Уэльбек М. "Г.Ф. Лавкрафт: Против человечества, против прогресса" (3)
Ритуальная литература
Создать великий популярный миф - это значит создать ритуал, которого читатель с нетерпением ждет, к которому он возвращается снова и снова с возрастающим удовольствием, каждый раз отдаваясь соблазну нового повторения в слегка других выражениях, что ощущается им как новое углубление.
Поданные таким образом, эти вещи кажутся почти примитивными. И однако, в истории литературы удачи редки. На самом деле это отнюдь не легче, чем создать новую религию.
Чтобы представить себе, о чем идет речь, нужно самому прочувствовать то ощущение фрустрации, какое охватило Англию после смерти Шерлока Холмса. У Конан Дойла не было выбора: ему пришлось воскресить сво-его героя. Когда же, сраженный смертью, он сам "сложил свое оружие", чувство покорной печали снизошло на мир. Предстояло доволь-ствоваться полусотней существующих "Шерлок Холмсов" и читать их, и перечитывать неустанно. Предстояло довольствоваться продолжателями и комментаторами. С улыбкой смирения принимать неизбежные (и порою забавные) пародии, храня в сердце ностальгию по невозможному продолжению центрального звена, абсолютного средоточия мифа. Старый армейский сундучок из Индии, в кото-ром будто бы нашелся чудом сохранившийся неизданный "Шерлок Холмс"...
Лавкрафту, восхищавшемуся Конан Дойлом, удалось создать миф такой же популяр-ный, такой же живучий и неотразимый. Эти двое, скажут, обладали замечательным талантом рассказчика. Конечно. Но речь о другом. Ни Александр Дюма, ни Жюль Берн не были посредственными рассказчиками. Тем не менее ничто в их творчестве не приближается к уровню сыщика с Бейкер-стрит.
Истории о Шерлоке Холмсе сконцентри-рованы вокруг одного персонажа, тогда как у Лавкрафта не встречается ни одного насто-ящего человеческого экземпляра. В этом, конеч-но, важная, очень важная разница; но по-настоящему не существенная. Ее можно сравнить с той, что отделяет религии теистические от религий атеистических. Черту, действительно глубинную, которая их сближает, черту, собственно религиозную, определить куда труднее - и даже подступиться к ней лицом к лицу.
Небольшая разница, которую можно также отметить, - минимальная для истории литературы, трагическая для личности - та, что Конан Дойл имел не один случай убедиться, что он создает важнейшую мифологию. Лавкрафт же нет. В минуту, когда он умирает, у него есть отчетливое впечатление, что его творчество вместе с ним канет в Лету.
Между тем у него уже есть ученики. Но он их не считает за таковых. Он, разумеется, ведет переписку с молодыми писателями (Блох, Белкнап Лонг...), но вовсе не обязательно советует им вступать на то же поприще, что и он. Он не принимает позы ни мэтра, ни образца для подражания. Их первые пробы пера он принимает с деликатностью и скромностью примерной. Он станет для них настоя-щим другом, учтивым, предупредительным и добрым; но никогда - властителем дум.
Абсолютно не способный оставить письма без ответа, пренебрегая преследованием должников, когда ему не платят за его редак-торские труды, систематически недооцени-вая вклад соавторства, вносимый им в те рассказы, которые без его участия даже не увидели бы свет, - всю свою жизнь Лавкрафт вел себя как истинный gentleman.
Конечно, он хотел стать писателем. Но он не дорожит этим превыше всего. В 1925 году, в минуту уныния, он замечает: "Я почти решился не писать больше рассказов, но попросту грезить, когда бываю к этому склонен, не останавливая себя ради такой вульгарной вещи, как переложение моих грез для публики, состоящей из свиней. Я пришел к выводу, что литературные цели не приличеству-ют джентльмену; и что писательство должно по-читаться ничем иным, как неизысканным искус-ством, которому должно предаваться без упорядоченности и с разборчивостью".
К счастью, он будет продолжать, и его важнейшие рассказы - те, что появились после этого письма. Но до самого конца он пребудет, прежде всего, "благорасположенным престарелым джентльменом, уроженцем Провиденса (Род Айленд)". И никогда, никогда в жизни - профессиональным писателем.
