Катаев о Маяковском в "Трпве забвения" - 1. Для затравки.
Катаев о Маяковском в "Траве забвения" - 1. Для затравки. Шутка юмора.
В "Траве забвения" о Маяковском сказано очень много, и все в порядке мемуара от вдрызг восхищенного младшего спутника и просто благоговейного почитателя, который притом еще и надседается над ранимостью и печалями своего героя, окружает его посмертно трепетным сочувствием и заботой и видит в нем не токмо величайшего Поэта, но и замечательного Человека, дорожа каждой черточкой оного.
Катаев был человек с отличной совестью, но без всякого стыда (викторианского), так что в ТЗ он этот декор задал не чинясь: "Я же думал о нем (Маяковском), которого с давних пор страстно любил как поэта, считая его равным Пушкину".
Равным Пушкину. Ни больше ни меньше. С давних пор.
Могут после этого возникать какие-то подозрения в адрес катаевского отношения к Маяковскому? Да ни в жизнь. А если то, что он сообщает о Маяковском, потом подсознательно прорастает в читателе чем-то, для Маяковского неблагоприятным и от него читателя отторгающим, а то и прямо производит на читателя самое скверное для Маяковского впечатление, - ну что ж поделаешь, значит, это само собой случилось. Уж до того, значит, заворожен Маяковским Катаев, что даже и такие материалы приводит о нем, не видя их истинной цены, в восторженно-сочувственном духе.
Вот только других материалов о Маяковском он не приводит.
Больше всего его панегирики Маяковскому напоминают такую прогулку в обнимку с милым дружком, при которой обнимающий с каждым шагом пребольно бьет милого дружка локтем под дых, - ни на минуту не разжимая объятий, позворяющих ему это делать незаметно для наблюдателя. "Остап подошел к Воробьянинову вплотную и, оглянувшись по сторонам, дал предводителю короткий, сильный и незаметный для постороннего глаза удар в бок. - Вот тебе милиция! Вот тебе дороговизна стульев для трудящихся всех стран! Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро!- Ипполит Матвеевич за все время экзекуции не издал ни звука. Со стороны могло показаться, что почтительный сын разговаривает с отцом, только отец слишком оживленно трясет головой".
Вот просто для затравки пассаж из этих воспоминаний, призванный вроде бы иллюстрировать лихость, боевой дух, масштаб личности и остроумие Маяковского.
"Марков недавно, путем невероятных трудов и хитростей, затащил Маяковского во МХАТ на "Дни Турбиных" Булгакова. Маяковский улизнул после третьего акта.
На вопрос Маркова:
- Ну, что вы скажете? - Маяковский ответил:
- Не знаю. Не видел хвоста. Поэтому не могу и определить, что это за зверь ваш Булгаков: крокодил или ящерица".
Лихо!
При первом беглом просмотре.
Потому что при втором навертывается: да с каких же это пор у ящериц и крокодилов похожи морды - так что отличить одну от другого можно только дождавшись обозрения ее/его хвоста?! Их именно по морде с первого же взгляда и можно друг от друга отличить!
Что ж это получается? Пушкиноравный наш поэт до того безглаз и отъединен, что вот и метафору построил на отличии ящериц от крокодилов, а сам и понятия не имеет, чем же на самом деле они друг от друга отличаются? Причем не имеет на таком уровне, на котором просто НЕ МОЖЕТ не иметь? Тут сразу вновь припоминается Никифор Ляпис, полагавший, что шакалы змееподобны - "такие, в форме змеи" (опять, кстати, пресмыкающееся!).
Нет, такого все-таки быть не может. Значит, что? Значит, просто великий мастер слова ляпнул не подумавши, неряшливо, ради торопливого красного - не слова, а словца, чтобы разом обыграть то, что он ушел с "хвоста" спектакля и продернуть Булгакова как определенного врага ("гад / пресмыкающееся"), еще неопределенного калибра. И не заметил, что получилась редкая (по калибру) глупость.
