К войне
- серия постов на тему событий 1871 - 1914 гг. Продолжаем, прошлый выпуск лежит тут, вместе с австро-русской дружбой.
А будущему дуче уже четыре годика...
Германская дилемма: панславизм и Двуединая монархия (ч.2)
Бисмарку все же удалась его "программа-минимум". Несмотря на эскапады Дизраэли, в какой-то момент попытавшегося сорвать конгресс и нездоровье Горчакова, фактически лишившее российскую делегацию официального руководителя, германский канцлер все же смог предотвратить новую войну и окончательный разрыв между Веной и Санкт-Петербургом. Российской дипломатии пришлось исполнить данное Александром II обещание: австрийцы "временно" заняли Боснию и Герцеговину, а Болгария уменьшилась в несколько раз. Англичане, в благодарность за поддержку турок, получили от Константинополя Кипр и уже нацеливались на Египет, в то время как Османская империя, вернувшая обратно ряд своих территорий, торжественно пообещала проводить политику веротерпимости по отношению к остающимся у нее славянским подданным.
Подстраховываясь на будущее, Бисмарк заручился подобными обещаниями и со стороны остальных балканских государств, так же гарантировавших равенство своих жителей (включая и евреев) перед законом: как и всегда, в данном случае канцлером двигало не только чувство христианской любви к ближнему, но и желание обезопасить небольшие страны, лишив могущественных соседей предлогов к выступлениям на защиту "угнетаемых меньшинств".
Надо сказать, что в 1878 г. было бы весьма затруднительно представить себе государство, пожелавшее встать бы на защиту притесняемого властями иной страны еврейского населения... впрочем, несколькими годами позднее Второй рейх выступил именно в этой роли, обратившись к Румынии, проводившей дискриминационную внутреннюю политику. Но, разумеется, на Берлинском конгрессе этот вопрос не был главным, пусть из рядов российской делегации периодически и поступали антисемитские инвективы.
Наглядным результатом работы высоких государственных мужей стало, во-первых, появление ряда новых балканских стран, каждая из которых не было достаточно сильной для того, чтобы навязывать свою волю остальным, а во-вторых, сохранение баланса между прежними главными игроками в регионе - Российской, Австро-Венгерской и Османской империями.
Казалось, что Бисмарк мог поздравить себя: попеременно поддерживая то австрийцев, то русских, он не допустил войны между ними, сохранил паритет на Балканах и поднял престиж Германии, сумевшей разрешить европейский кризис мирным путем. Но в остальном итоги Берлинского конгресса были малоутешительны для германской дипломатии. В ретроспективе, подобный исход многим представляется неизбежным - даже такой мастер дипломатии как Бисмарк, все же не мог "планировать историю", что, как мы знаем, вполне отвечало его собственному взгляду на подобные вещи.
В конце концов, канцлер, достаточно неплохо научившийся влиять на общественное мнение в Германии, был бессилен хоть как-то изменить настроения в соседних странах, не говоря уже о том, чтобы внушить российским или французским элитам собственные дипломатические принципы. Германия, с ее устремленной в будущее концепцией реалполитики, не подразумевавшей неизбежность силового разрешения каждого спорного вопроса, оказалась "в окружении" враждебного общественного мнения своих европейских соседей: там, где Бисмарк действовал, пусть и в своих целях, но вполне миролюбиво, усматривали лишь коварные интриги.
Еще в дни конгресса английская печать, не говоря уже о французской прессе, непрестанно нападала на германского канцлера, будто бы построившего для отступления своих русских друзей "золотой мост", но все это померкло перед шквалом негодования, обрушившегося после подписания Берлинского трактата на руководителя германской внешней политики со страниц российской печати. Второй рейх и Бисмарка заклеймили предателями, ответившими на поддержку России во время войны 1870-1871 гг. самой черной неблагодарностью.
На этот раз российское правительство явно не спешило набрасывать на прессу цензурную удавку - и вовсе не из "излишнего либерализма". Официальный Санкт-Петербург оказался в крайне трудной ситуации: несмотря на то, что война завершилась для России более чем успешно, охваченное панславистскими настроениями общество отказалось признавать результаты работы Берлинского конгресса, породив тем крайне живучий миф об "украденной победе". Против этого всплеска "патриотического негодования" императорское правительство оказалось бессильно сразу по нескольким причинам: во-первых, само немало поспособствовав росту панславистских настроений накануне войны (как мы помним, в том числе и в качестве противодействия "агитации нигилистов"), теперь оно не чувствовало в себе достаточных сил для того, чтобы усмирить вырвавшегося из под контроля "монстра", а во-вторых, оно не могло сознаться в том, что условия Берлинского трактата отвечали... заранее принятым на себя в Рейхштадтском замке обязательствам, подтвержденным затем Будапештской конвенцией, подписанной в начале 1877 г. Сказать об этом в условиях сильнейшего "общественного шторма" казалось невозможным, а потому правительство Александра II предпочло возглавить то, чему оно не решалось противостоять.
Между тем, несмотря на все инсинуации, Берлинский трактат вовсе не отменял успешных для России итогов войны: он лишь предупреждал российскую гегемонию на Балканах, мириться с которой в Европе не хотело большинство великих держав, и "напоминал" Санкт-Петербургу о необходимости выполнения достигнутых ранее договоренностей. Передача австрийцам Боснии и Герцеговины, равно как и уменьшение созданной в Сан-Стефано Болгарии были неизбежны - альтернативой Берлинскому конгрессу была лишь война, шансы на успешный исход которой для России были более чем сомнительными.
В действительности, россияне могли поздравить себя и с военной победой, и с весьма выгодными условиями мира, но охваченное панславистскими настроениями общество требовало намного большего - оно желало увидеть двуглавого орла над "Царьградом". Фактически исполнявший в Берлине обязанности руководителя русской делегации граф П.А. Шувалов с горечью заметил вскоре после завершения конгресса: "Кое-кто предпочитает, чтобы у народа оставалась безумная иллюзия, будто бы интересам России был нанесен существенный урон действиями определенных иностранных держав, и подобным образом развязывается зловреднейшая агитация... кое-кто хочет свалить на окружающий мир первопричину неудовольствия, в основе которого на самом деле лежат ошибки собственной политической деятельности". Но и он не мог сказать всей правды - и накануне Мировой войны в России продолжали верить в то, что в Берлине русских обманом лишили заслуженного успеха.
Александр II и его дипломаты были, конечно, далеки от подобных представлений, но и среди многих высокопоставленных чинов империи бытовало мнение, что Бисмарк "предал Россию", недостаточно поддержав ее интересы на конгрессе, укрывшись вместо того за словами о "честном маклерстве".
Таким образом, от Германии ожидалась не столько организация заключения компромиссного соглашения, сколько неприкрытая демонстрация готовности... вместе с Россией вступить в войну против Австро-Венгрии, Великобритании и Османской империи. Совершенно очевидно, что конфликт такого масштаба, конечным результатом которого должно было стать установление русского господства на Балканах и полная дипломатическая изоляция Германии, столкнувшейся бы позднее не только с французским реваншизмом, но и английской, и австрийской враждебностью, совершенно не отвечал дипломатическим принципам Бисмарка, тем более, что даже и в случае полного успеха эта комбинация отдавала бы Берлин в полную зависимость от российской политики. И все же, как и в 1853-1856 гг., в Санкт-Петербурге продолжали надеяться на то, что другие страны не найдут ничего лучшего, кроме как таскать для русских каштаны из огня, совершенно позабыв про собственные интересы.
Когда же эти ожидания не подтвердились, то многим в России показалось очень удобным направить гнев общественного мнения на германского канцлера, избавив тем себя от упреков. С тех пор и до самой смерти, он "исполнял" в России роль коварного врага, неизменно выступающего против ее "справедливых устремлений". Между тем, в Берлине Бисмарк сделал для Санкт-Петербурга куда больше, нежели в свое время горчаковская дипломатия для Северогерманского союза, вступившего в войну с бонапартистской Францией - в войну, благодаря которой Россия смогла отменить наиболее тяжелый для нее параграф Парижского мира 1856 г.
Упреки русских были несправедливы - "честное маклерство" канцлера и в самом деле было пристрастным, но пристрастным оно было в пользу "Союза трех императоров", сохранение которого, как мы уже не раз подчеркивали, Бисмарк считал важнейшим пунктом своей дипломатии.
