А. Бруштейн "Вечерние огни". "И прочая, и прочая, и прочая". Глава 9.
Александра Бруштейн. Вечерние огни.
М., "Советский писатель", 1963, 368 стр, 3 илл.
I. И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ ( к содержанию)
9. «Еремеевская» ночь среди бела дня
Костогоров, уходя, не зря сказал: «Увидимся нынче вечером». У нас в больнице в самом деле сегодня устраивается вечер для больных. Михаил Семенович Морозов требует, чтобы все мы, как обычно, присутствовали, прифрантившись, принарядившись, - это повышает праздничное настроение у больных. Отменить давно назначенный вечер нельзя, - это будет подозрительно. Надо, чтобы сегодня все было как всегда.
Такие вечера для больных устраиваются в Колмове довольно часто. Присутствуют на них тихие больные, хроники. Они любят эти вечера, - все-таки разнообразие в безрадостной больничной жизни! Вечер не отменили и сегодня, хотя, надо признаться, момент на редкость неподходящий. Квартиры врачей переполнены «гостями», за которыми в городе охотится черная сотня. У нее, у черной сотни, конечно, есть доброхоты-единомышленники и в самом Колмове, - об этом достаточно ясно говорит недавний эпизод с выбитыми у меня стеклами!
В общем, нечего сказать, самое время праздновать!
Вечером большой зал центрального корпуса переполнен. По обе стороны прохода сидят слева мужчины, справа женщины. Среди последних - красавица Мария Аполлоновна. Это «бывшая дама», жена высокого чиновника. Совершив крупную растрату, муж застрелился. Мария Аполлоновна сошла с ума. Ни семьи, ни детей, ни родных у нее не было, а друзья в таких случаях улетучиваются как дым. Настоящей удачей для Марии Аполлоновны было то, что она попала в Колмово. Мало ли сумасшедших бродит по улицам русских городов, выпрашивая подаяние, потешая публику! За ними стайками гонятся мальчишки, улюлюкая, бросая в них камнями...
Мария Аполлоновна - красавица и сейчас, хотя и поблекла ее красота, а голова низко острижена под машинку. Она тиха, живет в каком-то воображаемом мире, не замечая окружающей обстановки, людей. Как-то летом я увидела ее стоящей у окна. С задумчивой, доброй улыбкой она делала широкие жесты, словно проливая или рассыпая что-то, видимое лишь ей одной.
- Что вы делаете, Мария Аполлоновна?
Она ответила, хотя и не сразу:
- Зерна... - И добавила: - Птичкам...
Никаких зерен у нее в руке не было. Никакие птицы вокруг нее не вились. Но она видела их, и ей было хорошо.
Вечер начался с дуэта виолончели и скрипки. Играли Григорий Герасимович Нахсидов и немилосердно фальшививший фельдшер. Фельдшер заменял - срочно! - не приехавшего сегодня скрипача Абисова, постоянного участника наших больничных концертов. То, что не приехал Абисов, судебный следователь, так сказать, лицо официальное, мы все толкуем как симптом тревожный.
Следующий номер - поет Розина Михайловна Нахсидова. Петь перед колмовскими больными - дело не легкое. Скрипка, рояль, виолончель беспредметны. Они радуются или печалятся, - это понятно всякому, хотя и смутно, неопределенно. Но пение - это конкретно, это «Средь шумного бала», это «Дай ручку мне, красотка» или «Сладким запахом сирени напоен душистый сад». Это конкретные образы того, чего больные лишены, чего они уже не знают. Где он, шумный бал? Где красотки с их ручками, где сирень? С большой осторожностью надо выбирать романсы и арии!
Третий номер - чтение чеховского рассказа «Беззащитное существо». Вот это да, это вызывает веселый смех, оживление, хотя читает надзирательница «тетя Вава» довольно примитивно.