С кем не бывало такого, что при попытке быстро сострить выпаливаешь глупость?
Вообще-то, со многими не бывало. Даже, пожалуй, с большинством не бывало. Большинство не так торопится сострить. Да и глупость получилась уж очень большая - ну все-таки, не отличить крокодила от ящерицы, пока не увидишь хвост.... Все рассчитано на взятие слушателя нахрапом, на то, что он попросту не заметит этой глупости, пораженный с налета бойкостью фразы. Наперсточничество, а не остроумие.
А ведь это действительно характерная черта знаменитого "остроумия" Маяковского, да и не только остроумия, а всей его поэтики, на совершенно ином материале вскрытая, в частности, Карабчиевским:
"- Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают! - Я не печка, не море, не чума!. - Этот знаменитый ответ на записку (почти наверняка им же самим заготовленную, слишком она звучит ритмично и слишком письменно) приводится многими вспоминателями в качестве наиострейшей остроты. Между тем это не что-нибудь новое, это наш добрый старый знакомый -- реализованный штамп,
разоблаченная метафора. Метафора не только плоская, но и не очень грамотная, рассчитанная на хапок, на нахрап, на растерянность зала, на отсутствие времени. Настоящее море не волнует, а волнуется, чума не заражает, а поражает, заражает - носитель чумы"...
..."Вступление в поэму "Во весь голос" -- это квинтэссенция всего его творчества... Как бы мы ни относились к содержанию этих стихов, мы не можем не признать их поразительной силы, их абсолютной словесной слаженности. Безошибочно верно выбраны в поэме все интонационные переходы, все акценты расставлены с безоговорочной точностью, достойной великого мастера. Яркость
словесных формулировок доведена до высшего пилотажа, почти все они сегодня входят в пословицу. Единственная дань "научной фантастике" -- развернутое сравнение стихов с войсками, но и этот кусок энергичен и не слишком длинен. Однако же давайте здесь остановимся, проявим некоторую тенденциозность, благо это нам не впервой. Давайте ухватимся за этот недлинный хвостик и вытащим кое-что покрупнее.
Только ли "к жерлу прижав жерло" -- невозможный, неосуществимый образ?"
(Это "Поэмы замерли, к жерлу прижав жерло нацеленных зияющих заглавий".
Действительно, что за черт? Как это к жерлу прижав жерло? Что это за целующиеся, составленные жерлом к жерлу орудия, что за нелепость? Это он вместо "ствола" вставил "жерло" - опять натуральное "волны падали стремительным домкратом". Но дальше больше, со стволами-то тоже нехорошо получается: пушки составить и прижав ствол к стволу нельзя, между стволами всегда будут промежутки, как тесно пушки не смыкай колесо к колесу. И если даже снять колеса, то все равно промежутки останутся. Выходит стремительный домкрат в квадрате!
А сколько читателей это заметят при чтении? Почти никто. Вот это действительно мастерство слова! И ровно в том же стиле, что хвосты, чума с морем и стремительный домкрат.
Продолжаю цитату из Карабчиевского: )
"А само по себе "жерло заглавий"? А "кавалерия острот" -- вообразима ли она? Да и весь строчечный фронт, так красиво словесно построенный, выстраивается ли в реально зримую картину?
Не выстраивается, но самое главное, что этого словно бы и не надо. Вся эта часть поэмы Маяковского - лучший пример виртуозной демагогии, мастерской подгонки под заранее заданный, чисто умозрительный, вполне бумажный шаблон.
В исходном пункте -- старый наш друг речевой штамп. Надо было показать аудитории (настоящей? будущей?), что стихи -- боевые. Значит, естественно, страницы -- войска, рифмы -- пики и тому подобное.
Поиск соответствующих аналогий -- вот задача, которую выполняет стих, а подогнанные под исходную задачу аналогии не могут быть точны и единственны. Их необязательность очевидна. Пики рифм и кавалерия острот могли быть пиками острот и кавалерией рифм, от этого мало бы что изменилось. ... Как связать? А никак, не берите в голову, все это только слова".
