(Автокомментарий к предыдущим и последующим постам о «Траве забвения»).
(Автокомментарий к предыдущим и последующим постам о «Траве забвения»).
Поскольку мой разбор того, как Катаев работает с образом Маяковского в «Траве забвения», выдержан в интонациях, недвусмысленно показывающих, кем я в данном случае восхищаюсь и чьей памяти не жалею; и поскольку послужной список Катаева, в том виде, в каком он обычно известен, может вызвать недоумение по поводу того, как именно я комментирую его издевательство над Маяковским,
- по этим причинам мне кажется важным пояснить, чем определяется мое отношение к Катаеву. Выше по треду упоминались в сопоставлении с ним, Маяковский и Пастернак - целесообразно будет припомнить тут и их.
(1) Прежде всего хочу подчеркнуть, что если бы я не знал ничего о биографии Катаева до 1921 года, мне не пришло бы и в голову слово вымолвить в его пользу или в его честь, тем более комментировать его расправы с Маяковским или иные пробы его пера; он вообще меня нисколько бы не интересовал, как не интересовал первые лет двадцать моего взаимодействия с его текстами. Это не значит, что я оспариваю его литературное искусство, глубину и остроту его видения мира, языковое, образное и композиционное совершенство «Травы Забвения» и т.д. Просто все это никак не сделало бы (и не делало) меня его fan’ом / поклонником в каком бы то ни было смысле слова; между тем невооруженным глазом видно, что все свои заметки о Катаеве, какие я вообще составлял, я составлял именно в качестве такового фэна. Fan’ом же /поклонником я могу себя представить исключительно по отношению к людям (включая и их тексты как их естественный атрибут), а не к текстам. Тексты я могу ценить, но мне не придет в голову на основании любви к текстам одного автора сочувственно комментировать его посмертное издевательство над автором другим. Но будучи историком, а не филологом, я воспринимаю тех людей, о которых пишу (как и вообще любых людей), как великие державы. Великая держава «Валентин Катаев», великая держава «Владимир Маяковский», великая держава «старший помощник младшего дворника Иванов». Субъекты желаний, воли, поведения, выработки и конституирования систем координат, картин мира, систем ценностей и оценок, кодексов войн и миров. И, конечно, субъекты действия, в том числе создания текстов и т.д. - но именно среди всего этого «и т.д.». И если они, скажем, литераторы, то их тексты интересны мне прежде всего как выражение (быть может, самое яркое и доступное для освоения) их как «держав», как источник по внутренней жизни и сути этих держав, а не как нечто отдельное. Я никоим образом не оспариваю того, что текст писателя можно и осмысленно читать в отъединении от жизни и личности этого писателя, точно так же, как мы можем пить молоко коровы Эн, нисколько не собираясь думать о самой этой корове. Я только сам не особенно дорожу молоком отдельно от коровы. Я, наверное, должен буду в целом согласиться с тем, что вот здесь:
http://www.ogoniok.com/archive/2003/4798/19-48-52/
- восторженно пишет Дмитрий Быков о Катаеве как о писателе (NB: то, что он там пишет о Катаеве как «человеке общественном», об обожании Катаевым Революции - нонсенс страшный, но это уж другая сфера, в которой на Быкова полагаться нельзя вообще), просто меня именно в этом качестве ни Катаев, ни кто другой особенно не занимал бы. Заметки я составляю не о Катаеве как человеке, а о том, как сделаны некоторые сегменты его текстов (о падении Одессы, о слава-те-Господи-мертвом и сгнившем живоедном цветке Революции - бигнонии, о Маяковском и т.д.), но вообще занимаюсь этим только потому, что так-то и так-то отношусь к Катаеву как к «великой державе» и, в частности, к той войне, которую эта великая держава ведет в «Траве забвения» против другой великой державы - Маяковского.