Парадоксальным образом личность Лавкрафта чарует отчасти потому, что его система ценностей полностью противоположна нашей. До глубины души расист, откровенный реакционер, он восхваляет пуританские запреты и, что весьма очевидно, считает от-вратительными "прямые эротические проявления". Решительный противник коммерции, он презирает деньги, считает демократию вздором и прогресс - иллюзией. Слово "свобода", столь дорогое американцам, заставляет его лишь невесело усмехаться. Всю свою жизнь он будет хранить тот типично аристократический презрительный подход к человечеству вообще, соединенный с исключительной добротой к отдельному человеку.
Как бы там ни было, все, кто имели дело с Лавкрафтом как отдельные люди испытали огромную грусть при известии о его смерти. Роберт Блох, например, писал: "Знай я правду о состоянии его здоровья, я бы на коленях приполз в Провиденс, чтобы увидеть его". Огаст Дерлет посвятит остаток своей жизни тому, чтобы собрать, оформить и предать по-смертной публикации фрагменты сочинений ушедшего друга.
И благодаря Дерлету и некоторым другим (но прежде всего благодаря Дерлету), творение Лавкрафта увидело свет. Сегодня оно предстает перед нами, как величественный барочный ансамбль, расположенный протя-женными пышными ярусами, как последова-тельность концентрических кругов, расходя-щихся от коловращающегося средоточия абсолютного ужаса и восторга.
- Первый круг, самый внешний: письма и стихотворения. Лишь частично опубликованы, еще более частично переведены. Письма и правда впечатляют: их около пяти тысяч, некоторые из них по тридцать, а то и сорок страниц. Что касается стихотворений, полного их перечня не существует по сей день.
- Второй круг составили бы те рассказы, к которым Лавкрафт причастен, при условии, что написание их с самого начала было заду-мано в форме сотрудничества (как, например, с Кеннетом Стерлингом или Робертом Барлоу), будь оно так, что Лавкрафт предоставил автору воспользоваться своей редактурой (при-меров чрезвычайное множество; соавторство Лавкрафта - величина переменная, иногда доходящая до полного переписывания текста).
Сюда можно добавить новеллы, написанные Дерлетом на основе записей и фрагмен-тов, оставленных Лавкрафтом (*)
- С третьим кругом мы приступаемся к новеллам, собственно написанным Говардом Филлипсом Лавкрафтом. Здесь, конечно, каждое слово наперечет; все целиком опубликовано по-французски, и не приходится больше надеяться, чтобы их число расширилось.
- Наконец, мы можем беспристрастно очертить четвертый круг, абсолютную сердцевину мифа ГФЛ, состоящую из того, что лавкрафтианцы из самых одержимых продолжают называть, словно помимо воли, его "старшими текстами". Перечислю их чистого удовольствия ради с датой написания:
"Зов Ктулху" (1926)
"Краски из космоса" (1927)
"Ужас Данвича" (1928)
"Тот, кто нашептывает во мраке" (1930)
"На горах безумия" (1931)
"Сны в ведъмином доме" (1932)
"Тень над Иннсмутом" (1932)
"Бездна времен" (1934) **
Над архитектурным ансамблем, задуманным Лавкрафтом, нависает, кроме того, подобно туманно-изменчивой среде, странная тень его собственной личности. Может быть, сочтут за раздутую, и даже болезненную, ту атмосферу культа, которая облекает этого человека, его поступки и повадки, самые краткие его строки. Но иначе посмотрят надело, это я гарантирую, лишь только с головой окунутся в его "старшие тексты". Человека, кото-рый одаривает такими дарами, естественно окружать культом.
Последующие поколения лавкрафтианцев от этого не отступались. Как оно всегда про-исходит, фигура "затворника из Провиден-са" стала теперь такой же мифической, как и его творения. И что попросту изумительно, все попытки демистификации потерпели провал. Никакая "приближенная к подлиннику" биография не сумела развеять ауру бередя-щей странности, что окутывает этого чело-века. И Спраг де Камп в конце пятисотстраничной монографии признается: "Я не со-всем понял, кто был такой Г. Ф. Лавкрафт". Каким образом его ни рассматривай, Говард Филлипс Лавкрафт был действительно совер-шенно особенным человеческим существом.
