Крис ЦВИИЧ (Лондон) ПОХИЩЕНИЕ ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЫ (глазами очевидцев и пострадавших). 2.
1.
Перевод Юрия Колкера
На протяжении веков столица Австро-Венгрии была столицей еще и музыкальной империи. Ни один из языков Центральной Европы не значил здесь больше для сближения культур и народов, чем язык музыки. Чтобы почувствовать это, достаточно назвать блистательные имена Гайдна, Моцарта и Малера; достаточно вспомнить о прославленном короле вальса Иоганне Штраусе с его "Голубым Дунаем", "Сказками Венского леса" и всемирно известными опереттами. Для этих волшебников Вена была домом. Но она немало значила и для немецких композиторов: Бетховена, Брамса и Рихарда Штрауса, а также для представителей музыкальных культур других народов империи: венгров и славян (хотя чехи Сметана и Дворжак предпочли ей родную Прагу). Когда Ференц Лист учился в Вене композиции, его наставником был не кто-нибудь, а Сальери, - стало быть, к списку народов нужно добавить и итальянцев. Ломбардия, между прочим, тоже принадлежала австрийскому дому (это против его владычества с таким подъемом сражались в годы Рисорджименто карбонарии).
Иными словами, Вена - это музыка. В этом городе она царит повсюду: на улицах и в кафе, в садах и парках, в домах и квартирах - ибо не только профессионалы, но и музыканты-любители всегда находят здесь слушателей. Музыка - еще и проводница классового равенства среди венцев: дамы из аристократических семей издавна напевают те же мелодии и арии, что и их домработницы. С классикой здесь прекрасно уживается народная музыка, и с обеими - модернизм и авангардизм в лице таких своих представителей, как Арнольд Шёнберг, Альбан Берг и Антон фон Веберн, частично уже ставших классиками в сознании некоторых ценителей.
Что же превратило Вену в музыкальную Мекку Центральной Европы? С этим вопросом я обратился к Вальтеру Бери, в прошлом - студенту, а ныне - преподавателю одной из прославленных венских консерваторий - Хохшуле-фюр-музик, и солисту Венской государственной оперы:
- Так уж повелось: музыканты всегда стремились в Вену. Представители самых разных народов и музыкальных школ - все они стекались сюда и находили себе здесь место. Решусь сказать, что по своему значению Вена оставляла позади даже такие города прославленной музыкальной культуры, как Будапешт и Прага. Основными традициями, питавшими венскую музыку, были немецкая, венгерская и славянская. Взаимодействовали они превосходно! Одна помогала другой, вдохновляла другую. Возьмите хоть Брамса, большую часть жизни прожившего в Вене. Хорошо известно, какое влияние оказала на этого венского немца венгерская музыка. Для представителей семейства Штраусов много значили цыганские мелодии. Другой пример - Ференц Легар, который жил у нас, но по рождению был венгром. Одна музыкальная культура черпала из другой, и каждая становилась от этого только богаче. Никакого паспорта музыкантам не требовалось - все жили в одной стране, были подданными одной короны... не говоря уже о том, что и вообще музыка - язык, не требующий перевода. А вот другой пример: американец Леонард Бернстайн, композитор, раздвинувший наши горизонты, музыкант, дирижировавший всеми ведущими оркестрами мира. Под его управлением шла у нас комическая опера Рихарда Штрауса "Кавалер роз". Сам Штраус, нужно сказать, был баварцем, но органически вписавшимся в атмосферу нашего города, проникшимся духом музыкальной Вены. Так вот, Бернстайн изо всех сил старался быть больше венцем, чем сами венцы, и кое-где хватил через край по части серьёзности... Я это к тому, что атмосфера Вены - нечто особенное и заразительное. Ее специфическая лёгкость - у нас в крови. Венский темперамент возник из смешения и сплава самых разных народов. Это нечто едва определимое. Вообще, что такое австрийцы? Смесь множества народов, и уж, во всяком случае, никак не немцы...
В самом деле, старая Вена, с такой любовью нарисованная Рихардом Штраусом в опере "Кавалер роз", едва ли напоминала немецкий город. Ее этническая пестрота была некогда единственной в своем роде, на десятилетия предвосхитив современные вавилоны. Здесь сошлись все народы габсбургской Центральной Европы. На рубеже XIX и XX веков каждый третий венец был чешского происхождения, каждый десятый - еврейского. И такова была не только столица, но и многие провинциальные города. На востоке империи, в Буковине, на самой границе с Россией, выделялся город Черновцы.
