Тürkie vs. Kurdistan - Школа
фотографии
В шесть утра мы стоим на остановке и смотрим, как девочка в форме, с ранцем и бантиками грустно бредет в школу через огромный пустырь - свесив голову и пиная сменку. Видим ее - и оба хохочем сквозь слезы - до того она, бедолага, знакомая.
Нас подбирает учительский минибус, собирающий по городу свежих, с иголочки одетых учителей. Через десять минут в него влезает Камран, солидный, корректный, в выглаженом костюме. Мы опять смеемся - как все-таки легко обмануть детишек.
«Мне вчера вечером сестра из Стамбула звонила, младшая. Раньше она мне звонила каждый день, а теперь два раза в месяц. У нее там появился бойфренд, рокер с бородой. Я очень страдаю, хочу его убить. Она мне, конечно, ничего не рассказывает, а сам я боюсь спрашивать - мы оба делаем вид, что я ничего не знаю. Почему убить? Вы, наверное, не понимаете, что такое в Турции старший брат. Я же был для нее всем, каждый день ей советы давал. Вы думаете, я больно просвещенный? Нет, есть два Камрана - прогрессивный и традиционный. И второй сейчас очень страдает...»
Школа Камрана за городом и неожиданно милая - два маленьких домика на горе над Тигром. Простор. Внизу огромный скотный рынок - мычат и блеют бедные люди, усатые животные в синих платках продают их и покупают, разгоняют по кузовам. Заключая сделку, курды сжимают друг другу руки и три раза сильно, словно ковер, трясут. Все веселые и возбужденные, явно своим делом заняты. Старики в тюрбанах лезут фотографироваться, как дети. Подбегает парнишка и тянет куда-то: "чек, чек хайван..." - проводит ладонью по горлу - хочет нам показать, как кого-то режут.
Камран говорит директору школы, что мы его друзья, приехали провести урок английского. На наше счастье сегодня День военно-морского флота и, стало быть, праздничная линейка. На крыльце под красным флагом девочка с бантиками долго и скучно читает по бумажке стихотворение. Удивительно похоже на совок. Потом директор произносит речь, и запевают турецкий гимн - кто в лес, кто по дрова. В это время школьный звонок начинает играть "К Элизе" - гимн продолжается в полной какафонии. Наконец выходит другая девочка с бантиками и принимается скандировать речевку - линейка вторит. Юлец беспрепятственно снимает курдских детей, заученно-истерично орущих "Какое счастье называться турком!"
Директор, по словам Камрана, все же напрягается: "Вы только школу не показывайте. Два года назад здесь случился бунт: учителя потребовали преподавания на курдском, повесили плакат, телевидение ПКК приехало. Конечно, кончилось тем, что их просто всех разослали по другим регионам. Но хоть не уволили..." Турецкого учителя - как солдата, полицейского или имама - государство может послать служить, куда угодно. Российское государство и турецкий "девлет" - это вообще немножко разные понятия. В жизни обычного человека турецкое государство участвует гораздо меньше, чем наше. Мало пособий и пенсий, мало контроля за частной жизнью, которая по-прежнему находится под властью традиции. В России государство пропитывает общество - девлет же довлеет над ним, как железный спрут. Турки его боятся и уважают. И если человек поступает на госслужбу, он сдается с потрохами. Это именно служба: ты отдаешься в полное распоряжение, ходишь в форме, не имеешь права на высказывания. Зато учителя довольно много получают - порядка 700 долларов. Школы - форпост государства, как воинские базы, там и сям раскиданные по желтым холмам. По всей Турции они одинаковые и транслируют идентичную программу. Учителя в своих протокольных костюмчиках выглядят подчеркнуто оторванно от местной жизни - и немножко оккупантски, честно говоря.
Урок все-таки приходится провести. Камран рассказывает детям, окуда мы и предлагает задавать вопросы. Встает девочка с бантиками: «Вер а ю фром?» Глядя в шестьдесят вытаращенных глаз я рассказываю про Москву. Замолкаю - тянет руку паренек: «Вер а ю фром?»
Выясняется, что дети английского совсем не знают. "Вот из ё нэйм? Май нэйм из. Вот из ё джоб?» - и все. Человек пять девочек еще чего-то соображают, остальные в нулях. Поскольку наш турецкий не лучше, переходим на суржик и до конца урока считаем братьев и сестер. Под конец я спрашиваю одну девчушку с большими наивными глазами, где она родилась. "Ай... ай... воз борн, - подсказывает Камран, - ай воз борн ин Берлин." "..." - девчушка, перейдя на свободный немецкий, рассказывает, что ее с родителями депортировали год назад. Почему - не знает. Хотели, видно, чтобы английский подучила.
