Тürkie vs. Kurdistan - террористы и спецслужбы
Вообще-то автостоп в Турции прекрасный, но под вечер иссякает. Минут сорок мы стоим с картонкой, окруженные стаей бандер-логов, не устающих кричать нам "хэлло!" Их забавляет, что иностранца можно заставить на себя реагировать: крикнешь - он посмотрит. Мимо в сторону границы проносятся колонны автобусов с "меметиками". Наконец, пыхтя и отдуваясь, к нам подруливает белый, огромный, как корабль, грузовик. Мы забираемся в кабину - она такая большая и уютная, что кажется отдельным замкнутым миром, медленно парящим сквозь темноту. Водитель, здоровый, очень черный молодой парень, спрашивает "Wohin fahren Sie?" - на наше счастье он свободно говорит по-немецки.
"Долго стояли? Вечером опасно брать людей. Мой коллега год назад подсадил парочку крестьян, симпатичные деревенские люди. Фрау залезла на лежанку и заснула, а мужчина мило болтал, мой приятель расслабился - и тут она накинула ему на шею проволку и стала душить. Мужик надел ему наручники, они выкинули его и уехали, а он остался - ночью, в горах, на перегоне. Утром его подобрали другие дальнобойщики. Грузовик нашли через полгода в Западной Турции на чьей-то крыше: эти люди перевезли, что им было нужно, попросили кого-то подержать пару дней машину и пропали..."
Юля спрашивает водителя, откуда он так хорошо знает немецкий. "Я жил там десять лет," - отвечает он и молча смотрит на дорогу. Как он туда попал и почему уехал? Парень недолго молчит, видимо решая, стоит ли нам рассказывать. "У меня был азюль - статус беженца. По курдскому вопросу. Когда мне исполнилось семнадцать, я решил, что не пойду в армию. Была война, я не хотел никого убивать. Я приехал в Стамбул, оттуда в Хорватию - а там контрабандисты переправляли людей в Италию. Ночью, на надувной лодке с сумасшедшим мотором. Нас было человек тридцать, целые семьи, старики, младенцы. На моторе сидел парень с калашниковым. Плыли очень быстро, сорок минут. 300 долларов. Потом я приехал в Берлин и сдался властям. Там много курдов, найти работу не проблема. Я работал на стройке, потом дальнобойщиком, у меня была жена-немка. А потом меня выслали... Вот и все." - водитель криво улыбается. В голосе давно снесенное оскорбление.
Он явно необычный парень - чувствуется скрытое достоинство, говорит вежливо, но сдержанно - видно, что не хочет навязываться. Немецкий у него правильный и церемонный, к Юле он обращается на "вы", что в Германии почти вывелось. В целом со своим мрачным достоинством и ястребиным носом он похож на абрека.
Юля спрашивает водителя, что он думает о положении курдов.
- Вот оно наше положение: работа, работа, работа.
- Не хватает денег?
- Да нет, деньги у нас есть. У нас нет жизни... Мне надо сворачивать. Если хотите, могу пригласить вас к себе, если нет, высажу вас на заправке." Что-то подсказывает нам, что надо соглашаться, - и грузовик сворачивает в ночное ущелье.
- А как тебя звать?
- Ну, зовите просто «друг»...
Заинтригованные, мы спрашиваем, за что его выслали. "Вы, наверное знаете, - говорит наш друг мрачно, - что наш президент, Абдулла Оджалан, сидит в тюрьме, в Стамбуле? Когда его похитили, мы устроили демонстрацию перед израильским посольством - потому что МОССАД помогал его выслеживать. Меня задержали и в тот же вечер выслали в Турцию, без суда и объяснений. Турецкие спецслужбы ничего не знали, у них с немцами нет связи. Меня посадили в тюрьму, неделю допрашивали - но я повторял, что я просто гастарбайтер. Меня забрали в армию..."
Я балдею от немецкой полиции, которая выслала политэмигранта в страну, из которой он бежал, за участие в акции по тому вопросу, из-за которого он эмигрировал. В страну, где применяются пытки и где его должны были посадить на много лет. "Конечно, это было незаконно - но Израиль трогать нельзя..."
