Люди. Ускользающая жизнь: Костромское, Ч. 1/3
Люди. Ускользающая жизнь
Я мог бы назвать этот проект "Уходящей натурой", ведь намерен рассказать о встречах с людьми и явлениями, которых, вероятно, уже и нет в нашем мире.
Мне часто так и говорят: "Надо же, сколько у тебя запечатлено уходящей натуры!" Но "натура" - это природа, стереотип не работает. Все же я хочу рассказать о жизни, а не о природе. Настоящей, невыдуманной; она хоть и неказиста, эта "сермяжная правда", но ведь порой хочется натурального продукта (эх, без производного от слова "натура" не обошелся...), а не каких-нибудь "чипсов" с усилителями вкуса и консервантами, которые преподносят глянцевые журнали и топ-блогеры.
Путешествия по глубинной России дарили мне сонмы встреч. Эти годы были удивительны, и, вероятно, большего счастья мне уже не испытать. И уже неважно, в каких "эмпиреях" обитают те, к кому мои зачастую запутанные и тернистые пути однажды привели.
Фото и текст © Геннадия Михеева
В оглавлениеПроект «Люди»
Костромское (первая треть)
Бог войны
Познакомились они в монастыре на курсах... трактористов. Времена такие были: монастыри шибко подходили для всяких таких дел, где надо было имущество беречь, да и людям жилье можно найти - в бывших келиях. Там же они и прожили полтора года, пока его не забрали в армию.
Аня осталась одна с 2-месячным сыном и легкой обидой на такую судьбу. От мыслей спасала работа: в первую осень она самолично вытеребила 60 гектар льна, за что получила благодарность от начальства. Было это в 1940 году.
На следующий год Андреевы надежды вскорости вернуться домой поколебались: в ночь на 22 июня он был дежурным по батарее в городе Новая Килия, что в Бесарабии, на самой границе СССР с Германской империей. И, как в той песне: «Ровно в четыре часа...» Их полк оборонялся удачно, не пропустил немцев с румынами ни на метр, но пришел приказ оставить позиции и двинуться к Одессе. Там он был впервые ранен: в голову, осколком мины. Вступил он в строй уже под Таганрогом, в гаубичном полку, где они держались до сдачи Ростова. Потом были Кавказ, Кубань, следом брали Тамань, освобождали Киев (Боже, какой там был ад!), Житомир, Бердичев... При взятии города Сандомира Таманская дивизия, в составе которой он воевал, заняла плацдарм на правом берегу Вислы, где он был вторично тяжело ранен. Было три операции, так как осколок «засел» рядом с позвоночником, но домой не отпускали и встретил Андрей Победу уже под Берлином. Да и после их гаубичный полк еще год стоял в столице вальсов городе Вене.
Когда их в шутку называли «богами войны», они только посмеивались, потому как знали: никакие они не боги, а самые что ни на есть «пахари» войны. Это в кино всяких «богов» навыдумывали:
- Мы воевали с утра и до вечера. Все равно, что хлеб молотить - так и там...
...А возвращение его состоялось в 47-м. Через 7 лет разлуки. Анна Михайловна вспоминает:
-...Плохо мы встретились. Охолодали друг об дружке, сколько ж я его не видела - вот и «одичали». Я пошла его в Чухлому встречать, он там ночевал. Приехал накануне - а у него из чемоданов все повытаскали: песок там. Люди говорят: «Титов приехал. Домой не йдет, не хочет жену видать...» И так получилось, что на улице мы столкнулись. Случайно. Ну, я подошла, подала руку, поцеловал он меня. И все. Сели в повозку - и поехали домой.
- Да, не совсем так было-то, - тихонько посмеивается Андрей Николаевич, - демобилизовался я в сентябре и целый месяц до дома ехал-то. Измотанный весь с дороги, и, как приехал в Чухлому, переночевал у родственницы; а утро, в воскресенье, вышел на базар, ну, там была соседка, она и пустила слух, что, якобы Титов в Чухломе и к жене не торопится... Да, а как приехали к нам, смотрю: детишки бегут. Я Ане говорю: «Который наш-то, Юрка?» Она показала. Я на руки поднял его, а он - как чужой. Ничего не чувствую к нему. Ну, а потом понемногу потеплели друг к другу.