После Первой мировой войны он отошел к Румынии, а теперь принадлежит Украине. Здесь в гораздо большей мере, чем в блистательной Вене с ее двором и аристократией, проступали народные черты смешения культур. Закваской служил горький идишистский юмор, плод нелегкой жизни еврейской бедноты России и Польши. Вот что рассказал мне венский актер Эдуард Линкас, выросший в еврейских районах Черновцов:
- В Черновцах, вместе и рядом, жили целых пять народов: поляки, украинцы, румыны, немцы и евреи. На евреев приходилось почти 90% населения города. И нужно сказать, что все жили в добром согласии... Я припоминаю еврейский анекдот той поры... быть может, он даст вам некоторое представление о тогдашней жизни Черновцов.
Респектабельный венец приезжает в город и нанимает извозчика. Незачем говорить, что извозчик - еврей, пресловутый балагула (так они назывались). Проехав 50 метров, извозчик соскакивает с козел с причитаниями.
"В чем дело? - спрашивает венец.
"Ой-ва-вой! - стонет возница. - Взгляните на мою лошадку. Она едва держится на ногах. И то сказать, бедное животное систематически недоедает. Не могли бы вы, сударь, на минуточку выйти из коляски и подтолкнуть ее - вот как раз до вершины этого холма..."
Венец проникается сочувствием и помогает бедному животному. А холмов, надо сказать, в Черновцах ровно шесть. И вот на каждом повторяется та же история. Наконец доехали до места, и венец, расплачиваясь, спрашивает балагулу:
"Скажите мне только одну вещь. Я понимаю, почему я хотел добраться сюда: я сюда ехал. Я понимаю, зачем вы хотели добраться сюда: это - ваш бизнес. Но, ради всего святого, зачем мы тащили сюда несчастную лошадь?"
Таков был местный колорит Черновцов. Не пропал он и после Первой мировой войны, когда город отошел к Румынии. Этническая разноликость сохранилась, а жители продолжали чувствовать себя австрийцами. Помню, мой отец говорил мне: "Что это за страна такая - Румыния? Страна, в которой нет императора Франца Иосифа, для меня пустое место". Императора он обожал всю жизнь - и всю жизнь оплакивал Австро-Венгрию. Чтобы хоть как-то смягчить тоску, он продолжал читать венские газеты... И он не был исключением. По крайней мере три четверти черновицких евреев вздыхали об Австрии, и глаза их при этом увлажнялись...
Госпожа Сали-Майла Покорны, врач-психоаналитик, учившаяся в Вене у знаменитого Альфреда Адлера, тоже выросла в еврейских Черновцах:
- Мы говорили по-немецки... ну, не совсем по-немецки, если честно, - но тешили себя мыслью, что говорим лучше, чем в Вене... И уж, во всяком случае, читали мы исключительно немецких писателей и поэтов - Гессе, Кафку, например. Германская культура была притягательна для нас своей исключительной интеллектуальностью. Незачем говорить, что все хотели быть образованными, и бедные - больше, чем богатые. Помню одну женщину: она ночи напролет пекла хлеб, выбивалась из сил - и всё для того, чтобы отправить своего единственного сына учиться в Вену. Вообще, Черновцы был во многих отношениях удивительный город. Мы находились на самой окраине империи, но ощущали себя ее частью...
Эта особая жажда знания и тяга к учению, роднившая евреев и немцев, была отличительной чертой городской жизни габсбургской монархии - и всюду поощрялась властью. В государствах, пришедших на смену империи, положение сложилось иное. Очень скоро носители образования и культуры оказались за бортом жизни. Если в пресловутой тюрьме народов (как националисты именовали Австро-Венгрию) славянам было отказано в праве на политическое самоопределение, то с еще большим основанием слово тюрьма подошло бы для характеристики положения национальных меньшинств в новых государствах. Очень резко это обозначилось в Чехословакии. Торжествующий чешский национализм на деле показал себя куда менее терпимым, чем австрийский. Немцы и евреи составляли большинство во многих чешских городах - до середины прошлого века почти так было и в самой Праге. Обретя власть, чехи покончили с этим. В результате специальных мер вчерашние просветители оказались на окраинах и в захолустьях, вдали от серьёзных школ и университетов. Кое-кто угодил и на воды - в курортное место Карловы Вары, которое прежде именовалось Карлсбад. Но не слишком надолго. В ходе Второй мировой войны нацисты разделались в этом курортном месте с евреями, а после войны - чехи поголовно выселили отсюда немцев.