После четвертого и последнего номера музыкальной программы - «Турецкого марша» Моцарта - происходит случай, не предвиденный устроителями. Встает сидящий в первом ряду Василевский, бывший певчий Исаакиевского собора в Петербурге, ныне считающий себя турком, верноподданным Оттоманской Порты. Выпрямившись, все еще статный, как старый дуб, Василевский возглашает чудесным басом:
- Этот марш был бы еще лучше, если бы послужил к выходу несчастного Василевского в его незабвенную Турцию! Однако благодарю вас за то, что не погнушались человеком, над которым издевается, можно сказать, последняя собака... Благодарю вас, гяуры!
Василевский с величавой грацией делает знак благодарности по восточному обычаю: прикладывая руку ко лбу и к груди. И тут же, не давая никому опомниться, вероятно тоже для выражения признательности, рявкает оглушительно:
- Мно-о-о-огая ле-е-ета!
После небольшого перерыва начинаются танцы. Две надзирательницы ведут к роялю под руки «мамочку» Карпухину - пожилую бывшую тапершу. Она всю жизнь зарабатывала свой хлеб игрой для танцев на балах и вечеринках. «Мамочка» - совсем конченый, можно сказать, не существующий человек. Она уже ничего не говорит, не понимает того, что говорят ей, не откликается, когда ее зовут по имени. Никого не узнает, все и всех забыла. Был только один случай, когда у «мамочки» проявилось нечто вроде проблеска сознания,- в больничном концерте играли глухой надзиратель Бондаренко на корнет-а-пистоне и беременная курьерша на валторне. Они фальшивили невообразимо. «Мамочка», присутствовавшая на вечере, по обыкновению, безучастно, вдруг вроде как оживилась и стала тихо, но отчетливо смеяться. Она смеялась недолго, но как-то счастливо, - казалось, ей самой было приятно это вернувшееся к ней на один миг сознание. Потом так же внезапно - словно кто провел губкой по ее оживившемуся было лицу - оно стало тупым, ничего не выражающим.
Этот случай был давно, теперь о нем только рассказывают.
Но когда «мамочку» Карпухину, уже ничего не соображающую, все забывшую, сажают за рояль и кладут ее руки на клавиши, «мамочка» начинает играть! Вальс, польку, мазурку, опять вальс, падекатр, венгерку, опять вальс... «Мамочка» играет, как машина, даже не чувствуя усталости. Ей дают поиграть минут десять, потом снимают ее руки с клавиатуры. Она перестает играть, даже не заметив этого. Дав ей отдохнуть, снова кладут ее руки на клавиши - и снова звучат мечтательные вальсы, кокетливые польки и венгерки.
На маленькую «мамочку» Карпухину, уже выпавшую из жизни, смотришь с невольным уважением. Крепко сидят в ее померкнувшем сознании трудовые привычки почти всей жизни. Уже неощутимые для нее самой, они живут в ее душе, где все умерло и распалось.
Возвращаюсь домой с больничного вечера. Все в порядке. Дети мирно спят. Взрослые ждут меня и вместе со мной садятся за ужин. Иван - золотой человек, - где только умудряется он в такое трудное время добывать провизию? У меня, правда, есть деньги, оставленные мужем, но сейчас и за деньги ничего не достанешь. В город на базар нам идти нельзя, да и базара в эти тревожные дни нет. А у нас есть все: и чай, и сахар, и хлеб, и молоко для детей, и масло, и мясо, и картошка, и крупы. Это Иван каждое утро отправляется «на промысел», обходит окрестных жителей, с которыми у него налажены отличные отношения, и делает все необходимые закупки.
Мы ужинаем. Смеемся, - нарочно рассказываем смешное, чтобы повеселить остальных. Но всякий думает о наказе Сударкина: «Надо быть готовыми. На завтра черная сотня что-то затевает».
Что-то будет завтра?
Ну, вот и наступает это «завтра». С самого утра настроение в нашем «общежитии» приподнятое, даже воинственное. Младшие - Адмирал, Тиша и Володя, - как обычно, собираются в город.
- Вы куда? - останавливает их Степан Иванович. - И зачем? Извольте сегодня оставаться здесь.
- Здесь отсиживаться? - сердито бросает Тиша.
- Даже довольно стыдно! - вторит Володя.