- Много мужчин с войны вернулось?
- Были такие. Но немного.
- Анна Михайловна, а вы верили, что муж вернется?
- Верила. У меня сын молился каждый вечер перед сном: «Спаси, Господи, папеньку от каждого врага и пули...» Ляжет спать - и шепчет. А мама моя жила далеко, за озером. И я отправила сына туда, думаю, хоть там молочка попьет, у меня-то не было. Лег он на чужое место и забыл, видно, помолиться, а потом все ревел: «Что ты меня, бабушка, не разбудила, не сказала? Помолиться надо было!..» И как раз в ту ночь отца его и ранило...
...А после войны Анна и Николай нарожали еще шестерых. И теперь в деревеньке Астапово живут только они и их дети. Вот такая «семейная» деревня!
«А уж трепала - от души!»
...Сейчас она живет с внучкой, ее мужем-черкесом и правнучкой. Пенсия Калисты Ивановны довольно существенно пополняет бюджет их разновозрастной семьи (как-никак, а с правнучкой Викой у них разница 77 лет!), и не только: все-таки не каждый родитель может похвастать, что свое дитя может на целый день оставить с прабабушкой...
Она любит вспоминать свою молодость, и, что интересно, Вика слушает прабабушку с интересом:
- ...Я ударницей была, и было мне тогда девятнадцать годков, когда в один день намяла я сорок килограмм восемьсот грамм льна. И отправили меня, как рекордсмена, на ВДНХ. Я на поездах, дак, не бывала, а посадили меня в поезд - реву! Все думала, из поезда выскочу на скорости-то такой... А как из Горького до Москвы - в скором ехала, в купе, это уж как за каменной стеной... Там, на ВДНХ, удивительно, было. Молотов ленту перерезал, а потом нас водили везде и показывали: и в животноводство и к льноводам. Ну, а Москва... это ж как сказка!
А скоро война случилась, и поставили меня бригадиром. На работу назначала, начисляла, с шагомером ходила. Над малолетками командовала, дети работали не хуже взрослых, тоннами продукцию выдавали! А, когда замуж вышла, тоже продолжала лен трепать. Эх, хотели мы с мужем золотую свадьбу справить, дак, он немного не дожил... На войне он был, раненый в руку, два пальца ему отшибло, в ногу тоже раненый, вот, от ран он и прожил мало.
Ну, а лен много лет я трепала да теребила, и все руками. Раз, раз, - сноп завяжешь и «десяточком» расставишь, Мы, когда молодые были, пойдем гулять, забежим на полосу свою, потеребим-потеребим, чтоб побольше намерили - и опять гулять. Весело работали! Но однажды, когда мы лен собирали, околачивали, я с машины упала. И врачи дали мне легкую работу: стала я почту носить, почтальоном, то есть. Так почтальоном ходила до пенсии, а когда на пенсию ушла, предложили мне завфермой, и там еще поработала.
- Что-то, Калиста Ивановна, ныне лен не сеют...
- А сейчас молодым неохота работать. Лен, он много труда требует, а сейчас что: всюду машины, все уберут... Но главное: мы душу свою в лен вкладывали, старались побольше да постарательнее, а сейчас, с машинами, разве есть место душе-то?
Знаете, как зовет Вика свою прабабушку? Думаете, бабушкой? Нет, Калинькой. Так и говорит:
- Калинька, а расскажи...
Духовный стих
А вот, послушай:
...Я от скорби лежу, унываю,
И отрады не вижу нигде,
Ты услышь меня в скорби великой,
Дай мне помощь в скорбе и в беде.
На земле ты отрада скорбящим,
Кто к тебе прибегает с мольбой,
Ты услышь мои стоны сердечны,
И избавь меня от муки такой.
Без твоей благодати святыя
Мне не вынести скорби своей...
Ну, и так дальше. Этот вот духовный стих не старинный. Его сочинила та Юля, про котору я тебе говорила.