(Действительно. "застыла кавалерия острот, поднявши рифм отточенные пики". У кавалерии острот пики - оружие. Но у острот оружие - не рифма, а смысл остроты. Почему в таком случае рифмы - пики? Пики - острое колющее оружие, перекликающееся с остротами по смыслу. Но что острого или колющего - и что от оружия - в рифме, может ли в любом метафорическом смысле рифма быть остра или быть оружием? Нет. Но ни в коем случае и не надо задерживаться на смысле слов, на разваливающемся на ходу насильно сооруженным образе, он, как потемкинская деревня, нужен именно для того, чтобы кинуть на него взгляд только промельком и тут же лететь к следующей строке - тогда впечатление речи-армии, речи-воинства останется живым. Продолжаю цитировать Карабчиевского:).
"...Двигаясь в обе стороны от этого центра, к концу и началу поэмы, мы обнаружим другое, не столь явное, но более важное противоречие, лежащее в основе всей маяковской поэтики.
О чем, собственно говоря, поэма? Она -- об авторе. В ней сосуществуют две параллельные темы: грядущее заслуженное воскрешение -- и развернутая самохарактеристика, которая и делает его заслуженным.
"Вы, возможно, спросите и обо мне". Потомки мало что знают о поэте, его стихи им неизвестны или недостаточны, и вот поэт вынужден сам рассказывать, кто он такой и чем занимался. Это с одной стороны. А с другой: "заглуша поэзии потоки... как живой с живыми..." Стих войдет в грядущую жизнь, станет обиходным и нужным. Но тогда... все в порядке, и не о чем беспокоиться. Казалось бы, так, и, однако, чуть дальше возникают те самые курганы книг, похороненные в них стихи и железки строк, лишь случайно обнаруживаемые в общей окаменелой куче. Значит, что же, стих не прорвет громаду лет и хребты веков? Начинаем заново. Славы нет-- и не надо, признания нет -- и пускай. Пускай нам общим памятником будет. Умри, мой стих, как рядовой, безымянный. Но если так, если автор примирился и с этим, - зачем же тогда тянуться и превышаться и вздымать выше всех голов
партийные книжки? Зачем на самом высоком пафосе выкрикивать немыслимое "Це-Ка-Ка", заклиная этим гортаным клекотом не только будущее, но и настоящее?
Всех этих взаимоистребительных зигзагов было бы более чем достаточно, чтоб дискредитировать, разодрать на части, уничтожить любое произведение. Но удивительным образом для Маяковского они остаются вполне безопасными, ибо касаются лишь тех понятий, которые чужды его системе: чувства реальности, чувства факта, наконец -- действительной мотивации.
Самое поразительное в этой поэме -- то, что в мире оболочек она совершенна. Более, чем какое-либо другое произведение, она наводит на мысль о "нечеловечьей магии", о некоей сверхъестественной силе, наполняющей пустые исходно слова. ...Ни образный, ни смысловой подход не выявят главного в поэме: направленного, мощного потока энергии, почти не связанного с содержанием слов, а как бы проносящегося над ними и захватывающего все, что попадется в пути. Это уникальное произведение, где каждая строчка крылата и нет ни одной правдивой, производит жуткое впечатление".
Шутка Маяковского о Булгакове построена по той же схеме "нахрапа", но, в отличие от "Во весь голос", никакой магии и энергии не имеет. Она претендует на остроумие, но тут все швы выпирают мгновенно - остроумие оказывается, во-первых, того же рода, что стремительный домкрат и шакалы в форме змеи, во-вторых, наперсточническим.
Поверит ли кто-нибудь, что из многого множества хлестких ответов Маяковского (о неслыханном его остроумии декларации есть и в "Траве Забвения"!) Катаев СЛУЧАЙНО привел именно и только этот, - где остроумие оборачивается неряшливой попыткой взять слушателя на хапок прямой глупостью, как половые в плохом трактире пытаются заглушить скверный вкус блюда тем, какое оно горяченькое?