(2) Чем объясняется это «такое-то и такое-то отношение»? Литературная энциклопедия в1931 году - тогда дело знали туго, а писали ярко - о Катаеве пишет:
«Основной мотив творчества К., повторяющийся в разных вариациях: жизнь прекрасна и «оправдана» «сама по себе» тем, что она - жизнь.. ...Каков социальный смысл этой философии «непосредственной жизни», к-рая «изумительна» и «оправдана» сама по себе? Это - философия мещанства, философия людей, к-рые не хотят переделывать жизнь, устали бороться с ее невзгодами и способны только наслаждаться ею. К. никогда не поднимается в своем творчестве до общественно-значительной сатиры…. Даже заведомо крупные, социально ясные явления К. мельчит, превращает в «шутку». Так построены его две крупнейших юмористических вещи: повесть «Растратчики» и пьеса «Квадратура круга». Растратчики у К. превращаются в безобидных, смешных дурачков, которых собственно грешно обидеть. И растрату-то они производят случайно, беззлобно, сами не ведая, что творят, как дети. Не за что таких людей судить: их можно «пожалеть», на них достаточно «накричать»…. Наконец и собственно выразительные средства К. вскрывают ту же социальную природу среднекультурного, зажиточного, городского мещанства. …В последний период К. пытается преодолеть обывательскую ограниченность своего кругозора и приблизиться к социалистической стройке».
С «пытается преодолеть» - все ясно, гораздо интереснее все предыдущее. На фоне гороховых шутов, а также всех разве-я-не-меряющихся-пятилеткой, да и без всякого фона - выходит Катаев городом крепким и превосходнейшим. В любые времена такое понимание дела идет на вес золота. А дальше я задал бы классический вопрос: «Чем вы занимались до семнадцатого (с попоравкой: двадцать первого) года?» Только этого Дантеса бы и видели…
В 1915 Катаев восемнадцати добровольцем пошел на Первую мировую, дважды ранен, контужен, отравлен газами, награжден двумя солдатскими Георгиями а Анной за храбрость, убыл по демобилизации в конце 17-го. Борис Леонидович Пастернак эти годы провел, думая о высоком. Владимир Владимирович Маяковский эти годы провел, старательно кося от армии, а параллельно сочиняя ура-патриотические лубки («С криком Дёйчланд юбер аллес с поля немцы убирались» - рифма, как обычно, блестящая) и гневно швыряя гнилому тылу вопросы о том, как в нем кто-то смеет вкусно жрать, когда в этот самый миг на фронте оторвало ноги поручику Петрову?! (Собственно, уже само это стихотворение списывает Маяковского в полный умственный и нравственный расход. - Это даже если не вспоминать о том, каковы был быт и жизнь самого Маяковского, и стеснялся ли он сам мазать губу котлетами, когда Петровым отрывает ноги. Конечно, стесняться этого и не надо, но когда к такому стеснению пламенно призывает человек, который за котлетами всю жизнь охотится в величайшим аппетитом, а от фронта косит, то выходит еще более жалко. Как там вспоминал об этом самом стихотворении Шкловский?
" «Бродячая собака» была настроена патриотически. Когда Маяковский прочёл в ней свои стихи: Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре б... буду подавать ананасную воду, - то какой был визг.
Женщины очень плакали").
1919-1920 Катаев проводит так:
Весной 1919 вступает добровольцем в войска Добрармии в Одессе, проделывает всю кампанию против большевиков;
после весеннего захвата Одессы большевиками открыто и демонстративно, на виду у всего города, идет работать в Одессе в большевистское информагентство, крича в пользу большевиков, что не помешало потом белым дать ему в той же Одессе командование бронебашней на своем бронепоезде (означает такая штука, что работа в означенном информагентстве была для Катаева прикрытием подпольной работы на белых, и белые об этом знали); так лето и провел. Кстати, Катаев в начале 20-х годов придумал себе службу в Красной армии артиллерийским командиром на «Донском ыронте» детом 1919 - ничего такого не было.