Лет ей уж порядочно, но мать ее жива еще, ей годов, быть может, уже сто. Они живут отсюда километров двадцать. Эта Юля была девочка и она поплясала это... в часовенке святой, что у них стоит в деревне. Старая часовенка, трухлявая вся. Конечно, там все заброшено было, но все равно она была часовенка святая. И вот после этого...
Ну, куда ж там: дело молодое. Гуляли с гармошкой, зашли... Та девчонка, что с Юлей плясала, умерла еще девочкой. Заболела и умерла. А гармонист - уже не помню, что случилось - он тоже погиб, молодой. А Юля осталась, только обезножела. До сих пор живет, не встает. И даже пролежней нет. Мы, когда были у ней, разговаривали, еще голосочек у ней такой хорошенький. Девичий. А годов ей уже семьдесят с чем-то.
И она в Бога стала сильно верить.
У меня еёйных стихов несколько. Еще храмов действующих не было тогда, когда она сочиняла:
...Храм стоит сиротой одинокой,
Тяжело смотреть на него,
Мы, скорбящая, плачем о храме,
Что святыни лишилися мы.
Благодать вся от нас удалилась
За великие наши грехи.
Матерь божья, услыши нас, грешных
И утеши душевный наш стон...
...Но, однако, и в нашем углу много всякого такого было. И стихов всяких немало ходило. Были у нас еще такие сестры Шариковы. Все они были девами. А отца их я уж не помню; был он религиозный и их всех выучил молитве. Вера была, Шура, Таисия и Анна. Одна из них, Шура, выходила замуж, но муж помер. И жили вместе, в деревне Сергеево. Последняя, Таисия, умерла года четыре назад. Дак, они были такие богомольные - никого таких больше у нас не было. Они все своими руками делали, никогда ничего чужого не брали. К моей свекрови часто ходили. Я от них много стихов узнала, тетрадь целую.
- А для чего они нужны, духовные стихи?
- С ими легче. Много неправды везде. Почитаешь - и на душе легче делается. Я росла таким же балбесом, как все. Не было у нас такого, чтоб: «В Бога, в Бога...» А жили мы попросту. А уж потом начала... «без Бога нету порога» - пословица есть такая.
...Так-то я с малолетства все со скотиной. Дояркой работала, телятницей. Утром как-то пошла на телятник, смотрю: мужик идет. Мешок тащит. При потемках. Ну, думаю, себе несет корму. Пришла домой, ничего не стала делать, и давай стишок сочинять. У меня он всего один за жизню сочиненный. И, вот, сочинила:
Раз однажды при потемках с фермы он идет домой.
На плече мешок надутый, до полна набит мукой.
А корова увидала: затоптала, замычала:
«Ты Фома, Фома, дружек,
Ты оставь-то мой мешок!
Мы б побольше надоили,
Молоком всех накормили.
Мы стоим тут, как больные,
Все голодные, худые.
Придут наши все доярки,
И захлопают их банки,
Покормили б нас, да нечем.
У Фомы скот обеспечен,
Ходит женушка его,
Не признавая никого.
И кричит она Фому:
«Припаси побольше корму
Поросенку своему!»
Фома на корточках сидит, и недовольно поглядит.
Он подумал о буренках: как жуют они соломку,
Молока не будет тут - на ковер его пошлют.
Призадумался Фома, стала цель его ясна:
«Ну, какой же я подлец! Положу всему конец...»
Вот приходит он на ферму, гладит жалкую буренку.
И подумала она: «Неужели наш Фома?»
Вот, так…
- …Скажите, тетя Шура, а Юля та, она... святая?
- ...Перестрадала она много. Она свою провинность искупила. Не знаю... Но в бога она верит истинно. Может, Он ее избрал? Ведь в те времена каждый мог сделать, что она сделала. Али нет?
Борозды не попортим!