И все же канцлер потерпел чувствительную неудача в главном: образно говоря, в России генерала Черняева сменил Скобелев - герой осады Плевны и походов в Среднюю Азию. Харизматичный военный, приобретший собственными успехами на поле боя и поддержкой прессы всенародную известность, уже не ограничивался "оборонительным славянофильством", а прямо говорил о необходимости заключения союза с Францией и подготовке войны с Австро-Венгрией и Германией. Шумные эскапады Скобелева продолжались недолго - любимец прессы и "народный генерал" умер спустя несколько лет при весьма загадочных обстоятельствах, но его популярность говорила не только о широком распространении националистических настроений, принявших в Россиии отчетливый антигерманский характер, но и о том, что время "кабинетной дипломатии" заканчивается. В "высоких правительственных сферах" Санкт-Петербурга на деятелей вроде Черняева и Скобелева все еще смотрели свысока, равно, как и на поднятую газетами "шумиху", но игнорировать их уже не могли.
Если для английских консерваторов "беспринципность" Дизраэли, закрывавшего глаза на турецкие военные преступления по отношению к мирному населению балканских провинций Османской империи, стала причиной громкого поражения и почти десятилетнего нахождения на скамьях оппозиции, то в России самые широкие круги населения постепенно, но неуклонно начали усваивать тезис о том, что историческая миссия их страны заключается в "освобождении Царьграда" и "сокрушении тевтонских держав", без чего любая победа на Балканах якобы теряла смысл. Родившись в славянофильских кружках, эта тенденциозная концепция сперва захватила "улицу", а после того, как русское самодержавие вынуждено было ограничить собственную власть парламентом-Государственной Думой, получила не только широкую общественную поддержку, но и "солидное подкрепление" в виде многочисленных экономических выкладок и исторических прецедентов: разве могла великая Россия ограничивать себя Балтийским и Черным морем? разве могла "умирающая Австро-Венгрия" вставать на пути у "набирающего силу славянства"? И если Германия встает на пути у "прогресса", то тем хуже для нее.
Вся эта аргументация, сводящая вместе "благотворность" для России союзничества с "парламентарной Англией и республиканской Францией" и славянофильские лозунги, экономические выгоды от овладения черноморскими проливами и "стратегически невыгодную" конфигурацию западных границ империи, широко распространится в последующие годы, став российским внешнеполитическим мейнстримом, но начало этому пути было положено уже тогда, в 1878 г. Не желая признавать собственной ответственности за исход Берлинского конгресса, тогдашнее российское правительство подложило своим преемникам бомбу замедленного действия. Так в нашей истории появляется второй айсберг.
Сам Бисмарк, неприятно удивленный поведением русских, отнюдь не считал дело "монархической солидарности на Востоке" безвозвратно потерянным - нередко высказываясь в фаталистическом духе, канцлер все же был не из тех государственных деятелей, что оправдывают свое бездействие или неспособность некими общими причинами, повлиять на которые они-де не в силах. Тем не менее, истерично-воинственное поведение России, требовало от него реакции - в том числе и потому, что сам Бисмарк вовсе не был безраздельным властелином абсолютистского государства, но канцлером, вынужденным постоянно разъяснять и защищать свою внешнюю политику в рейхстаге. Как мы уже говорили, общественное мнение Германии давно уже склонялось к установлению более тесных отношений с "немецкой Австрией" и если прежде канцлер не слишком спешил официально оформлять дружбу с Веной, добиваясь более широкого соглашения в рамках "Союза трех императоров", то теперь у него не оставалось выбора. Российская дипломатия буквально подталкивала канцлера к этому решению - немецкой заинтересованности в сохранении австрийского государства требовалось придать недвусмысленный характер.
В 1879 г. на свет появился Двойственный союз - соглашение предусматривавшее совместные военные действия в случае если Австро-Венгрия или Германия подвергнутся нападению России или любой иной державы, на стороне которой окажется Санкт-Петербург. В остальных случаях Вена и Берлин гарантировали друг другу благожелательный нейтралитет. Общий оборонительный характер этого союза был несомненен, но в качестве дипломатического маневра австро-германский договор носил явно наступательный и превентивный характер - поставленный Россией перед жестким выбором, Бисмарк сделал свой ход.
Русские вновь оскорбились - и не просто квасные патриоты и панслависты, но и лично император Александр, дипломаты которого так неудачно поставили вопрос ребром. Значит Берлину Вена дороже дружбы с Санкт-Петербургом? К упрекам в измене на конгрессе присоединились и досужие разговоры о австро-германском блоке, будто бы угрожающем России. Но даже и теперь канцлер не считал игру проигранной: заключение Двойственного союза не только устраняло на время опасность вооруженного конфликта между Веной и Санкт-Петербургом, но и расстраивало надежды французских реваншистов, не говоря уже об англичанах, напрасно понадеявшихся найти в австрийцах нового континентального союзника.
Признавая, что упорство России в стремлении "достичь Царьграда" начинает напоминать французский реваншизм, Бисмарк продолжал надеяться на то, что этот процесс можно будет "ввести в рамки" и избежать войны между Веной и Санкт-Петербургом - войны, абсолютно любой исход которой не сулил трем империям ничего хорошего. Здравый смысл должен возобладать, а пока необходимо исходить из сложившейся ситуации - даже нынешняя австро-русская враждебность может быть использована с толком, если правильно взяться за дело. Вооружившись математическим правилом "минус на минус дает плюс", германский канцлер использовал российские опасения повторения "Крымской коалиции" и в 1881 г. сумел убедить нового русского царя Александра III в необходимости возобновления "Союза трех императоров": страхуя себя от участия австрийцев в возможной войне России и Англии, в Санкт-Петербурге пошли на новое соглашение с Веной и Берлином.
Усадивший русских и австрийцев за один стол Бисмарк торжествовал - казалось, что он не только предотвратил развал монархической коалиции в Центральной и Восточной Европе, но и окончательно изолировал французов, разом лишившихся всех потенциальных союзников по старой "коалиции Кауница". Австрия уже заключила союз с Берлином, а теперь и Россия гарантировала свой нейтралитет в случае нападения Франции на Германию - это охлаждало пыл французских реваншистов, надеявшихся на победоносную войну лишь в хорошей компании. Но как собрать такую компанию? Свободных великих держав в Европе оставалось не так уж много - Англия, Италия и Испания.
О ценности последней в качестве союзника против Германии говорить не приходилось, Италия же представлялась французам не иначе чем в качестве колониального соперника в Северной Африке и не слишком дружественного соседа на юге. Наконец, в Париже совершенно справедливо полагали итальянские вооруженные силы не особенно ценным приобретением - по крайней мере, не таковым, чтобы наверняка обеспечить французскую победу. Таким образом, оставалась лишь Великобритания, но ее вражда с Россией, периодически грозящая перерасти в "войну кита и слона", делала англичан не слишком полезным союзником - по мнению французов дружба Парижа и Лондона лишь подтолкнула бы русских в объятия Берлина и Вены, а надеяться на то, что британский флот спасет Францию - не приходилось. Все это, разумеется, были лишь умозрительные заключения - что бы там ни думали себе во Франции, англичане вовсе не собирались заключать с Парижем какой-либо формальный союз, слишком ценя свою "блестящую изоляцию", ставшую такой же приметой эпохи, что и французский реваншизм, и германская реалполитика.
В основу английской и немецкой дипломатии было положено общее для двух империй требование "свободы рук", однако Германия, не отделенная от своих соседей морями и проливами, одним лишь своим расположением на политической карте Европы принуждалась предпринимать куда более сложные внешнеполитические маневры, нежели достаточно откровенная и не слишком рискованная британская стратегия "временного блокирования" с теми или иными континентальными государствами против России (и любого другого государства, вызвавшего неудовольствие Лондона).
В то же время, и Второй рейх, и Великобритания имели мощного сухопутного противника, враждебные намерения которого были вполне ясны, но в отличие от немцев, у англичан не было соответствующей армии и постоянного союзника, представляющего собой достаточно весомую силу на суше. Это ослабляло позиции Лондона, поскольку и у Англии имелись свои уязвимые места - Индия, Канада, Ирландия. В пятидесятых годах союз с французами ослаблял эти угрозы - британский флот мог сопроводить императорскую армию в Крым, Мексику или в Китай, но теперь и стоимость, и ценность дружбы с французами представлялась англичанам слишком невыгодными. Бисмарк мог засыпать со спокойной душой - ничто еще не предвещало англо-французское сближение. Напротив, британское экономическое соперничество с Германией еще только набирало свои обороты, а предстоящая колониальная гонка в Африке заставляла Лондон опасаться французов, а вовсе не немцев.
