Прервать молчание. Скрытые травмы неолиберальной академии
перевёл ещё одну статью из "Спiльне"
===========================================================
- Как твои дела?
-Честно говоря, я невероятно нервничаю. Работа накапливается, и я тону в куче дел. Я на самом деле не знаю, когда смогу начать тот раздел об оборотной стороне и молчании, я собиралась это сделать сто лет назад и мне паршиво, что огорчаю Розин, но у меня буквально нет ни свободной секунды .
- Понимаю, очень хорошо понимаю, о чем ты.
- Смотри, вчера я получила 115 мейлов, и на все нужно ответить . 16 часов в день я только и делаю, что пытаюсь держать все под контролем. У меня постоянное ощущение, что я никогда ничего не успеваю, и список моих задач растет быстрее, чем я вычеркиваю из него сделанное. Это похоже на фильм ужасов, в котором опухоли удваиваются каждые несколько часов! (Смех). И мне никогда не удается поработать над чем-то своим. Я очень плохо сплю, и такое ощущение, что все вышло из-под контроля.
- У меня та же ситуация. Читать? Что это такое? Думать? Без вариантов! И ты чувствуешь себя ужасно, правда? Мне кажется, я постоянно краду время и у детей - иду проверять почту прямо посреди игры в «Монополию» или что-то в этом роде. Иногда мне просто хочется все бросить.
- Да, я знаю. Все становится только хуже. Еще надеешься выиграть в лотерею? (Смех) Так как твои дела?
- Ты правда хочешь знать? (Смех)
- Да.
- Поганые, на самом деле. Меня все достало. Вчера узнала, что мою статью не приняли в журнал Х.
- О нет!
- Ты знаешь, я работала над ней так долго. Я так вложилась в эту задачу (((
- Я знаю.
- И один из рецензентов был просто отвратительным, он написал что-то вроде: «Мои первокурсники лучше разбираются в этой теме, чем эта авторша - зачем она тратит наше время? » Когда я прочитала это, Роз, - мне будто дали пощечину. Все, что я могла делать - стараться не расплакаться в преподавательской, ведь после этого меня ждала лекция, поэтому пришлось взять себя в руки и провести пару. Но сегодня я не спала.
- Бедняжка.
- У меня крутились в голове все эти злые замечания. И ты знаешь, хуже всего то, что они правы: я бездарь.
- Нет, это неправда.
- Я мошенница, могла бы догадаться, что меня разоблачат, если пришлю работу в журнал такого уровня.
Это запись моего разговора с подругой за несколько дней до того, как я наконец села писать этот раздел. Обе участницы разговора белые, обе работают в «старых» (созданных до 1992 года) британских университетах, обе трудоустроены по «длительным» контрактам, что во многом ставит их в лучшее положение по сравнению с большинством в современной академии. Меня легко узнать в голосе, который волнуется о задержке этой статьи. Ряду читателей этот фрагмент разговора покажется довольно странным, но, подозреваю, многие узнают нечто знакомое и глубоко задевающее эмоционально. В этом разговоре речь идет о многом: усталости, стрессе, перегрузках, бессоннице, тревоге, стыде, агрессии, боли, вине, ощущении себя не в своей тарелке, обмане и страхе быть разоблаченным, либо же поднятым на смех в современной академии. Эти чувства, воплощающие опыт многих, оказываются странным образом секретными и замолчанными. Они привычны и обыденны, и одновременно остаются преимущественно тайными и заглушенными в общественном пространстве академии. Их обсуждают другим тоном, как нечто менее важное: в разговорах в коридоре, в перерыве на кофе, в интимных разговорах друзей - но похоже, им не место в официальных речах и в журнальных публикациях, даже на рабочих встречах факультета. При интересе к рефлексивности на протяжении последних десятилетий, данные о труде ученых как-то совсем избежали критической оценки. Будто параметры рефлексивности ограничены отдельными исследованиями, минуя институциональный контекст производства академического знания как естественную данность.
Что произошло бы, если бы мы обратили внимание на собственный трудовой процесс, организацию и условия научного производства с преподаванием? Что мы могли бы выяснить, если бы вместо изучения «других» сфокусировали взгляд на своём сообществе, взяли бы в качестве данных не отшлифованные публикации или филигранные речи, а бесконечный поток коммуникаций и практик, в котором мы погрязли, запутались, часто невольно: умножение е-мейлов, умножение бумаг - протоколов заседаний, форм заявок для приема на работу, экспертных отзывов, оценки для повышения, черновиков отчета для оценки исследований (Research Assessment Exercise, RAE), документации комитетов, отзывов студентов на курсы, - и даже (связанные с этим) разговоры после семинаров? Как мы могли бы связать макроорганизацию трудового процесса учёного/преподавателя, её институциональные практики, с одной стороны, с опытом и чувствами (тех, кто вовлечён), с другой - исследовать влияние гендера, расы и класса на эти связи? Как мы могли бы критически оценить множество моментов, когда люди чувствуют себя на грани срыва, говорят: «Моя работа - дерьмо» или «Меня разоблачат», или моменты безнаказанных нападок и жестокости, часто случающихся, например, в анонимных рецензиях, которые пока редко оспаривают? Как совместить эти чувства (управляемых) с неолиберальными практиками власти (управляющих) в западных университетах? Короче говоря, как мы могли бы попытаться понять «оборотную сторону зеркала» - всё тайное и замолчанное на наших собственных рабочих местах, чтобы понять его значение (для трудового процесса)?