В их родном городе конь тогда был самым первым. Теперь уже лошадей в Кологриве поприбавилось, но супруги не переживают: их Буян может не боятся конкурентов. Вспахать личный огород трактором - теперь непозволительная роскошь. Солярка слишком дорога. А вот ручным плугом с лошадиной тягой пахать - самый раз. Но не всякая лошадь умеет ровно вести плуг. Буян в этом смысле - гений пахоты. А посему - особенно весной - к нему горожане записываются в очередь. Сергей даже тетрадку специальную ведет - для учета заказов. Цена - договорная. Но в среднем - десятка за сотку земли.
Поскольку Сергей с Леной - муниципальные служащие, то - сами понимаете - не много они на этой службе получают, тем более что двоих детей надо поднимать. Вся надежда - на Буяна.
- А почему Буяном назвали?
- Все они Буяны. Так назвать сподручнее, а то хитро как-нибудь назовешь - забудешь ненароком...
- И, все-таки, не соответствует имя характеру. Спокойный ведь...
- В том-то и вся соль. Был бы ретив - не годился бы для этой работы. Вот, посмотри, как борозды аккуратно вычерчивает. Не налюбуешься! После него даже углы доравнивать не надо. А мы ведь его даже не выложили. Достоинства, то есть, мужского не лишили. Зачем издеваться над скотиной? Поэтому одна проблема остается.
- Какая это?
- А срывается иногда. На свидания к кобылам.
- И как часто?
- Не очень. Да и то чаще так, для общения с другими лошадьми. Вот сдружился он с конем, тот через двор от нас живет. Так и ходят в гости. Стоят - и смотря друг на друга. Будто разговаривают. Пускай... Н-но! Пош-ш-ш-ел, родной!
Веселое лукавство языка
Судьба Александра Вячеславовича вполне достойна пера писателя масштаба Шолохова, но долгие годы он предпочитал не распространяться о военном (и послевоенном) периоде своей жизни. Родился он в 1922 году в деревне Макарово, которая красиво расположилась на обрывистом берегу реки Унжи. Большая крестьянско-середняцкая семья только и знала что трудилась. Отец, Вячеслав Ильич, был простым крестьянином, а по осени он уходил на традиционный для этих место промысел - он изготавливал валенки - по-местному, такие мастера именовались жгонами. Мама, Анна Николаевна, тоже была деревенской женщиной, но воспитывалась она в образованной семье, в которой даже имелась немыслимая по тем временам вещь - библиотека. Своих шестерых детей Анна Николаевна обучила грамоте, к тому же она умела рассказывать замечательные сказки и старинные были.
В школе дети Громовых учились хорошо, и после 7-летки Александр подался в город Горький поступать в Машиностроительный техникум (индустриализация, все же по стране шагала!). В деревне с информацией дело поставлено плохо (к сожалению, даже в наше время с этим делом тоже не очень-то), а потому наш герой не знал, что набор туда уже завершен. Но помог случай: Библиотечный техникум добирал учащихся. Александр книгами интересовался с раннего детства, а потому подвернувшийся случай посчитал удачей.
В день, когда им вручили дипломы библиотекарей, началась война. Александра после призыва направили на Дальний Восток. Там стояли резервные части и его, как человека с образованием определили в писари. Александр Вячеславович не один раз раздумывал правильно ли он тогда, на Дальнем Востоке поступил, ведь одним росчерком пера он сам себе предопределил свою судьбу. А вышло так. Когда составлялись списки добровольцев на фронт, он как писарь имел полную власть над этими бумагами и сам вписал свою фамилию. Некоторые из его знакомых так и остались в тылу, они вернулись с войны живыми, здоровыми и... не несли на себе клейм “предателей”.
Теперь, через много лет, Громов склонен считать, что поступил верно. Или, как минимум, честно. Хотя бы, перед Богом. На фронте Александру досталась одна из самых тяжелых “окопных” профессий - он был связистом. За год его часть “пролопатила” Кубань, Дон, Восточную Украину, и однажды, под Мелитополем...
- ...Связист я был неплохой, старательный, но, когда случилось контрнаступление, я, наверное, допустил промашку. Бой остановился, и я пытался на передовой восстановить связь. Наверное, я был не слишком осмотрителен, потому как нас “забарабали”. Взяли в плен. В общем, пострадал я за свою заминку...