В "Траве забвения" о Маяковском сказано очень много, и все в порядке мемуара от вдрызг восхищенного младшего спутника и просто благоговейного почитателя, который притом еще и надседается над ранимостью и печалями своего героя, окружает его посмертно трепетным сочувствием и заботой и видит в нем не токмо величайшего Поэта, но и замечательного Человека, дорожа каждой черточкой оного.
Катаев был человек с отличной совестью, но без всякого стыда (викторианского), так что в ТЗ он этот декор задал не чинясь: "Я же думал о нем (Маяковском), которого с давних пор страстно любил как поэта, считая его равным Пушкину".
Равным Пушкину. Ни больше ни меньше. С давних пор.
Могут после этого возникать какие-то подозрения в адрес катаевского отношения к Маяковскому? Да ни в жизнь. А если то, что он сообщает о Маяковском, потом подсознательно прорастает в читателе чем-то, для Маяковского неблагоприятным и от него читателя отторгающим, а то и прямо производит на читателя самое скверное для Маяковского впечатление, - ну что ж поделаешь, значит, это само собой случилось. Уж до того, значит, заворожен Маяковским Катаев, что даже и такие материалы приводит о нем, не видя их истинной цены, в восторженно-сочувственном духе.
Вот только других материалов о Маяковском он не приводит.
Больше всего его панегирики Маяковскому напоминают такую прогулку в обнимку с милым дружком, при которой обнимающий с каждым шагом пребольно бьет милого дружка локтем под дых, - ни на минуту не разжимая объятий, позворяющих ему это делать незаметно для наблюдателя. "Остап подошел к Воробьянинову вплотную и, оглянувшись по сторонам, дал предводителю короткий, сильный и незаметный для постороннего глаза удар в бок. - Вот тебе милиция! Вот тебе дороговизна стульев для трудящихся всех стран! Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро!- Ипполит Матвеевич за все время экзекуции не издал ни звука. Со стороны могло показаться, что почтительный сын разговаривает с отцом, только отец слишком оживленно трясет головой".
Вот просто для затравки пассаж из этих воспоминаний, призванный вроде бы иллюстрировать лихость, боевой дух, масштаб личности и остроумие Маяковского.
"Марков недавно, путем невероятных трудов и хитростей, затащил Маяковского во МХАТ на "Дни Турбиных" Булгакова. Маяковский улизнул после третьего акта.
На вопрос Маркова:
- Ну, что вы скажете? - Маяковский ответил:
- Не знаю. Не видел хвоста. Поэтому не могу и определить, что это за зверь ваш Булгаков: крокодил или ящерица".
Лихо!
При первом беглом просмотре.
Потому что при втором навертывается: да с каких же это пор у ящериц и крокодилов похожи морды - так что отличить одну от другого можно только дождавшись обозрения ее/его хвоста?! Их именно по морде с первого же взгляда и можно друг от друга отличить!
Что ж это получается? Пушкиноравный наш поэт до того безглаз и отъединен, что вот и метафору построил на отличии ящериц от крокодилов, а сам и понятия не имеет, чем же на самом деле они друг от друга отличаются? Причем не имеет на таком уровне, на котором просто НЕ МОЖЕТ не иметь? Тут сразу вновь припоминается Никифор Ляпис, полагавший, что шакалы змееподобны - "такие, в форме змеи" (опять, кстати, пресмыкающееся!).
Нет, такого все-таки быть не может. Значит, что? Значит, просто великий мастер слова ляпнул не подумавши, неряшливо, ради торопливого красного - не слова, а словца, чтобы разом обыграть то, что он ушел с "хвоста" спектакля и продернуть Булгакова как определенного врага ("гад / пресмыкающееся"), еще неопределенного калибра. И не заметил, что получилась редкая (по калибру) глупость.
С кем не бывало такого, что при попытке быстро сострить выпаливаешь глупость?