Я не надеюсь рассмотреть все эти вопросы в этом коротком тексте, но чувствую, что крайне необходимо, безотлагательно важно - поставить их на повестку дня. Это не упражнения в поиске себе снисхождения, не проявления нарциссизма и не возможность хорошенько поплакаться. Меня на самом деле интересует вопрос, почему (явно ненормальный) тип (внутринаучной) коммуникации, обрисованный диалогом в начале статьи, воспринимается лишь как «нытье», жалобы с недовольством (и прочие недостойные проявления личной слабости жалующихся), а не как «неприемлемые нарушения техники безопасности» соответствующего трудового процесса, с анализом причин, и требованием изменений уже политического характера. Этот раздел - скорее начало попытки компенсировать наше коллективное молчание, нашу неспособность критически оценить происходящее в собственной жизни. Наконец, в этой статье я хочу понять связь между экономическими и политическими сдвигами, изменениями в трудовых отношениях и личным психологическим опытом - и начать говорить о сопротивлении.
Контекст опыта
На мой взгляд, этой темы касаются четыре типа работ. Во-первых, есть много исследований об изменениях в процессе труда (последних лет), связанных с более общей картиной общественных изменений, с рассказами о позднем капитализме, «сетевом обществе», «текучей современности» (оно же «общество риска»), «обществе знания» или постфордизме (Beck 2000, Boltanski and Chiapello 2005, Bauman 2000, Sennett 2006, Hardt and Negri 2000). Ключевые понятия здесь стресс из-за риска, индивидуализация, постоянная незащищенность (на текущих рабочих местах) и быстрые технологические изменения, приводящие к необходимости быть постоянно готовым к гибкому реагированию на изменения, перевалификации и прочему социальному перепрограммированию (Castells 1996). В этой связи недавний всплеск интереса к культурному производству, рассматривающая изменения трудового процесса в отраслях вроде веб-дизайна, телевидения, кино и моды - наиболее актуальная часть этой литературы; похоже, она лучше владеет эмпирическими данными, чем общие описания.
Исследования выделяют некоторые более-менее постоянные характеристики такого типа работы:
- «подвешенное состояние» работника - преобладание временной, нестабильной и прекарной занятости; длинный рабочий день с расписанием, не позволяющим принять пищу, и стимулирующим наедаться после, стирание грани между работой и досугом, до их полного исчезновения,
- низкая плата при высокой мобильности;
- страстная привязанность к работе и к идентичности «творца» (например, веб -дизайнера, художника, фэшн -дизайнера), откуда глубокие переживания незащищенности, большие тревоги в связи с поиском работы и зарабатыванием нужных денег;
- смесь богемного и предпринимательского мышления как общая установка;
- неформальная рабочая среда и особые способы социализации, постоянная «гонка» за быстрыми изменениями специфики работы, где нельзя отстать (Banks 2007, McRobbie 2003 Gill 2002, Ursell 2000, Ross 2003, Gill and Pratt 2008). Эти результаты могут найти мощный отклик во многих скрытых или умалчиваемых особенностях жизни в современном западном университете.
Вторая, значительно меньшая часть литературы - это работы о структурных трансформациях в системе высшего образования, авторы которых подчеркивают усиление корпоративизации с приватизацией университетов плюс последствия этих процессов (Graham 2002, Evans 2005, Washburn 2003). К ним относится перенос моделей корпоративного управления на университетскую жизнь; переформулирование самой природы образования в инструментальном ключе, в категориях бизнеса и экономики; превращение студентов в «потребителей образовательных услуг», ухудшение оплаты и условий труда ученых, а также все более нестабильной занятости при практическом отсутствии организованного сопротивления профсоюзов и других органов. Критические работы (стоит отметить, что не всю эту литературу можно назвать критической, некоторые работы - просто проявления ностальгии по эпохе элитаристских ценностей и образу «ученого - джентльмена») говорят о «университете - корпорации» и об «академическом капитализме», утверждают, что образовательный процесс с произвоством научного знания сейчас подчинились рыночной логике.
В-третьих, исследования политики власти в академии «на молекулярном уровне» также годятся для моей задачи (Gillies and Lucey 2007). Будучи часто феминистически ориентированной, порой с применением психоаналитического мышления, эта литература бросает вызов популярному образу «башни из слоновой кости» как «утонченного приюта для независимых суждений и изысканной культуры» (ibid: 1), зато обращает внимание на функционирование власти на разных уровнях и ее противоречивые проявления в современном университете. Власть в этой работе понимается как [асимметричные] отношения (управляющих и управляемых) и обращают внимание на бессознательные силы, которые действуют как на институциональном, так и на межличностном уровне. Особенно ценным является акцент на мелкомасштабных процессах - борьбе за «малую власть» в научном/образовательном процессе вроде динамики отношений аспирантов и их руководителей или обсуждений нагрузки или продвижения по службе.
