Сильные духом # Семья «душевнобольных» Михаила и Екатерины Дворецких
Ещё инвалиды в России здесь и здесь
«Мы с детства понимали, что о будущем можем не мечтать»
Семья Дворецких - о том, как не сойти с ума, пожив здоровым в интернате для душевнобольных / Цикл «Сильные духом» / март, 2016
Спецпроект «Русской планеты» посвящен историям о том, как сила духа помогает людям с ограниченными физическими возможностями добиваться целей, удивительных и для здорового человека. Наши герои - люди действительно интересных судеб. Это наши современники, которые, несмотря на объективные трудности, живут полной жизнью и вдохновляют других. О каждом из них можно было бы написать еще одну «Повесть о настоящем человеке». ©Ещё «Сильные духом»
Михаил и Екатерина Дворецкие / Фото: Алена Быкова
Михаил и Екатерина Дворецкие познакомились в пансионате для взрослых инвалидов. Хотя оба могли бы после школы жить самостоятельно, если бы выросли в родных семьях. Она ходит с тростью из-за ДЦП, у него - внутренние болезни, приобретенные со временем. Оба выросли в советских детдомах, после старших классов попали в психоневрологические интернаты (ПНИ), несмотря на полную вменяемость. Потом перешли в один и тот же дом инвалидов.«Русская планета» встретилась с ними уже в их квартире, которую они отвоевали 15 лет назад.
М: Я вас хочу предупредить, что в нашу историю никто не поверит.
Е (смеется): Да, он же вообще в капусте найден.
М: Меня нашли в 30 градусов мороза в огороде. Проезжал участковый, услышал мой плач и отвез меня в дом малютки. При мне была записка: «Дворецкий Михаил Иванович», - и год рождения. Потом два года искали мою маму - не нашли. Я жил в доме малютки, потом в детдоме, в школах-интернатах, а дальше нужно было куда-то меня определять. Определили туда, куда определили. (Стучит по дереву.)
Е: В психоневрологический. Видимо, не было тогда другого способа пристроить на соцобеспечение. Квартиры тогда особо не давали, а там была кормежка, комната какая-никакая.
М: Мне написали в карточке «олигофрения в стадии дебильности». Тогда всем клеили такие диагнозы. В ПНИ меня привез сопровождающий, которого развернули, потому что диагноз-то мне написали, а группы инвалидности не было. Он уехал и вернулся с проставленной группой через два часа. Вот так это делалось.
- А были ли в этом ПНИ…
М: Такие, как я? Пять человек, со мной шесть. У нас был хороший главврач, он держал детей с обычным интеллектом на «льготном» счету. Но пять кубиков аминазина (успокоительное, применяемое к душевнобольным при сильной возбудимости. - РП ) мне однажды все равно вкололи, когда врач уехал. За то, что я спорил с директором интерната. И перевели на этаж для буйных.
Е: От аминазина хочется спать - а не дают. Только приляжешь - «Вставай».
М: Ходишь как зомби: рефлексы работают, а мозг отключается. На следующий день главврач вернулся, со всеми поругался и забрал меня с этого этажа.
А через пять лет он пошел на повышение и перед уходом перевел меня в пансионат общего типа. Там я с Катюхой познакомился.
Е: Вообще, вырваться из этой системы нам помогла перестройка. В более ранние советские времена выйти в обычную жизнь было невозможно. В нашем ПНИ было человек 18, постоянно бастовавших: мы писали письма о плохом обращении, передавали на почту с дворниками. Для меня одной 7-8 раз приезжала комиссия - но всегда одна и та же, я знала их в лицо.
- На что вы жаловались?
Е: Не скажу, что у нас было очень уж плохо. Но, например, нас могли по девять месяцев не выпускать гулять. Мы гуляли только летом, до 18 часов. Если ты не помыл полы, хотя должен был, то тебя не били, но могли сделать тот же укол. А эти лекарственные назначения официально не фиксировались, и любой комиссии было трудно доказать, что тебе кололи аминазин или тизерцин. Назначали их без обследования, можно ли тебе их вообще давать. Мне, например, отменили аминазин после того, как я потеряла сознание. Другому мальчику - когда у него кровь из ушей пошла.
Меня не отселяли от действительно буйных сумасшедших, в отличие от Миши. На моем этаже были дети, которые кричали, раздевались догола, могли лечь на ковер в холле, поднимать ноги и визжать. Я жила с ними годами.
- А как вам давали образование?
Е: В детдоме были учителя. Понимаете, учить-то нас учили. До попадания в психоневрологический интернат вообще было хорошо. Мой детдом был приспособлен для детей с ДЦП, там была хорошая лечебная физкультура. Нас приучали к самостоятельности, мы могли обслуживать себя, знали, что такое деньги. Но мы понимали, что будущего у нас нет: нам исполнится 16-17 лет, и мы поедем в ПНИ. У нас не было мечтаний на тему того, кем стать в будущем. Честно - иной раз не хотелось даже жить, потому что мы понимали безысходность своего положения.