Творчество Лавкрафта сравнимо с гигантской машиной грез неслыханного масштаба и силы действия. В его литературе нет ниче-го от сдержанности, от покоя; воздействие на сознание читателя сказывается с лютой, пугающей брутальностью; и если оно и развеива-ется, то лишь с опасной неспешностью. Пред-приятие с перечитыванием не поведет к сколь-ко-нибудь заметному изменению; разве что, в конце концов, доведет до того, что спро-сишь себя: как же он это делает?
В этом вопросе, в особом случае ГФЛ, нет ничего ни обидного, ни смешного. В самом деле - чем характерно его творчество по отношению к "нормальному" литературному творчеству, так это тем, что ученики чувству-ют и, по крайней мере теоретически, могут, взяв в точных пропорциях "ингредиенты", указанные мэтром, получить результаты того же или лучшего свойства.
Никто никогда всерьез не рисовал себе возможности продолжать Пруста. Лавкрафта - да. И речь идет не просто о каком-то творче-стве второго порядка, под знаком дани признания или пародии, но истинно о продолже-нии. Что является уникальным случаем в ис-тории современной литературы.
Роль генератора грез, которую играл ГФЛ, не ограничивается, впрочем, литературой. Его творчество, по крайней мере, в той же мере, что и творчество Р. Е. Говарда, хотя и более подспудным образом, привело к глубокому обновлению в области фантастической иллю-страции. Даже рок-музыка, осторожная, как правило, по отношению к литературным де-лам, пожелала отдать ему дань признания - сила признала силу, мифология мифологию. Относительно того, что написанное Лавкрафтом подразумевает для области архитек-туры или кино, это совершенно очевидно для восприимчивого читателя. Речь идет, безусловно, о построении новой Вселенной.
Отсюда значимость заложенных в основу кирпичей и технологии кладки. Чтобы продолжало сказываться воздействие на окружающую среду.
* Опубликованные в серии J'ai Lu; очень красивая фотография Г. Ф. Лавкрафта в форме медальона, ставшая классической.
** Эти восемь произведений, первыми опубликованные во Франции, составляют содержание выпусков 4 и 5 в серии Presence du Futur, "Начало легенды".
Создать великий популярный миф - это значит создать ритуал, которого читатель с нетерпением ждет, к которому он возвращается снова и снова с возрастающим удовольствием, каждый раз отдаваясь соблазну нового повторения в слегка других выражениях, что ощущается им как новое углубление.
Поданные таким образом, эти вещи кажутся почти примитивными. И однако, в истории литературы удачи редки. На самом деле это отнюдь не легче, чем создать новую религию.
Чтобы представить себе, о чем идет речь, нужно самому прочувствовать то ощущение фрустрации, какое охватило Англию после смерти Шерлока Холмса. У Конан Дойла не было выбора: ему пришлось воскресить сво-его героя. Когда же, сраженный смертью, он сам "сложил свое оружие", чувство покорной печали снизошло на мир. Предстояло доволь-ствоваться полусотней существующих "Шерлок Холмсов" и читать их, и перечитывать неустанно. Предстояло довольствоваться продолжателями и комментаторами. С улыбкой смирения принимать неизбежные (и порою забавные) пародии, храня в сердце ностальгию по невозможному продолжению центрального звена, абсолютного средоточия мифа. Старый армейский сундучок из Индии, в кото-ром будто бы нашелся чудом сохранившийся неизданный "Шерлок Холмс"...
Лавкрафту, восхищавшемуся Конан Дойлом, удалось создать миф такой же популяр-ный, такой же живучий и неотразимый. Эти двое, скажут, обладали замечательным талантом рассказчика. Конечно. Но речь о другом. Ни Александр Дюма, ни Жюль Берн не были посредственными рассказчиками. Тем не менее ничто в их творчестве не приближается к уровню сыщика с Бейкер-стрит.
Истории о Шерлоке Холмсе сконцентри-рованы вокруг одного персонажа, тогда как у Лавкрафта не встречается ни одного насто-ящего человеческого экземпляра. В этом, конеч-но, важная, очень важная разница; но по-настоящему не существенная. Ее можно сравнить с той, что отделяет религии теистические от религий атеистических. Черту, действительно глубинную, которая их сближает, черту, собственно религиозную, определить куда труднее - и даже подступиться к ней лицом к лицу.