- И как было в армии?
- Нормально. Ничего хорошего. Офицеры бьют солдат до потери сознания, курдам достается вся грязная работа.
- А что жена?
- Не знаю, я ее больше не видел. Нашла себе кого-нибудь. У них ведь как в Европе: один ушел, другой пришел. А лучше бы, чтобы один до самого конца, - наш друг грустно улыбается, - Правда?..
Мы едем вверх-вниз по горному проселку, выхватывая из темноты маленькие куски ущелья. Как он тут ездит на своем мамонтовозе? В конце попадаем в деревню, в которой, кажется, живут одни шоферы: у каждых ворот камаз или фура. Останавливаемся у очень бедного бетонного дома. "Я прошу извинения, вы понимаете, что я не мог подготовиться..." Нам открывает мать, худая женщина в традиционной одежде, потом выходит отец - грузный человек, по сравнению с которым наш крупный друг кажется подростком. У курдов есть такая порода больших мужиков с мясистыми носами и жестким ежиком на голове. По родителям сразу ясно, что это очень простые и хорошие люди. Высыпают многочисленные домочадцы - робкие девушки в платках, мальчишки, бабы, один даун - и таращатся. Девки быстро накрывают на стол - вернее, на пол, потому что едят тут на нем. Как всегда в Турции, все очень вкусно. Пока мы едим, наш хозяин отказывается говорить, только за арбузом начинает отвечать на вопросы.
"Нынешняя ситуация? Эта ситуация не меняется тысячу лет. То же насилие и непонимание, никакого прогресса. Турки пришли на нашу землю - здесь все растет, здесь есть вода - и остались. Ну, Бог с ними. Но мы не можем быть самими собой, не можем говорить на своем языке, чувствовать себя свободными. Нам осталась только работа..."
Юлец спрашивает нашего хозяина, что он думает про ПКК. Обстоятельства знакомства и наш хиповский вид, видимо, вызывают у него доверие: "Я сам был в ПКК. Раньше меня все это очень волновало. А сейчас я устал как-то, ничего не меняется... Тоталитарная организация? Да пропаганда это все. Знаете, я в глубины не забирался, но те, кого я знаю, хорошие люди. У них есть вера, они хотят что-то сделать."
- А почему они нарушили перемирие?
- В августе парламент пересматривал конституцию, но все оставили по-прежнему - герилла атаковала армию. Но что нам делать, если ничего не меняется? Сколько можно ждать?
- Но ведь они подставляют Иракский Курдистан?
- Да нет, ПКК и Барзани заодно. Он говорит, что за них не отвечает, но это же просто политика. ПКК находится в Курдистане по договоренности с правительством - два года назад они подписали меморандум. Это все было открыто, я в газете читал. Я ведь туда часто езжу, технику вожу. Там хорошо, там как дома...
- А если начнется война?
- Я не думаю. Но если президент прикажет, будем воевать. Оружие и люди у нас есть. Если честно, друзья, я не знаю, как быть. Турция не хочет меняться. Может, через двадцать лет будет лучше...
После завтрака наш друг говорит, что отвезет нас на поворот, где ходят маршрутки. Мы спускаемся во двор и видим его отца, сидящего в саду на пластиковом стуле. Он знаком зовет к себе. Веселое утро, зеленое ущелье, птички в абрикосовых деревьях, грядки с помидорами. Поскольку ничего путного сказать мы не можем, папа просто обводит рукой прекрасный мир, улыбается и говорит: "Турция..." Он складывает пальцы бутоном и раскрывает цветок - жест восхищения. Потом снимает с руки четки и протягивает мне - даря всю радость этого момента, нашей встречи, нашей жизни на красивой планете.
Мы выползаем обратно на шоссе, Юля спрашивает у нашего друга, чем он еще занимается, кроме поездок.
- Ничем, только работа.
- А куда ты деваешь деньги?
- Плачу кредит за грузовик. У меня большая машина и маленькая жизнь.