после освобождения Одессы 12/25 августа 1919 года Катаев опять пошел добровольцем в Добрармию, где ему дали передовую бронебашню на бронепоезде «Новороссия»; всю осень 1919-зиму 1920 воевал на "Новороссии" против украинцев и большевиков; в начале 1920 свалился в тифу, лежал сначала в Жмеринке, затем в Одессе, пока лежал - Одессу взяли красные (7 и 8 февраля 20-го). Катаева при этом отец успел из военного госпиталя перетащить домой.
едва Катаев оправился от тифа, как вступил немедленно в белое офицерское подполье в Одессе. К сожалению, та группа, в которую, он вступил, была не то под колпаком у ЧК, не то и появилась на свет в результате провокации самого ЧК. В конце марта - начале апреля 1920-го их всех и арестовали и Катаев сел в тюрьму ЧК. К счастью, явных доказательств принадлежности Катаева к этой группе (и сведений о его службе у белых) у ЧК не было, а тов. Дейч, командовавший Одесской ЧК, был полон решимости истребить все живое, что посмеет хоть пискнуть против Советской власти, но точно так же был полон решимости не стрелять за липовые, сочиненные следователями прегрешения. Так что братья Катаевы (младшего взяли за компанию со старшим) сидели в ЧК полгода, ибо неподкупный Дейч и его люди надеялись, что более точная информация о них еще всплывет по ходу дальнейшего разгрома белоых подпольных групп. Но осенью на них свалился великий чекистский ревизор из центра, Яков Бельский, которому было поручено аккурат проверить и несколько окоротить активность неподкупного тов. Дейча. В 1919 он был свидетлем ура-большевистских выступлений Катаева в Одессе, а так как сам пописывал и любил литературу, то еще и общался с Катаевым тогда за пролетарское искусства; воспоминания об этом уверили его в том, что Катаев - свой и притянут к делу о подпольной группе зазря, тем более что ничего конкретно-доказательного на него и не было. А поскольку Бельский явился «сверху» инспектировать местных чекистов, это его убеждение решило дело. По распоряжению Бельского Катаев был освобожден около 10 сентября 20 года; за компанию освободили Женю Катаева, как за компанию его и арестовывали.
Катаев вышел из ЧК накануне падения Врангелевского Крыма. Война кончилась. Вот после этого он решил, что воевал он с большевиками остервенело и честно, а теперь все кончено, и осталось разве что выживать со вкусом. И начал он выживать со вкусом. Но людей не трогал, а во времена вурдалачеств тов. Сталина многим, наоборот, помогал и за многих заступался с риском для себя. А большевизм и большевистскую революцию, ленинскую гвардию и т. Сталина с присными его про себя ненавидел холодной и упорной ненавистью до смерти, как палачей и врагов рода человеческого, что нисколько не мешало ему прославлять их в печати.
Как же провели суровые революционные годы, пока Катаев катался на бронепоезде от Одессы до Бердичева да рассиживался в подполье и тюрьме ЧК, духовного пути воины - Маяковский и Пастернак? Маяковский - известно как: «моя революция», «Пули погуще по оробелым, самое это, режь-рушь» и т.д. Борис же Леонидович в эти годы продолжал думать о высоком и быстро додумался (раз и навсегда) до того, что большевики есть трудное, но развивающее и в высшем смысле благое и спасительное начало, ибо они несут душеполезную и благодатную несвободу, необходимую для истинного творчества, нравственно целительное принуждение к труду и необходимое людям ограничение и упрощение потребностей, а то уж очень провалились. «Какая великолепная хирургия!». И т.д. «Предвестьем льгот приходит гений». «И я урод, и счастье сотен тысяч…». «Дорогая Олюша… А знаешь, чем дальше, тем больше, несмотря на все, полон я веры во все, что у нас делается. Многое поражает дикостью, а нет-нет и удивишься. Все-таки при рассейских рессурсах, в первооснове оставшихся без перемен, никогда не смотрели так далеко и достойно, и из таких живых, некосных оснований. Временами, и притом труднейшими, очень все глядит тонко и умно» (апрель 1935-го; как раз полтора года назад от голода вымерло под 6 миллионов человек). И ведь всё это искренне. Господи, какая же гадость эта ваша фаршированная рыба…