- Как вы оба в таких условиях умудрились действительно сохранить ясный ум?
Е: Я выписывала газеты. Наверное, помогла и вера в Бога. В 18 лет я сознательно крестилась.
М: Шансов сломать меня не было никаких. Хотя я видел такое - мама не горюй. Я шел против течения и считал это правильным.
Е: Одно из наших писем дошло до пришедшего к власти Горбачева. После этого начались подвижки: очередная комиссия позволила мне перейти в «общий» пансионат, где мы с Мишей и познакомились. Там я жила 12 лет. Условия были тоже те еще: клопы, мыши. И там бесправие было: у нас отнимали паспорта, закрывали столовую за опоздание и не давали даже хлеба. Один раз Мишу и еще одного парня забрали в милицию по подозрению в какой-то якобы краже. Сильно избили там - и отпустили. После этого мы решили, что будем уходить из этой системы, и стали добиваться предоставления квартиры.
Семья Дворецких / Фото из личного архива
- А как пансионат отнесся к вашему решению пожениться?
Е: Директор заявлял открытым текстом, что мы не умеем любить и сострадать. Нам говорили всякие гадости: «А вдруг забеременеешь? Урода родишь!». Но мы решили, что распишемся, заработаем денег и будем уезжать вместе.
Миша кем только не работал: и на кухне, и жалюзи делал. Не только на свадьбу зарабатывал - нас же ничем не обеспечивали. Выдавали трусы-носки, а всю остальную одежду и другие вещи мы должны были покупать сами.
В 1991 году наш пансионат показали в программе «До 16 и старше». После этого к нам стали приезжать новые люди, появились друзья. Мы надеялись и на их помощь тоже, и действительно сыграли неплохую свадьбу. В 2016-м будет 23 года, как мы расписаны.
- Как сложилась ваша жизнь после выхода из всех казенных домов?
Е: Некоторые из наших ребят пошли в профучилища, но у нас уже времени не было: надо было работать, чтобы обустраивать жилье. Миша был курьером в «Левада-Центре», его сам Юрий Левада принимал на работу. Потом случился инфаркт, и врачи запретили поднимать тяжести. Потом был в другой компании, его сократили. Он сам научился обращаться с компьютером. Сейчас за деньги отводит на занятия ребенка наших знакомых. Я, поскольку плохо передвигаюсь, ходить на работу могу только в летнее время.
- Екатерина, а вы знаете что-нибудь о своих родителях?
Е: Я читала отказ своей мамы: «Я отказываюсь от своей дочери, потому что она незаконнорожденная, и у меня нет средств ее содержать». Она не алкоголичка, воспитала еще двоих детей. Ко мне даже сестра в детский дом приезжала однажды. Она на 10 лет старше. Плакала, обещала навещать, но больше так и не появилась.
А когда я вставала в очередь на квартиру и собирала справки о семье, то узнала, где работала моя мама: 40 лет в детском саду, в яслях.
Уже во взрослом возрасте Миша пытался общаться с моим братом, они даже договорились встретиться - семья жила в нескольких станциях метро от пансионата. Но в какой-то момент трубку подняла мама и сказала: «Это вы Миша? Я прошу вас больше сюда не звонить».
- Как вы думаете, почему она так себя повела? Ей стыдно?
Е: Не задумывалась. К другим людям из нашего пансионата приезжали родители. Бывало, каялись.
М: Но я не верю в эти раскаяния. Ну как так: ты ребенка сдал, столько лет без него жил, и вдруг?.. Часто родители «раскаиваются», когда их дети-сироты получают квартиры. Сейчас наши друзья нам роднее родителей. Я вообще считаю, что Бог нам сейчас компенсирует наши страдания: и квартирой, и друзьями, и новой жизнью.
Е: Я не держу зла на маму. Мне обидно, что моя семья себя обделила мной. Я бы любила их всех.
М: А я хотел бы свою маму увидеть. Ничего бы ей не сказал. Посмотрел бы в глаза, повернулся и ушел.
- Я, например, не представляю себе всего того, что вы рассказали.
М: Ладно вам. Надо попасть в эту ситуацию, чтобы понять, что человек может все. Безвыходных положений не бывает. Спиться, покончить с собой, потому что ничего не меняется - проще всего. А что ты сделал, чтобы что-то изменить?
Е: Мы стараемся поддерживать наших друзей, попавших в тяжелое положение. Некоторые одинокие люди на колясках так и остались жить в том пансионате. Мы ездим их навещать, иногда забираем к себе пожить. Нужно любить жизнь, наверное. Даже когда мы венчались, батюшка Мише сказал: «Какой же вы позитивный!».