В 1882 г. Бисмарк сколачивает уже упомянутый нами союз с Италией, который не только освобождает Австро-Венгрию от угрозы с запада, но и связывает обе германские державы с Англией, пять годами позднее заключившей с Римом союзные обязательства поддерживать статус кво на Средиземном море, а в действительности - укрепляет положение англичан в османском Египте и дает итальянцам надежду захватить Ливию, все еще принадлежащую Константинополю. По вполне понятным причинам в Лондоне предпочитают видеть между "временно оккупированным" Египтом и французским Тунисом либо османскую, либо итальянскую территорию, а потому... могут позволить себе не помогать ни первым, ни вторым.
В то же время, англичане нуждаются в союзниках на случай окончательного развала Османской империи - пройдя схожую с австрийцами эволюцию политических взглядов на "турецкий вопрос", в Лондоне вскоре перейдут с позиции сохранения территориальной целостности мусульманской империи на позицию ее "паритетного раздела".
Довершая дипломатическую изоляцию Парижа, Бисмарк уговаривает испанцев присоединиться к англо-австро-германо-итальянскому союзу - это приводит к тому, что Франция на время "забывает" о своей восточной границе и возобновляет активную колониальную политику. Германский канцлер, по понятным причинам приветствовавший англо-французское и франко-итальянское соперничество в Африке, первоначально вообще не собирался принимать какое-либо участие в колониальной гонке, но в конечном счете вынужден был уступить: и его сторонники, и политические противники (кроме социал-демократов, разумеется) настоятельно требовали от германского правительства "идти в ногу со временем", то есть обзавестись колониями. Помимо внутриполитического фактора, на Бисмарка оказывали влияние опасения (несколько забавные в ретроспективе) того, что обзаведясь собственной колониальной империей в Африке, французы смогут поставить под ружье сотни тысяч негров, двинув их затем на Германию.
Вследствие такого сочетания собственно внутренней политики и военно-стратегических расчетов, Берлин принялся за создание собственной колониальной империи, однако верный себе канцлер не собирался устраивать из раздела Африки "собачью свару" - или еще одни Балканы. Вновь прибегнув к уже опробованному методу международной конференции, канцлер постарался придать колониальным спорам "цивилизованный характер" - он хорошо помнил о том, какие неприятности в свое время принесла англо-французская борьба за Северную Америку Фридриху Великому, оказавшемуся втянутым в тяжелую Семилетнюю войну.
Новая Берлинская конференция, закончившая свою работу в начале 1885 г., оказалась куда более удачной, нежели ее предшественница - европейский мир был сохранен, а Африка вступила в наиболее продуктивную эпоху своей истории. Не повезло лишь отданному бельгийцам Конго - вопреки всеобщим ожиданиям, установленный там "частной администрацией" короля Леопольда режим оказался чрезвычайно жестоким. Но даже это казалось не слишком высокой ценой за столь умело проведенную комбинацию.
Между тем, немецкая пресса украсилась историями о подвигах бравых моряков и пехотинцев, освобождавших негров Восточной Африки от арабских рабовладельцев, а Бисмарк довольно потирал руки - к середине восьмидесятых годов дипломатическое положение рейха представлялось благоприятным как никогда прежде. Канцлер сумел добиться для Германии чего-то вроде "блестящего взаимодействия" со странами Европы (по аналогу с британской "блестящей изоляцией") - достижение тем более выдающееся, что лежащая в центре Европы страна не обладала географическими преимуществами Америки, Англии, Испании или Италии. Тем не менее, ее влияния оказалось достаточным для того, чтобы приобрести заморские колонии, даже не обладая при этом мощным флотом, а каждая европейская страна так или иначе, но нуждалась в содействии Германии.
Во Франции стали поговаривать о необходимости в будущем как-то урегулировать франко-немецкие отношения - не обязательно прибегая для этого к войне, даже русские выражали нечто вроде удовлетворения. Неужели трещина, возникшая в 1878 г. между Берлином, Веной и Санкт-Петербургом, останется лишь эпизодом, примером успешно преодоленного кризиса в истории добрососедских отношений трех монархий? Увы! И самая ловкая дипломатия не способна исправить чужих ошибок и заблуждений, тем более, приобретших характер общенациональный, как реваншистская истерия во Франции или "апокалиптические" ожидания в России, общество которой словно в бреду металось то от видений будущей "третьеримской" войны с "тевтонами", то от ожидания социальной катастрофы мирового масштаба.
В те годы британские карикатуристы нередко изображали Бисмарка то стрелочником, направляющим европейские поезда-государства, то кукловодом, управляющим сразу тремя императорами - Вильгельмом I, Франц Иосифом I и Александром III. Однако, если в первых двух случаях подобная аналогия была до известной степени верна, то с русским царем у германского канцлера с самого начала сложились весьма недружественные отношения.
Александр, далекий от представлений о внешней и внутренней политике своего отца, был, пожалуй, первым "императором-националистом" на царском престоле: вполне усвоивший наиболее примитивные лозунги панславизма, он попросту не воспринимал "слишком мудреной" дипломатии Бисмарка, сводя все дело к "немецким интригам", ставших в восьмидесятых годах неизменным рефреном российской печати. Если бы деятельность императора ограничивалось лишь наружной русификацией, то есть обряжением армии в форму "половых и городовых", как невесело шутили в гвардии, а также введением моды на ношение "славянских" бород - это было бы еще половиной беды, но Александр III на этом не остановился. Согласившийся в начале своего правления возобновить "Союз трех императоров" исключительно из чувства страха перед собственными "нигилистами", вследствие чего разрядка в отношениях с непосредственными соседями империи представлялась совершенно обязательным делом, царь постепенно "пришел в себя", что самым негативным образом сказалось на русско-германских отношениях.
Дело, разумеется, было не только в личных фобиях Александра III и даже не в том, что российский монарх позволил себе впасть в один самых главных пороков для государственного деятеля, а именно поставить знак равенства между собственными пристрастиями и политическими интересами страны, но и в том, что в условиях российского самодержавия царская фигура занимала совершенно исключительное положение, влияние которой выходило за пределы не только скромных возможностей британской монархии, но и достаточно широких прерогатив кайзера Германской империи. Иначе говоря, при отсутствии в России каких-либо общественных институтов, способных определять курс внешней и внутренней политики (вроде английского парламента или германского рейхстага), личность самодержца означала очень многое и если Александр II мог еще противостоять нарастающему влиянию панславистского мессианства, то сын его на это был органически неспособен.
Более того, вообще не слишком отдающийся систематической работе император мог еще направлять внутреннюю и внешнюю политику империи, но уже не слишком контролировал ее проведение, вследствие чего его ближайшие сотрудники, и без того независимые от какой-либо формы общественного надзора, действовали на свое усмотрение, благодаря чему российское правительство приобрело характерные черты крыловской басни о лебеде, раке и щуке. Не вдаваясь в подробный разбор внутреннего положения Российской империи в рассматриваемую эпоху, отметим, что оно вполне отвечало ее внешней политике: "русификации окраин", проводившаяся во многонациональной империи с изяществом слона в посудной лавке и прокатившаяся волна еврейских погромов, прекрасно гармонировали с панславистской агитацией и нарастающей в обществе германофобией, бывшей для одних предметом "патриотических", а для других - и "социальных" устремлений.
Глубочайшее недоверие Александра III к подавляющему большинству собственного народа, выразившееся в знаменитом циркуляре о "кухаркиных детях", его презрение к интеллигенции и "инородцам", неизбежно оказывали самое дурное влияние на внешнюю политику Российской империи, окончательно приобретший в восьмидесятые годы характерные и по сей черты: параноидальную подозрительность, стремление подменять собственно дипломатическую деятельность "агентурной" (самого низкого пошиба) и устанавливать над союзникам систему самого мелочного контроля, приводящую в конечном счете к совершенно обратным результатам.