...И начались долгие “круги ада”... Вообще-то несколько десятилетий Александр Вячеславович об этом молчал вообще, да и сейчас далеко не всякому об этом расскажет. Были лагеря военнопленных: Шепетовка, Хаммерштайн, Нойештетин... Наверное, только советская литература рисовала русских солдат как былинных богатырей (вот, где проявилась гениальность Шолохова, рискнувшего при Сталине рассказать о солдате как о простом человеке), на самом же деле плен был для людей элементарной борьбой за выживание. Немцы пришли к нам как представители культурной державы, на самом же деле это вылилось в абсолютное пренебрежение перед здоровьем и жизнью военнопленных.
После лагерей на территории Германии, где Александр вместе с другими русскими солдатами выполнял самую тяжелую работу (например, в каменоломнях), их однажды погрузили на корабли и отправили далеко на Север. Уже в порту, по надписям на контейнерах “Суоми”, они поняли, что их привезли в Финляндию. Дальше по этапу их переправили в Лапландию, холодную арктическую родину Санта-Клауса. На этапах умирало больше всего людей. Один раз, на корабле, голодные заключенные ограбили каптерку. Немцы приказали всем раздеться догола (дело было зимой) и по палубе, в одних колодках, пройти сквозь строй охранников. У Александра был с собой складной ножик, который ему еще под Мелитополем подарил красный командир (он его под минами столкнул в воронку и тем самым спас ему жизнь). Он держал его в руке, в то время как его очередь на обыск все приближалась. А между тем всех подозрительных немцы моментально сбрасывали за борт. Брось он нож - сразу попадет в число “подозрительных”. Александр решил: ничего делать не буду - доверюсь судьбе... И он показал свой ножик охранникам. Представьте себе - они его пропустили! Но сколько лет жизни было отдано за эти несколько минут…
...А Победу он встретил в Норвегии, в лагере города Фердаль. Там он пережил, по его мнению, самый страшный день в своей жизни, и связан он был не с жестокостями фашистов. После мая 45-го заключенные разобрали решетки, разрезали колючую проволоку и стали судить... своих же. Тех, кого подозревали в связях с немцами. Александр в тот день ушел подальше, чтобы не видеть и не слышать, как русские убивали русских...
Счастье освобождения слишком быстро переросло в растерянность. Были среди бывших заключенных такие, кто не захотел возвращаться в Россию, но перед 23-летним Александром вопрос о выборе Родины даже не стоял; он слишком долго мечтал о милой сердцу деревушке Макарово. И довелось ему пережить только краткий миг свободы, пока их не отправили в СССР:
- ...Норвегия - страна чистая, ухоженная. Мы там после освобождения даже влюблялись! Помню, девушка такая была, Альфрида Нильсен... симпатичная была девчушка! Она мне фотокарточку свою подарила, только... жалею я, что с карточкой этой расстался, ведь что проверки начались. Опасно было. Как там она сейчас?..
Следом были лагеря для репатриантов под Казанью, а потом в Новосибирске. На проверки ушли долгие годы, и Александр вынужден был опять жить в лагере и работать на угольном складе: грузить “черное золото” в вагоны. Среди особистов встречались всякие люди, но, что характерно, большинство из них были все же порядочными и честными (хотя, попадались и подлинные “звери”). Оттуда он смог связаться с родными, и оказалось, что отчий дом сгорел. Для бывшего военнопленного это было ужасно: без документов он не смог бы доказать свое происхождение. Но вскоре мама написала: документы чудом она-таки спасла!
Тем не менее, проверка продолжалась. Но у Александра зародилась мысль поступить куда-нибудь в ВУЗ, он даже сдал вступительные экзамены в Новосибирский пединститут, но начальство на бесконечные его просьбы отвечало одной единственной фразой: “Надо было воевать...” Один раз Александр даже вспылил и бросил в лицо начальнику: “Все равно будет по-моему!” И вышло так. Появился однажды начальник, который не кричал на людей привычно: “Предатель!”, и разрешил-таки Громову днем учиться, а ночью - грузить уголь.