Итак, 1915-1920 годы провели наши герои исключительно по-разному. И в дальнейшем вели себя по-разному : тов. Катаев отменно знал про себя истинную цену всему, что происходило, и всем, кто происходил, и славил кого надо за пайку и казенно; Ставский со злобой доносил на него Ежову весной 1938: «В защиту его [Мандельштама] открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро»; когда товарищ Сталин велел ему погромить идейно крепкого в душе речекряка, но по исполнению идиота Авдеенко, Катаев из кожи вон вылез и навлек на себя его (Сталина) гнев, но Авдеенко не погромил, а распинался за литературу вообще; и т.д. О Маяковском и говорить нечего. Борис же Леонидович совершенно искренне размышлял о том, как тонко, умно и достойно варганили к середине 30-х социализм великие вурдалаки. Когда товарища Катаева призвал за свой стол товарищ Сталин, товарищ Катаев притворился вдрызг пьяным, чтобы близко к товарищу Сталину не подходить; Борис Леонидович, напротив того, мечтал поговорить с товарищем Сталиным о жизни и смерти, в чем ему и признавался. Но без взаимности. Сталин, со своей стороны (как и полагается великому вурдалаку), знал о жизни и особенно о смерти настолько больше, чем Борис Леонидович, что говорить об этом с Борисом Леонидовичем ему было бы попросту неинтересно.
Владимир же Владимирович крупно проштрафился в 1927 в поэме «Хорошо», - хочется сказать «поставив не на ту лошадку», но на самом деле он, как будто, ставок тут не делал, а был верен некоторой идее. В «Хорошо» он увековечил Троцкого, Муралова, Лашевича, Антонова-Авсеенко (сплошь люди Троцкого, подвергнутые гонениям в 20-е), но ни словом не помянул Сталина - Бухарина - Рыкова и активных их сторонников. Хотя раньше, в 1925, напечатал: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо. С чугуном чтоб и с выделкой стали о работе стихов, от Политбюро,чтобы делал доклады Сталин», а в 1924 и вовсе помянул во «Владимире Ильиче Ленине» в одном контексте наравне Сталина и Троцкого как ближайших соратников Набольшего Гения по производству Октябрьской революции (что было по тем временам комплименту именно Сталину, а не Троцкому). Но вот после этих двух случаев, пришедшихся на 1924-1925 год, имя Сталина он в своих стихах не упомянул ни разу. А Троцкого и троцкистов как делателей революции как раз упомянул - и упоминал всю осень 1927 и зиму 1927-28 (при публикации и чтениях «Хорошо»). А ведь объединенную оппозицию наголову разгромили в 1926-27. Действительно идейный.
(3) Вот по изложенным причинам у меня к ним троим такое разное отношение. Применительно к Катаеву - на основании всего, что я о нем знаю, у меня сложилось четкое ощущение: если бы этот человек под своей командой поднял войну, то я без колебаний пошел бы к нему, твердо зная, что а) воевать буду за правое дело; б) я и другие его люди никогда не получим от него преступных приказов; в) израсходует он меня сугубо по делу и не зря, я и сам бы лучшего не выдумал; г) посреди всего этого найдет он время меня приветить и что-нибудь веселое мне кинуть с седла. Князь славнейший и наилучший.
К Владимиру же Владимировичу у меня в силу изложенного выше тоже отношение вполне определенное. Сроков давности и посмертной защиты памяти по таким делам не бывает. И потому, когда великая держава Катаев ведет в «Траве Забвения» свое изничтожение великой державы Маяковского - я полностью и безговорочно на его стороне, потому что единственные запрещенные, военно-преступные средства в такой войне - это вранье. Но Катаев о Маяковском не врет ни на миллиграмм, он говорит о Маяковском истинную правду, которую о нем можно отлично установить и независимо.