Почему-то все, что он говорит, очень грустно. Простые вещи звучат в его устах скрытой трагедией. Чувствуется, что все это - машина, кредит, поездки, вся эта обычная жизнь - ему совершенно неадекватно. Что он стоически живет ее, годами занимается всей этой ерундой, только потому что не видит другого выхода. Вся его сила его тела, тяжелых рук, лежащих на руле, тратится на то, чтобы держать себя в этой колее. От этого его как-то очень жалко.
Подходит маршрутка, наш друг говорит с водителем, и, несмотря на наши протесты, сует ему десять лир.
- Слушай, как тебя звать-то все-таки?
- Мамнун - говорит он так, будто раскрывает секрет - более страшный, чем членство в ПКК. Потом дает Юле какой-то сверток: "Простите меня, я не хочу быть понят превратно, но..." В машине мы открываем - там флакон арабских духов и большой пакет фисташек.
НА ГРАНИЦЕ
В тот день нас два раза задержала полиция. На какой-то красивой развилке машину останавливает военный патруль. Коричневый БТР, несколько приветливо-настороженных "меметиков". Вообще турецкие солдаты как правило милы, стараются помочь гостям, не уронить честь мундира. Военные базы рассыпаны в Турции повсюду - там и сям на желтых просторах мелькает колючая проволка, пулеметные будки по углам и фигура часового в каске. Здесь их особенно много - огромные и совсем маленькие, похожие на ощетинившиеся станции пришельцев, затерянные на чужой планете. С жизнью вокруг они никак не связаны, чувствуется, что это государство в государстве. На курдских территориях армия контролирует все дороги, а многие районы вообще полностью блокированы - въезд туда разрешен только местным. Сейчас приграничные районы набиты солдатами - здесь собрана двухсоттысячная группировка, армия заняла половину школ.
Фотографировать военных строжайше запрещено - поэтому, прикинувшись глупыми туристами, мы просим "меметиков" сняться с нами вместе, "бер-а-бер". Солдаты испуганно мотают головами "ясак, ясак", словно мы попросили что-то очень неприличное, грубо нарушили законы вежливости. Мы улыбаемся и уезжаем. Через десять минут въезжаем в маленький городок Омерли, ничем не примечательный, кроме того, что его единственная улица завешана огромными знаменами с Ататюрком. Нас тут же останавливает очень злая полиция и допрашивает, зачем мы хотели сфотографировать солдат. Мы поражены их оперативностью, но делаем невинные глаза: мы попросились сняться с доблестными воинами, нам не разрешили, мы поехали дельше. Придраться, вроде, не к чему - полиция нехотя нас отпускает. Позже мы узнали, почему там было так много Ататюрка. Это была родная деревня Абдуллы Оджалана.
Через несколько часов мы въезжаем в Силопи, последний городок на границе. Тут нас должен нагнать Камран, завершивший свою учительскую карьеру и получивший право эту границу пересекать. Мы гуляем по образцово-заштатному Силопи и, обойдя его весь, натыкаемся на некое госучреждение с бюстом Ататюрка, перед которым сидят несколько человек в белых рубашках, с пишущими машинками. Вокруг толпятся бабы и мужики в платках. Когда мы снимаем эту живописную сцену, наконец, появляется опъяненный свободой Камранчик и объясняет, что здание - суд, а люди с ундервудами - писари, заполняющие бумаги за население.
"Женщины здесь турецкого почти не знают, а половина мужиков неграмотные..." В этот момент к нам подходят люди в штатском и темных очках. За секунду до этого их машина случайно попадает к Юле в кадр. "Вы фотографировали государственное учреждение и сотрудников безопасности, мы должны вас задержать", - говорят они грозно. Нас запихивают в машину и везут в местное КГБ. Впрочем, там, в кабинете начальника, все бысто налаживается. Начальник, вальяжный и скучающий, говорит по-английски и рад возможности поболтать. Он служил в Косово, у него там были русские друзья Сергей и Володя, сейчас его загнали в эту дыру, но вскоре, он надеется, переведут куда-нибудь в Европу охранять посольство. Пока мы болтаем, его подчиненные, мало понимая, мрачно стоят по углам. Они-то настроены вполне серьезно, но с шеф им попался легкомысленный, - и нас отпускают. Через десять минут, когда мы бредем по улице, Камран говорит: "Поглядите назад тихонечко. Видите тех двоих - это ребята из спецслужбы. Я думаю, пока мы в городе, они от нас не отстанут. Их, кстати, нетрудно узнать, у них у всех одинаковые ботинки, потом покажу." Так он нам и не показал, до сих пор не знаем, как отличить турецкого шпиона.