Алёна Быкова
«Русская планета», 12 марта 2016
«Мы с детства понимали, что о будущем можем не мечтать»
Семья Дворецких - о том, как не сойти с ума, пожив здоровым в интернате для душевнобольных / Цикл «Сильные духом» / март, 2016
Спецпроект «Русской планеты» посвящен историям о том, как сила духа помогает людям с ограниченными физическими возможностями добиваться целей, удивительных и для здорового человека. Наши герои - люди действительно интересных судеб. Это наши современники, которые, несмотря на объективные трудности, живут полной жизнью и вдохновляют других. О каждом из них можно было бы написать еще одну «Повесть о настоящем человеке». ©Ещё «Сильные духом»
Михаил и Екатерина Дворецкие / Фото: Алена Быкова
Михаил и Екатерина Дворецкие познакомились в пансионате для взрослых инвалидов. Хотя оба могли бы после школы жить самостоятельно, если бы выросли в родных семьях. Она ходит с тростью из-за ДЦП, у него - внутренние болезни, приобретенные со временем. Оба выросли в советских детдомах, после старших классов попали в психоневрологические интернаты (ПНИ), несмотря на полную вменяемость. Потом перешли в один и тот же дом инвалидов.«Русская планета» встретилась с ними уже в их квартире, которую они отвоевали 15 лет назад.
М: Я вас хочу предупредить, что в нашу историю никто не поверит.
Е (смеется): Да, он же вообще в капусте найден.
М: Меня нашли в 30 градусов мороза в огороде. Проезжал участковый, услышал мой плач и отвез меня в дом малютки. При мне была записка: «Дворецкий Михаил Иванович», - и год рождения. Потом два года искали мою маму - не нашли. Я жил в доме малютки, потом в детдоме, в школах-интернатах, а дальше нужно было куда-то меня определять. Определили туда, куда определили. (Стучит по дереву.)
Е: В психоневрологический. Видимо, не было тогда другого способа пристроить на соцобеспечение. Квартиры тогда особо не давали, а там была кормежка, комната какая-никакая.
М: Мне написали в карточке «олигофрения в стадии дебильности». Тогда всем клеили такие диагнозы. В ПНИ меня привез сопровождающий, которого развернули, потому что диагноз-то мне написали, а группы инвалидности не было. Он уехал и вернулся с проставленной группой через два часа. Вот так это делалось.
- А были ли в этом ПНИ…
М: Такие, как я? Пять человек, со мной шесть. У нас был хороший главврач, он держал детей с обычным интеллектом на «льготном» счету. Но пять кубиков аминазина (успокоительное, применяемое к душевнобольным при сильной возбудимости. - РП ) мне однажды все равно вкололи, когда врач уехал. За то, что я спорил с директором интерната. И перевели на этаж для буйных.
Е: От аминазина хочется спать - а не дают. Только приляжешь - «Вставай».
М: Ходишь как зомби: рефлексы работают, а мозг отключается. На следующий день главврач вернулся, со всеми поругался и забрал меня с этого этажа.
А через пять лет он пошел на повышение и перед уходом перевел меня в пансионат общего типа. Там я с Катюхой познакомился.
Е: Вообще, вырваться из этой системы нам помогла перестройка. В более ранние советские времена выйти в обычную жизнь было невозможно. В нашем ПНИ было человек 18, постоянно бастовавших: мы писали письма о плохом обращении, передавали на почту с дворниками. Для меня одной 7-8 раз приезжала комиссия - но всегда одна и та же, я знала их в лицо.
- На что вы жаловались?
Е: Не скажу, что у нас было очень уж плохо. Но, например, нас могли по девять месяцев не выпускать гулять. Мы гуляли только летом, до 18 часов. Если ты не помыл полы, хотя должен был, то тебя не били, но могли сделать тот же укол. А эти лекарственные назначения официально не фиксировались, и любой комиссии было трудно доказать, что тебе кололи аминазин или тизерцин. Назначали их без обследования, можно ли тебе их вообще давать. Мне, например, отменили аминазин после того, как я потеряла сознание. Другому мальчику - когда у него кровь из ушей пошла.
Меня не отселяли от действительно буйных сумасшедших, в отличие от Миши. На моем этаже были дети, которые кричали, раздевались догола, могли лечь на ковер в холле, поднимать ноги и визжать. Я жила с ними годами.
- А как вам давали образование?
Е: В детдоме были учителя. Понимаете, учить-то нас учили. До попадания в психоневрологический интернат вообще было хорошо. Мой детдом был приспособлен для детей с ДЦП, там была хорошая лечебная физкультура. Нас приучали к самостоятельности, мы могли обслуживать себя, знали, что такое деньги. Но мы понимали, что будущего у нас нет: нам исполнится 16-17 лет, и мы поедем в ПНИ. У нас не было мечтаний на тему того, кем стать в будущем. Честно - иной раз не хотелось даже жить, потому что мы понимали безысходность своего положения.
