Вера и неверие на сломе эпох
Я писал, что из всех форм памяти самая неточная - автобиографические воспоминания. Поскольку память и воображение - одно и то же чувство, мозг не «воспроизводит записи», как магнитофон, а реконструирует события заново, «некогда бывшее» всегда корректируется под текущую идеологическую ситуацию в обществе и (чаще чем хотелось бы прогнутые под неё) текущие взгляды самого индивида.
Поэтому я не верю «случаям из жизни», выставленным как аргумент; точней, считаю воспоминания, особенно те, на которых упорно настаивают, сырым материалом для анализа, но отнюдь не выводом «как было на самом деле». Один пример - воспоминания дочери кулака. Другой - из свидетельских показаний в судах США:
«На втором процессе над Хеннисом [признанном на первом процессе убийцей по показаниям свидетелей, чьи воспоминания о событиях «были «сглажены» и «заострены», по сути дела, заново сформированы за время длившихся больше года допросов со стороны полиции и юристов». В.К.] в качестве свидетеля-эксперта присутствовала Элизабет Лофтус, талантливый психолог-когнитивист. Она известна тем, что осуществила впечатляющую программу исследований, посвященных (реконструирующей памяти, изучив механизм того, как подобные «внушающие» допросы могли повлиять на память свидетелей и их последующие показания….
В одном из экспериментов Лофтус испытуемые смотрели пленку с записью аварии, в которой было задействовано несколько машин. После просмотра одной группе испытуемых был задан вопрос: «С какой примерно скоростью машины врезались друг в друга?» Другой группе был задан тот же вопрос, но слово «врезались» было заменено на более нейтральное - «ударились». По сравнению со второй группой испытуемые, слышавшие о «врезавшихся» друг в друга машинах, оценили их скорость в момент столкновения значительно выше, а спустя неделю после просмотра они даже склонялись к утверждению, что на месте аварии были разбитые стекла (хотя на самом деле на пленке ничего подобного не было).
Наводящие вопросы могут не только повлиять на оценку происшедшего (как в вышеописанном случае), но также и воздействовать на память о самих фактах. В другом своем эксперименте Лофтус показывала испытуемым серию слайдов, на которых был запечатлен случай наезда на пешехода…. На контрольном слайде был виден зеленый автомобиль, проезжающий мимо места происшествия, и сразу же после показа этого слайда одну группу испытуемых спросили: «Были ли на багажнике у синего автомобиля, проезжавшего мимо, лыжи?» Другой группе испытуемых задали тот же самый вопрос, опустив в нем прилагательное «синий». Результаты показали, что те испытуемые, которых спрашивали о <синей> машине, с большей частотой утверждали позже, что видели синюю машину (хотя на самом деле она была зеленой). Простой вопрос изменил их память об увиденном.
В последующих экспериментах Лофтус немало преуспела в насаждении ложных воспоминаний детства в головы молодых людей путем простого инструктажа близких родственников, которых просили говорить об этих воображаемых событиях как о реальных фактах. Например, представим себе ситуацию, когда старшая сестра молодого человека рассказывает ему приблизительно следующее: «Помнишь, когда тебе было пять лет, ты на несколько часов потерялся в университетском торговом центре? И ты запаниковал, а какой-то пожилой человек пытался тебе помочь? Когда мы тебя наконец разыскали, ты не выпускал его руку из своей и ревел навзрыд...» Слыша эту историю несколько дней кряду, большинство людей включат это «насажденное» воспоминание в собственную историю жизни, затейливо «вышьют» ее недостающими деталями («Да-да, как же! Тот старик, что помог мне, еще носил фланелевую рубашку!») и будут абсолютно убеждены в том, что все это реально произошло, хотя ничего подобного на самом деле не было.
Поэтому в своих свидетельских показаниях на процессе Хенниса Лофтус посвятила свою речь обсуждению природы (ре) конструирующей памяти и способов, с помощью которых допрос свидетеля может заставить последнего сначала выстроить воображаемый сценарий, а затем поверить, что так все и случилось.».
(Эллиот Аронсон. «Общественное животное. Введение в социальную психологию»).
В обоих примерах стержень составляет примысливание деталей, к которым «подталкивает» сама постановка вопроса спрашивающими с «автоматическим» устранением того, что не согласуется с ожидаемым ответом. Так получается в силу главной особенности человека как вида: будучи социальным существом, а не индивидом, он управляем словом больше, чем непосредственной стимуляцией, переживания, полученные в коллективе, сильней непосредственной стимуляции, а чтобы узнать нечто важное о себе и своих эмоциях, мы не углубляемся в себя, а смотрим на реакции других и пр.