Небольшая разница, которую можно также отметить, - минимальная для истории литературы, трагическая для личности - та, что Конан Дойл имел не один случай убедиться, что он создает важнейшую мифологию. Лавкрафт же нет. В минуту, когда он умирает, у него есть отчетливое впечатление, что его творчество вместе с ним канет в Лету.
Между тем у него уже есть ученики. Но он их не считает за таковых. Он, разумеется, ведет переписку с молодыми писателями (Блох, Белкнап Лонг...), но вовсе не обязательно советует им вступать на то же поприще, что и он. Он не принимает позы ни мэтра, ни образца для подражания. Их первые пробы пера он принимает с деликатностью и скромностью примерной. Он станет для них настоя-щим другом, учтивым, предупредительным и добрым; но никогда - властителем дум.
Абсолютно не способный оставить письма без ответа, пренебрегая преследованием должников, когда ему не платят за его редак-торские труды, систематически недооцени-вая вклад соавторства, вносимый им в те рассказы, которые без его участия даже не увидели бы свет, - всю свою жизнь Лавкрафт вел себя как истинный gentleman.
Конечно, он хотел стать писателем. Но он не дорожит этим превыше всего. В 1925 году, в минуту уныния, он замечает: "Я почти решился не писать больше рассказов, но попросту грезить, когда бываю к этому склонен, не останавливая себя ради такой вульгарной вещи, как переложение моих грез для публики, состоящей из свиней. Я пришел к выводу, что литературные цели не приличеству-ют джентльмену; и что писательство должно по-читаться ничем иным, как неизысканным искус-ством, которому должно предаваться без упорядоченности и с разборчивостью".
К счастью, он будет продолжать, и его важнейшие рассказы - те, что появились после этого письма. Но до самого конца он пребудет, прежде всего, "благорасположенным престарелым джентльменом, уроженцем Провиденса (Род Айленд)". И никогда, никогда в жизни - профессиональным писателем.
Парадоксальным образом личность Лавкрафта чарует отчасти потому, что его система ценностей полностью противоположна нашей. До глубины души расист, откровенный реакционер, он восхваляет пуританские запреты и, что весьма очевидно, считает от-вратительными "прямые эротические проявления". Решительный противник коммерции, он презирает деньги, считает демократию вздором и прогресс - иллюзией. Слово "свобода", столь дорогое американцам, заставляет его лишь невесело усмехаться. Всю свою жизнь он будет хранить тот типично аристократический презрительный подход к человечеству вообще, соединенный с исключительной добротой к отдельному человеку.
Как бы там ни было, все, кто имели дело с Лавкрафтом как отдельные люди испытали огромную грусть при известии о его смерти. Роберт Блох, например, писал: "Знай я правду о состоянии его здоровья, я бы на коленях приполз в Провиденс, чтобы увидеть его". Огаст Дерлет посвятит остаток своей жизни тому, чтобы собрать, оформить и предать по-смертной публикации фрагменты сочинений ушедшего друга.
И благодаря Дерлету и некоторым другим (но прежде всего благодаря Дерлету), творение Лавкрафта увидело свет. Сегодня оно предстает перед нами, как величественный барочный ансамбль, расположенный протя-женными пышными ярусами, как последова-тельность концентрических кругов, расходя-щихся от коловращающегося средоточия абсолютного ужаса и восторга.
- Первый круг, самый внешний: письма и стихотворения. Лишь частично опубликованы, еще более частично переведены. Письма и правда впечатляют: их около пяти тысяч, некоторые из них по тридцать, а то и сорок страниц. Что касается стихотворений, полного их перечня не существует по сей день.
- Второй круг составили бы те рассказы, к которым Лавкрафт причастен, при условии, что написание их с самого начала было заду-мано в форме сотрудничества (как, например, с Кеннетом Стерлингом или Робертом Барлоу), будь оно так, что Лавкрафт предоставил автору воспользоваться своей редактурой (при-меров чрезвычайное множество; соавторство Лавкрафта - величина переменная, иногда доходящая до полного переписывания текста).