Наконец, фукоистские тексты о неолиберализме - еще один важный источник соображений о современной жизни работников в академии. К ключевым понятиям этих работ относятся:
1) «принудительная индивидуальность» (Сronin 2000) - идея, что сегодня от индивидов все настойчивее требуют представлять историю своей жизни другим так, будто она - результат сознательного планирования и выбора (Rose 1990, Walkerdine et al . 2001);
2) критика «культуры учета» с ее обязательствами делать все «учитываемым», то есть представляемым цифрой и вычислимым путём сравнения «результатов» по одной оси «больше-меньше» (Power 1994, Strathern 2000). Исходя из дискуссий об экономической рациональности, критические исследования неолиберализма обращают внимание на появление новых форм дисциплины, связанных с внушением личной ответственности за самоконтроль, планирование и дисциплину (в тех аспектах поведения, которые важны работодателю) [1].
Так через бесконечный самоконтроль и планирование субъект делается «лично ответственным» за соответствие требованиям современного университета. Он не требует управления, ему можно доверить и «автономию», поскольку он сам уже - и это более эффективный инструмент осуществления власти (работодателя), чем тот мог бы добиться принуждением сверху.
Эти разноплановые направления исследований сами по себе много дают для понимания (неолиберальных) изменений природы академического труда. Однако, по моему мнению, их нужно сочетать между собой таким образом, чтобы прослеживать связи между а) трансформациями капитализма (последних десятилетий), новыми формами управления и психосоциальным опытом работников университета [2]. Пытаясь это сделать, я начинаю с анализа опыта, получаемого работниками в стенах самой академии - опыта, который всегда скрывают или умалчивают, не имеющего «легитимных каналов» для выхода наружу, содержательного обсуждения и пр. Мои «данные» совершенно ненаучные и, тем не менее, я утверждаю, что они отражают нечто настоящее и значимое про «функционирование» на нашем рабочем месте. Они состоят из разговоров и электронных писем от друзей и коллег, университетских записок, писем от издателей журналов и других фрагментов быта (все тексты анонимные, кроме моих собственных), собранных за один год. Почему я хочу начать с опыта, не с теории или описания изменений капитализма в целом, на производстве или в высшем образовании? Потому что - после всех переосмыслений понятия термина «опыт», особенно в феминизме - именно эта часть нашего социального бытия, с одной стороны, неизменно остаётся замолчанной, пребывает «за кадром» анализа. С другой - она же и самая болезненная, властно заявляющая о себе в стрессах, тревогах и перегрузках, в болях в спине, уставших глазах, проблемах со сном и других переживаниях.
Жизнь в подвешенном состоянии
Не понимай меня превратно, я действительно рад иметь эту работу, но после очередного краткосрочного контракта мне придется начать искать новый заработок, практически, прямо сейчас.
Начинающий ученый, 30 с чем-то лет, в третий раз на годовом контракте
Я, на самом деле, работаю на четырех работах с неполным рабочим днем. Планировалось только три - с этим еще можно справиться - но потом кто-то ушел на больничный в университете Х и они попросили меня заменить его. Я знаю, это безумие, но никак не мог отказаться - это может быть моим единственным шансом получить полноценную работу со следующего года. Мне пришлось собраться и показать готовность к работе. Но, поверь, меня это просто убивает! Надо показать тебе мое расписание. В четверг, например, я преодолеваю около 400 миль, добираясь с одного места работы на другое. И когда я сижу в машине, я так нервничаю, так вцепляюсь в руль, что суставы белеют … Я постоянно думаю, что если я попаду в пробку или если на дороге будет авария, или что-то еще, то все совсем развалится, я всё провалю.
Недавний доктор, 30 с чем-то лет
Я доводил себя, пытаясь закончить эту статью, потому что если не опубликую ее в хорошем журнале, они не включат меня в отчет об исследованиях, а не попав туда, я могу навсегда забыть о повышении, и останутся считанные дни до моего конца. Чисто преподавательский контракт, без исследований - вот что я получу! Чувствую, будто лезу в гору, цепляясь ногтями
Лектор, 40 с чем-то лет
Подвешенность, неопределенность статуса - один из главных опытов нынешней академической жизни, в частности для молодых людей или для работников «в начале карьеры» (но не только; это состояние в последнее время может распространяться на всю «карьеру», учитывая ограниченные возможности для развития сотрудника и нехватку гарантий трудоустройства). Статистические данные о структуре занятости ученых свидетельствуют о массовой перестройке системы высшего образования за последние десятилетия, сопровождающейся введением в норму непостоянства рабочей силы. Длительные контракты, воспринимающиеся в США как путь к должности профессора, сейчас составляют лишь чуть больше половины академических должностей: по состоянию на 2006-2007 годы, 38% ученых в области высшего образования работают по срочным контрактам (Court and Kinman 2008).
