поинтересовалось, как нам работается, ушло опять к машине и уехало. Как мы поняли, это был директор совхоза. Наш начальник остался стоять вдалеке, у машины (будто боялся, что её украдут или его в неё больше не посадят), к нам подойти постеснялся, так и сиротливо простоял всё это время у «Нивы».
В следующий раз я видел своего начальника в столовой: он встал без очереди передо мной и велел раздатчице наложить ему побольше мяса. Ему и навалили с три порции. Думал, может, и мне побольше дадут, раз передо мной так расщедрились, - нет, какнула несколько кусочков.
Ночами температура нулевая, заморозки на почве. У мужиков в большой комнате с отдельным входом - жарко натопленная печь-голландка, у нас - холодрыга. Спать пришлось ложиться не раздеваясь. Почти сразу простудился, стало распухать горло. Полощу привезённой с собой календулой - не помогает. С моим пожилым коллегой дела ещё хуже: он совершенно перестал разговаривать, полностью ушёл в себя, - а это было верным признаком, что он себя плохо чувствует. Спать он ложился, не только не раздеваясь, но даже и сапог не снимая. Всё, надо скорее уезжать отсюда и Серафима Тихоновича с собой увозить.
В субботу пошёл к колонке посреди села сапоги мыть. Подходит молодая женщина с ведром. Смотрит на меня - и называет по имени-отчеству. Говорит, я ваша бывшая студентка, пед закончила, сюда по распределению попала. Действительно, помню её, старательная, умненькая девочка. Она принялась рассказывать мне страсти про свою здешнюю жизнь: живёт она одна, ночами местная молодёжь мужеского полу к ней ломится - непосредственно пообщаться жалает. Она, бедняжка, закроется наглухо, дверь подопрёт - и от страха трясётся.
(Это та, верно, молодёжь, которая каждый вечер, когда мы с работы возвращаемся, толпой ржущих жеребцов в общей прихожей стоит, куда две двери, к нам и к женщинам, выходят, - и нам к себе пройти не даёт, чуть до драки не доходит: сейчас свежее «бабье мясо» (Weiberfleisch) приехало и от местной учительницы стадо этих ублюдков, вместо которых мы здесь вкалываем, отвлекло.)
Пока мне моя бывшая студентка плакалась, мимо начальник туда-сюда раза три прошёл, даже не подошёл поздороваться. Он вообще ни разу не поинтересовался, как его люди устроились и живут. Ладно я, - но вместе с Серафимом Тихоновичем он же давно работает.
Летом ездили на уборку сена с начальником международного отдела, самодовольным на первый взгляд человеком, - но тот оказался весьма приличным, жил вместе с нами в домике-развалюхе, сгребал - тоже вместе с нами - сено, - хотя у него сильная на сено аллергия и он вынужден был прятать свои распухшие, слезящиеся глаза за тёмными стёклами роговых очков. А когда у меня опять разболелось горло, по первой же моей просьбе отпустил домой. И не только меня, но и моего напарника Юру из фотогруппы, молодого, здорового парня, у которого ничего не болело. А этот… Скотина какая-то…
Впрочем, ничего удивительного: в прошлом он был комсомольским работником, секретарём райкома или горкома, точно не знаю. А папочка его - тот, говорят, возглавлял при Сталине обком ВЛКСМ…
На следующее утро, 28 числа, в воскресенье, нерабочий для нас день, я пораньше поднял Серафима Тихоновича (рюкзаки с вечера были собраны) - и мы пошли ловить машину: рейсовые автобусы были на период уборки урожая отменены, чтобы люди в город не сбегали, - но грузовые машины ходили без выходных, а у меня со студенческих времён сохранился большой опыт езды на попутках. Погода была хорошая, сухая, солнечная. Вскоре показался КамАЗ с прицепом. Я поднял руку, остановил. В кабине двое, но одного возьмут. Посадил Серафима Тихоновича, отправил. Долго стоять не пришлось, уехал следующим КамАЗом.
В понедельник вышел на работу. Серафим Тихонович, как и следовало ожидать, на целый месяц лёг в больницу.