Новый балканский кризис, начавшийся в 1885 году, вполне продемонстрировал все "выгоды" такого подхода. С конца семидесятых годов Болгария - главное орудие влияние России в регионе, - была буквально наводнена российскими военными и, как сказали бы сегодня, "политическими консультантами", определяющими каждое кадровое назначение в княжестве. Помимо этого, стране была навязана конституция, превращающая болгарского князя, немецкого офицера и родственника покойного русского императора Александра Баттенберга, в чисто номинальную фигуру. Все это, по мнению российских властей, должно было превратить Болгарию в марионеточное государство, но, как вскоре выяснилось, и избранный Санкт-Петербургом метод, и его исполнители оказались неадекватны реальному положению вещей.
Сколь не были благодарны болгары русским за освобождение 1877-78 гг., чувства эти имели свой запас прочности - запас бездарно израсходованный Россией на пустяшные интриги, лишь расстроившие союз двух стран. В конце концов, когда князь решился выйти из роли безвластного наблюдателя и принялся проводить внутреннюю политику с учетом представлений и интересов самих болгар, это так возмутило Санкт-Петербург, что россияне отозвали своих "советников" - "блестящий" пример обидчивости в дипломатии! Очевидно, окружение Александра III полагало, что этот демарш сам по себе приведет к падению Баттенберга, но когда этого не произошло, начались хорошо знакомые нам в XXI обвинения в "неблагодарности" болгар, предпочитавших будто бы власть немецкого князя дружбе с Россией. Вместо того, чтобы проанализировать причины столь громкого провала собственной дипломатии, буквально за несколько лет "избавившей" империю от столь преданного союзника, в ход вновь пошли досужие разговоры о англо-немецких интригах и "коварстве Бисмарка", оторвавших-де "болгарских братушек" от России.
То, что Александр III не верил немецкому канцлеру и кайзеру Вильгельму, без конца заверявших русских, что Германия не имеет ни малейшего отношения к ухудшению отношений между Софией и Санкт-Петербургом, было вполне понятно - царь вообще мало кому доверял, - но то, что в России оказались неспособными отличить действительное положение дел от надуманного - это внушало самые тяжелые опасения, ибо какой смысл в "реальной политике", если ей приходится взаимодействовать с людьми, живущими в мире собственных иллюзий? На этот вопрос, не разрешенный, к слову, и по сей день, пожалуй даже Бисмарк не сумел бы найти ответа.
Между тем, в 1885 году Болгария сделала важный шаг... от условий выработанных на Берлинском конгрессе в сторону продиктованного россиянами Сан-Стефанского мира. Воспользовавшись начавшимися осенью того же года волнениями в населенных болгарами османских провинциях, князь Александр провозгласил объединение Болгарии - и вызвал тем крайнее неудовольствие в Вене и Белграде. Если турки покорно снесли потерю и без того, фактически отпавших уже провинций, то в Австрии и Сербии посчитали такое расширение Болгарии нарушением прежних соглашений и вскоре сербская армия уже спешила атаковать болгарские войска.
Все это, казалось, самым очевидным образом опровергало разговоры о немецкой или австрийской интриге в Болгарии, а главное, позволяло России восстановить отношения с Софией и, объединившись с Берлином, выработать общую позицию в разгорающемся кризисе. Разве расширение Болгарии не было целью российской дипломатии со времен последней русско-турецкой войны и разве не стоило воспользоваться возможностью вбить клин в австро-германскую дружбу? Вместо этого, Россия... выступила против расширения Болгарии и отозвала еще находившихся в болгарской армии генералов русской службы, предоставив, таким образом, проавстрийской Сербии расколотить своего единственного союзника на Балканах. Еще один "блестящий" пример обидчивости в дипломатии - пусть уж лучше потерпевшая поражение Болгария будет ослаблена и унижена, но окажется в полной зависимости от России, нежели Санкт-Петербург поступится "принципами" и начнет относится к балканской стране, как к "младшему", но все же союзнику, а не еще одной российской губернии.
Этот потрясающий в своей глупости шаг, лишь подчеркнувший обидчивость и злопамятность, присущую всем тупоумным государственным деятелям вроде русского императора Александра III, приобрел совсем гротескные черты, после того, как болгарская армия самым неожиданным для Санкт-Петербурга образом "справилась сама" и наголову разбила врага в битве при Сливнице, после чего война была перенесена на территорию Сербии. От новых поражений сербов спасли австрийцы, предъявившие Баттенбергу ультиматум, но даже и с английской поддержкой в Вене не могли игнорировать сложившегося положения - объединение Болгарии состоялось.
В ответ на это в Санкт-Петербурге не нашли ничего лучшего, как произвести переворот, низведя Болгарию до положения латиноамериканской страны. Российские агенты буквально выкрали князя из Софии, а после того, как он оказался на территории империи - отпустили в Австрию. На этом трагикомическая история не закончилась - свергнутый болгарский правитель вернулся в страну, легко восстановив свое положение, и только после переписки с русским императором, прямо потребовавшим его отречения, решил оставить княжество. Он не отличался особенным честолюбием и не держался за власть - другой человек на его месте вполне мог бы и не уступать российским домогательствам.
Добившись падения ставшего ненавистным в Санкт-Петербурге Баттенберга, царская дипломатия избавилась от пророссийски настроенного князя - и потеряла Болгарию. Не сумев представить собственного кандидата, российское правительство оказалось поставленным перед фактом приглашения на престол "австрийской кандидатуры" - немецкого принца Фердинанда, ставшего в 1887 болгарским князем. Оказалось, что свергнуть Баттенберга, опиравшегося лишь на Россию, было куда проще, нежели бороться с новым князем, заручившимся поддержкой Австро-Венгрии и Великобритании. Самостоятельно разрушив собственное положение в стране, доселе считавшейся в Европе российским сателлитом, Санкт-Петербург был поставлен перед фактом сближения Вены и Лондона, с возрастающим раздражением следивших за топорными действиями русских на Балканах.
Опять повторялась ситуация 1878 года, только теперь Российская империя выступала против австро-британского блока не ради создания "великой Болгарии", а лишь надеясь удержать княжество под своим контролем, полнейшая неспособность осуществлять который и привела к сложившейся ситуации. В Европе опять заговорили о войне, набирал силу "буланжизм" - подобно свежей крови, новый кризис на Балканах "оживил" во Франции реваншистского вампира. И вновь на сцену выступил Бисмарк, уже в привычном для себя амплуа миротворца - одернув австрийцев, канцлер убедил русских смириться с решением болгарского парламента и отступить. На этот раз Россия потерпела настоящее дипломатическое поражение, вполне сравнимое с футбольной ситуацией "гола в собственные ворота", и, как и в 1878 г., российская пресса не замедлила указать на виновных - английское, немецкое и австрийское правительства, а также "неблагодарность" болгар. "Германские державы" и Англия вместе стали на пути России к Царьграду, - вопили газеты, призывая не только к "славянскому единству", но и союзу с французами, тоже-де "пострадавших от тевтонов", как и русские.
Однако, теперь уже не только в России раздавались воинственные возгласы: германская печать "приняла бой", активно выражая алармистские настроения, охватившие немецкое общество. Канцлера, прежде считавшегося непогрешимым в области внешней политики, подвергли жесткой критике, как справа, так и слева, упрекая в "бездействии" или даже потакании амбициям "варварского царизма", вследствие чего союзная Австро-Венгрия все чаще возлагает свои упования на Англию, а во Франции ободряются реваншисты. Военные, как всегда остро реагирующие на любую новую угрозу, принялись составлять планы войны на два фронта - против Франции и России. Последнему факту, впрочем, часто придается излишне большое значение - по понятным причинам. В действительно же, к возможной войне с французами и русскими одновременно готовилась и Пруссия, причем ещё в те времена, когда Бисмарк считался мало кому известным "вожаком реакционеров" из померанской глубинки.
И все же, нельзя было отрицать - события 1885-1887 гг. продемонстрировали, что последствия Берлинского конгресса для австро-русско-германских отношений были куда более серьезными, нежели то могло показаться раньше. Германская "реальная политика" столкнулась с фантомом, обретшим плоть и кровь - панславизм, опиравшийся на "идеологические побрякушки", против которых в свое время в Пруссии так упорно боролся Бисмарк, продолжал оставаться действующим фактором международной политики.