Если в прошлом краткосрочные контракты были преимущественно ограничены исследованиями в конкретных проектах, ограниченных во времени, сегодня они характерны и для преподавательских должностей, которые часто предлагаются на один год, на временной основе, с низкой заработной платой. Впрочем, даже эти преподаватели - «рабочая аристократия» по сравнению с аспирантами или молодыми докторами (PhD), начитывающими массовые лекции бакалаврам. Они сидят на краткосрочных контрактах с неполным рабочим днем и повременной оплатой, с недостаточной подготовкой и нехваткой поддержки, оплата труда которых (с учетом подготовки и оценивания студентов) часто де-факто падает ниже минимальной зарплаты. В таких условиях даже работа уборщиком или официантом выглядит экономически более привлекательной. Наряду с этим существует новый вид занятости - «преподавательская стипендия». С её помощью в рамках сокращения расходов на управление университетом работа, которую ранее выполняли люди на должности лектора, переведена на более низкий уровень оплаты, лишена льгот и гарантий (например, пенсии), без какой-либо ответственности руководства перед работником. «Стипендию» дают лишь на один семестр, нередко оставляя преподавателей - стипендиатов без какого-либо заработка летом.
Многое можно - и нужно - сказать плохого по этому поводу: про политику каждого нового правительства в области высшего образования, о соучастии относительно защищенных работников в этой эрозии оплаты и условий труда «подвешенных» коллег, неспособности коллективно реагировать на децимации в профессии, наконец, о самой идее университета и самой сути интеллектуального труда. Но также нуждаются в обсуждении наши переживания всех [нас], оказавшихся в этой нестабильности. Как этот «дивный новый мир труда», подробно описанный теоретиками нынешнего «общества риска» (Beck 2000), прокатывается по судьбам учёных и преподавателей? Какова [человеческая] цена перехода от относительно защищенной занятости к неформальному, низкооплачиваемому и непостоянному трудоустройству? Отрывки в начале раздела показывают кое-что из этого. У них [работников академии] развиваются хроническая тревога и стресс, вызванные затянувшимся рабочим днем, высокой стоимостью поездок на работу, невозможностью строить планы ввиду неуверенности относительно своего положения. Британский Отдел охраны здоровья и безопасности на рабочем месте подсчитал, что 13,8 млн. рабочих дней ежегодно теряются от стрессов, тревог и депрессий, вызванных работой. В опросе Союза университетов и колледжей в 2008 академические работники показали «очень высокий уровень стресса, значительно выше среднего», причём показатель вырос по сравнению с предыдущими опросами в 1998 и 2004 годах (Court & Kinman 2008). Эти вещи исключительно сильно влияют на нашу жизнь, но их редко озвучивают в пределах Академии. Если о них и говорят, то как об индивидуальных, личных переживаниях, не как о структурных особенностях современного университета. Кроме того, академические работники, как известно, редко говорят о (низкой) зарплате, возможно считая, что подобная «меркантильность» ставит под сомнение их честность или преданность науке. Как утверждал Эндрю Росс (Ross 2000), отказ ученых пачкаться разговорами о деньгах связана с идеей науки как «занятия для джентльменов». Данный факт, вероятно, как-то связан с нашей неспособности уже много десятилетий заключать [трудовые] договоры с зарплатой, хотя бы успевающей за инфляцией. Финансовые трудности могут быть замаскированы разницей в образовательном и культурном капитале работников академии, из-за чего сложно говорить об этих проблемах.
Может быть, этот «жертвенный» этос и заставляет молчать о личных потерях от «подвешенности» преподавателей и научных работников. Необходимость каждый день ездить далеко на работу, жить отдельно от друзей и любимых - цена, которую платят за все большую мобильность, за участь «дробной» рабочей силы. Кто-то платит отказом от рождения детей. Это непропорционально влияет на женщин-учёных, которые имеют детей существенно реже, чем их коллеги-мужчины, и чем женщины, занятые в других отраслях (Nakhaie 2007, Probert 2005). Часть этой разницы объяснима малым количеством женщин-работников академии, которые хотят иметь детей [3]. Однако это не повод отворачиваться от того факта, что все больше женщин, работающих в академии считают, что не могут позволить себе иметь детей, поскольку это несовместимо с научной карьерой, или потому, что нужно долго работать, чтобы получить стабильную работу (получить степень магистра, доктора, проработать по нескольким контрактам). В конечном итоге рожать детей становится поздно.
Либо потому, что напряженный каждодневный труд, требующийся современной академии, крайне затрудняет материнство. Исследования в Университете Калифорнии показало, что сотрудницы, имевшие детей, работали по 100 часов в неделю, если добавить к академическому труду домашний (Mason et al . 2006). Можно утверждать, что приток женщин на должности в университетах в последние тридцать лет у многих из них оплачен отсутствием семьи. Это перекликается с опытом в других областях (например, в журналистике), где, при наличии тенденции к гендерному равенству, сохраняются более сложные формы дискриминации и неравенства по половому признаку.
