Петербург
Написавши про свои отношения с Москвой, подумала, что тут надо добавить о взаимоотношениях со второй жизненной «константой» - с Питером (который бы я, предположительно, выбрала, будь такая возможность)‚ - о типе этих взаимоотношений.
Если с Москвой - как с собственным телом, в которое рождаешься и осваиваешь его, как мир, изнутри (а оно придаёт форму нашей душе, обращивает её связями), - то отношения с Питером в точности вписываются в «парадигму» любви. Москва - это «я» со всеми сложностями отношений с собой (и рада бы, может, собой не быть, да никуда не деться). А любим-то мы Другое. Правда, такое, которое воспринимаем как «наше», как адресованное нам.
(Ведь города - письма, и неправда, что мир «никогда не писал мне» (Э. Дикинсон). Да он только это и делает - успевать бы читать! :-))
В нём у меня всегда было чувство некоторого особенного совпадения с городом, того, что там всё (включая ритм телесных движений) «так, как надо» (чувство, как известно, очень сопутствующее любви). Дело здесь не в «красоте» как таковой (хотя интенсивное эстетическое воздействие этого города на весь физический состав человека, не говоря о составе душевном - тема слишком многократно обговоренная, чтобы сейчас ею заниматься). Я очень понимаю, что город и трудный (уж точно не менее трудный, чем Москва! Только иначе), и горький, и с интенсивной внутренней грустью (ну, за это-то как раз и любим!!), и даже страшный. Просто ему сопутствует у меня такое чувство безусловной «адресованности», такая внутренняя точность, что как-то, идучи по питерским улицам, я подумала, что в этом городе я бы согласилась быть несчастной. (Тоже составная часть любви: с ней мы согласны и на несчастье.)
А первым чувством - самым первым, из детства - которое связалось у меня с Петербургом, тогда ещё Ленинградом - был очень сильный страх. В апреле 1972 года я, которой не было тогда и семи лет, нашла на письменном столе у тогдашнего мужа своей матушки (о нём бы в рубрике «наставники» писать, незабываемый был человек) - книгу о ленинградской блокаде. Книга, изданная за границей (помню так: Нью-Йорк, издательство имени А.П. Чехова, 1954 год), внушала смутное беспокойство уже самим своим нетипичным обликом: голубая (кажется) мягкая бумажная обложка; необычное, угловатое, «тёмно-синее» по окраске имя автора, которое я сейчас помню как К. Карстен. Называлась она как-то вроде «Осада Ленинграда» или «Блокада Ленинграда». Я туда, разумеется, заглянула. поскольку уже тогда обожала читать взрослые книжки. Боже мой, как это было страшно.
Я сейчас не помню уже точно, что именно я там успела увидеть. Что-то о людоедстве, о трупах на улицах. Но страшно стало так, что книгу было невыносимо не то что читать дальше, а просто держать в руках, что я потом долгое время боялась самого стола, на котором это лежало. С тех самых пор осталось чувство таинственного и страшного родства Ленинграда - тогда ещё мною не виданного - со смертью.
А потом было много чего. Была первая поездка туда с матушкой в июле 1977 года, незадолго до моего 12-летия, и город казался легчайшим, летящим, прозрачным, совсем-не-страшным, только тогда я его ещё как следует не рассмотрела - не умела ещё воспринимать чужое, душевная оптика не сформировалась. А потом, в 1983-м, туда уехал, расставшись со мной, человек, бывший моей самой первой и на долгие-долгие годы самой сильной, слишком много определившей любовью (уехал ненадолго - да потом уже я уехала из Москвы, и больше мы не встречались), и город стал именем потери. (Да, совсем забыла: в 1985-м, уже в мой будапештский период, в Ленинград из Будапешта уехал на стажировку мальчик, учившийся на русском отделении филфака и почему-то влюблённый в меня, и писал мне оттуда в Будапешт письма целых полгода [как сейчас помню обратный адрес: «Мытнинская набережная…»], а я не любила его, и мне было горько и неуютно, и Ленинград стал одним из имён моей вины.) Потом, целую жизнь спустя, в 1988-м (действительно успела пройти целая жизнь, даже несколько) я ездила туда в первую в своей жизни командировку - и исходила вдоль и поперёк, и наконец-то разглядела как следует, и влюбилась насмерть, и стала мечтать - а-вот-бы-сюда-уехать, и возвращалась в Москву, изумлённая собственным счастьем - и ранним утром того дня, когда я вернулась, совсем незадолго до моего приезда, в Москве умерла одна из моих бабушек - совсем чуть-чуть меня не дождавшись. И эта беда странным образом соединилась с городом и, наверно, тоже никогда уже от него не отделится.