Начальник звонил из совхоза, требовал устроить собрание «трудового коллектива отдела», осудить меня и примерно наказать. КЗоТа не знает: меня переводчиком брали, а не сельскохозяйственным рабочим.
Уехал я в воскресенье, в понедельник вышел на работу - прогула не было: я вынужден изучать КЗоТ и комментарии к нему, там все тонкости разъяснены, они мне даже выговора дать не могут, потому что они незаконно отправляют людей на не предусмотренные трудовым договором работы.
Ст. 24. Администрация предприятия, учреждения, организации не вправе требовать от рабочего или служащего выполнения работы, не обусловленной трудовым договором.
А перевод на другую работу допустим только с согласия работника. Сельхозработы же и базы к «другой работе» никак не относятся. По партийной линии они меня тоже наказать не могут - я в их партию отказался вступать.
Вызывали как-то в партком (я там впервые был, в громадном кабинете с Т-образным столом для заседаний) и предложили серьёзной общественной работой заняться: мы, мол, рассматриваем вас как резерв партии, вам пора в кандидаты вступать. Я постарался как можно деликатней донести до партбосса, что я не докатился до такой степени падения, не опустился настолько, чтобы в их партию вступать. Прервал его рассуждения о партии и общественной работе и напрямую сказал, что не собираюсь вступать в партию: не созрел, мол, не дорос. Он закрыл рот. Я ушёл из кабинета.
Теперь они меня до того дотравили, что я заявление на увольнение подал. Вызвали меня в отдел кадров, где я после долгой нервотрёпки вывалил начальнику отдела кадров (майору-отставнику) прямо в глаза на его вопрос, почему из совхоза уехал: «Я колхозы не разваливал». - «А кто их разваливал?» - «Ваша партия». Через пять минут после этого я во второй раз оказался в парткоме, где со мной безуспешно попытались провести профилактическую беседу.
***
В который уже раз вспомнил схожую ситуацию начала 70-х, студенческие годы: осень, уборка урожая, совхоз километрах в 60-ти от города. Специально построенное для «привлечённой рабсилы» одноэтажное общежитие типа кирпичного сарая. Длинный коридор, небольшие комнаты с одним окном. Мы, ребята, по восемь человек битком набиты в комнаты с железными кроватями в два яруса. С девочками поступили по-божески - их лишь по трое-четверо поселили. Зато двое преподавателей расположились в большой угловой комнате с двумя окнами.
Когда начались заморозки, вместо отопления нам единственное окно наглухо затянули изнутри толстой полиэтиленовой плёнкой для теплиц, чтобы мы прогревали комнату собственным теплом. Снимать плёнку и проветривать помещение нам комендант общежития категорически запретил.
Мы работали на картошке. Трактор плугом ряд за рядом приподнимает, а мы её в вёдра собираем и в большие кучи сносим, а когда машины приходят, загружаем их - и картошка едет в город на базу. Но картошки собираем ровно столько, сколько в этот день увезут, - иначе помёрзнет, пусть лучше, даже трактором подрытая, в земле переночует.
Наступило бабье лето - самое время вывозить. Тут приезжает из города представитель парткома университета - проводить политинформацию. «Представителем парткома» оказался бывший наш преподаватель истории партии. Худощавый, с громадной бородавкой на кончике острого носа. Дрянь редкая.
Я не о носе, носы имеют обыкновение либо лезть без спросу в чужие дела, - либо, не доложившись, сбегают от своих владельцев, - я о партисторике. (Впрочем, из нескольких таковых у нас лишь один более-менее порядочный был.)
Приехал - и выходит на поле в туфельках. Мы все - в сапогах, а он - в туфельках!.. Как раз время короткого перерыва на полдник: жидкое сладкое какао, пара варёных яиц и кусок хлеба. Нам полдник прямо в поле привозили, чтобы времени на столовую не терять, а основательно уже вечером кормили.