Скорострельная академия: интенсификация и экстенсификация труда
Читать далее
Плюс важное послесловие к статье т.caliban_upon
===========================================================
- 1 Введение
- 2 Контекст опыта
- 3 Жизнь в подвешенном состоянии
- 4 Скорострельная академия: интенсификация и экстенсификация труда
- 5 Перманентная включённость: наука без стен
- 6 Отравляющий стыд
- 7 Удовольствие
- 8 Выводы
- 9 Постскриптум
- 10 Благодарности
- 11 Список литературы
- 12 Примечания
- 13 Похожие записи
- Как твои дела?
-Честно говоря, я невероятно нервничаю. Работа накапливается, и я тону в куче дел. Я на самом деле не знаю, когда смогу начать тот раздел об оборотной стороне и молчании, я собиралась это сделать сто лет назад и мне паршиво, что огорчаю Розин, но у меня буквально нет ни свободной секунды .
- Понимаю, очень хорошо понимаю, о чем ты.
- Смотри, вчера я получила 115 мейлов, и на все нужно ответить . 16 часов в день я только и делаю, что пытаюсь держать все под контролем. У меня постоянное ощущение, что я никогда ничего не успеваю, и список моих задач растет быстрее, чем я вычеркиваю из него сделанное. Это похоже на фильм ужасов, в котором опухоли удваиваются каждые несколько часов! (Смех). И мне никогда не удается поработать над чем-то своим. Я очень плохо сплю, и такое ощущение, что все вышло из-под контроля.
- У меня та же ситуация. Читать? Что это такое? Думать? Без вариантов! И ты чувствуешь себя ужасно, правда? Мне кажется, я постоянно краду время и у детей - иду проверять почту прямо посреди игры в «Монополию» или что-то в этом роде. Иногда мне просто хочется все бросить.
- Да, я знаю. Все становится только хуже. Еще надеешься выиграть в лотерею? (Смех) Так как твои дела?
- Ты правда хочешь знать? (Смех)
- Да.
- Поганые, на самом деле. Меня все достало. Вчера узнала, что мою статью не приняли в журнал Х.
- О нет!
- Ты знаешь, я работала над ней так долго. Я так вложилась в эту задачу (((
- Я знаю.
- И один из рецензентов был просто отвратительным, он написал что-то вроде: «Мои первокурсники лучше разбираются в этой теме, чем эта авторша - зачем она тратит наше время? » Когда я прочитала это, Роз, - мне будто дали пощечину. Все, что я могла делать - стараться не расплакаться в преподавательской, ведь после этого меня ждала лекция, поэтому пришлось взять себя в руки и провести пару. Но сегодня я не спала.
- Бедняжка.
- У меня крутились в голове все эти злые замечания. И ты знаешь, хуже всего то, что они правы: я бездарь.
- Нет, это неправда.
- Я мошенница, могла бы догадаться, что меня разоблачат, если пришлю работу в журнал такого уровня.
Это запись моего разговора с подругой за несколько дней до того, как я наконец села писать этот раздел. Обе участницы разговора белые, обе работают в «старых» (созданных до 1992 года) британских университетах, обе трудоустроены по «длительным» контрактам, что во многом ставит их в лучшее положение по сравнению с большинством в современной академии. Меня легко узнать в голосе, который волнуется о задержке этой статьи. Ряду читателей этот фрагмент разговора покажется довольно странным, но, подозреваю, многие узнают нечто знакомое и глубоко задевающее эмоционально. В этом разговоре речь идет о многом: усталости, стрессе, перегрузках, бессоннице, тревоге, стыде, агрессии, боли, вине, ощущении себя не в своей тарелке, обмане и страхе быть разоблаченным, либо же поднятым на смех в современной академии. Эти чувства, воплощающие опыт многих, оказываются странным образом секретными и замолчанными. Они привычны и обыденны, и одновременно остаются преимущественно тайными и заглушенными в общественном пространстве академии. Их обсуждают другим тоном, как нечто менее важное: в разговорах в коридоре, в перерыве на кофе, в интимных разговорах друзей - но похоже, им не место в официальных речах и в журнальных публикациях, даже на рабочих встречах факультета. При интересе к рефлексивности на протяжении последних десятилетий, данные о труде ученых как-то совсем избежали критической оценки. Будто параметры рефлексивности ограничены отдельными исследованиями, минуя институциональный контекст производства академического знания как естественную данность.
Что произошло бы, если бы мы обратили внимание на собственный трудовой процесс, организацию и условия научного производства с преподаванием? Что мы могли бы выяснить, если бы вместо изучения «других» сфокусировали взгляд на своём сообществе, взяли бы в качестве данных не отшлифованные публикации или филигранные речи, а бесконечный поток коммуникаций и практик, в котором мы погрязли, запутались, часто невольно: умножение е-мейлов, умножение бумаг - протоколов заседаний, форм заявок для приема на работу, экспертных отзывов, оценки для повышения, черновиков отчета для оценки исследований (Research Assessment Exercise, RAE), документации комитетов, отзывов студентов на курсы, - и даже (связанные с этим) разговоры после семинаров? Как мы могли бы связать макроорганизацию трудового процесса учёного/преподавателя, её институциональные практики, с одной стороны, с опытом и чувствами (тех, кто вовлечён), с другой - исследовать влияние гендера, расы и класса на эти связи? Как мы могли бы критически оценить множество моментов, когда люди чувствуют себя на грани срыва, говорят: «Моя работа - дерьмо» или «Меня разоблачат», или моменты безнаказанных нападок и жестокости, часто случающихся, например, в анонимных рецензиях, которые пока редко оспаривают? Как совместить эти чувства (управляемых) с неолиберальными практиками власти (управляющих) в западных университетах? Короче говоря, как мы могли бы попытаться понять «оборотную сторону зеркала» - всё тайное и замолчанное на наших собственных рабочих местах, чтобы понять его значение (для трудового процесса)?