Поскольку мой разбор того, как Катаев работает с образом Маяковского в «Траве забвения», выдержан в интонациях, недвусмысленно показывающих, кем я в данном случае восхищаюсь и чьей памяти не жалею; и поскольку послужной список Катаева, в том виде, в каком он обычно известен, может вызвать недоумение по поводу того, как именно я комментирую его издевательство над Маяковским,
- по этим причинам мне кажется важным пояснить, чем определяется мое отношение к Катаеву. Выше по треду упоминались в сопоставлении с ним, Маяковский и Пастернак - целесообразно будет припомнить тут и их.
(1) Прежде всего хочу подчеркнуть, что если бы я не знал ничего о биографии Катаева до 1921 года, мне не пришло бы и в голову слово вымолвить в его пользу или в его честь, тем более комментировать его расправы с Маяковским или иные пробы его пера; он вообще меня нисколько бы не интересовал, как не интересовал первые лет двадцать моего взаимодействия с его текстами. Это не значит, что я оспариваю его литературное искусство, глубину и остроту его видения мира, языковое, образное и композиционное совершенство «Травы Забвения» и т.д. Просто все это никак не сделало бы (и не делало) меня его fan’ом / поклонником в каком бы то ни было смысле слова; между тем невооруженным глазом видно, что все свои заметки о Катаеве, какие я вообще составлял, я составлял именно в качестве такового фэна. Fan’ом же /поклонником я могу себя представить исключительно по отношению к людям (включая и их тексты как их естественный атрибут), а не к текстам. Тексты я могу ценить, но мне не придет в голову на основании любви к текстам одного автора сочувственно комментировать его посмертное издевательство над автором другим. Но будучи историком, а не филологом, я воспринимаю тех людей, о которых пишу (как и вообще любых людей), как великие державы. Великая держава «Валентин Катаев», великая держава «Владимир Маяковский», великая держава «старший помощник младшего дворника Иванов». Субъекты желаний, воли, поведения, выработки и конституирования систем координат, картин мира, систем ценностей и оценок, кодексов войн и миров. И, конечно, субъекты действия, в том числе создания текстов и т.д. - но именно среди всего этого «и т.д.». И если они, скажем, литераторы, то их тексты интересны мне прежде всего как выражение (быть может, самое яркое и доступное для освоения) их как «держав», как источник по внутренней жизни и сути этих держав, а не как нечто отдельное. Я никоим образом не оспариваю того, что текст писателя можно и осмысленно читать в отъединении от жизни и личности этого писателя, точно так же, как мы можем пить молоко коровы Эн, нисколько не собираясь думать о самой этой корове. Я только сам не особенно дорожу молоком отдельно от коровы. Я, наверное, должен буду в целом согласиться с тем, что вот здесь:
http://www.ogoniok.com/archive/2003/4798/19-48-52/
- восторженно пишет Дмитрий Быков о Катаеве как о писателе (NB: то, что он там пишет о Катаеве как «человеке общественном», об обожании Катаевым Революции - нонсенс страшный, но это уж другая сфера, в которой на Быкова полагаться нельзя вообще), просто меня именно в этом качестве ни Катаев, ни кто другой особенно не занимал бы. Заметки я составляю не о Катаеве как человеке, а о том, как сделаны некоторые сегменты его текстов (о падении Одессы, о слава-те-Господи-мертвом и сгнившем живоедном цветке Революции - бигнонии, о Маяковском и т.д.), но вообще занимаюсь этим только потому, что так-то и так-то отношусь к Катаеву как к «великой державе» и, в частности, к той войне, которую эта великая держава ведет в «Траве забвения» против другой великой державы - Маяковского.