Хотя со дня на день ждут войны, все говорят, что граница с Ираком по-прежнему открыта. Мы почти уверены, что нас не пустят, поскольку для россиян нужна виза, приглашение, прошение в иракский МИД и подобная херня, - но на всякий случай решаем попробовать. Через пятнадцать минут мы уже на границе - тысячи фур, огромные современные терминалы, гигантское красное полотнище с полумесяцем - все как полагается. Прямо за границей - горная гряда Кандиль, там сидит ПКК.
Камран спрашивает каких-то турецких лиц - они говорят, что нас пропустят, а там уж, как получится. Мы радуемся, но Камран чешет репу: "Они ведь поставят мне в паспорт курдский штамп. Что скажет родная армия? Ну ладно, была не была." Турецкие пограничники долго и серьезно копаются в наших паспортах и своих мегакомпьютерах, строго в нас вглядываются - и наконец пропускают. Когда последний турецкий солдат позади, таксист бросает руль и, сделав широкий жест, провозглашает: "Курдистан, велкам!" И действительно, на чекпойнте написано "Kurdistan of Iraq". "Видите, флага нет, - говорит Камран, - не хотят дразнить турок." Мы подходим к окошку, за которым в комнате расслабленно сидят несколько мужчин в рубашках, стоят пыльные компьютеры, явно ни в какую сеть не объединенные. Всеми клетками тела мы чувствуем, что девлета над нами нет. Мужики что-то спрашивают у Камрана, берут наши паспорта и спокойно ставят нам штамп Курдистана. Вот и вся недолга.
Мы фотографируем двух солдат в мешковатых формах с курдскими нашивками - они радостно нам позируют. Потом один толкает другого: начальство идет. Держась за руки, как влюбленные, к нам бредут два офицера без выправки. Когда мы меняем лиры на динары, у Камрана звонит телефон. Он в возбуждении начинает что-то кричать туда по-турецки, выбегает, снова забегает: "Это была моя сестричка. Я сказал ей, что говорил по-курдски с пограничником и с человеком в банке!.."
Дальше
"Долго стояли? Вечером опасно брать людей. Мой коллега год назад подсадил парочку крестьян, симпатичные деревенские люди. Фрау залезла на лежанку и заснула, а мужчина мило болтал, мой приятель расслабился - и тут она накинула ему на шею проволку и стала душить. Мужик надел ему наручники, они выкинули его и уехали, а он остался - ночью, в горах, на перегоне. Утром его подобрали другие дальнобойщики. Грузовик нашли через полгода в Западной Турции на чьей-то крыше: эти люди перевезли, что им было нужно, попросили кого-то подержать пару дней машину и пропали..."
Юля спрашивает водителя, откуда он так хорошо знает немецкий. "Я жил там десять лет," - отвечает он и молча смотрит на дорогу. Как он туда попал и почему уехал? Парень недолго молчит, видимо решая, стоит ли нам рассказывать. "У меня был азюль - статус беженца. По курдскому вопросу. Когда мне исполнилось семнадцать, я решил, что не пойду в армию. Была война, я не хотел никого убивать. Я приехал в Стамбул, оттуда в Хорватию - а там контрабандисты переправляли людей в Италию. Ночью, на надувной лодке с сумасшедшим мотором. Нас было человек тридцать, целые семьи, старики, младенцы. На моторе сидел парень с калашниковым. Плыли очень быстро, сорок минут. 300 долларов. Потом я приехал в Берлин и сдался властям. Там много курдов, найти работу не проблема. Я работал на стройке, потом дальнобойщиком, у меня была жена-немка. А потом меня выслали... Вот и все." - водитель криво улыбается. В голосе давно снесенное оскорбление.