Столетиями Карлсбад был местом, куда съезжалась вся аристократия Центральной Европы, включая и коронованных особ. Предлогом для поездки на воды была поправка здоровья, фактической целью - легкая великосветская жизнь, менее формальная, чем придворная. Всё здесь предрасполагало к развлечениям и наслаждениям. К услугам общества были дорогие гостиницы, балы, концерты, игорные заведения... Водные процедуры отнимали не слишком много времени. В расписанных и обставленных с невообразимой роскошью банных покоях горячими ваннами местного минерального источника наслаждались император Франц Иосиф, члены его семейства и венценосные гости со всей Европы. Зал, где стояли ванны, утром и днем заливало солнцем через огромные окна с витражами. Погружение длилось минут пятнадцать, затем от получаса до часа хозяева и гости отдыхали на ложах, устланных громадными махровыми полотенцами. В это время им подавали питье - кому какао, чай или целебную воду, а кому и шампанское...
За вознаграждение вы и сейчас можете возлечь на ту самую императорскую кушетку, которая некогда служила Францу Иосифу. Как раз напротив бань - грандиозная гостиница, построенная три столетия назад. Здесь, в номере 167, останавливалась любовница Франца Иосифа актриса Катарина Шратт. Сегодня отель практически пустует, да и сами Карловы Вары, несмотря на все усилия местных властей, выглядят полузаброшенными, как бы знаменуя собой вакуум, образовавшийся в обществе в результате послевоенного изгнания чехами трех миллионов богемских немцев. Люди по-прежнему съезжаются сюда; по роскошной променаде по-прежнему прогуливаются пациенты, потягивающие целебную минеральную воду под звуки успокоительной музыки (ее, как и в старые времена, всегда начинают играть ровно в 16.30), - но в большинстве своем это туристы, пожелавшие взглянуть на памятник старины. Коринфские колонны роскошной аркады смотрят понуро. Былое оживление имперского Карлсбада невозвратно кануло в прошлое...
Переменилась и Прага... Здесь, в еврейском квартале, родился и прожил всю свою жизнь Франц Кафка, чье имя неизменно приходит на ум при упоминании чешской столицы. Точнее - приходит на ум нам, жителям Запада. В самой Праге отношение к писателю другое. Современная туристическая Прага извлекает немалые выгоды из посмертной славы Кафки, бойко торгуя сувенирами с его портретом, - но было бы ошибкой сказать, что она гордится им. При жизни Кафка не был известен ни пражанам, ни вообще кому бы то ни было. Однако и после публикации его сочинений, ошеломивших Запад, чехи остались равнодушны к этому, как у них принято считать, чужаку. Для них он - прежде всего немец и еврей в одном лице, представитель тех немецкоязычных интеллектуалов, кому десятилетиями, если не столетиями, принадлежало господствующее положение почти во всех областях умственной и духовной жизни чешской столицы. Вот что сказал мне один из немногих сегодняшних пражских евреев, ученый и правозащитник Эдуард Гольдштюкер.
- У нас в Праге издавна сосуществовали две обособленные в культурном отношении общины: чешская и немецкая. Понятно, что в отношениях между ними существовала известная напряженность. Выражалась она в том, что чехи не хотели замечать немцев, а немцы - чехов. Одни просто отказывались признавать существование других. Жили бок о бок - но ни в каком смысле не смешивались. По выходным чехи прогуливались по одним улицам, а немцы - по другим. Даже христианские храмы те и другие посещали разные. Но к немецкой общине примыкали евреи - примыкали по языку, ибо говорили по-немецки. По религии и обычаям они были чужды и тем, и другим.... Еще в тридцатые годы, когда я был студентом, весь этот старинный уклад существовал в своей узаконенной традицией неприкосновенности.
Но если в Праге между немцами и чехами установился своеобразный вежливый апартеид, провинциальное дворянство в своих роскошных чешских имениях оставалось в основном космополитическим. Наступление демократической эры с ее неизбежным национализмом застало аристократию врасплох. Некоторые не желали примириться с новыми порядками. Любопытные вещи рассказывает об этом времени носитель древнего княжеского имени, Вилли фон Турн-и-Таксис:
- Император Карл обещал моему отцу быть крестным его следующего сына. Этим сыном оказался я. Но когда в 1919 году я родился, император уже был в изгнании, а наша семья осталась в Чехословакии. Каким-то образом окрестные жители прослышали об обещании императора и прониклись убеждением, что новорожденный - либо и в самом деле крестник этого монарха, либо назван в его честь. А чехи, надо сказать, совсем не любили Карла. И вот в один прекрасный день под окнами нашего родового замка явилась шумная демонстрация рабочих местного сахарного завода. Они не хотят видеть на своей земле крестника императора - в этом была суть протеста. Демонстрантов принял наш дворецкий. Этот добрый старик долго не мог понять в чем дело - он никогда в своей жизни ничего подобного не видывал. Но когда понял, то обнаружил находчивость.
"Вы не хотите, чтобы младенец носил имя Карла? - спросил он. - Нет ничего проще, его назовут Вильгельмом..."