То есть если мы хотим знать картину реальной жизни прошлого, нужно обращение не к памяти индивидов, а к академическим исследованиям людей, общества, промышленности, культуры и прочих характеристик ушедшей эпохи, которые были и будут важными в идейных спорах сейчас. Как, например, ultima ratio в обсуждениях коммунизма-социализма всегда будет опыт СССР-ГДР-Кубы, поэтому так важно реконструировать всё «как было», очистив от идеологических наслоений ненавистников и симпатизантов, а хорошо это или плохо - люди решат сами.
Или «спор о патриотизме» всегда развивается от эмоций к рацио, от естественной для всякого человека (и поэтому безотчётной, легко подверженной манипуляциям и пр.) любви к земле, на которой родился и вырос, к спокойному обсуждению природы общества и государства, определяющих формы общежития здесь и сейчас. К вопросу не о «стране», а о строе, «правительстве» - готов я поддерживать его, исходя из своих представлений о прогрессе/реакции или он должен быть сменён на иной, лучший - в интересах нас и наших потомков? Поэтому, перефразируя кого-то французских историков, «не говорите нам, хороший или плохой был Робеспьер, скажите, что делал (писал, говорил) Робеспьер, и в какой последовательности с какими событиями». Понятно, что эмоционально отстаиваемые «случаи из жизни» для этой задачи есть неизбежно возникающий шум в канале связи, природу которого надо понимать и соответственно к ней относиться.
Также аналогичную «корректировку» воспоминаний под текущую идеологическую ситуацию показывает тщательное исследование Дмитрия Фурмана и Киммо Каариайнена «Религиозность в России в 90-е гг. 20-го - начале 21-го» века (в сборнике «Новые церкви, старые верующие - старые церкви, новые верующие. Религия в постсоветской России». Ред. К.Каариайнен, Д.Фунман. М.-СПб., Летнй сад, 2007. 400 с., который ещё много чем интересен). При всём негативном отношении к убеждениям авторов научное содержание книги восхищает [1]. г.Фурман - из немногих гуманитариев, кто чётко ставит рабочие гипотезы, корректно проверяет их и честно сообщает о случаях неподтверждения, за это мегареспект [2].
«В Воронежской области с 1979 по 1981 г. было проведено обширное обследование, которое охватывало более 20000 информантов, и на которое часто ссылались советские исследователи в области научного атеизма. Выявленный им процент лиц, верящих в бога, в разных возрастных группах был следующим: 18-25 лет - 1,7%, 26-30 лет - 1,4%, 31-34 года - 2,7%, 41-50 лет - 4,8%, 51-60 лет - 10%, 61-70 лет - 22,1%, 71-80 лет - 35,3%, старше 80 лет - 40,2% (Демьянов А.И. Религиозность: тенденции и особенности. Воронеж, 1984. С.88)».
То есть в советское время религиозность быстро исчезала, что подтверждается воспоминаниями священников 1950-х гг. о своих приходах и статистикой исполнения православных обрядов в те же десятилетия. Хрущёвское обещание «скоро показать последнего попа» основывалось на экстраполяции этой динамики. К 60-м годам единственная группа населения, в которой религиозность была заметна - это пожилые крестьянки. [исключением были несколько территориальных или социальных лакун, где застойно сохранялись традиции старого мира или старого быта. Оттуда в советские годы и вышло большинство священнослужителей, ставших епископами и руководящих РПЦ сейчас, см.сноску 2].
А вот в перестроечное время люди вдруг не только сами инвертируются, делаясь из неверующих верующими ввиду изменений общественной атмосферы с 1988 г., но массово начинают говорить о самих себе в прошлом как о «верующих» или «воспитанных в религиозном духе». И даже о своих бабушках/дедушках, что ещё забавней.
«…С 1996 г. мы стали задавать вопрос, как оценивают респонденты своих мать, отца, бабушку и дедушку - как верующих, колеблющихся, неверующих и атеистов (табл.1).
Таблица 1. Оценка опрошенными отношения к вере их родителей, 1996-2005 гг.
1996
1999
2002
2005
Мать
Атеистка
4
3
3
4
Верующая
48
51
53
60
Отец
Атеист
9
10
7
8
Верующий
23
24
29
32
Дедушка
Атеист
3
3
3
4
Верующий
43
39
44
50
Бабушка
Атеистка
1
1
2
3
Верующая
67
63
64
71
Процент атеистов в поколениях, предшествующих поколению респондентов, вдруг оказался совершенно ничтожен, а процент верующих - очень велик и немного меньше, чем в поколении самих респондентов (в 2005 г. среди всех респондентов было 53% верующих, в том числе 64% женщин и 41% мужчин). И это - не результат того, что респонденты говорят о теперешних взглядах своих родителей, не результат обращения этих родителей к религии в горбачёвские и постсоветские годы. В этом мы можем убедиться, если посмотрим, как зависит определение мировоззрения родителей и бабушки с дедушкой от возраста респондентов. См.табл.2.