- Мы должны быть там, где развертываются события! - торжественно уточняет Адмирал.
Степан Иванович спокойно говорит:
- Вы должны быть там, где вам приказано. Товарищ Сударкин передал вам вчера - и это должно быть для вас приказом! - чтобы вы сидели здесь и ждали дальнейших указаний по телефону. Я сейчас звонил в город, справлялся, - приказ не отменен.
- Но там уже, может быть... - пытается возразить Володя.
- Там пока все тихо.
Степан Иванович отрезает это так внушительно и твердо, что мне становится понятно: ему сейчас сказали по телефону, что там уже не тихо. И еще, кажется мне, он узнал что-то новое. И тревожное. Переглядываюсь с Нютой, - мы за эти дни так сблизились, что понимаем одна другую и без слов. Вижу, что и она воспринимает все так же.
Юноши недовольны. Адмирал делает последний выпад:
- А сами вы, товарищ Никонов, сейчас отправитесь в город?
- Нет, - отвечает Степан Иванович. - Мне приказано быть здесь.
Снова переглядываемся с Нютой. Степан Иванович остается здесь? Что бы это могло означать?
В это время от Морозовых прибегает Кланька: кто-то вызывает меня к телефону. Из города.
Бегу со всех ног. Оказывается, к телефону меня вызывает наш друг, новгородский доктор Марголин. Говорит он с непривычными заминками и явными иносказаниями.
- Здравствуйте... Ну, как у вас там... погода?
- Отличная. А у вас?
- Средняя... - отвечает Марголин не сразу.
- А что именно? Дождь? Буря?
- Нет. То есть пока еще нет. Но в общем барометр предсказывает... Конечно, барометр может врать... Люди врут, так уж вещам сам бог велел... - И вдруг очень серьезно, медленно, раздельно доктор Марголин добавляет: - Все-таки на всякий случай - может, барометр и не врет? - будьте готовы. Вы меня поняли? Будьте готовы. И ребенка оденьте потеплее... Мы вам будем звонить еще. До свидания!
Возвращаюсь домой. Передаю содержание разговора с доктором Марголиным. Оказывается, пока меня не было, Степан Иванович тоже ходил в контору, говорил по телефону с городом. Ему сказали то же самое: «Будьте готовы».
Начинаются догадки: что может означать это «будьте готовы»? Вероятно, ждите, может понадобиться ваша помощь, вас могут скоро позвать.
«Нет, думаю, здесь что-то не так. Ведь «будьте готовы» сказали не только Степану Ивановичу, но и мне. Кому я могу понадобиться с моим великолепным «Смит-Вессончиком», который молодежь насмешливо называет «тугострел»?
Проходит еще с полчаса очень напряженного ожидания. Никто не берется ни за какое дело, - все валится из рук.
Не выдержав характера, бегу без зова к Морозовым. Вхожу в кабинет. Морозов говорит с кем-то по телефону. В обеих дверях кабинета теснятся морозовские постояльцы. Увидев меня, Анастасия Григорьевна и Соня делают мне знаки, машут на меня: «Тиш-ш-ше! Тиш-ш-ше!»
Присаживаюсь у двери, где стою. Вслушиваюсь в телефонный разговор Михаила Семеновича с кем-то, не могу понять, с кем. Ведь слышны только его реплики.
- Да. Старший врач Колмовской земской психиатрической больницы Морозов...
- Слушаю вас, ваше превосходительство.
- Какие же меры мы можем принять, ваше превосходительство? У нас нет людей, нет оружия…
- Я полагал бы, ваше превосходительство, меры следует принять не нам
- Отразить нападение враждебной толпы мы не можем, но власти могли бы не допустить эту толпу до Колмова!
- Слушаю, ваше превосходительство.
Морозов с сердцем вешает телефонную трубку на кронштейн. Мы молча смотрим на него. Ждем, чтобы он объяснил нам, в чем дело.
Анастасия Григорьевна, очень бледная, спрашивает еле слышно:
- Миша, кто это звонил?
- Губернатор звонил. Новгородский губернатор граф Пален... Знаешь такого? Так вот он и звонил.