Он явно необычный парень - чувствуется скрытое достоинство, говорит вежливо, но сдержанно - видно, что не хочет навязываться. Немецкий у него правильный и церемонный, к Юле он обращается на "вы", что в Германии почти вывелось. В целом со своим мрачным достоинством и ястребиным носом он похож на абрека.
Юля спрашивает водителя, что он думает о положении курдов.
- Вот оно наше положение: работа, работа, работа.
- Не хватает денег?
- Да нет, деньги у нас есть. У нас нет жизни... Мне надо сворачивать. Если хотите, могу пригласить вас к себе, если нет, высажу вас на заправке." Что-то подсказывает нам, что надо соглашаться, - и грузовик сворачивает в ночное ущелье.
- А как тебя звать?
- Ну, зовите просто «друг»...
Заинтригованные, мы спрашиваем, за что его выслали. "Вы, наверное знаете, - говорит наш друг мрачно, - что наш президент, Абдулла Оджалан, сидит в тюрьме, в Стамбуле? Когда его похитили, мы устроили демонстрацию перед израильским посольством - потому что МОССАД помогал его выслеживать. Меня задержали и в тот же вечер выслали в Турцию, без суда и объяснений. Турецкие спецслужбы ничего не знали, у них с немцами нет связи. Меня посадили в тюрьму, неделю допрашивали - но я повторял, что я просто гастарбайтер. Меня забрали в армию..."
Я балдею от немецкой полиции, которая выслала политэмигранта в страну, из которой он бежал, за участие в акции по тому вопросу, из-за которого он эмигрировал. В страну, где применяются пытки и где его должны были посадить на много лет. "Конечно, это было незаконно - но Израиль трогать нельзя..."
- И как было в армии?
- Нормально. Ничего хорошего. Офицеры бьют солдат до потери сознания, курдам достается вся грязная работа.
- А что жена?
- Не знаю, я ее больше не видел. Нашла себе кого-нибудь. У них ведь как в Европе: один ушел, другой пришел. А лучше бы, чтобы один до самого конца, - наш друг грустно улыбается, - Правда?..
Мы едем вверх-вниз по горному проселку, выхватывая из темноты маленькие куски ущелья. Как он тут ездит на своем мамонтовозе? В конце попадаем в деревню, в которой, кажется, живут одни шоферы: у каждых ворот камаз или фура. Останавливаемся у очень бедного бетонного дома. "Я прошу извинения, вы понимаете, что я не мог подготовиться..." Нам открывает мать, худая женщина в традиционной одежде, потом выходит отец - грузный человек, по сравнению с которым наш крупный друг кажется подростком. У курдов есть такая порода больших мужиков с мясистыми носами и жестким ежиком на голове. По родителям сразу ясно, что это очень простые и хорошие люди. Высыпают многочисленные домочадцы - робкие девушки в платках, мальчишки, бабы, один даун - и таращатся. Девки быстро накрывают на стол - вернее, на пол, потому что едят тут на нем. Как всегда в Турции, все очень вкусно. Пока мы едим, наш хозяин отказывается говорить, только за арбузом начинает отвечать на вопросы.
"Нынешняя ситуация? Эта ситуация не меняется тысячу лет. То же насилие и непонимание, никакого прогресса. Турки пришли на нашу землю - здесь все растет, здесь есть вода - и остались. Ну, Бог с ними. Но мы не можем быть самими собой, не можем говорить на своем языке, чувствовать себя свободными. Нам осталась только работа..."
Юлец спрашивает нашего хозяина, что он думает про ПКК. Обстоятельства знакомства и наш хиповский вид, видимо, вызывают у него доверие: "Я сам был в ПКК. Раньше меня все это очень волновало. А сейчас я устал как-то, ничего не меняется... Тоталитарная организация? Да пропаганда это все. Знаете, я в глубины не забирался, но те, кого я знаю, хорошие люди. У них есть вера, они хотят что-то сделать."
- А почему они нарушили перемирие?
- В августе парламент пересматривал конституцию, но все оставили по-прежнему - герилла атаковала армию. Но что нам делать, если ничего не меняется? Сколько можно ждать?