Окончил институт Александр уже в Ярославле, и был направлен учителем в город Макарьев, совсем недалеко от родной деревни. О своем прошлом тогда он не говорил никому. В институте он познакомился с профессором Мельниченко, который и привил нашему герою интерес к народному слову. Дальше жизнь Александра Вячеславовича текла спокойно, без всяких эксцессов. Он женился, произвели на свет они с супругой двоих детей, и большую часть жизни Громов проработал учителем вечерней школы в городе Мантурово, где он и проживает по сей день. Живет громов один, потому что дети давно разъехались, а с супругой они развелись (“Видно, не предназначен я для семейной жизни” - иронизирует Громов). Кстати, до сих пор наш герой ведет кружок “звучащего слова”: учит детей выразительному чтению.
К своему прозвищу “Костромской Даль” Александр Вячеславович относится с юмором. Добавляет еще: “А как же без нас, чудаков? На нас мир стоит!” Интерес к народным словам проснулся в нем еще во времена Библиотечного техникума, то есть, до войны. Но по-настоящему он взялся за дело собирания слов где-то в начале 60-х. Вначале помогал все тот же профессор Григорий Григорьевич Мельниченко (к сожалению, несколько лет назад его не стало). Над первым словарем, названным “Лексика льноводства, прядения и ткачества в костромских говорах по реке Унже” он начал серьезно работать после того как вышел на пенсию.
Было это еще при советской власти, и надо сказать, вначале словарь “тянул” на диссертацию, так как включает он в себя не только терминологию льна и его переработки, но и описание всего цикла, который в русских деревнях проходило такое удивительное растение, чтобы потом стать одеждой или просто тканью. Практически, получилась энциклопедия по льну. Но тогда стоял вопрос о партийности и вообще о моральном облике, а профессора про прошлое Громова ничего не знали... Тем не менее, уже после Перестройки, словарь издали и даже назвали его “учебником”.
- Я прошел все деревни по реке Унже, и не по одному разу, у меня список информаторов включает сотни фамилий. Такая работа еще и с психологией связана: к человеку, чтобы он тебе рассказал все что знает, надо подход иметь. Но вы знаете, какое мне удовольствие доставляло общаться с этими людьми! Жаль только, что технология льна - это уже история...
Следующим этапом работы Александра Вячеславовича стал словарь жгонского языка. Наверняка почти никто из вас про такой язык не слышал, тем не менее, он существует. Правда, к сожалению, жгонский язык - почти мертвый.
- Жгоном был мой отец. Да и вообще все мужчины в наших краях были жгонами, то есть, пимокатами-отходниками. Валенки они делали. Как только кончались летние полевые работы, они отправлялись на “жгонку”, на чужую сторону, в другие области вплоть до самой Сибири. Этот отхожий промысел вызывался нуждой, так как земля у нас была скудная и деньги на хлеб можно было заработать лишь на стороне. Большинство пимокатов ходили на “жгонку” в одно и то же место, это были хорошие, добросовестные работники, но бывали в деревне и плохие катовалы, которые ежегодно меняли место работы, так как боялись неприятностей от местных жителей. Бракоделов в нашей деревне не уважали и потешались над ними.
У жгонов родился особенный тайный язык, на котором они общались между собой в присутствии чужих людей, которых нежелательно было посвящать в тайны ремесла. Ну, и про недостатки в своей работе тоже говорили на “жгонке” чтобы не прознали. Батька мой, Вячеслав Ильич, “жгонку” знал хорошо. Он был человек с очень хорошей “чудинкой”, он любил праздники, общество, к вину он не был пристрастен, но особенно ждал праздника, чтобы... попеть. В детстве я даже находил у него записи песен. Я словарь свой посвятил светлой его памяти.
Недавно мне попалось в руки письмо с фронта. И там что-то по-русски, а что-то по-жгонски написано. Так, солдат пишет: “...А хлил вовчан и малашту не кимавши по кумар с кокуром мар, как не шошно, а жихморить пор...” Цензору было невдомек, а парень писал: “...шли мы день и ночь не спавши по 32 часа, как не плохо, а жить-то хочется...”