- Как вы оба в таких условиях умудрились действительно сохранить ясный ум?
Е: Я выписывала газеты. Наверное, помогла и вера в Бога. В 18 лет я сознательно крестилась.
М: Шансов сломать меня не было никаких. Хотя я видел такое - мама не горюй. Я шел против течения и считал это правильным.
Е: Одно из наших писем дошло до пришедшего к власти Горбачева. После этого начались подвижки: очередная комиссия позволила мне перейти в «общий» пансионат, где мы с Мишей и познакомились. Там я жила 12 лет. Условия были тоже те еще: клопы, мыши. И там бесправие было: у нас отнимали паспорта, закрывали столовую за опоздание и не давали даже хлеба. Один раз Мишу и еще одного парня забрали в милицию по подозрению в какой-то якобы краже. Сильно избили там - и отпустили. После этого мы решили, что будем уходить из этой системы, и стали добиваться предоставления квартиры.
Семья Дворецких / Фото из личного архива
- А как пансионат отнесся к вашему решению пожениться?
Е: Директор заявлял открытым текстом, что мы не умеем любить и сострадать. Нам говорили всякие гадости: «А вдруг забеременеешь? Урода родишь!». Но мы решили, что распишемся, заработаем денег и будем уезжать вместе.
Миша кем только не работал: и на кухне, и жалюзи делал. Не только на свадьбу зарабатывал - нас же ничем не обеспечивали. Выдавали трусы-носки, а всю остальную одежду и другие вещи мы должны были покупать сами.
В 1991 году наш пансионат показали в программе «До 16 и старше». После этого к нам стали приезжать новые люди, появились друзья. Мы надеялись и на их помощь тоже, и действительно сыграли неплохую свадьбу. В 2016-м будет 23 года, как мы расписаны.
- Как сложилась ваша жизнь после выхода из всех казенных домов?
Е: Некоторые из наших ребят пошли в профучилища, но у нас уже времени не было: надо было работать, чтобы обустраивать жилье. Миша был курьером в «Левада-Центре», его сам Юрий Левада принимал на работу. Потом случился инфаркт, и врачи запретили поднимать тяжести. Потом был в другой компании, его сократили. Он сам научился обращаться с компьютером. Сейчас за деньги отводит на занятия ребенка наших знакомых. Я, поскольку плохо передвигаюсь, ходить на работу могу только в летнее время.
- Екатерина, а вы знаете что-нибудь о своих родителях?
Е: Я читала отказ своей мамы: «Я отказываюсь от своей дочери, потому что она незаконнорожденная, и у меня нет средств ее содержать». Она не алкоголичка, воспитала еще двоих детей. Ко мне даже сестра в детский дом приезжала однажды. Она на 10 лет старше. Плакала, обещала навещать, но больше так и не появилась.
А когда я вставала в очередь на квартиру и собирала справки о семье, то узнала, где работала моя мама: 40 лет в детском саду, в яслях.
Уже во взрослом возрасте Миша пытался общаться с моим братом, они даже договорились встретиться - семья жила в нескольких станциях метро от пансионата. Но в какой-то момент трубку подняла мама и сказала: «Это вы Миша? Я прошу вас больше сюда не звонить».
- Как вы думаете, почему она так себя повела? Ей стыдно?
Е: Не задумывалась. К другим людям из нашего пансионата приезжали родители. Бывало, каялись.
М: Но я не верю в эти раскаяния. Ну как так: ты ребенка сдал, столько лет без него жил, и вдруг?.. Часто родители «раскаиваются», когда их дети-сироты получают квартиры. Сейчас наши друзья нам роднее родителей. Я вообще считаю, что Бог нам сейчас компенсирует наши страдания: и квартирой, и друзьями, и новой жизнью.
Е: Я не держу зла на маму. Мне обидно, что моя семья себя обделила мной. Я бы любила их всех.
М: А я хотел бы свою маму увидеть. Ничего бы ей не сказал. Посмотрел бы в глаза, повернулся и ушел.
- Я, например, не представляю себе всего того, что вы рассказали.
М: Ладно вам. Надо попасть в эту ситуацию, чтобы понять, что человек может все. Безвыходных положений не бывает. Спиться, покончить с собой, потому что ничего не меняется - проще всего. А что ты сделал, чтобы что-то изменить?
Е: Мы стараемся поддерживать наших друзей, попавших в тяжелое положение. Некоторые одинокие люди на колясках так и остались жить в том пансионате. Мы ездим их навещать, иногда забираем к себе пожить. Нужно любить жизнь, наверное. Даже когда мы венчались, батюшка Мише сказал: «Какой же вы позитивный!».
Алёна Быкова
«Русская планета», 12 марта 2016