- Но ведь они подставляют Иракский Курдистан?
- Да нет, ПКК и Барзани заодно. Он говорит, что за них не отвечает, но это же просто политика. ПКК находится в Курдистане по договоренности с правительством - два года назад они подписали меморандум. Это все было открыто, я в газете читал. Я ведь туда часто езжу, технику вожу. Там хорошо, там как дома...
- А если начнется война?
- Я не думаю. Но если президент прикажет, будем воевать. Оружие и люди у нас есть. Если честно, друзья, я не знаю, как быть. Турция не хочет меняться. Может, через двадцать лет будет лучше...
После завтрака наш друг говорит, что отвезет нас на поворот, где ходят маршрутки. Мы спускаемся во двор и видим его отца, сидящего в саду на пластиковом стуле. Он знаком зовет к себе. Веселое утро, зеленое ущелье, птички в абрикосовых деревьях, грядки с помидорами. Поскольку ничего путного сказать мы не можем, папа просто обводит рукой прекрасный мир, улыбается и говорит: "Турция..." Он складывает пальцы бутоном и раскрывает цветок - жест восхищения. Потом снимает с руки четки и протягивает мне - даря всю радость этого момента, нашей встречи, нашей жизни на красивой планете.
Мы выползаем обратно на шоссе, Юля спрашивает у нашего друга, чем он еще занимается, кроме поездок.
- Ничем, только работа.
- А куда ты деваешь деньги?
- Плачу кредит за грузовик. У меня большая машина и маленькая жизнь.
Почему-то все, что он говорит, очень грустно. Простые вещи звучат в его устах скрытой трагедией. Чувствуется, что все это - машина, кредит, поездки, вся эта обычная жизнь - ему совершенно неадекватно. Что он стоически живет ее, годами занимается всей этой ерундой, только потому что не видит другого выхода. Вся его сила его тела, тяжелых рук, лежащих на руле, тратится на то, чтобы держать себя в этой колее. От этого его как-то очень жалко.
Подходит маршрутка, наш друг говорит с водителем, и, несмотря на наши протесты, сует ему десять лир.
- Слушай, как тебя звать-то все-таки?
- Мамнун - говорит он так, будто раскрывает секрет - более страшный, чем членство в ПКК. Потом дает Юле какой-то сверток: "Простите меня, я не хочу быть понят превратно, но..." В машине мы открываем - там флакон арабских духов и большой пакет фисташек.
НА ГРАНИЦЕ
В тот день нас два раза задержала полиция. На какой-то красивой развилке машину останавливает военный патруль. Коричневый БТР, несколько приветливо-настороженных "меметиков". Вообще турецкие солдаты как правило милы, стараются помочь гостям, не уронить честь мундира. Военные базы рассыпаны в Турции повсюду - там и сям на желтых просторах мелькает колючая проволка, пулеметные будки по углам и фигура часового в каске. Здесь их особенно много - огромные и совсем маленькие, похожие на ощетинившиеся станции пришельцев, затерянные на чужой планете. С жизнью вокруг они никак не связаны, чувствуется, что это государство в государстве. На курдских территориях армия контролирует все дороги, а многие районы вообще полностью блокированы - въезд туда разрешен только местным. Сейчас приграничные районы набиты солдатами - здесь собрана двухсоттысячная группировка, армия заняла половину школ.
Фотографировать военных строжайше запрещено - поэтому, прикинувшись глупыми туристами, мы просим "меметиков" сняться с нами вместе, "бер-а-бер". Солдаты испуганно мотают головами "ясак, ясак", словно мы попросили что-то очень неприличное, грубо нарушили законы вежливости. Мы улыбаемся и уезжаем. Через десять минут въезжаем в маленький городок Омерли, ничем не примечательный, кроме того, что его единственная улица завешана огромными знаменами с Ататюрком. Нас тут же останавливает очень злая полиция и допрашивает, зачем мы хотели сфотографировать солдат. Мы поражены их оперативностью, но делаем невинные глаза: мы попросились сняться с доблестными воинами, нам не разрешили, мы поехали дельше. Придраться, вроде, не к чему - полиция нехотя нас отпускает. Позже мы узнали, почему там было так много Ататюрка. Это была родная деревня Абдуллы Оджалана.