...
Место кончилось, до новых встреч.
А будущему дуче уже четыре годика...
Германская дилемма: панславизм и Двуединая монархия (ч.2)
Бисмарку все же удалась его "программа-минимум". Несмотря на эскапады Дизраэли, в какой-то момент попытавшегося сорвать конгресс и нездоровье Горчакова, фактически лишившее российскую делегацию официального руководителя, германский канцлер все же смог предотвратить новую войну и окончательный разрыв между Веной и Санкт-Петербургом. Российской дипломатии пришлось исполнить данное Александром II обещание: австрийцы "временно" заняли Боснию и Герцеговину, а Болгария уменьшилась в несколько раз. Англичане, в благодарность за поддержку турок, получили от Константинополя Кипр и уже нацеливались на Египет, в то время как Османская империя, вернувшая обратно ряд своих территорий, торжественно пообещала проводить политику веротерпимости по отношению к остающимся у нее славянским подданным.
Подстраховываясь на будущее, Бисмарк заручился подобными обещаниями и со стороны остальных балканских государств, так же гарантировавших равенство своих жителей (включая и евреев) перед законом: как и всегда, в данном случае канцлером двигало не только чувство христианской любви к ближнему, но и желание обезопасить небольшие страны, лишив могущественных соседей предлогов к выступлениям на защиту "угнетаемых меньшинств".
Надо сказать, что в 1878 г. было бы весьма затруднительно представить себе государство, пожелавшее встать бы на защиту притесняемого властями иной страны еврейского населения... впрочем, несколькими годами позднее Второй рейх выступил именно в этой роли, обратившись к Румынии, проводившей дискриминационную внутреннюю политику. Но, разумеется, на Берлинском конгрессе этот вопрос не был главным, пусть из рядов российской делегации периодически и поступали антисемитские инвективы.
Наглядным результатом работы высоких государственных мужей стало, во-первых, появление ряда новых балканских стран, каждая из которых не было достаточно сильной для того, чтобы навязывать свою волю остальным, а во-вторых, сохранение баланса между прежними главными игроками в регионе - Российской, Австро-Венгерской и Османской империями.
Казалось, что Бисмарк мог поздравить себя: попеременно поддерживая то австрийцев, то русских, он не допустил войны между ними, сохранил паритет на Балканах и поднял престиж Германии, сумевшей разрешить европейский кризис мирным путем. Но в остальном итоги Берлинского конгресса были малоутешительны для германской дипломатии. В ретроспективе, подобный исход многим представляется неизбежным - даже такой мастер дипломатии как Бисмарк, все же не мог "планировать историю", что, как мы знаем, вполне отвечало его собственному взгляду на подобные вещи.
В конце концов, канцлер, достаточно неплохо научившийся влиять на общественное мнение в Германии, был бессилен хоть как-то изменить настроения в соседних странах, не говоря уже о том, чтобы внушить российским или французским элитам собственные дипломатические принципы. Германия, с ее устремленной в будущее концепцией реалполитики, не подразумевавшей неизбежность силового разрешения каждого спорного вопроса, оказалась "в окружении" враждебного общественного мнения своих европейских соседей: там, где Бисмарк действовал, пусть и в своих целях, но вполне миролюбиво, усматривали лишь коварные интриги.
Еще в дни конгресса английская печать, не говоря уже о французской прессе, непрестанно нападала на германского канцлера, будто бы построившего для отступления своих русских друзей "золотой мост", но все это померкло перед шквалом негодования, обрушившегося после подписания Берлинского трактата на руководителя германской внешней политики со страниц российской печати. Второй рейх и Бисмарка заклеймили предателями, ответившими на поддержку России во время войны 1870-1871 гг. самой черной неблагодарностью.
На этот раз российское правительство явно не спешило набрасывать на прессу цензурную удавку - и вовсе не из "излишнего либерализма". Официальный Санкт-Петербург оказался в крайне трудной ситуации: несмотря на то, что война завершилась для России более чем успешно, охваченное панславистскими настроениями общество отказалось признавать результаты работы Берлинского конгресса, породив тем крайне живучий миф об "украденной победе". Против этого всплеска "патриотического негодования" императорское правительство оказалось бессильно сразу по нескольким причинам: во-первых, само немало поспособствовав росту панславистских настроений накануне войны (как мы помним, в том числе и в качестве противодействия "агитации нигилистов"), теперь оно не чувствовало в себе достаточных сил для того, чтобы усмирить вырвавшегося из под контроля "монстра", а во-вторых, оно не могло сознаться в том, что условия Берлинского трактата отвечали... заранее принятым на себя в Рейхштадтском замке обязательствам, подтвержденным затем Будапештской конвенцией, подписанной в начале 1877 г. Сказать об этом в условиях сильнейшего "общественного шторма" казалось невозможным, а потому правительство Александра II предпочло возглавить то, чему оно не решалось противостоять.
Между тем, несмотря на все инсинуации, Берлинский трактат вовсе не отменял успешных для России итогов войны: он лишь предупреждал российскую гегемонию на Балканах, мириться с которой в Европе не хотело большинство великих держав, и "напоминал" Санкт-Петербургу о необходимости выполнения достигнутых ранее договоренностей. Передача австрийцам Боснии и Герцеговины, равно как и уменьшение созданной в Сан-Стефано Болгарии были неизбежны - альтернативой Берлинскому конгрессу была лишь война, шансы на успешный исход которой для России были более чем сомнительными.
В действительности, россияне могли поздравить себя и с военной победой, и с весьма выгодными условиями мира, но охваченное панславистскими настроениями общество требовало намного большего - оно желало увидеть двуглавого орла над "Царьградом". Фактически исполнявший в Берлине обязанности руководителя русской делегации граф П.А. Шувалов с горечью заметил вскоре после завершения конгресса: "Кое-кто предпочитает, чтобы у народа оставалась безумная иллюзия, будто бы интересам России был нанесен существенный урон действиями определенных иностранных держав, и подобным образом развязывается зловреднейшая агитация... кое-кто хочет свалить на окружающий мир первопричину неудовольствия, в основе которого на самом деле лежат ошибки собственной политической деятельности". Но и он не мог сказать всей правды - и накануне Мировой войны в России продолжали верить в то, что в Берлине русских обманом лишили заслуженного успеха.
Александр II и его дипломаты были, конечно, далеки от подобных представлений, но и среди многих высокопоставленных чинов империи бытовало мнение, что Бисмарк "предал Россию", недостаточно поддержав ее интересы на конгрессе, укрывшись вместо того за словами о "честном маклерстве".
Таким образом, от Германии ожидалась не столько организация заключения компромиссного соглашения, сколько неприкрытая демонстрация готовности... вместе с Россией вступить в войну против Австро-Венгрии, Великобритании и Османской империи. Совершенно очевидно, что конфликт такого масштаба, конечным результатом которого должно было стать установление русского господства на Балканах и полная дипломатическая изоляция Германии, столкнувшейся бы позднее не только с французским реваншизмом, но и английской, и австрийской враждебностью, совершенно не отвечал дипломатическим принципам Бисмарка, тем более, что даже и в случае полного успеха эта комбинация отдавала бы Берлин в полную зависимость от российской политики. И все же, как и в 1853-1856 гг., в Санкт-Петербурге продолжали надеяться на то, что другие страны не найдут ничего лучшего, кроме как таскать для русских каштаны из огня, совершенно позабыв про собственные интересы.
Когда же эти ожидания не подтвердились, то многим в России показалось очень удобным направить гнев общественного мнения на германского канцлера, избавив тем себя от упреков. С тех пор и до самой смерти, он "исполнял" в России роль коварного врага, неизменно выступающего против ее "справедливых устремлений". Между тем, в Берлине Бисмарк сделал для Санкт-Петербурга куда больше, нежели в свое время горчаковская дипломатия для Северогерманского союза, вступившего в войну с бонапартистской Францией - в войну, благодаря которой Россия смогла отменить наиболее тяжелый для нее параграф Парижского мира 1856 г.
Упреки русских были несправедливы - "честное маклерство" канцлера и в самом деле было пристрастным, но пристрастным оно было в пользу "Союза трех императоров", сохранение которого, как мы уже не раз подчеркивали, Бисмарк считал важнейшим пунктом своей дипломатии.