Я не надеюсь рассмотреть все эти вопросы в этом коротком тексте, но чувствую, что крайне необходимо, безотлагательно важно - поставить их на повестку дня. Это не упражнения в поиске себе снисхождения, не проявления нарциссизма и не возможность хорошенько поплакаться. Меня на самом деле интересует вопрос, почему (явно ненормальный) тип (внутринаучной) коммуникации, обрисованный диалогом в начале статьи, воспринимается лишь как «нытье», жалобы с недовольством (и прочие недостойные проявления личной слабости жалующихся), а не как «неприемлемые нарушения техники безопасности» соответствующего трудового процесса, с анализом причин, и требованием изменений уже политического характера. Этот раздел - скорее начало попытки компенсировать наше коллективное молчание, нашу неспособность критически оценить происходящее в собственной жизни. Наконец, в этой статье я хочу понять связь между экономическими и политическими сдвигами, изменениями в трудовых отношениях и личным психологическим опытом - и начать говорить о сопротивлении.
Контекст опыта
На мой взгляд, этой темы касаются четыре типа работ. Во-первых, есть много исследований об изменениях в процессе труда (последних лет), связанных с более общей картиной общественных изменений, с рассказами о позднем капитализме, «сетевом обществе», «текучей современности» (оно же «общество риска»), «обществе знания» или постфордизме (Beck 2000, Boltanski and Chiapello 2005, Bauman 2000, Sennett 2006, Hardt and Negri 2000). Ключевые понятия здесь стресс из-за риска, индивидуализация, постоянная незащищенность (на текущих рабочих местах) и быстрые технологические изменения, приводящие к необходимости быть постоянно готовым к гибкому реагированию на изменения, перевалификации и прочему социальному перепрограммированию (Castells 1996). В этой связи недавний всплеск интереса к культурному производству, рассматривающая изменения трудового процесса в отраслях вроде веб-дизайна, телевидения, кино и моды - наиболее актуальная часть этой литературы; похоже, она лучше владеет эмпирическими данными, чем общие описания.
Исследования выделяют некоторые более-менее постоянные характеристики такого типа работы:
- «подвешенное состояние» работника - преобладание временной, нестабильной и прекарной занятости; длинный рабочий день с расписанием, не позволяющим принять пищу, и стимулирующим наедаться после, стирание грани между работой и досугом, до их полного исчезновения,
- низкая плата при высокой мобильности;
- страстная привязанность к работе и к идентичности «творца» (например, веб -дизайнера, художника, фэшн -дизайнера), откуда глубокие переживания незащищенности, большие тревоги в связи с поиском работы и зарабатыванием нужных денег;
- смесь богемного и предпринимательского мышления как общая установка;
- неформальная рабочая среда и особые способы социализации, постоянная «гонка» за быстрыми изменениями специфики работы, где нельзя отстать (Banks 2007, McRobbie 2003 Gill 2002, Ursell 2000, Ross 2003, Gill and Pratt 2008). Эти результаты могут найти мощный отклик во многих скрытых или умалчиваемых особенностях жизни в современном западном университете.
Вторая, значительно меньшая часть литературы - это работы о структурных трансформациях в системе высшего образования, авторы которых подчеркивают усиление корпоративизации с приватизацией университетов плюс последствия этих процессов (Graham 2002, Evans 2005, Washburn 2003). К ним относится перенос моделей корпоративного управления на университетскую жизнь; переформулирование самой природы образования в инструментальном ключе, в категориях бизнеса и экономики; превращение студентов в «потребителей образовательных услуг», ухудшение оплаты и условий труда ученых, а также все более нестабильной занятости при практическом отсутствии организованного сопротивления профсоюзов и других органов. Критические работы (стоит отметить, что не всю эту литературу можно назвать критической, некоторые работы - просто проявления ностальгии по эпохе элитаристских ценностей и образу «ученого - джентльмена») говорят о «университете - корпорации» и об «академическом капитализме», утверждают, что образовательный процесс с произвоством научного знания сейчас подчинились рыночной логике.
В-третьих, исследования политики власти в академии «на молекулярном уровне» также годятся для моей задачи (Gillies and Lucey 2007). Будучи часто феминистически ориентированной, порой с применением психоаналитического мышления, эта литература бросает вызов популярному образу «башни из слоновой кости» как «утонченного приюта для независимых суждений и изысканной культуры» (ibid: 1), зато обращает внимание на функционирование власти на разных уровнях и ее противоречивые проявления в современном университете. Власть в этой работе понимается как [асимметричные] отношения (управляющих и управляемых) и обращают внимание на бессознательные силы, которые действуют как на институциональном, так и на межличностном уровне. Особенно ценным является акцент на мелкомасштабных процессах - борьбе за «малую власть» в научном/образовательном процессе вроде динамики отношений аспирантов и их руководителей или обсуждений нагрузки или продвижения по службе.
