Замечательная речь Юрия Карловича Олеши о Шостаковиче и Сумбуре.
Замечательная речь Юрия Карловича Олеши о Шостаковиче и Сумбуре.
"Должен признаться, что когда я прочел статью «Сумбур вместо музыки», я растерялся. Первым ощущением был протест. Я подумал: это неверно. Шостаковича ругать нельзя. Шостакович - исключительное явление в нашем искусстве. Эта статья сильно ударила по моему сознанию. Музыка Шостаковича мне всегда нравилась.
…Вдруг я читаю в газете «Правда», что опера Шостаковича есть «Сумбур вместо музыки». Это сказала «Правда». Как же мне быть со своим отношением к Шостаковичу? Статья, помещенная в «Правде», носит характер принципиальный, это мнение коллективное, значит: либо я ошибаюсь, либо ошибается «Правда». Легче всего было бы сказать себе: я не ошибаюсь, и отвергнуть для самого себя, внутри, мнение «Правды».
К чему бы это привело? К очень тяжелым психологическим последствиям.
У нас, товарищи, весь рисунок общественной жизни чрезвычайно сцеплен. У нас нет в жизни и деятельности государства самостоятельно растущих и развивающихся линий. Все части рисунка сцеплены, зависят друг от друга и подчинены одной линии. Эта линия есть забота и неусыпная, страстная мысль о пользе народа, о том, чтобы народу было хорошо. Если я не соглашусь с этой линией в каком-либо отрезке, то весь сложный рисунок жизни, о котором я думаю и пишу, для меня лично рухнет: мне должно перестать нравиться многое, что кажется мне таким обаятельным. Например, то, что молодой рабочий в одну ночь произвел переворот в деле добычи угля и стал всемирно знаменитым. Или то, что Литвинов ездит в Женеву и произносит речи, влияющие на судьбы Европы. Или то, что советские стрелки в состязании с американскими оказываются победителями, или то, что ответы Сталина Рой Говарду с восторженным уважением цитирует печать всего мира.
Если я в чем-либо не соглашусь со страной, то вся картина жизни должна для меня потускнеть, потому что все части, все детали этой картины связаны, возникают одна из другой, и ни одна не может быть порочной <…>
Если я не соглашусь со статьями «Правды» об искусстве, то я не имею права получать патриотическое удовольствие от восприятия этих превосходных вещей - от восприятия этого аромата новизны, победоносности, удачи, который мне так нравится и который говорит о том, что уже есть большой стиль советской жизни, стиль великой державы (Аплодисменты). И поэтому я соглашаюсь и говорю, что на этом отрезке, на отрезке искусства, партия, как и во всем, права (Аплодисменты). И с этих позиций я начинаю думать о музыке Шостаковича. Как и прежде, она мне продолжает нравиться. Но я вспоминаю: в некоторых местах она всегда мне казалась какой-то пренебрежительной (Аплодисменты). К кому пренебрежительной? Ко мне.
Этот человек очень одарен, очень обособлен и замкнут. Это видно во всем. В походке. В манере курить. В приподнятости плеч. Кто-то сказал, что Шостакович - это Моцарт.
Внешне гений может проявляться двояко: в лучезарности, как у Моцарта, и в пренебрежительной замкнутости, как у Шостаковича. Эта пренебрежительность к «черни» и рождает некоторые особенности музыки Шостаковича - те неясности, причуды, которые нужны только ему и которые принижают нас.
Вот причуды, которые рождаются из пренебрежительности, и названы в «Правде» сумбуром и кривлянием. Мелодия есть лучшее, что может извлечь художник из мира. Я выпрашиваю у Шостаковича мелодию, он ломает ее в угоду неизвестно чему, и меня это принижает. У нас совсем особая жизнь, и у нас видят правду (Аплодисменты).
Всё дело в том, что у нас единственное, из чего исходит мысль руководства, - есть мысль о народе. Интересы народа руководителям дороже, чем интересы того искусства, так называемого изысканного, рафинированного, которое нам иногда кажется милым и которое в конце концов является так или иначе отголоском упадка искусства Запада.
Товарищи, читая статьи в «Правде», я подумал о том, что под этими статьями подписался бы Лев Толстой… (Аплодисменты). ..."
Тут что приятно - что если не пускаться во вдохновенное кликушество, то оно есть полный бред с самого начала. Будь те граждане, чье коллективное мнение выражено в "Правде", семи пядей во лбу, бкудь они правы в 90 процентах того, что делают - почему из этого должно вытекать, что они и в музыке понимают? Почему "все или ничего"?
Но в таких случаях здравый смысл не применяется ан принсип. И появляется речь Олеши, или монолитный гляйхшалтунг, или "кто сказал а, тот кому-то что-то задолжал по части бе" (чем столь справедливо возмущался Пастернак, как будто сам всю жизнь не проговаривал препакостные и безумные бе вслед за достаточно сомнительными а), или "Если дары принимаем с благодарностью от Господа, то как кары не примем с благодарностью?" (вот, кстати, пытался найти, кто именно выражался в этом духе - навскидку не вспомнил).
И еще очень точно отметил Юрий Карлович, что принимают эту логику люди не от веры, не от энтузиазма, даже не со страху - а для-ради своего психологического комфорта. Во избежание тягостных переживаний.
То есть что ни малейшего оправдания и никаких смягчающих это не имеет.
И еще один здравый урок дает речь Юрия Карловича. На этот раз - касательно того, как и чем на такие речи и на такую логику отвечать - вслух, если можно, в душе, если вслух не дают. Прежде всего - ни в коем случае не поддаваться на то, чтобы принимать такие клики и их авторов всерьез. Более всерьез, чем надо принимать микробы дизентерии - убивать-то они могут. Шуты гороховые кличут "Принимайте нас целиком!" (вариант: черненькими, а то беленькими всякий дурак полюбит); они могут быть и кровавыми шутами гороховыми, и очень серьезными шутами гороховыми, и очень продвинутыми в смысле умения мобилизовывать и подавлять шутами гороховыми - но все равно остаются таковыми, и ответ им на это их "Принимай меня целиком, я - всемирно-историческое Благо!" -должен быть только один в двух регистрах. В не совсем адекватном, но более торжественном: "Царь, ты ведь меня еще не убил!" (а убьешь - все равно я останусь убитым человеком, а ты шутом гороховым, срамной болезнью, хоть и смертельной). И в наиболее адекватном - насчет жеванной морковки.