И все же канцлер потерпел чувствительную неудача в главном: образно говоря, в России генерала Черняева сменил Скобелев - герой осады Плевны и походов в Среднюю Азию. Харизматичный военный, приобретший собственными успехами на поле боя и поддержкой прессы всенародную известность, уже не ограничивался "оборонительным славянофильством", а прямо говорил о необходимости заключения союза с Францией и подготовке войны с Австро-Венгрией и Германией. Шумные эскапады Скобелева продолжались недолго - любимец прессы и "народный генерал" умер спустя несколько лет при весьма загадочных обстоятельствах, но его популярность говорила не только о широком распространении националистических настроений, принявших в Россиии отчетливый антигерманский характер, но и о том, что время "кабинетной дипломатии" заканчивается. В "высоких правительственных сферах" Санкт-Петербурга на деятелей вроде Черняева и Скобелева все еще смотрели свысока, равно, как и на поднятую газетами "шумиху", но игнорировать их уже не могли.
Если для английских консерваторов "беспринципность" Дизраэли, закрывавшего глаза на турецкие военные преступления по отношению к мирному населению балканских провинций Османской империи, стала причиной громкого поражения и почти десятилетнего нахождения на скамьях оппозиции, то в России самые широкие круги населения постепенно, но неуклонно начали усваивать тезис о том, что историческая миссия их страны заключается в "освобождении Царьграда" и "сокрушении тевтонских держав", без чего любая победа на Балканах якобы теряла смысл. Родившись в славянофильских кружках, эта тенденциозная концепция сперва захватила "улицу", а после того, как русское самодержавие вынуждено было ограничить собственную власть парламентом-Государственной Думой, получила не только широкую общественную поддержку, но и "солидное подкрепление" в виде многочисленных экономических выкладок и исторических прецедентов: разве могла великая Россия ограничивать себя Балтийским и Черным морем? разве могла "умирающая Австро-Венгрия" вставать на пути у "набирающего силу славянства"? И если Германия встает на пути у "прогресса", то тем хуже для нее.
Вся эта аргументация, сводящая вместе "благотворность" для России союзничества с "парламентарной Англией и республиканской Францией" и славянофильские лозунги, экономические выгоды от овладения черноморскими проливами и "стратегически невыгодную" конфигурацию западных границ империи, широко распространится в последующие годы, став российским внешнеполитическим мейнстримом, но начало этому пути было положено уже тогда, в 1878 г. Не желая признавать собственной ответственности за исход Берлинского конгресса, тогдашнее российское правительство подложило своим преемникам бомбу замедленного действия. Так в нашей истории появляется второй айсберг.
Сам Бисмарк, неприятно удивленный поведением русских, отнюдь не считал дело "монархической солидарности на Востоке" безвозвратно потерянным - нередко высказываясь в фаталистическом духе, канцлер все же был не из тех государственных деятелей, что оправдывают свое бездействие или неспособность некими общими причинами, повлиять на которые они-де не в силах. Тем не менее, истерично-воинственное поведение России, требовало от него реакции - в том числе и потому, что сам Бисмарк вовсе не был безраздельным властелином абсолютистского государства, но канцлером, вынужденным постоянно разъяснять и защищать свою внешнюю политику в рейхстаге. Как мы уже говорили, общественное мнение Германии давно уже склонялось к установлению более тесных отношений с "немецкой Австрией" и если прежде канцлер не слишком спешил официально оформлять дружбу с Веной, добиваясь более широкого соглашения в рамках "Союза трех императоров", то теперь у него не оставалось выбора. Российская дипломатия буквально подталкивала канцлера к этому решению - немецкой заинтересованности в сохранении австрийского государства требовалось придать недвусмысленный характер.
В 1879 г. на свет появился Двойственный союз - соглашение предусматривавшее совместные военные действия в случае если Австро-Венгрия или Германия подвергнутся нападению России или любой иной державы, на стороне которой окажется Санкт-Петербург. В остальных случаях Вена и Берлин гарантировали друг другу благожелательный нейтралитет. Общий оборонительный характер этого союза был несомненен, но в качестве дипломатического маневра австро-германский договор носил явно наступательный и превентивный характер - поставленный Россией перед жестким выбором, Бисмарк сделал свой ход.
Русские вновь оскорбились - и не просто квасные патриоты и панслависты, но и лично император Александр, дипломаты которого так неудачно поставили вопрос ребром. Значит Берлину Вена дороже дружбы с Санкт-Петербургом? К упрекам в измене на конгрессе присоединились и досужие разговоры о австро-германском блоке, будто бы угрожающем России. Но даже и теперь канцлер не считал игру проигранной: заключение Двойственного союза не только устраняло на время опасность вооруженного конфликта между Веной и Санкт-Петербургом, но и расстраивало надежды французских реваншистов, не говоря уже об англичанах, напрасно понадеявшихся найти в австрийцах нового континентального союзника.
Признавая, что упорство России в стремлении "достичь Царьграда" начинает напоминать французский реваншизм, Бисмарк продолжал надеяться на то, что этот процесс можно будет "ввести в рамки" и избежать войны между Веной и Санкт-Петербургом - войны, абсолютно любой исход которой не сулил трем империям ничего хорошего. Здравый смысл должен возобладать, а пока необходимо исходить из сложившейся ситуации - даже нынешняя австро-русская враждебность может быть использована с толком, если правильно взяться за дело. Вооружившись математическим правилом "минус на минус дает плюс", германский канцлер использовал российские опасения повторения "Крымской коалиции" и в 1881 г. сумел убедить нового русского царя Александра III в необходимости возобновления "Союза трех императоров": страхуя себя от участия австрийцев в возможной войне России и Англии, в Санкт-Петербурге пошли на новое соглашение с Веной и Берлином.
Усадивший русских и австрийцев за один стол Бисмарк торжествовал - казалось, что он не только предотвратил развал монархической коалиции в Центральной и Восточной Европе, но и окончательно изолировал французов, разом лишившихся всех потенциальных союзников по старой "коалиции Кауница". Австрия уже заключила союз с Берлином, а теперь и Россия гарантировала свой нейтралитет в случае нападения Франции на Германию - это охлаждало пыл французских реваншистов, надеявшихся на победоносную войну лишь в хорошей компании. Но как собрать такую компанию? Свободных великих держав в Европе оставалось не так уж много - Англия, Италия и Испания.
О ценности последней в качестве союзника против Германии говорить не приходилось, Италия же представлялась французам не иначе чем в качестве колониального соперника в Северной Африке и не слишком дружественного соседа на юге. Наконец, в Париже совершенно справедливо полагали итальянские вооруженные силы не особенно ценным приобретением - по крайней мере, не таковым, чтобы наверняка обеспечить французскую победу. Таким образом, оставалась лишь Великобритания, но ее вражда с Россией, периодически грозящая перерасти в "войну кита и слона", делала англичан не слишком полезным союзником - по мнению французов дружба Парижа и Лондона лишь подтолкнула бы русских в объятия Берлина и Вены, а надеяться на то, что британский флот спасет Францию - не приходилось. Все это, разумеется, были лишь умозрительные заключения - что бы там ни думали себе во Франции, англичане вовсе не собирались заключать с Парижем какой-либо формальный союз, слишком ценя свою "блестящую изоляцию", ставшую такой же приметой эпохи, что и французский реваншизм, и германская реалполитика.
В основу английской и немецкой дипломатии было положено общее для двух империй требование "свободы рук", однако Германия, не отделенная от своих соседей морями и проливами, одним лишь своим расположением на политической карте Европы принуждалась предпринимать куда более сложные внешнеполитические маневры, нежели достаточно откровенная и не слишком рискованная британская стратегия "временного блокирования" с теми или иными континентальными государствами против России (и любого другого государства, вызвавшего неудовольствие Лондона).
В то же время, и Второй рейх, и Великобритания имели мощного сухопутного противника, враждебные намерения которого были вполне ясны, но в отличие от немцев, у англичан не было соответствующей армии и постоянного союзника, представляющего собой достаточно весомую силу на суше. Это ослабляло позиции Лондона, поскольку и у Англии имелись свои уязвимые места - Индия, Канада, Ирландия. В пятидесятых годах союз с французами ослаблял эти угрозы - британский флот мог сопроводить императорскую армию в Крым, Мексику или в Китай, но теперь и стоимость, и ценность дружбы с французами представлялась англичанам слишком невыгодными. Бисмарк мог засыпать со спокойной душой - ничто еще не предвещало англо-французское сближение. Напротив, британское экономическое соперничество с Германией еще только набирало свои обороты, а предстоящая колониальная гонка в Африке заставляла Лондон опасаться французов, а вовсе не немцев.