Сюда можно добавить новеллы, написанные Дерлетом на основе записей и фрагмен-тов, оставленных Лавкрафтом (*)
- С третьим кругом мы приступаемся к новеллам, собственно написанным Говардом Филлипсом Лавкрафтом. Здесь, конечно, каждое слово наперечет; все целиком опубликовано по-французски, и не приходится больше надеяться, чтобы их число расширилось.
- Наконец, мы можем беспристрастно очертить четвертый круг, абсолютную сердцевину мифа ГФЛ, состоящую из того, что лавкрафтианцы из самых одержимых продолжают называть, словно помимо воли, его "старшими текстами". Перечислю их чистого удовольствия ради с датой написания:
"Зов Ктулху" (1926)
"Краски из космоса" (1927)
"Ужас Данвича" (1928)
"Тот, кто нашептывает во мраке" (1930)
"На горах безумия" (1931)
"Сны в ведъмином доме" (1932)
"Тень над Иннсмутом" (1932)
"Бездна времен" (1934) **
Над архитектурным ансамблем, задуманным Лавкрафтом, нависает, кроме того, подобно туманно-изменчивой среде, странная тень его собственной личности. Может быть, сочтут за раздутую, и даже болезненную, ту атмосферу культа, которая облекает этого человека, его поступки и повадки, самые краткие его строки. Но иначе посмотрят надело, это я гарантирую, лишь только с головой окунутся в его "старшие тексты". Человека, кото-рый одаривает такими дарами, естественно окружать культом.
Последующие поколения лавкрафтианцев от этого не отступались. Как оно всегда про-исходит, фигура "затворника из Провиден-са" стала теперь такой же мифической, как и его творения. И что попросту изумительно, все попытки демистификации потерпели провал. Никакая "приближенная к подлиннику" биография не сумела развеять ауру бередя-щей странности, что окутывает этого чело-века. И Спраг де Камп в конце пятисотстраничной монографии признается: "Я не со-всем понял, кто был такой Г. Ф. Лавкрафт". Каким образом его ни рассматривай, Говард Филлипс Лавкрафт был действительно совер-шенно особенным человеческим существом.
Творчество Лавкрафта сравнимо с гигантской машиной грез неслыханного масштаба и силы действия. В его литературе нет ниче-го от сдержанности, от покоя; воздействие на сознание читателя сказывается с лютой, пугающей брутальностью; и если оно и развеива-ется, то лишь с опасной неспешностью. Пред-приятие с перечитыванием не поведет к сколь-ко-нибудь заметному изменению; разве что, в конце концов, доведет до того, что спро-сишь себя: как же он это делает?
В этом вопросе, в особом случае ГФЛ, нет ничего ни обидного, ни смешного. В самом деле - чем характерно его творчество по отношению к "нормальному" литературному творчеству, так это тем, что ученики чувству-ют и, по крайней мере теоретически, могут, взяв в точных пропорциях "ингредиенты", указанные мэтром, получить результаты того же или лучшего свойства.
Никто никогда всерьез не рисовал себе возможности продолжать Пруста. Лавкрафта - да. И речь идет не просто о каком-то творче-стве второго порядка, под знаком дани признания или пародии, но истинно о продолже-нии. Что является уникальным случаем в ис-тории современной литературы.
Роль генератора грез, которую играл ГФЛ, не ограничивается, впрочем, литературой. Его творчество, по крайней мере, в той же мере, что и творчество Р. Е. Говарда, хотя и более подспудным образом, привело к глубокому обновлению в области фантастической иллю-страции. Даже рок-музыка, осторожная, как правило, по отношению к литературным де-лам, пожелала отдать ему дань признания - сила признала силу, мифология мифологию. Относительно того, что написанное Лавкрафтом подразумевает для области архитек-туры или кино, это совершенно очевидно для восприимчивого читателя. Речь идет, безусловно, о построении новой Вселенной.
Отсюда значимость заложенных в основу кирпичей и технологии кладки. Чтобы продолжало сказываться воздействие на окружающую среду.
* Опубликованные в серии J'ai Lu; очень красивая фотография Г. Ф. Лавкрафта в форме медальона, ставшая классической.
** Эти восемь произведений, первыми опубликованные во Франции, составляют содержание выпусков 4 и 5 в серии Presence du Futur, "Начало легенды".