Вообще-то, со многими не бывало. Даже, пожалуй, с большинством не бывало. Большинство не так торопится сострить. Да и глупость получилась уж очень большая - ну все-таки, не отличить крокодила от ящерицы, пока не увидишь хвост.... Все рассчитано на взятие слушателя нахрапом, на то, что он попросту не заметит этой глупости, пораженный с налета бойкостью фразы. Наперсточничество, а не остроумие.
А ведь это действительно характерная черта знаменитого "остроумия" Маяковского, да и не только остроумия, а всей его поэтики, на совершенно ином материале вскрытая, в частности, Карабчиевским:
"- Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают! - Я не печка, не море, не чума!. - Этот знаменитый ответ на записку (почти наверняка им же самим заготовленную, слишком она звучит ритмично и слишком письменно) приводится многими вспоминателями в качестве наиострейшей остроты. Между тем это не что-нибудь новое, это наш добрый старый знакомый -- реализованный штамп,
разоблаченная метафора. Метафора не только плоская, но и не очень грамотная, рассчитанная на хапок, на нахрап, на растерянность зала, на отсутствие времени. Настоящее море не волнует, а волнуется, чума не заражает, а поражает, заражает - носитель чумы"...
..."Вступление в поэму "Во весь голос" -- это квинтэссенция всего его творчества... Как бы мы ни относились к содержанию этих стихов, мы не можем не признать их поразительной силы, их абсолютной словесной слаженности. Безошибочно верно выбраны в поэме все интонационные переходы, все акценты расставлены с безоговорочной точностью, достойной великого мастера. Яркость
словесных формулировок доведена до высшего пилотажа, почти все они сегодня входят в пословицу. Единственная дань "научной фантастике" -- развернутое сравнение стихов с войсками, но и этот кусок энергичен и не слишком длинен. Однако же давайте здесь остановимся, проявим некоторую тенденциозность, благо это нам не впервой. Давайте ухватимся за этот недлинный хвостик и вытащим кое-что покрупнее.
Только ли "к жерлу прижав жерло" -- невозможный, неосуществимый образ?"
(Это "Поэмы замерли, к жерлу прижав жерло нацеленных зияющих заглавий".
Действительно, что за черт? Как это к жерлу прижав жерло? Что это за целующиеся, составленные жерлом к жерлу орудия, что за нелепость? Это он вместо "ствола" вставил "жерло" - опять натуральное "волны падали стремительным домкратом". Но дальше больше, со стволами-то тоже нехорошо получается: пушки составить и прижав ствол к стволу нельзя, между стволами всегда будут промежутки, как тесно пушки не смыкай колесо к колесу. И если даже снять колеса, то все равно промежутки останутся. Выходит стремительный домкрат в квадрате!
А сколько читателей это заметят при чтении? Почти никто. Вот это действительно мастерство слова! И ровно в том же стиле, что хвосты, чума с морем и стремительный домкрат.
Продолжаю цитату из Карабчиевского: )
"А само по себе "жерло заглавий"? А "кавалерия острот" -- вообразима ли она? Да и весь строчечный фронт, так красиво словесно построенный, выстраивается ли в реально зримую картину?
Не выстраивается, но самое главное, что этого словно бы и не надо. Вся эта часть поэмы Маяковского - лучший пример виртуозной демагогии, мастерской подгонки под заранее заданный, чисто умозрительный, вполне бумажный шаблон.
В исходном пункте -- старый наш друг речевой штамп. Надо было показать аудитории (настоящей? будущей?), что стихи -- боевые. Значит, естественно, страницы -- войска, рифмы -- пики и тому подобное.
Поиск соответствующих аналогий -- вот задача, которую выполняет стих, а подогнанные под исходную задачу аналогии не могут быть точны и единственны. Их необязательность очевидна. Пики рифм и кавалерия острот могли быть пиками острот и кавалерией рифм, от этого мало бы что изменилось. ... Как связать? А никак, не берите в голову, все это только слова".