В 1882 г. Бисмарк сколачивает уже упомянутый нами союз с Италией, который не только освобождает Австро-Венгрию от угрозы с запада, но и связывает обе германские державы с Англией, пять годами позднее заключившей с Римом союзные обязательства поддерживать статус кво на Средиземном море, а в действительности - укрепляет положение англичан в османском Египте и дает итальянцам надежду захватить Ливию, все еще принадлежащую Константинополю. По вполне понятным причинам в Лондоне предпочитают видеть между "временно оккупированным" Египтом и французским Тунисом либо османскую, либо итальянскую территорию, а потому... могут позволить себе не помогать ни первым, ни вторым.
В то же время, англичане нуждаются в союзниках на случай окончательного развала Османской империи - пройдя схожую с австрийцами эволюцию политических взглядов на "турецкий вопрос", в Лондоне вскоре перейдут с позиции сохранения территориальной целостности мусульманской империи на позицию ее "паритетного раздела".
Довершая дипломатическую изоляцию Парижа, Бисмарк уговаривает испанцев присоединиться к англо-австро-германо-итальянскому союзу - это приводит к тому, что Франция на время "забывает" о своей восточной границе и возобновляет активную колониальную политику. Германский канцлер, по понятным причинам приветствовавший англо-французское и франко-итальянское соперничество в Африке, первоначально вообще не собирался принимать какое-либо участие в колониальной гонке, но в конечном счете вынужден был уступить: и его сторонники, и политические противники (кроме социал-демократов, разумеется) настоятельно требовали от германского правительства "идти в ногу со временем", то есть обзавестись колониями. Помимо внутриполитического фактора, на Бисмарка оказывали влияние опасения (несколько забавные в ретроспективе) того, что обзаведясь собственной колониальной империей в Африке, французы смогут поставить под ружье сотни тысяч негров, двинув их затем на Германию.
Вследствие такого сочетания собственно внутренней политики и военно-стратегических расчетов, Берлин принялся за создание собственной колониальной империи, однако верный себе канцлер не собирался устраивать из раздела Африки "собачью свару" - или еще одни Балканы. Вновь прибегнув к уже опробованному методу международной конференции, канцлер постарался придать колониальным спорам "цивилизованный характер" - он хорошо помнил о том, какие неприятности в свое время принесла англо-французская борьба за Северную Америку Фридриху Великому, оказавшемуся втянутым в тяжелую Семилетнюю войну.
Новая Берлинская конференция, закончившая свою работу в начале 1885 г., оказалась куда более удачной, нежели ее предшественница - европейский мир был сохранен, а Африка вступила в наиболее продуктивную эпоху своей истории. Не повезло лишь отданному бельгийцам Конго - вопреки всеобщим ожиданиям, установленный там "частной администрацией" короля Леопольда режим оказался чрезвычайно жестоким. Но даже это казалось не слишком высокой ценой за столь умело проведенную комбинацию.
Между тем, немецкая пресса украсилась историями о подвигах бравых моряков и пехотинцев, освобождавших негров Восточной Африки от арабских рабовладельцев, а Бисмарк довольно потирал руки - к середине восьмидесятых годов дипломатическое положение рейха представлялось благоприятным как никогда прежде. Канцлер сумел добиться для Германии чего-то вроде "блестящего взаимодействия" со странами Европы (по аналогу с британской "блестящей изоляцией") - достижение тем более выдающееся, что лежащая в центре Европы страна не обладала географическими преимуществами Америки, Англии, Испании или Италии. Тем не менее, ее влияния оказалось достаточным для того, чтобы приобрести заморские колонии, даже не обладая при этом мощным флотом, а каждая европейская страна так или иначе, но нуждалась в содействии Германии.
Во Франции стали поговаривать о необходимости в будущем как-то урегулировать франко-немецкие отношения - не обязательно прибегая для этого к войне, даже русские выражали нечто вроде удовлетворения. Неужели трещина, возникшая в 1878 г. между Берлином, Веной и Санкт-Петербургом, останется лишь эпизодом, примером успешно преодоленного кризиса в истории добрососедских отношений трех монархий? Увы! И самая ловкая дипломатия не способна исправить чужих ошибок и заблуждений, тем более, приобретших характер общенациональный, как реваншистская истерия во Франции или "апокалиптические" ожидания в России, общество которой словно в бреду металось то от видений будущей "третьеримской" войны с "тевтонами", то от ожидания социальной катастрофы мирового масштаба.
В те годы британские карикатуристы нередко изображали Бисмарка то стрелочником, направляющим европейские поезда-государства, то кукловодом, управляющим сразу тремя императорами - Вильгельмом I, Франц Иосифом I и Александром III. Однако, если в первых двух случаях подобная аналогия была до известной степени верна, то с русским царем у германского канцлера с самого начала сложились весьма недружественные отношения.
Александр, далекий от представлений о внешней и внутренней политике своего отца, был, пожалуй, первым "императором-националистом" на царском престоле: вполне усвоивший наиболее примитивные лозунги панславизма, он попросту не воспринимал "слишком мудреной" дипломатии Бисмарка, сводя все дело к "немецким интригам", ставших в восьмидесятых годах неизменным рефреном российской печати. Если бы деятельность императора ограничивалось лишь наружной русификацией, то есть обряжением армии в форму "половых и городовых", как невесело шутили в гвардии, а также введением моды на ношение "славянских" бород - это было бы еще половиной беды, но Александр III на этом не остановился. Согласившийся в начале своего правления возобновить "Союз трех императоров" исключительно из чувства страха перед собственными "нигилистами", вследствие чего разрядка в отношениях с непосредственными соседями империи представлялась совершенно обязательным делом, царь постепенно "пришел в себя", что самым негативным образом сказалось на русско-германских отношениях.
Дело, разумеется, было не только в личных фобиях Александра III и даже не в том, что российский монарх позволил себе впасть в один самых главных пороков для государственного деятеля, а именно поставить знак равенства между собственными пристрастиями и политическими интересами страны, но и в том, что в условиях российского самодержавия царская фигура занимала совершенно исключительное положение, влияние которой выходило за пределы не только скромных возможностей британской монархии, но и достаточно широких прерогатив кайзера Германской империи. Иначе говоря, при отсутствии в России каких-либо общественных институтов, способных определять курс внешней и внутренней политики (вроде английского парламента или германского рейхстага), личность самодержца означала очень многое и если Александр II мог еще противостоять нарастающему влиянию панславистского мессианства, то сын его на это был органически неспособен.
Более того, вообще не слишком отдающийся систематической работе император мог еще направлять внутреннюю и внешнюю политику империи, но уже не слишком контролировал ее проведение, вследствие чего его ближайшие сотрудники, и без того независимые от какой-либо формы общественного надзора, действовали на свое усмотрение, благодаря чему российское правительство приобрело характерные черты крыловской басни о лебеде, раке и щуке. Не вдаваясь в подробный разбор внутреннего положения Российской империи в рассматриваемую эпоху, отметим, что оно вполне отвечало ее внешней политике: "русификации окраин", проводившаяся во многонациональной империи с изяществом слона в посудной лавке и прокатившаяся волна еврейских погромов, прекрасно гармонировали с панславистской агитацией и нарастающей в обществе германофобией, бывшей для одних предметом "патриотических", а для других - и "социальных" устремлений.
Глубочайшее недоверие Александра III к подавляющему большинству собственного народа, выразившееся в знаменитом циркуляре о "кухаркиных детях", его презрение к интеллигенции и "инородцам", неизбежно оказывали самое дурное влияние на внешнюю политику Российской империи, окончательно приобретший в восьмидесятые годы характерные и по сей черты: параноидальную подозрительность, стремление подменять собственно дипломатическую деятельность "агентурной" (самого низкого пошиба) и устанавливать над союзникам систему самого мелочного контроля, приводящую в конечном счете к совершенно обратным результатам.