(2) Чем объясняется это «такое-то и такое-то отношение»? Литературная энциклопедия в1931 году - тогда дело знали туго, а писали ярко - о Катаеве пишет:
«Основной мотив творчества К., повторяющийся в разных вариациях: жизнь прекрасна и «оправдана» «сама по себе» тем, что она - жизнь.. ...Каков социальный смысл этой философии «непосредственной жизни», к-рая «изумительна» и «оправдана» сама по себе? Это - философия мещанства, философия людей, к-рые не хотят переделывать жизнь, устали бороться с ее невзгодами и способны только наслаждаться ею. К. никогда не поднимается в своем творчестве до общественно-значительной сатиры…. Даже заведомо крупные, социально ясные явления К. мельчит, превращает в «шутку». Так построены его две крупнейших юмористических вещи: повесть «Растратчики» и пьеса «Квадратура круга». Растратчики у К. превращаются в безобидных, смешных дурачков, которых собственно грешно обидеть. И растрату-то они производят случайно, беззлобно, сами не ведая, что творят, как дети. Не за что таких людей судить: их можно «пожалеть», на них достаточно «накричать»…. Наконец и собственно выразительные средства К. вскрывают ту же социальную природу среднекультурного, зажиточного, городского мещанства. …В последний период К. пытается преодолеть обывательскую ограниченность своего кругозора и приблизиться к социалистической стройке».
С «пытается преодолеть» - все ясно, гораздо интереснее все предыдущее. На фоне гороховых шутов, а также всех разве-я-не-меряющихся-пятилеткой, да и без всякого фона - выходит Катаев городом крепким и превосходнейшим. В любые времена такое понимание дела идет на вес золота. А дальше я задал бы классический вопрос: «Чем вы занимались до семнадцатого (с попоравкой: двадцать первого) года?» Только этого Дантеса бы и видели…
В 1915 Катаев восемнадцати добровольцем пошел на Первую мировую, дважды ранен, контужен, отравлен газами, награжден двумя солдатскими Георгиями а Анной за храбрость, убыл по демобилизации в конце 17-го. Борис Леонидович Пастернак эти годы провел, думая о высоком. Владимир Владимирович Маяковский эти годы провел, старательно кося от армии, а параллельно сочиняя ура-патриотические лубки («С криком Дёйчланд юбер аллес с поля немцы убирались» - рифма, как обычно, блестящая) и гневно швыряя гнилому тылу вопросы о том, как в нем кто-то смеет вкусно жрать, когда в этот самый миг на фронте оторвало ноги поручику Петрову?! (Собственно, уже само это стихотворение списывает Маяковского в полный умственный и нравственный расход. - Это даже если не вспоминать о том, каковы был быт и жизнь самого Маяковского, и стеснялся ли он сам мазать губу котлетами, когда Петровым отрывает ноги. Конечно, стесняться этого и не надо, но когда к такому стеснению пламенно призывает человек, который за котлетами всю жизнь охотится в величайшим аппетитом, а от фронта косит, то выходит еще более жалко. Как там вспоминал об этом самом стихотворении Шкловский?
" «Бродячая собака» была настроена патриотически. Когда Маяковский прочёл в ней свои стихи: Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре б... буду подавать ананасную воду, - то какой был визг.
Женщины очень плакали").
1919-1920 Катаев проводит так:
Весной 1919 вступает добровольцем в войска Добрармии в Одессе, проделывает всю кампанию против большевиков;
после весеннего захвата Одессы большевиками открыто и демонстративно, на виду у всего города, идет работать в Одессе в большевистское информагентство, крича в пользу большевиков, что не помешало потом белым дать ему в той же Одессе командование бронебашней на своем бронепоезде (означает такая штука, что работа в означенном информагентстве была для Катаева прикрытием подпольной работы на белых, и белые об этом знали); так лето и провел. Кстати, Катаев в начале 20-х годов придумал себе службу в Красной армии артиллерийским командиром на «Донском ыронте» детом 1919 - ничего такого не было.