Жгонский язык был собирательным; в нем есть и финские, и греческие, и английские, и марийские слова. Но звучал этот язык красиво. Вот, скажем, пришли люди посторонние - а на валенке брак: “Мас на упаке зонт, зашленить пор” (“На валенке дырка, надо бы заделать”) Или сидят жгоны в избе, и девка заходит: “Ух, юдора саевая, саксы межовые, полюшить бы...” (“Вот, девка-то какая, груди-то пышные, вот, приласкал бы!”) Работают жгоны лучками своими да вальками (это такие приспособления для выделки шерсти), смотрят вокруг и говорят друг другу громко: “...Седмают масы, слухмают не шпаря не цинжат и токмо михокам помихоривают!” (“...Вот, сидят эти остолопы-мужики, ни черта не понимают, и только глазами похлопывают!”)
Язык этот говорит о характере русского народа, который его создал. Даже Пушкин говорил: “Отличительная черта в нашем нраве есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописность способа выражать”.
Мне только за одно обидно. Оба словаря посвящены умирающим сторонам нашего бытия. Лен в деревнях уже не выращивают и не прядут. Валенки не катают. Да и деревни те, по которым я ходил, год от года хиреют. Это остается только в истории и для любознательных людей. И речь наша год от года все беднеет и беднеет. Выйдешь во двор - о чем старухи говорят? Только теперь и услышишь: “пенсия” да “телевизор”...
Александр Вячеславович даже стихи на жгонском языке сочиняет. Например:
“Учинжат ли издатели ту зетку земляков,
Они по-жгонски зетили, не токмо “тонь межок!”,
Что пуксить мне, не петрю я, я тоже шеповал...”
(перевод таков: “поймут ли издатели речь моих земляков, они по-своему говорили, и не только “воруй шерсть!”, что делать мне, если я тоже труженик...”)
Вообще, второе увлечение Громова - стихи. Он не только собрал громадную библиотеку мировой поэзии, но и сам сочиняет. И большинство его стихотворений написано не на “жгони”, а на русском “литературном” языке. Одно из стихотворений моего героя я вообще бы определил как эпиграф к его жизни:
“Помню, мама в детстве скажет
От усталости большой:
“Не до вас еще, ребята,
Дайте “сграбаться” с душой!”
Много жито-пережито,
Было страшное - война,
Много в жизни позабыто -
Живы мамины слова...”
Что такое “сграбаться”? Не скажу. Пусть пытливые умы сами догадаются.
Жили - были старик со старухой...
И впрямь село расположилось на берегу синего-синего моря, а точнее, Чухломского озера. И прожили Сергей Николаевич с Екатериной Ивановной у своего моря долго-долго. Только вот, горе случилось на днях: умерла старуха...
- Как же так, - отпирался я, - дело ли идти к старику и занимать его разговорами? Ведь и сорока дней не прошло...
- Только так и надо, - настаивали мои собеседники, - если б вы знали, как людям в таком положении нужно общение!
...И вот мы сидим в его избе. Сергей Николаевич действительно рад гостям, ведь живет он теперь один. Скучно... В углу висит фотография: они в молодости. Старик рассказывает:
- Я ее на девять лет старше. Мне девяносто первый год, а ей - восемьдесят один... был. А расписались мы в 45-м. Когда я сошелся с ней, я был мужчиной, а она - девушкой. Но так получилось... - Сергей Николаевич задумался. - Да... Где я только не был, чего не объехал. Был и трактористом, и бригадиром тракторного отряда, и директором МТС, а потом и председателем колхоза. Работал лет шестьдесят, наверное. А когда на пенсию пошел, сторожил асфальтовый завод. Пока его отсюда в Чухлому не запихали.
- А Екатерина Ивановна где работала?
- В девках работала колхозницей. А потом пошла в трактористки. Вот, я с ней и «пригулял»: ей было 20,а мне - 28. Молодая она для меня была, да и красивая.
- А эту фотографию когда делали?
- Не помню. Я тогда или механиком был, или бригадиром...
- Как вы считаете, сложилась ваша семейная жизнь?