Новый балканский кризис, начавшийся в 1885 году, вполне продемонстрировал все "выгоды" такого подхода. С конца семидесятых годов Болгария - главное орудие влияние России в регионе, - была буквально наводнена российскими военными и, как сказали бы сегодня, "политическими консультантами", определяющими каждое кадровое назначение в княжестве. Помимо этого, стране была навязана конституция, превращающая болгарского князя, немецкого офицера и родственника покойного русского императора Александра Баттенберга, в чисто номинальную фигуру. Все это, по мнению российских властей, должно было превратить Болгарию в марионеточное государство, но, как вскоре выяснилось, и избранный Санкт-Петербургом метод, и его исполнители оказались неадекватны реальному положению вещей.
Сколь не были благодарны болгары русским за освобождение 1877-78 гг., чувства эти имели свой запас прочности - запас бездарно израсходованный Россией на пустяшные интриги, лишь расстроившие союз двух стран. В конце концов, когда князь решился выйти из роли безвластного наблюдателя и принялся проводить внутреннюю политику с учетом представлений и интересов самих болгар, это так возмутило Санкт-Петербург, что россияне отозвали своих "советников" - "блестящий" пример обидчивости в дипломатии! Очевидно, окружение Александра III полагало, что этот демарш сам по себе приведет к падению Баттенберга, но когда этого не произошло, начались хорошо знакомые нам в XXI обвинения в "неблагодарности" болгар, предпочитавших будто бы власть немецкого князя дружбе с Россией. Вместо того, чтобы проанализировать причины столь громкого провала собственной дипломатии, буквально за несколько лет "избавившей" империю от столь преданного союзника, в ход вновь пошли досужие разговоры о англо-немецких интригах и "коварстве Бисмарка", оторвавших-де "болгарских братушек" от России.
То, что Александр III не верил немецкому канцлеру и кайзеру Вильгельму, без конца заверявших русских, что Германия не имеет ни малейшего отношения к ухудшению отношений между Софией и Санкт-Петербургом, было вполне понятно - царь вообще мало кому доверял, - но то, что в России оказались неспособными отличить действительное положение дел от надуманного - это внушало самые тяжелые опасения, ибо какой смысл в "реальной политике", если ей приходится взаимодействовать с людьми, живущими в мире собственных иллюзий? На этот вопрос, не разрешенный, к слову, и по сей день, пожалуй даже Бисмарк не сумел бы найти ответа.
Между тем, в 1885 году Болгария сделала важный шаг... от условий выработанных на Берлинском конгрессе в сторону продиктованного россиянами Сан-Стефанского мира. Воспользовавшись начавшимися осенью того же года волнениями в населенных болгарами османских провинциях, князь Александр провозгласил объединение Болгарии - и вызвал тем крайнее неудовольствие в Вене и Белграде. Если турки покорно снесли потерю и без того, фактически отпавших уже провинций, то в Австрии и Сербии посчитали такое расширение Болгарии нарушением прежних соглашений и вскоре сербская армия уже спешила атаковать болгарские войска.
Все это, казалось, самым очевидным образом опровергало разговоры о немецкой или австрийской интриге в Болгарии, а главное, позволяло России восстановить отношения с Софией и, объединившись с Берлином, выработать общую позицию в разгорающемся кризисе. Разве расширение Болгарии не было целью российской дипломатии со времен последней русско-турецкой войны и разве не стоило воспользоваться возможностью вбить клин в австро-германскую дружбу? Вместо этого, Россия... выступила против расширения Болгарии и отозвала еще находившихся в болгарской армии генералов русской службы, предоставив, таким образом, проавстрийской Сербии расколотить своего единственного союзника на Балканах. Еще один "блестящий" пример обидчивости в дипломатии - пусть уж лучше потерпевшая поражение Болгария будет ослаблена и унижена, но окажется в полной зависимости от России, нежели Санкт-Петербург поступится "принципами" и начнет относится к балканской стране, как к "младшему", но все же союзнику, а не еще одной российской губернии.
Этот потрясающий в своей глупости шаг, лишь подчеркнувший обидчивость и злопамятность, присущую всем тупоумным государственным деятелям вроде русского императора Александра III, приобрел совсем гротескные черты, после того, как болгарская армия самым неожиданным для Санкт-Петербурга образом "справилась сама" и наголову разбила врага в битве при Сливнице, после чего война была перенесена на территорию Сербии. От новых поражений сербов спасли австрийцы, предъявившие Баттенбергу ультиматум, но даже и с английской поддержкой в Вене не могли игнорировать сложившегося положения - объединение Болгарии состоялось.
В ответ на это в Санкт-Петербурге не нашли ничего лучшего, как произвести переворот, низведя Болгарию до положения латиноамериканской страны. Российские агенты буквально выкрали князя из Софии, а после того, как он оказался на территории империи - отпустили в Австрию. На этом трагикомическая история не закончилась - свергнутый болгарский правитель вернулся в страну, легко восстановив свое положение, и только после переписки с русским императором, прямо потребовавшим его отречения, решил оставить княжество. Он не отличался особенным честолюбием и не держался за власть - другой человек на его месте вполне мог бы и не уступать российским домогательствам.
Добившись падения ставшего ненавистным в Санкт-Петербурге Баттенберга, царская дипломатия избавилась от пророссийски настроенного князя - и потеряла Болгарию. Не сумев представить собственного кандидата, российское правительство оказалось поставленным перед фактом приглашения на престол "австрийской кандидатуры" - немецкого принца Фердинанда, ставшего в 1887 болгарским князем. Оказалось, что свергнуть Баттенберга, опиравшегося лишь на Россию, было куда проще, нежели бороться с новым князем, заручившимся поддержкой Австро-Венгрии и Великобритании. Самостоятельно разрушив собственное положение в стране, доселе считавшейся в Европе российским сателлитом, Санкт-Петербург был поставлен перед фактом сближения Вены и Лондона, с возрастающим раздражением следивших за топорными действиями русских на Балканах.
Опять повторялась ситуация 1878 года, только теперь Российская империя выступала против австро-британского блока не ради создания "великой Болгарии", а лишь надеясь удержать княжество под своим контролем, полнейшая неспособность осуществлять который и привела к сложившейся ситуации. В Европе опять заговорили о войне, набирал силу "буланжизм" - подобно свежей крови, новый кризис на Балканах "оживил" во Франции реваншистского вампира. И вновь на сцену выступил Бисмарк, уже в привычном для себя амплуа миротворца - одернув австрийцев, канцлер убедил русских смириться с решением болгарского парламента и отступить. На этот раз Россия потерпела настоящее дипломатическое поражение, вполне сравнимое с футбольной ситуацией "гола в собственные ворота", и, как и в 1878 г., российская пресса не замедлила указать на виновных - английское, немецкое и австрийское правительства, а также "неблагодарность" болгар. "Германские державы" и Англия вместе стали на пути России к Царьграду, - вопили газеты, призывая не только к "славянскому единству", но и союзу с французами, тоже-де "пострадавших от тевтонов", как и русские.
Однако, теперь уже не только в России раздавались воинственные возгласы: германская печать "приняла бой", активно выражая алармистские настроения, охватившие немецкое общество. Канцлера, прежде считавшегося непогрешимым в области внешней политики, подвергли жесткой критике, как справа, так и слева, упрекая в "бездействии" или даже потакании амбициям "варварского царизма", вследствие чего союзная Австро-Венгрия все чаще возлагает свои упования на Англию, а во Франции ободряются реваншисты. Военные, как всегда остро реагирующие на любую новую угрозу, принялись составлять планы войны на два фронта - против Франции и России. Последнему факту, впрочем, часто придается излишне большое значение - по понятным причинам. В действительно же, к возможной войне с французами и русскими одновременно готовилась и Пруссия, причем ещё в те времена, когда Бисмарк считался мало кому известным "вожаком реакционеров" из померанской глубинки.
И все же, нельзя было отрицать - события 1885-1887 гг. продемонстрировали, что последствия Берлинского конгресса для австро-русско-германских отношений были куда более серьезными, нежели то могло показаться раньше. Германская "реальная политика" столкнулась с фантомом, обретшим плоть и кровь - панславизм, опиравшийся на "идеологические побрякушки", против которых в свое время в Пруссии так упорно боролся Бисмарк, продолжал оставаться действующим фактором международной политики.
...
Место кончилось, до новых встреч.