Наконец, фукоистские тексты о неолиберализме - еще один важный источник соображений о современной жизни работников в академии. К ключевым понятиям этих работ относятся:
1) «принудительная индивидуальность» (Сronin 2000) - идея, что сегодня от индивидов все настойчивее требуют представлять историю своей жизни другим так, будто она - результат сознательного планирования и выбора (Rose 1990, Walkerdine et al . 2001);
2) критика «культуры учета» с ее обязательствами делать все «учитываемым», то есть представляемым цифрой и вычислимым путём сравнения «результатов» по одной оси «больше-меньше» (Power 1994, Strathern 2000). Исходя из дискуссий об экономической рациональности, критические исследования неолиберализма обращают внимание на появление новых форм дисциплины, связанных с внушением личной ответственности за самоконтроль, планирование и дисциплину (в тех аспектах поведения, которые важны работодателю) [1].
Так через бесконечный самоконтроль и планирование субъект делается «лично ответственным» за соответствие требованиям современного университета. Он не требует управления, ему можно доверить и «автономию», поскольку он сам уже - и это более эффективный инструмент осуществления власти (работодателя), чем тот мог бы добиться принуждением сверху.
Эти разноплановые направления исследований сами по себе много дают для понимания (неолиберальных) изменений природы академического труда. Однако, по моему мнению, их нужно сочетать между собой таким образом, чтобы прослеживать связи между а) трансформациями капитализма (последних десятилетий), новыми формами управления и психосоциальным опытом работников университета [2]. Пытаясь это сделать, я начинаю с анализа опыта, получаемого работниками в стенах самой академии - опыта, который всегда скрывают или умалчивают, не имеющего «легитимных каналов» для выхода наружу, содержательного обсуждения и пр. Мои «данные» совершенно ненаучные и, тем не менее, я утверждаю, что они отражают нечто настоящее и значимое про «функционирование» на нашем рабочем месте. Они состоят из разговоров и электронных писем от друзей и коллег, университетских записок, писем от издателей журналов и других фрагментов быта (все тексты анонимные, кроме моих собственных), собранных за один год. Почему я хочу начать с опыта, не с теории или описания изменений капитализма в целом, на производстве или в высшем образовании? Потому что - после всех переосмыслений понятия термина «опыт», особенно в феминизме - именно эта часть нашего социального бытия, с одной стороны, неизменно остаётся замолчанной, пребывает «за кадром» анализа. С другой - она же и самая болезненная, властно заявляющая о себе в стрессах, тревогах и перегрузках, в болях в спине, уставших глазах, проблемах со сном и других переживаниях.
Жизнь в подвешенном состоянии
Не понимай меня превратно, я действительно рад иметь эту работу, но после очередного краткосрочного контракта мне придется начать искать новый заработок, практически, прямо сейчас.
Начинающий ученый, 30 с чем-то лет, в третий раз на годовом контракте
Я, на самом деле, работаю на четырех работах с неполным рабочим днем. Планировалось только три - с этим еще можно справиться - но потом кто-то ушел на больничный в университете Х и они попросили меня заменить его. Я знаю, это безумие, но никак не мог отказаться - это может быть моим единственным шансом получить полноценную работу со следующего года. Мне пришлось собраться и показать готовность к работе. Но, поверь, меня это просто убивает! Надо показать тебе мое расписание. В четверг, например, я преодолеваю около 400 миль, добираясь с одного места работы на другое. И когда я сижу в машине, я так нервничаю, так вцепляюсь в руль, что суставы белеют … Я постоянно думаю, что если я попаду в пробку или если на дороге будет авария, или что-то еще, то все совсем развалится, я всё провалю.
Недавний доктор, 30 с чем-то лет
Я доводил себя, пытаясь закончить эту статью, потому что если не опубликую ее в хорошем журнале, они не включат меня в отчет об исследованиях, а не попав туда, я могу навсегда забыть о повышении, и останутся считанные дни до моего конца. Чисто преподавательский контракт, без исследований - вот что я получу! Чувствую, будто лезу в гору, цепляясь ногтями
Лектор, 40 с чем-то лет
Подвешенность, неопределенность статуса - один из главных опытов нынешней академической жизни, в частности для молодых людей или для работников «в начале карьеры» (но не только; это состояние в последнее время может распространяться на всю «карьеру», учитывая ограниченные возможности для развития сотрудника и нехватку гарантий трудоустройства). Статистические данные о структуре занятости ученых свидетельствуют о массовой перестройке системы высшего образования за последние десятилетия, сопровождающейся введением в норму непостоянства рабочей силы. Длительные контракты, воспринимающиеся в США как путь к должности профессора, сейчас составляют лишь чуть больше половины академических должностей: по состоянию на 2006-2007 годы, 38% ученых в области высшего образования работают по срочным контрактам (Court and Kinman 2008).