"Все это бессмысленно, - философски замечает Камран в учительской под пыльным Ататюрком, - они не хотят учиться, они тупые, как дрова. Серьезно, там есть настоящие имбицилы. Раньше я не мог представить, как можно ударить ребенка. Теперь луплю мерзавцев. Но одна девочка почти гений, если бы она выросла в Стамбуле, стала бы интеллектуалом. Но после нашей школы университет ей не светит. Я плохой учитель, я знаю. Но как я могу ее научить в таком классе? Если честно, никто и не ждет, что они будут что-то знать. Это образование никак не связано с жизнью. Поначалу-то дети вообще не понимают учителя - они же не знают турецкого. Но главное, ни они, ни родители не понимают, зачем учиться, зубрить это все. Главный предмет - фальсифицированная турецкая история и жизнь Ататюрка, которой история заканчивается. Половину девочек родители в школу вообще не пускают. По закону образование обязательно, но никто не следит. Женщина - не человек. Ты пойди на этот базар, спроси какого-нибудь барана, сколько у него детей. Он посчитает, скажет: пять. Это мальчики, сколько девочек, он не помнит..."
Мы собираемся уходить, но Камран смотрит на нас укоризненно. В результате мы до конца уроков, как Бонифаций, показываем детям свои фокусы. На очередной перемене я спрашиваю Камрана, почему он-то не боится нам помогать. "Потому, что через две недели я иду в армию. Да, родина ждет. Каждый турок рожден солдатом, ю ноу. Откосить? Что вы, здесь служат все. Поймают обязательно, да и сколько можно бегать? Служат до шестидесяти, бывает слезет с гор какой-нибудь древний лопух, который и про Ататюрка-то не слыхал, - сразу в армию. Отказаться? Посадят в тюрьму, будут пытать. У нас была пара десятков отказников, в конце концов Европейский Суд их отсудил, но в тюрьме всех били. Нет, тут или эмигрируй, или иди в партизаны. Но я надеюсь, что меня в Ирак не пошлют. Через неделю на сайте минобороны вывесят мою дислокаци. Ох, ребята, Камранчик так нервничает, на самом деле."
Мы выбегаем на трассу, ловим маршрутку с сильно навьюченой крышей и едем, как нам кажется, на юг, к границе. Маршрутка полна баб и мужиков в платках, которые изумленно на нас таращатся. Разглядывая фотки орущих школьников, мы не замечаем, как машина сворачивает на проселок. Катим и катим между гор цвета соевого батончика, мимо бесконечных полей, покрытых глянцевыми темно-зелеными листьями. "Что это? - Табак." Наконец останавливаемся на площади какого-то маленького городка. "Приехали," - говорит шофер, забираясь на крышу, чтобы скидывать узлы. Мы выходим - площадь вся состоит из чайхан. Перед ними на табуретках сидят сотни стариков в платках и шапочках, странных своих голифе и с четками. Увидав нас, они затихают. В тишине мы идем, а они безмолвно поворачивают за нами головы. Только один человек не смотрит. Он сидит, ссутулившись, бессмысленно глядя перед собой, изо рта свисает слюна. Он сумасшедший - их здесь, слава Богу, никто не прячет...
Мы явно первые иностранцы, которых они видят. Вспоминается "Дэдмэн" - Уильям Блэйк идет по городку на Дальнем Западе, где кончается железная дорога. Тут мы вдруг как-то кожей ощущаем, какое это все-таки дикое место. Вся эта модернизация, ататюркизм, ПКК-шмэкк их совершенно не тронули. Они живут, как раньше. И сознание у них древнее, деревянное, как пятьсот лет назад. Они исходят из совершенно другой вселенной, в которой ничего, что знаем мы, нет. Из других представлений о том, что такое человек и человечество. Мы вспоминаем рассказ Гюльчин о том, что каждый год тут происходят сотни "убийств чести" - семьи убивают девушек, заподозренных в связи с мужчиной. В большинстве случаев эти подозрения беспочвенны - но важен не факт, а пятно, павшее на семью. Что говорят соседи. В таких случаях семья устраивает совет и назначает убийцу. Обычно это бывает младший братик - чтобы ему по малолетству меньше дали. По старому УК, списанному Ататюрком у Муссолини, за это давали не больше двух лет. Год назад приняли новый - и семьи стали принуждать девушек к самоубийствам...
В конце-концов один аксакал справляется с изумлением, повелительным жестом зовет нас сесть, взглядом распоряжается о чае и отрицательно мотает головой - здесь это знак немого вопроса. Выясняется, что мы заблудились, маршруток не будет. Мы идем обратно на проселок, ловим трактор с сеном и два часа трясемся до трассы.
Дальше