А потом мы несколько лет подряд ездили туда - каждое лето, обыкновенно около моего дня рождения - с моим первым мужем, с ним исходили вдоль и поперёк и город и окрестности. И, пожалуй, именно из-за этого я до сих пор не могу найти в себе силы туда поехать: слишком напоминает Сашку, всё только его и напоминает. Последний раз я проезжала Питер - светлейший, сияющий! - в августе 2002-го, едучи с телевизионными коллегами в Норвегию на съёмки фильма про Нансена. Поняла, что мне хочется выть, что в отрыве от Сашки я этого города не воспринимаю. Слава Богу, мы вскоре его проехали.
А сейчас смотрю на фотографии Петербурга и знаю, что мне хочется туда, вглубь этих фотографий, уйти и раствориться там, что это пространство сообщило бы моей нескладной душе вместе с нескладным телом точное, «правильное», то-какое-надо устройство. Сообщало ведь. Достаточно одного петербургского холодного света и прозрачного неба, чтобы быть счастливой (тем самым счастьем, которое принимает в себя все несчастья как свои условия. Да ведь и жизнь такова: она тоже ВСЁ в себя принимает, и тем не менее - жизнь…)
Д. не любит Петербурга - если уж «классифицировать» очередной раз людей (ну как же упустить такую возможность?!), то они, разумеется, делятся по типу своих пристрастий (а с тем вместе и по душевной структуре) на любящих Петербург и не воспринимающих его, даже отталкивающихся от него - и вот Д. как раз из таких. Он московский и тульский, он говорит, что Питер его угнетает. Хотя он одно, недолгое, время даже жил там. Надо бы, конечно, однажды с ним туда поехать, походить и, наконец, нарастить на «матрице» этого города ещё один, совсем другой пласт опыта. Но пока находятся всякие убедительные поводы, чтобы этого не делать. В конце концов, так много ещё на свете неисхоженных городов!…
Все мои потери, странною волей судеб связавшиеся с Петербургом, совершенно почему-то не в силах отменить того счастья, той внутренней преданности, которые возникают во мне, стоит лишь увидеть на фотографиях или в кино что-бы-то-ни-было питерское. Они совсем не делают счастья и доверия к городу ни меньше, ни темнее. Я только помню о глубоком, неотменимом родстве этого города со смертью и судьбой.
Если с Москвой - как с собственным телом, в которое рождаешься и осваиваешь его, как мир, изнутри (а оно придаёт форму нашей душе, обращивает её связями), - то отношения с Питером в точности вписываются в «парадигму» любви. Москва - это «я» со всеми сложностями отношений с собой (и рада бы, может, собой не быть, да никуда не деться). А любим-то мы Другое. Правда, такое, которое воспринимаем как «наше», как адресованное нам.
(Ведь города - письма, и неправда, что мир «никогда не писал мне» (Э. Дикинсон). Да он только это и делает - успевать бы читать! :-))
В нём у меня всегда было чувство некоторого особенного совпадения с городом, того, что там всё (включая ритм телесных движений) «так, как надо» (чувство, как известно, очень сопутствующее любви). Дело здесь не в «красоте» как таковой (хотя интенсивное эстетическое воздействие этого города на весь физический состав человека, не говоря о составе душевном - тема слишком многократно обговоренная, чтобы сейчас ею заниматься). Я очень понимаю, что город и трудный (уж точно не менее трудный, чем Москва! Только иначе), и горький, и с интенсивной внутренней грустью (ну, за это-то как раз и любим!!), и даже страшный. Просто ему сопутствует у меня такое чувство безусловной «адресованности», такая внутренняя точность, что как-то, идучи по питерским улицам, я подумала, что в этом городе я бы согласилась быть несчастной. (Тоже составная часть любви: с ней мы согласны и на несчастье.)
А первым чувством - самым первым, из детства - которое связалось у меня с Петербургом, тогда ещё Ленинградом - был очень сильный страх. В апреле 1972 года я, которой не было тогда и семи лет, нашла на письменном столе у тогдашнего мужа своей матушки (о нём бы в рубрике «наставники» писать, незабываемый был человек) - книгу о ленинградской блокаде. Книга, изданная за границей (помню так: Нью-Йорк, издательство имени А.П. Чехова, 1954 год), внушала смутное беспокойство уже самим своим нетипичным обликом: голубая (кажется) мягкая бумажная обложка; необычное, угловатое, «тёмно-синее» по окраске имя автора, которое я сейчас помню как К. Карстен. Называлась она как-то вроде «Осада Ленинграда» или «Блокада Ленинграда». Я туда, разумеется, заглянула. поскольку уже тогда обожала читать взрослые книжки. Боже мой, как это было страшно.