Если в прошлом краткосрочные контракты были преимущественно ограничены исследованиями в конкретных проектах, ограниченных во времени, сегодня они характерны и для преподавательских должностей, которые часто предлагаются на один год, на временной основе, с низкой заработной платой. Впрочем, даже эти преподаватели - «рабочая аристократия» по сравнению с аспирантами или молодыми докторами (PhD), начитывающими массовые лекции бакалаврам. Они сидят на краткосрочных контрактах с неполным рабочим днем и повременной оплатой, с недостаточной подготовкой и нехваткой поддержки, оплата труда которых (с учетом подготовки и оценивания студентов) часто де-факто падает ниже минимальной зарплаты. В таких условиях даже работа уборщиком или официантом выглядит экономически более привлекательной. Наряду с этим существует новый вид занятости - «преподавательская стипендия». С её помощью в рамках сокращения расходов на управление университетом работа, которую ранее выполняли люди на должности лектора, переведена на более низкий уровень оплаты, лишена льгот и гарантий (например, пенсии), без какой-либо ответственности руководства перед работником. «Стипендию» дают лишь на один семестр, нередко оставляя преподавателей - стипендиатов без какого-либо заработка летом.
Многое можно - и нужно - сказать плохого по этому поводу: про политику каждого нового правительства в области высшего образования, о соучастии относительно защищенных работников в этой эрозии оплаты и условий труда «подвешенных» коллег, неспособности коллективно реагировать на децимации в профессии, наконец, о самой идее университета и самой сути интеллектуального труда. Но также нуждаются в обсуждении наши переживания всех [нас], оказавшихся в этой нестабильности. Как этот «дивный новый мир труда», подробно описанный теоретиками нынешнего «общества риска» (Beck 2000), прокатывается по судьбам учёных и преподавателей? Какова [человеческая] цена перехода от относительно защищенной занятости к неформальному, низкооплачиваемому и непостоянному трудоустройству? Отрывки в начале раздела показывают кое-что из этого. У них [работников академии] развиваются хроническая тревога и стресс, вызванные затянувшимся рабочим днем, высокой стоимостью поездок на работу, невозможностью строить планы ввиду неуверенности относительно своего положения. Британский Отдел охраны здоровья и безопасности на рабочем месте подсчитал, что 13,8 млн. рабочих дней ежегодно теряются от стрессов, тревог и депрессий, вызванных работой. В опросе Союза университетов и колледжей в 2008 академические работники показали «очень высокий уровень стресса, значительно выше среднего», причём показатель вырос по сравнению с предыдущими опросами в 1998 и 2004 годах (Court & Kinman 2008). Эти вещи исключительно сильно влияют на нашу жизнь, но их редко озвучивают в пределах Академии. Если о них и говорят, то как об индивидуальных, личных переживаниях, не как о структурных особенностях современного университета. Кроме того, академические работники, как известно, редко говорят о (низкой) зарплате, возможно считая, что подобная «меркантильность» ставит под сомнение их честность или преданность науке. Как утверждал Эндрю Росс (Ross 2000), отказ ученых пачкаться разговорами о деньгах связана с идеей науки как «занятия для джентльменов». Данный факт, вероятно, как-то связан с нашей неспособности уже много десятилетий заключать [трудовые] договоры с зарплатой, хотя бы успевающей за инфляцией. Финансовые трудности могут быть замаскированы разницей в образовательном и культурном капитале работников академии, из-за чего сложно говорить об этих проблемах.
Может быть, этот «жертвенный» этос и заставляет молчать о личных потерях от «подвешенности» преподавателей и научных работников. Необходимость каждый день ездить далеко на работу, жить отдельно от друзей и любимых - цена, которую платят за все большую мобильность, за участь «дробной» рабочей силы. Кто-то платит отказом от рождения детей. Это непропорционально влияет на женщин-учёных, которые имеют детей существенно реже, чем их коллеги-мужчины, и чем женщины, занятые в других отраслях (Nakhaie 2007, Probert 2005). Часть этой разницы объяснима малым количеством женщин-работников академии, которые хотят иметь детей [3]. Однако это не повод отворачиваться от того факта, что все больше женщин, работающих в академии считают, что не могут позволить себе иметь детей, поскольку это несовместимо с научной карьерой, или потому, что нужно долго работать, чтобы получить стабильную работу (получить степень магистра, доктора, проработать по нескольким контрактам). В конечном итоге рожать детей становится поздно.
Либо потому, что напряженный каждодневный труд, требующийся современной академии, крайне затрудняет материнство. Исследования в Университете Калифорнии показало, что сотрудницы, имевшие детей, работали по 100 часов в неделю, если добавить к академическому труду домашний (Mason et al . 2006). Можно утверждать, что приток женщин на должности в университетах в последние тридцать лет у многих из них оплачен отсутствием семьи. Это перекликается с опытом в других областях (например, в журналистике), где, при наличии тенденции к гендерному равенству, сохраняются более сложные формы дискриминации и неравенства по половому признаку.
Скорострельная академия: интенсификация и экстенсификация труда
Читать далее
Плюс важное послесловие к статье т.caliban_upon