после освобождения Одессы 12/25 августа 1919 года Катаев опять пошел добровольцем в Добрармию, где ему дали передовую бронебашню на бронепоезде «Новороссия»; всю осень 1919-зиму 1920 воевал на "Новороссии" против украинцев и большевиков; в начале 1920 свалился в тифу, лежал сначала в Жмеринке, затем в Одессе, пока лежал - Одессу взяли красные (7 и 8 февраля 20-го). Катаева при этом отец успел из военного госпиталя перетащить домой.
едва Катаев оправился от тифа, как вступил немедленно в белое офицерское подполье в Одессе. К сожалению, та группа, в которую, он вступил, была не то под колпаком у ЧК, не то и появилась на свет в результате провокации самого ЧК. В конце марта - начале апреля 1920-го их всех и арестовали и Катаев сел в тюрьму ЧК. К счастью, явных доказательств принадлежности Катаева к этой группе (и сведений о его службе у белых) у ЧК не было, а тов. Дейч, командовавший Одесской ЧК, был полон решимости истребить все живое, что посмеет хоть пискнуть против Советской власти, но точно так же был полон решимости не стрелять за липовые, сочиненные следователями прегрешения. Так что братья Катаевы (младшего взяли за компанию со старшим) сидели в ЧК полгода, ибо неподкупный Дейч и его люди надеялись, что более точная информация о них еще всплывет по ходу дальнейшего разгрома белоых подпольных групп. Но осенью на них свалился великий чекистский ревизор из центра, Яков Бельский, которому было поручено аккурат проверить и несколько окоротить активность неподкупного тов. Дейча. В 1919 он был свидетлем ура-большевистских выступлений Катаева в Одессе, а так как сам пописывал и любил литературу, то еще и общался с Катаевым тогда за пролетарское искусства; воспоминания об этом уверили его в том, что Катаев - свой и притянут к делу о подпольной группе зазря, тем более что ничего конкретно-доказательного на него и не было. А поскольку Бельский явился «сверху» инспектировать местных чекистов, это его убеждение решило дело. По распоряжению Бельского Катаев был освобожден около 10 сентября 20 года; за компанию освободили Женю Катаева, как за компанию его и арестовывали.
Катаев вышел из ЧК накануне падения Врангелевского Крыма. Война кончилась. Вот после этого он решил, что воевал он с большевиками остервенело и честно, а теперь все кончено, и осталось разве что выживать со вкусом. И начал он выживать со вкусом. Но людей не трогал, а во времена вурдалачеств тов. Сталина многим, наоборот, помогал и за многих заступался с риском для себя. А большевизм и большевистскую революцию, ленинскую гвардию и т. Сталина с присными его про себя ненавидел холодной и упорной ненавистью до смерти, как палачей и врагов рода человеческого, что нисколько не мешало ему прославлять их в печати.
Как же провели суровые революционные годы, пока Катаев катался на бронепоезде от Одессы до Бердичева да рассиживался в подполье и тюрьме ЧК, духовного пути воины - Маяковский и Пастернак? Маяковский - известно как: «моя революция», «Пули погуще по оробелым, самое это, режь-рушь» и т.д. Борис же Леонидович в эти годы продолжал думать о высоком и быстро додумался (раз и навсегда) до того, что большевики есть трудное, но развивающее и в высшем смысле благое и спасительное начало, ибо они несут душеполезную и благодатную несвободу, необходимую для истинного творчества, нравственно целительное принуждение к труду и необходимое людям ограничение и упрощение потребностей, а то уж очень провалились. «Какая великолепная хирургия!». И т.д. «Предвестьем льгот приходит гений». «И я урод, и счастье сотен тысяч…». «Дорогая Олюша… А знаешь, чем дальше, тем больше, несмотря на все, полон я веры во все, что у нас делается. Многое поражает дикостью, а нет-нет и удивишься. Все-таки при рассейских рессурсах, в первооснове оставшихся без перемен, никогда не смотрели так далеко и достойно, и из таких живых, некосных оснований. Временами, и притом труднейшими, очень все глядит тонко и умно» (апрель 1935-го; как раз полтора года назад от голода вымерло под 6 миллионов человек). И ведь всё это искренне. Господи, какая же гадость эта ваша фаршированная рыба…