Я сейчас не помню уже точно, что именно я там успела увидеть. Что-то о людоедстве, о трупах на улицах. Но страшно стало так, что книгу было невыносимо не то что читать дальше, а просто держать в руках, что я потом долгое время боялась самого стола, на котором это лежало. С тех самых пор осталось чувство таинственного и страшного родства Ленинграда - тогда ещё мною не виданного - со смертью.
А потом было много чего. Была первая поездка туда с матушкой в июле 1977 года, незадолго до моего 12-летия, и город казался легчайшим, летящим, прозрачным, совсем-не-страшным, только тогда я его ещё как следует не рассмотрела - не умела ещё воспринимать чужое, душевная оптика не сформировалась. А потом, в 1983-м, туда уехал, расставшись со мной, человек, бывший моей самой первой и на долгие-долгие годы самой сильной, слишком много определившей любовью (уехал ненадолго - да потом уже я уехала из Москвы, и больше мы не встречались), и город стал именем потери. (Да, совсем забыла: в 1985-м, уже в мой будапештский период, в Ленинград из Будапешта уехал на стажировку мальчик, учившийся на русском отделении филфака и почему-то влюблённый в меня, и писал мне оттуда в Будапешт письма целых полгода [как сейчас помню обратный адрес: «Мытнинская набережная…»], а я не любила его, и мне было горько и неуютно, и Ленинград стал одним из имён моей вины.) Потом, целую жизнь спустя, в 1988-м (действительно успела пройти целая жизнь, даже несколько) я ездила туда в первую в своей жизни командировку - и исходила вдоль и поперёк, и наконец-то разглядела как следует, и влюбилась насмерть, и стала мечтать - а-вот-бы-сюда-уехать, и возвращалась в Москву, изумлённая собственным счастьем - и ранним утром того дня, когда я вернулась, совсем незадолго до моего приезда, в Москве умерла одна из моих бабушек - совсем чуть-чуть меня не дождавшись. И эта беда странным образом соединилась с городом и, наверно, тоже никогда уже от него не отделится.
А потом мы несколько лет подряд ездили туда - каждое лето, обыкновенно около моего дня рождения - с моим первым мужем, с ним исходили вдоль и поперёк и город и окрестности. И, пожалуй, именно из-за этого я до сих пор не могу найти в себе силы туда поехать: слишком напоминает Сашку, всё только его и напоминает. Последний раз я проезжала Питер - светлейший, сияющий! - в августе 2002-го, едучи с телевизионными коллегами в Норвегию на съёмки фильма про Нансена. Поняла, что мне хочется выть, что в отрыве от Сашки я этого города не воспринимаю. Слава Богу, мы вскоре его проехали.
А сейчас смотрю на фотографии Петербурга и знаю, что мне хочется туда, вглубь этих фотографий, уйти и раствориться там, что это пространство сообщило бы моей нескладной душе вместе с нескладным телом точное, «правильное», то-какое-надо устройство. Сообщало ведь. Достаточно одного петербургского холодного света и прозрачного неба, чтобы быть счастливой (тем самым счастьем, которое принимает в себя все несчастья как свои условия. Да ведь и жизнь такова: она тоже ВСЁ в себя принимает, и тем не менее - жизнь…)
Д. не любит Петербурга - если уж «классифицировать» очередной раз людей (ну как же упустить такую возможность?!), то они, разумеется, делятся по типу своих пристрастий (а с тем вместе и по душевной структуре) на любящих Петербург и не воспринимающих его, даже отталкивающихся от него - и вот Д. как раз из таких. Он московский и тульский, он говорит, что Питер его угнетает. Хотя он одно, недолгое, время даже жил там. Надо бы, конечно, однажды с ним туда поехать, походить и, наконец, нарастить на «матрице» этого города ещё один, совсем другой пласт опыта. Но пока находятся всякие убедительные поводы, чтобы этого не делать. В конце концов, так много ещё на свете неисхоженных городов!…
Все мои потери, странною волей судеб связавшиеся с Петербургом, совершенно почему-то не в силах отменить того счастья, той внутренней преданности, которые возникают во мне, стоит лишь увидеть на фотографиях или в кино что-бы-то-ни-было питерское. Они совсем не делают счастья и доверия к городу ни меньше, ни темнее. Я только помню о глубоком, неотменимом родстве этого города со смертью и судьбой.