Читать далее
[1] г.Фурман - из недоброй памяти «шестидесятников» и настолько либерал-антисоветчик, что подходит определение «демшиза». В том числе он считает религиозность неким полезным качеством личности, а не вредной привычкой, вроде склонности к крикам и мордобою. Упадок же религиозности в СССР он рассматривает как «несвободу» и «зло», а подъём религиозности после 1989 г. как рост свободы, хотя это явление типологически идентично прогрессу ЗППП, туберкулёза, травм и отравлений, и прочих проявлений социальной деградации. Дело в том, что у разных стран и народов независимо от социализма-коммунизма уровень религиозности находится в прямо пропорциональной зависимости с развитием разного рода «социальных язв» - преступности, наркомании, проституции и пр. Ослабление веры в бога способствует общественному прогрессу, усиление - наоборот; эта зависимость соблюдается в выборке разных развитых стран, разных штатов США, разных стран мира, разных слоёв населения в одной стране и пр. (см. тут п.3 и, в меньшей степени, п.1), чего уважаемые авторы не могли не знать. Плюс прогрессивность атеистического режима в СССР очевидна даже антисоветски настроенным авторам, и не только для науки и знания, но и для самой церкви - туда шли в основном ищущие «Иисуса, а не хлеба куса», в отличие от сейчас. Ну а второй автор и соредактор сборника - обычный западный либерал, индоктринированный всем тем, чем должен быть индоктринирован.
[2]Сборник интересен ещё в одном отношении: он показывает роль церкви (точнее, общественно-политических взглядов руководства РПЦ 90-х гг.) в формировании и вызревании той черносотенной тенденции, которая завладела публичным пространством сейчас. В статье Киммо Каариайнена и Дм.Фурмана "Религия и ценностные ориентации российской элиты" показано, что в середине 90-х годов именно элита РПЦ (в сравнении с политической-, бизнес-, медиа-, научной и т.п. элитой) была носительницей тех самых черносотенно-царистских взглядов, которые сейчас приняла и активно насаждает власть в симфонии с церковью. В другой статье, Николая Митрохина "Социальный лифт для верующих парней с рабочих окраин: епископат современной РПЦ" дано очень разумное объяснение, исходя из особенностей ещё советской биографии гг. иерархов, откуда сформировались такие взгляды у руководства РПЦ в те годы, когда никто из власть имущих вокруг их ещё не разделял.
Дальше хочу написать об этом подробно, если коротко - канал воспроизводства служителей культа в советское время (семинария, академия и соц.среда, откуда они черпали кадры) был максимально несоветским, так сказать, родимым пятном старого мира. Там была оч.непопулярна служба в армии, вплоть до уклонений; преследовали б. клириков-партизан. Наконец, даже академия давала очень плохое образование, и особенно плохое - по "общим предметом". Дипломы и диссертации были настолько слабы, что в 70-80-е гг. среди диссидентствующей интеллигенции, ударившейся в православие, было даже такое послушание - писать эти работы за будущих иерархов. И т.д., и т.п.
То есть у будущих епископов, как показывает г.Митрохин, была не обычная советская биография, почти все они происходили из тех «социальных лакун», где советского было мало, куда оно почти не пришло и не вытравило рудиментов «проклятого прошлого». А вот у всех прочих групп «элиты» в 90-е годы прошлое было вполне себе обычно-советское (с некоторым отклонением для бизнес-элиты, где был значимый сектор бывших фарцовщиков-цеховиков и прочих нелегальных предпринимателей). Плюс, как показывают Каариайнен с Фурманом, в 90-е годы из всех групп представителей власти только среди руководителей РПЦ доминировали те реакционно-охранительские взгляды, которые мы сейчас обозначаем как «путинизм»; и в обществе, не в «элите», к ним были более склонны люди более религиозные. Что вполне понятно - все прочие были ещё во многом люди советские, а религиозность (также как сверхконцентрация на собственном этническом происхождении, в ущерб стихийному интернационализму и равенству всех людей у «советских») двигала идеалы, противоположные советским и несовместимые с ними. (Отсюда бум религиозности у диссидентствующей интеллигенции 80-х.).
То есть материалы сборника убедительно показывают: даже если режим и использует церковь для своего укрепления и т.д., то идеология нынешней черносотенной тенденции кристаллизировалась и стала доминировать именно в церковной среде, когда сам Владимир Владимирович был персоной ещё маловажной и малозаметной. Именно в силу "несоветскости" соцпроисхождения церковного руководства, вместе с «общественно активной» частью клириков и мирян.