Дело в том, что нас туда под видом стройотряда привезли - и меня как уже имевшего стройотрядовский опыт хотели поставить командиром отряда. Но я сразу, на построении перед общежитием по приезде, увидел, что на самом деле командовать будут преподаватели, - и отказался. Тогда они тут же, на линейке, «командиром» поставили несчастного первокурсника, но порядок работы огласили сами: семь часов непрерывной работы, - и только потом возвращение в общежитие (пара километров) и плотный вечерний обед. Я тут же влез и заявил, что столько времени без еды недопустимо. Меня спросили: а сколько можно? Разъяснил, что не более пяти часов, - вот они и стали устраивать полдники.
Очередная машина уже ждала, надо скорее загрузить её, чтобы до ночи успела ещё один рейс сделать. «Представитель парткома» не позволяет грузить, вытаскивает «Правду» - и с полчаса распространяется об очередном визите товарища Брежнева за рубеж и его «выдающихся успехах в борьбе за мир и социализм». Когда он только начал говорить, я вытащил из-за спины хранившуюся под рубашкой книгу, отошёл в сторону, уселся на кучу ботвы спиной к нему и принялся читать. Когда промывание мозгов закончилось и «представитель парткома» в своих туфельках ушёл в общежитие, шофёр сказал о нём пару ласковых…
Машины нам присылали с наращенными бортами, - чтобы больше влезало. Загружать их было сущей каторгой: сначала подавали вёдрами, задирая их высоко над головой, но так дело продвигалось очень медленно. Тогда я предложил мешки картошкой заранее заполнять, а когда приезжает машина, двое ребят берут мешки, - один за перевязанный бечёвкой верх, другой за углы с маленькой картофелиной в каждом, - рывком подбрасывают в воздух, а третий изо всех сил снизу толкает мешок - и он летит в кузов, где его развязывают, пока машина к следующей порции мешков переезжает, и вытряхивают картошку. (У меня фарингита тогда ещё не было, я был хорошо накачан, поэтому успешно справлялся с этой крайне «интеллектуальной» работой.) Дело теперь пошло гораздо быстрее. Создали несколько бригад-«троек».
Но как-то один из нашей бригады по семейным обстоятельствам уехал в город - и мы не могли найти ему замену. Тут на поле снова приходит «представитель парткома», а с ним молодой - чуть старше меня - преподаватель, только что принятый на английскую кафедру. Оба в туфельках и в чистой одежде. Я обращаюсь к новичку: «У нас человека не хватает», - имея в виду, что он обрадуется возможности поработать со студентами и завоевать тем самым авторитет, - но тот надменно заявляет: «У меня людей нет!» (то есть себя за человека он не считает!) - и, засунув руки в карманы, гордо удаляется от нас.
При такой работе мы быстро стали срывать руки - и мне пришлось на денёк взять у прикреплённого врача разрешение на отсидку в общежитии. Там было ещё несколько по разным причинам «болезных». Мы с двумя девочками-«англичанками», Людой и Наташей, а также Володей, младшекурсником с испанского отделения, решили сделать стенгазету и пропесочить в ней наших преподавателей. Я, как мог, изобразил на листе ватмана вышеописанную сценку на поле, сделали текст, повторивший наш диалог, а изо рта «представителя парткома» вылетали три строчки:
Ба-ба-ба,
бу-бу-бу,
бы-бы-бы.
Если читать сверху вниз, то получалось «Бабу бы, бабу бы, бабу бы» (девочки жаловались, что на лекциях этот деятель слишком откровенно поглядывает на их коленки - и вообще большой любитель женского пола).
Газету повесили в вестибюле, слева от входной двери, - мимо не пройдёшь! - и стали ждать реакции публики. Все читали и улыбались. Все, кроме двоих изображённых: они вернулись, конечно, вдвоём, подошли, посмотрели, прочитали, стиснули зубы, затем, не говоря ни слова и даже не глянув в нашу сторону (а мы в двух шагах напротив стояли), обогнули угол и прошествовали в свою резиденцию в конце коридора.
Мы постояли ещё немного и ушли. Но некоторое время спустя обнаружили, что доска со стенгазетой пуста: сорвали!