Итак, 1915-1920 годы провели наши герои исключительно по-разному. И в дальнейшем вели себя по-разному : тов. Катаев отменно знал про себя истинную цену всему, что происходило, и всем, кто происходил, и славил кого надо за пайку и казенно; Ставский со злобой доносил на него Ежову весной 1938: «В защиту его [Мандельштама] открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро»; когда товарищ Сталин велел ему погромить идейно крепкого в душе речекряка, но по исполнению идиота Авдеенко, Катаев из кожи вон вылез и навлек на себя его (Сталина) гнев, но Авдеенко не погромил, а распинался за литературу вообще; и т.д. О Маяковском и говорить нечего. Борис же Леонидович совершенно искренне размышлял о том, как тонко, умно и достойно варганили к середине 30-х социализм великие вурдалаки. Когда товарища Катаева призвал за свой стол товарищ Сталин, товарищ Катаев притворился вдрызг пьяным, чтобы близко к товарищу Сталину не подходить; Борис Леонидович, напротив того, мечтал поговорить с товарищем Сталиным о жизни и смерти, в чем ему и признавался. Но без взаимности. Сталин, со своей стороны (как и полагается великому вурдалаку), знал о жизни и особенно о смерти настолько больше, чем Борис Леонидович, что говорить об этом с Борисом Леонидовичем ему было бы попросту неинтересно.
Владимир же Владимирович крупно проштрафился в 1927 в поэме «Хорошо», - хочется сказать «поставив не на ту лошадку», но на самом деле он, как будто, ставок тут не делал, а был верен некоторой идее. В «Хорошо» он увековечил Троцкого, Муралова, Лашевича, Антонова-Авсеенко (сплошь люди Троцкого, подвергнутые гонениям в 20-е), но ни словом не помянул Сталина - Бухарина - Рыкова и активных их сторонников. Хотя раньше, в 1925, напечатал: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо. С чугуном чтоб и с выделкой стали о работе стихов, от Политбюро,чтобы делал доклады Сталин», а в 1924 и вовсе помянул во «Владимире Ильиче Ленине» в одном контексте наравне Сталина и Троцкого как ближайших соратников Набольшего Гения по производству Октябрьской революции (что было по тем временам комплименту именно Сталину, а не Троцкому). Но вот после этих двух случаев, пришедшихся на 1924-1925 год, имя Сталина он в своих стихах не упомянул ни разу. А Троцкого и троцкистов как делателей революции как раз упомянул - и упоминал всю осень 1927 и зиму 1927-28 (при публикации и чтениях «Хорошо»). А ведь объединенную оппозицию наголову разгромили в 1926-27. Действительно идейный.
(3) Вот по изложенным причинам у меня к ним троим такое разное отношение. Применительно к Катаеву - на основании всего, что я о нем знаю, у меня сложилось четкое ощущение: если бы этот человек под своей командой поднял войну, то я без колебаний пошел бы к нему, твердо зная, что а) воевать буду за правое дело; б) я и другие его люди никогда не получим от него преступных приказов; в) израсходует он меня сугубо по делу и не зря, я и сам бы лучшего не выдумал; г) посреди всего этого найдет он время меня приветить и что-нибудь веселое мне кинуть с седла. Князь славнейший и наилучший.
К Владимиру же Владимировичу у меня в силу изложенного выше тоже отношение вполне определенное. Сроков давности и посмертной защиты памяти по таким делам не бывает. И потому, когда великая держава Катаев ведет в «Траве Забвения» свое изничтожение великой державы Маяковского - я полностью и безговорочно на его стороне, потому что единственные запрещенные, военно-преступные средства в такой войне - это вранье. Но Катаев о Маяковском не врет ни на миллиграмм, он говорит о Маяковском истинную правду, которую о нем можно отлично установить и независимо.