Через несколько часов мы въезжаем в Силопи, последний городок на границе. Тут нас должен нагнать Камран, завершивший свою учительскую карьеру и получивший право эту границу пересекать. Мы гуляем по образцово-заштатному Силопи и, обойдя его весь, натыкаемся на некое госучреждение с бюстом Ататюрка, перед которым сидят несколько человек в белых рубашках, с пишущими машинками. Вокруг толпятся бабы и мужики в платках. Когда мы снимаем эту живописную сцену, наконец, появляется опъяненный свободой Камранчик и объясняет, что здание - суд, а люди с ундервудами - писари, заполняющие бумаги за население.
"Женщины здесь турецкого почти не знают, а половина мужиков неграмотные..." В этот момент к нам подходят люди в штатском и темных очках. За секунду до этого их машина случайно попадает к Юле в кадр. "Вы фотографировали государственное учреждение и сотрудников безопасности, мы должны вас задержать", - говорят они грозно. Нас запихивают в машину и везут в местное КГБ. Впрочем, там, в кабинете начальника, все бысто налаживается. Начальник, вальяжный и скучающий, говорит по-английски и рад возможности поболтать. Он служил в Косово, у него там были русские друзья Сергей и Володя, сейчас его загнали в эту дыру, но вскоре, он надеется, переведут куда-нибудь в Европу охранять посольство. Пока мы болтаем, его подчиненные, мало понимая, мрачно стоят по углам. Они-то настроены вполне серьезно, но с шеф им попался легкомысленный, - и нас отпускают. Через десять минут, когда мы бредем по улице, Камран говорит: "Поглядите назад тихонечко. Видите тех двоих - это ребята из спецслужбы. Я думаю, пока мы в городе, они от нас не отстанут. Их, кстати, нетрудно узнать, у них у всех одинаковые ботинки, потом покажу." Так он нам и не показал, до сих пор не знаем, как отличить турецкого шпиона.
Хотя со дня на день ждут войны, все говорят, что граница с Ираком по-прежнему открыта. Мы почти уверены, что нас не пустят, поскольку для россиян нужна виза, приглашение, прошение в иракский МИД и подобная херня, - но на всякий случай решаем попробовать. Через пятнадцать минут мы уже на границе - тысячи фур, огромные современные терминалы, гигантское красное полотнище с полумесяцем - все как полагается. Прямо за границей - горная гряда Кандиль, там сидит ПКК.
Камран спрашивает каких-то турецких лиц - они говорят, что нас пропустят, а там уж, как получится. Мы радуемся, но Камран чешет репу: "Они ведь поставят мне в паспорт курдский штамп. Что скажет родная армия? Ну ладно, была не была." Турецкие пограничники долго и серьезно копаются в наших паспортах и своих мегакомпьютерах, строго в нас вглядываются - и наконец пропускают. Когда последний турецкий солдат позади, таксист бросает руль и, сделав широкий жест, провозглашает: "Курдистан, велкам!" И действительно, на чекпойнте написано "Kurdistan of Iraq". "Видите, флага нет, - говорит Камран, - не хотят дразнить турок." Мы подходим к окошку, за которым в комнате расслабленно сидят несколько мужчин в рубашках, стоят пыльные компьютеры, явно ни в какую сеть не объединенные. Всеми клетками тела мы чувствуем, что девлета над нами нет. Мужики что-то спрашивают у Камрана, берут наши паспорта и спокойно ставят нам штамп Курдистана. Вот и вся недолга.
Мы фотографируем двух солдат в мешковатых формах с курдскими нашивками - они радостно нам позируют. Потом один толкает другого: начальство идет. Держась за руки, как влюбленные, к нам бредут два офицера без выправки. Когда мы меняем лиры на динары, у Камрана звонит телефон. Он в возбуждении начинает что-то кричать туда по-турецки, выбегает, снова забегает: "Это была моя сестричка. Я сказал ей, что говорил по-курдски с пограничником и с человеком в банке!.."
Дальше