Совпало так, что у одной из девочек, Наташи, был день рождения. Мы собрали всё, что у кого осталось из еды и уселись вчетвером в нашей комнате. Не успели начать - нашу именинницу вызвали в комнату преподавателей. Пошла. Нет и нет. Долго не было. Потом вызвали Володю. Опять долго никого нет. Мы не стали дожидаться, когда и Люду вызовут, вышли на улицу (темно уже было), обошли общежитие, чтобы посмотреть снаружи, что там происходит.
Окна низкие, видно хорошо: просторная комната, деревянный обеденный стол, три кровати (каждая у своей стены). Но сцена, открывшаяся нам, живо напомнила знаменитую картину Бориса Иогансона «Допрос коммунистов».
Только вместо гордо стоящих в грязной стоптанной обуви на дорогом ковре мужчины и женщины в общежитии, в центре комнаты, с испуганным и затравленным видом стояли советские студенты, оба небольшого роста, - а вместо сидящего в кресле белогвардейского генерала с лысым жирным загривком и двух офицеров допрос вели «представитель парткома», пожилой преподаватель немецкого из обрусевших немцев (я у него ни разу не учился) и молодой преподаватель, не посчитавший себя человеком.
Люду после увиденного стала бить нервная дрожь. Она стояла чуть не прижимаясь ко мне и непрерывно повторяла: «Что происходит, что происходит...»
Похоже, в такую переделку она попала впервые.
Когда «задержанных» наконец освободили, много они нам не сказали - запугали их основательно. Узнали только, что от них добивались, кто организатор этой акции (я не стал допытываться, сказали они или нет, мне было совершенно всё равно). И главное: оказывается, вывешивать «стенную печать» без ведома и санкции парткома категорически запрещено.
У нас же свобода печати!..
По новой Конституции, по крайней мере.
Понятно, что после этого я ощутил на себе пристальное внимание. До конца «колхоза» была ещё пара конфликтных ситуаций, но всё, казалось, обошлось. Потом оказалось, что так только казалось: когда мы вернулись и начались занятия, куратор нашей группы сказала мне, что её вызывали на заседание парткома университета, где речь шла о «недостойном поведении группы студентов» - и «представителем парткома» был «поставлен вопрос» об исключении меня из университета. Но нашей преподавательнице удалось отстоять меня: «Если мы лучших студентов будем исключать, кто учиться будет?» Честно говоря, я не стал её особенно благодарить - меня Советская власть так «достала», что всё равно было, отчислят или нет: и учить как следует не учили (я фактически самоучкой учился, язык по немецким книгам, журналам и газетам изучал, а не по дурацким советским учебникам), и учиться не давали (за пять лет обучения - восемь предметов марксизма-ленинизма, из которых только «научный атеизм» интересным был и диамат с домарксистскими философами; военная кафедра отнимала два дня, включая воскресенье, когда надо было задачи по стрельбе из противотанковой пушки решать и письменно их оформлять; в итоге на нужные предметы пришёлся лишь год из пяти).
[октябрь 1980 года]
Возвращаюсь к рассказу о последствиях поездки в «колхоз» в конце сентября 1980 года.
Необходимо было подлечиться, взял отгулы на два дня. Следом пошли однодневные «колхозы», чуть не через день. От них я отказываться не собирался, но по поводу многодневных заявил, что больше не поеду.
Начальник, вернувшись из «колхоза», кинулся со мной поговорить. У меня как раз был срочный и сложный письменный перевод - и я от женского трёпа ушёл в библиотеку (соседняя дверь), где в это время почти никого не было. Вдруг врывается начальник: «Можно с тобой поговорить?» Я рявкнул на него так, что он пулей выскочил из библиотеки.
Мужики, работавшие тогда на стройке, рассказали мне потом, что начальник записал себя в списки бригады и получил за это денег не меньше, чем они, вкалывавшие на полную катушку, - а сам ни дня там не проработал. А я-то подумал было, что если его с нами нет, он хоть там трудится.
Было бы лошадиное здоровье, я бы тоже охотно поработал на стройке и за четыре недели тоже получил бы столько, сколько мне за два месяца платят, - но фокус в том, что если бы у меня изначально было здоровое горло и хорошее зрение, я стал бы военным лётчиком, как и большинство моих друзей детства.