(Действительно. "застыла кавалерия острот, поднявши рифм отточенные пики". У кавалерии острот пики - оружие. Но у острот оружие - не рифма, а смысл остроты. Почему в таком случае рифмы - пики? Пики - острое колющее оружие, перекликающееся с остротами по смыслу. Но что острого или колющего - и что от оружия - в рифме, может ли в любом метафорическом смысле рифма быть остра или быть оружием? Нет. Но ни в коем случае и не надо задерживаться на смысле слов, на разваливающемся на ходу насильно сооруженным образе, он, как потемкинская деревня, нужен именно для того, чтобы кинуть на него взгляд только промельком и тут же лететь к следующей строке - тогда впечатление речи-армии, речи-воинства останется живым. Продолжаю цитировать Карабчиевского:).
"...Двигаясь в обе стороны от этого центра, к концу и началу поэмы, мы обнаружим другое, не столь явное, но более важное противоречие, лежащее в основе всей маяковской поэтики.
О чем, собственно говоря, поэма? Она -- об авторе. В ней сосуществуют две параллельные темы: грядущее заслуженное воскрешение -- и развернутая самохарактеристика, которая и делает его заслуженным.
"Вы, возможно, спросите и обо мне". Потомки мало что знают о поэте, его стихи им неизвестны или недостаточны, и вот поэт вынужден сам рассказывать, кто он такой и чем занимался. Это с одной стороны. А с другой: "заглуша поэзии потоки... как живой с живыми..." Стих войдет в грядущую жизнь, станет обиходным и нужным. Но тогда... все в порядке, и не о чем беспокоиться. Казалось бы, так, и, однако, чуть дальше возникают те самые курганы книг, похороненные в них стихи и железки строк, лишь случайно обнаруживаемые в общей окаменелой куче. Значит, что же, стих не прорвет громаду лет и хребты веков? Начинаем заново. Славы нет-- и не надо, признания нет -- и пускай. Пускай нам общим памятником будет. Умри, мой стих, как рядовой, безымянный. Но если так, если автор примирился и с этим, - зачем же тогда тянуться и превышаться и вздымать выше всех голов
партийные книжки? Зачем на самом высоком пафосе выкрикивать немыслимое "Це-Ка-Ка", заклиная этим гортаным клекотом не только будущее, но и настоящее?
Всех этих взаимоистребительных зигзагов было бы более чем достаточно, чтоб дискредитировать, разодрать на части, уничтожить любое произведение. Но удивительным образом для Маяковского они остаются вполне безопасными, ибо касаются лишь тех понятий, которые чужды его системе: чувства реальности, чувства факта, наконец -- действительной мотивации.
Самое поразительное в этой поэме -- то, что в мире оболочек она совершенна. Более, чем какое-либо другое произведение, она наводит на мысль о "нечеловечьей магии", о некоей сверхъестественной силе, наполняющей пустые исходно слова. ...Ни образный, ни смысловой подход не выявят главного в поэме: направленного, мощного потока энергии, почти не связанного с содержанием слов, а как бы проносящегося над ними и захватывающего все, что попадется в пути. Это уникальное произведение, где каждая строчка крылата и нет ни одной правдивой, производит жуткое впечатление".
Шутка Маяковского о Булгакове построена по той же схеме "нахрапа", но, в отличие от "Во весь голос", никакой магии и энергии не имеет. Она претендует на остроумие, но тут все швы выпирают мгновенно - остроумие оказывается, во-первых, того же рода, что стремительный домкрат и шакалы в форме змеи, во-вторых, наперсточническим.
Поверит ли кто-нибудь, что из многого множества хлестких ответов Маяковского (о неслыханном его остроумии декларации есть и в "Траве Забвения"!) Катаев СЛУЧАЙНО привел именно и только этот, - где остроумие оборачивается неряшливой попыткой взять слушателя на хапок прямой глупостью, как половые в плохом трактире пытаются заглушить скверный вкус блюда тем, какое оно горяченькое?