- А что он тебе сказал?
Морозов отчеканивает внятно, словно щелкает костяшками на счетах:
- «Ставлю вас в известность, большая толпа патриотически воодушевленных жителей города Новгорода, возмущенная тем, что у вас укрывают врагов царя и отечества, направляется к Колмову крестным ходом, с духовенством и священными хоругвями. Они намерены требовать от вас выдачи укрываемых у вас злодеев. Предваряю вас об этом официально...» Поняла? Официально! Официально, чтоб он пропал! - взрывается Морозов.
- А ты что ему ответил?
- Мой ответ ты слышала. Отразить нападение враждебной толпы мы не можем. У нас нет ни людей, ни оружия. Властям - вот кому надлежит принять меры к недопущению враждебной толпы до больницы... А он, этот губернатор, наглец, - уже рычит Морозов,- заявил мне, что у него нет такого приказа! И повесил трубку! До свидания - все! Точка!
Никто не успевает сказать ни слова, как раздается новый телефонный звонок. Морозов берет трубку. Потом оборачивается ко мне:
- Вас. Доктор Марголин.
В трубке - голос Марголина, очень встревоженный, уже без всяких иносказаний и ухищрений эзопова языка:
- Вы слушаете? Сейчас мимо наших окон прошел по улице крестный ход. Впереди - попы, иконы, кресты, а сзади - погромщики всех мастей, со всех концов города... Большая толпа! Они идут к Колмову... Вы меня хорошо слышите? Сию минуту берите ребенка и бегите к нам... Только не по шоссе - там вы напоретесь на крестный ход, - бегите по берегу Волхова!.. Скорее, не теряйте времени... Мы вас ждем! Вы слышали, что я сказал?
- Абрам Моисеевич, спасибо... Только я не могу!
- Как «не можете»?
- Не могу идти с Колобком к вам... Тут у нас куча маленьких детей... Так уж - что им, то и нам.
Марголин начинает что-то быстро говорить, но телефон внезапно выключается. Щелк! - и полное молчание...
В комнате так тихо, как если бы ушли все находящиеся в ней десять -- двенадцать человек и комната опустела. На лицах тревога. Ведь не шутки! Слова губернатора, принятые сперва за угрозу, за желание испугать, подтверждаются с другой стороны: Марголины видели этот крестный ход из своих окон!
И вдруг в тишине раздается голос Анастасии Григорьевны. Она говорит громко, как всегда, с капризными детскими интонациями:
- Миша! Ну, что ты молчишь? Скажи губернатору, что ты выпустишь своих сумасшедших!
В голосе Анастасии Григорьевны - торжество. Она всегда немного обижается на нас за то, что мы считаем ее восторженной, не от мира сего. А вот обычное присущее ей восприятие мира, которое кто-то определил, как «смесь Майн Рида с народовольческими конспиративными традициями», подсказало ей путь в момент, когда все растерялись и не могли ничего придумать!
Секундная пауза после предложения Анастасии Григорьевны, и вдруг лица светлеют. Морозов ударяет себя ладонью по лбу.
- Ох, ты! Ведь не пришло в голову... - И, сняв телефонную трубку, Михаил Семенович называет телефонистке номер. Очевидно, это телефон самого губернатора, потому что Морозов сразу начинает: «Ваше превосходительство! У телефона - старший врач Колмовской земской психиатрической больницы Морозов...
- Да. Ваше превосходительство, разрешите официально доложить вам. В случае появления на территории больницы враждебно настроенной толпы я немедленно приказываю отпереть двери всех больничных корпусов и выпускаю на волю всех больных...
Очевидно, губернатор переспрашивает: «Каких больных? Сумасшедших?», потому что Михаил Семенович спокойно разъясняет:
- Совершенно точно: сумасшедших. У нас других нет.
- Ну как же! - отвечает Морозов все так же почтительно, но уже каким-то повеселевшим голосом. - На моей ответственности, как старшего врача, свыше пятисот больных людей. Среди них есть слабые, не встающие с постели. Кто может поручиться, как поведет себя враждебная толпа? А вдруг она подожжет больничные корпуса, запертые на замок? Больные сгорят заживо!