- Очень даже! Я не озоровал, культурно очень обращался. Сын у нас хороший, сноха хорошая, дочь замечательная, внучата тоже прекрасные. Если мы собираемся сюда на застолье - любо глядеть на нас, никакого ни шума, ни драки... А люди соберутся - раздерутся, разбегутся. А мы нет. Бабушка часто говорила: «Мы с тобой счастливые, дед, у нас детки замечательные!» А умирала она тяжело... последние два дня-то. Я до сих пор не верю, что она умерла... Наверное, сидит там где-то, слушает нас - и посмеивается!
- Неужели, думаете, что «там» есть жизнь?
- Мы были коммунистами, да я не больно учил это «партейное». Но бабушку поругивал за то, что она в церкву ходила. Поругивал - а денег на пожертвования давал... Видите, иконка висит, святая Екатерина? Бабушкина иконка-то! Нет, думаю, что поживу я еще! Не все сделано.
- Ну, до 90 прожили, там и до 100 недалеко! А что надо делать, чтобы дожить до таких лет?
- А, все делать. Как мы с бабушкой...
...Ну углу его дома по местному обычаю висит белый платочек. Так принято в этой местности: он должен висеть избе умершего до сорокового дня. И вот, что интересно: даже в самую сухую погоду утром платочек будет мокрым. Говорят, это плачет душа...
Имя «Оля» на крыле
- Мы уже не первый год ездили на соревнования в Казань, в Нижний. А в этот раз запускали «таймерную» модель (там время отсчитывается: вынимаешь чеку, как из гранаты - и модель летит по заданной программе; она должна продержаться в воздухе три минуты). Так вот, чеку вытащили - а модель улетела! За леса... Мы написали в газету, просили вернуть. И, представьте себе, люди принесли ее - несколько пострадавшую - через полгода. А нашли ее за сто с чем-то километров...
А эта модель - для воздушного боя. Сейчас наш спорт, считай, - для миллионеров стал. Чтобы участвовать в соревнованиях, раньше надо было минимум десять моделей. Фактически, на каждый бой спортсмен выпускается с двумя самолетами. А, чтобы получить «мастера спорта», нужно пятерых победить. «Кордовый» самолет, который летает по кругу, по «корде» радиусом 16 метров, - это солдат, он должен иметь выносливость, прочность. И в одном бою можно использовать только два самолета. И, если ты вышел в следующий круг или в финал, то у тебя уже может не хватить «рабочих» самолетов. Поэтому, если он упал - ты его должен собрать. И в финале ты летишь на самолете, который собран из 9-10 его собратьев. И, что интересно, по опыту соревнований известно, что собранные самолеты летают еще лучше.
А вот, насчет «спорта миллионеров», смотри: иридиево-платиновая спираль стоит бешеные деньги. Одна свеча стоит 5000 рублей. И для каждой модели нужно определить, какая нужна камера сгорания, какие атмосферные условия нужны для нее. Это все очень сложно и во все деньги надо вкладывать. Раньше можно было купить на один комплект для одной модели инвалидный «Запорожец». Так-то!
В принципе. Для меня авиамоделирование - это самовыражение. Дать ребятишкам отдушину, направить на что-то хорошее, серьезное. Сейчас ведь серьезным делом мало кто занимается, но есть такие люди, и ребятишки такие, которые ходят, интересуются. И многие, кто ходил в наш кружок, закончили авиационные институты, техникумы.
Иногда ребята своим моделям дают имена. У одного нашего парня была любимая девушка, и он на крыле написал: «Оля». Он закончил авиационное училище, был в Карабахе, в Чечне. Офицер. Женился он на этой Оле...
...Владимир Иванович сейчас работает фотокорреспондентом в районной газете. Но по образованию он - специалист по космическим двигателям, окончил авиационный институт. Так уж судьба повернулась, что пришлось поселиться в глубинку, где и аэропорт-то давно превратили в общественный выгон. Кружок, который он ведет в Доме творчества юных, воспитал немало замечательных парней и девчонок. Разве этого мало? Циолковский тоже состоялся в глухой провинции.
Геннадий Михеев