Наступает довольно продолжительная пауза. Морозов молчит, ожидая ответа губернатора. Ждем и мы. Затем Морозов говорит коротко:
- Честь имею кланяться, ваше превосходительство. - И, повесив трубку, с широкой улыбкой оборачивается к нам.
- Ну что? Как? - кричат ему со всех сторон.
- Ничего, - отвечает Михаил Семенович, и огромные черные глаз смеются на его заросшем волосами лице.
- Что он тебе ответил? - добивается Анастасия Григорьевна.
- Ничего не ответил. Выслушал мой официальный доклад о том, что я выпущу больных, - спасибо тебе, Настя! - и замолчал. Потом сказал: «Гм... Да... Ну хорошо!» - и повесил трубку.
- Ура! - кричит кто-то. - Победа!
- Еще не победа - поправляет Михаил Семенович. - Но все-таки некоторый успех.
Мчусь к своему домику-сараю, хочу поскорее все рассказать. Меня догоняет Морозов.
- Не торопитесь радоваться... И не обольщайте людей чрезмерными надеждами. Я не хотел говорить вам этого у нас... До победы еще ох как далеко!
- Почему?
- Да ведь моя угроза выпустить наших больных против погромщиков - авантюра! Ну, допустим, выпущу я их... А на кого они обрушатся? Думаете, на погромщиков? Не уверен я в этом. Вовсе не уверен. Может ведь получиться и так, что они вместе с погромщиками нападут на нас, на врачей, на персонал, на всех служащих больницы!
Михаил Семенович замолкает, потому что в этот момент мы выходим на главную Колмовскую линию, идем мимо мужского беспокойного корпуса.
У своего окна виден страшный Послухмянцев. Он грозит нам кулаком и орет так, что слышно сквозь двойные рамы:
- Зашевелились! Забегали! Узнает и вы меня, дайте срок!
- Видели? - спрашивает Морозов, кивая на Послухмянцева в окне. - Этот, например, как вы полагаете, с кем он будет? И против кого пойдет?
Как ни сдержанно я передаю дома все услышанное в квартире Морозовых, настроение у всех поднимается.
Но долго мне оставаться дома не приходится. Снова прибегает Кланька: меня к телефону.
Этот телефонный разговор уже совершенно в другом тоне! Из трубки рвутся раскаты ликующего голоса доктора Марголина:
- Поздравляю! Поздравляю! Все мы вас поздравляем! Минут двадцать назад мимо наших окон промчался на казенной пролетке пристав Батурин. Во весь опор! Словно в погоню мчался! И ведь, в самом деле, догнал!.. Откуда я это знаю? Да оттуда, что мимо наших окон сейчас пробежал обратно - не к Колмову, а в город! - весь крестный ход... Ей-богу, они бежали - и попы, подобрав пышные свои облачения, и погромщики, все, все! Чем это вы их так напугали, а?
В ближайшие дни кончается наша Колмовская осада. У нас остаются только Никоновы - Нюта со Степаном Ивановичем и Женечкой, им деваться пока некуда, квартиру их разгромили. Еще остаются пока у нас дети Ушаковых - Боря и Глеб. Николича перевозят в больницу.
Все остальные возвращаются в город.
Через несколько дней начинают ходить поезда. Возвращается из Москвы Лидия Васильевна Ушакова, жена Николича, и увозит от меня своих мальчиков.
Еще через день возвращается мой муж из командировки в Прибалтику. Он привозит с собой для новгородской социал-демократической организации шесть револьверов, купленных им в разных городах. Это «фурор», как выражается Аля Сапотницкий. Ведь предстоят еще новые бои и схватки - создание настоящей, а не самодельной обороны - и прочая, и прочая, и прочая. Все то, что, вместе взятое, называется революцией.
А путь революции - путь до победы - еще далек!
Победа придет через двенадцать лет.
* * *
Конец первой повести. Вторую я попробую выложить целиком, все главы одновременно. Так что какое-то время не будет постов с продолжением.