Демонстранты были сбиты с толку и разошлись, не поняв даже, что их одурачили. Ведь кайзера Вильгельма чехи любили еще меньше, чем императора Карла...
Родителям еще некрещенного новорожденного понравилась мысль дворецкого, и вот князь Вилли получил свое имя в честь последнего немецкого кайзера - хотя сам он, повзрослев, невзлюбил Вильгельма едва ли не больше чехов...
Этнически чешская аристократия всегда была смешанной - настолько, что новые обстоятельства поставили перед ними неожиданные проблемы. Отец Иоганны фон Герцогенберг был в числе приближенных императора:
- Моя бабка была из старинного графского рода Черниных. Мы были богемцы, говорившие по-немецки. Чехословакия была для нас чем-то новым, недавним - даже, решусь сказать, не вполне осмысленным. Некоторые из моих двоюродных братьев и сестер внезапно почувствовали себя чехами, и у нас тотчас возникли с ними сложности. Я припоминаю бал в замке моего дяди, австрийского политического деятеля, графа Оттокара Чернина. Среди прочих танцевали и чешский народный танец - и вот эти молодые люди, мои кузены, демонстративно не приглашали немецкоговорящих девушек! Это было и глупо, и оскорбительно. И ведь это были те самые мальчишки, с которыми мы дружили, проводили каникулы и болтали по-немецки на протяжении всего нашего детства...
Но наибольшего накала этот конфликт достиг в Судетах, на границе с Германией. Здесь жили почти исключительно богемские немцы, их численность достигала 3 млн. человек. Их родной язык, культура, самый стиль жизни - всё это немедленно оказались под угрозой. Новое государство не предоставило им ни тени местной автономии. Вся администрация и полиция были укомплектованы из чехов, совершенно не говоривших по-немецки. Для занятия малейших должностей в общественном секторе знание чешского стало обязательным. Чужой язык насаждался насильственно. Не удивительно, что в 1930-е годы античешская пропаганда Гитлера нашла здесь благодатную почву. До той поры судетские немцы в большинстве своем тяготели к социал-демократии - теперь они почувствовали себя национал-социалистами. Излить свой гнев на чехов им было непросто, но под рукой оказались евреи, с которыми до этого немцы жили в добром согласии. Но даже в этой искусственно накаленной атмосфере не все немцы принимали идеологию антисемитизма, шедшую из Берлина. Ноябрьский погром 1938 года, получивший имя "хрустальной ночи", прокатился по всей Германии, - не обошел он стороною и Судеты. Историк Иоганнес Гампель помнит, как нацисты подожгли синагогу в его родном городе:
- Синагога была сефардская, построенная в восточном стиле, красивая и богато орнаментированная, - и она сгорела дотла. Я, в ту пору школьник, навсегда запомнил слова одного из моих учителей. Он сказал буквально следующее: "Мы, немцы, покрыли свое имя несмываемым позором!" Учитель этот был священником. Позже я узнал, что он погиб вместе с евреями в концлагере Дахау... С евреями мы жили в большой дружбе, один из моих дядей был даже женат на еврейке. Писаний Гитлера никто всерьёз не брал - потому-то мы и были так потрясены происходившим... Помню, когда это началось, мой отец сказал: "Расправы с евреями не сойдут нам с рук. Война неизбежна..."
Иначе сложилась судьба евреев Венгрии, живших в этих землях с незапамятных времен - с III века н.э. Во второй половине XIX века евреи, бежавшие из России и Галиции от нищеты и погромов, стали массами переселяться в Будапешт, вторую столицу Австро-Венгрии. К началу XX века они составляли уже до 25% от населения этого города - в то время как в Вене их было 9%, а в Праге - 6%. Даже сегодня в столице Венгрии живет около 100 тысяч евреев - больше, чем в каком-либо другом городе Центральной Европы. По словам раввина Иштвана Домара из будапештского раввинистического семинария, будапештские евреи, да и вообще евреи Венгрии, полностью ассимилировались, приспособились к местным условиям жизни, к обычаям венгров - и чувствовали себя венграми. Они учились в венгерских школах, приняли и переняли венгерский язык - и забыли идиш, на котором говорили в еврейских местечках России.
Водоразделом в судьбе венгерских евреев явилась Первая мировая война. Процветающая, уверенная в своих силах и, в сущности, независимая Венгрия без неприязни взирала на своих ассимилированных евреев, предпочитая их славянам. Начиная с 1919 года, картина резко меняется. Территорию Венгрии обкорнали, национальное чувство было унижено и растоптано несправедливым мирным договором, который победители продиктовали побежденным. Среди подданных Венгрии больше не было славян, а всенародное унижение искало себе выхода. Подходящим козлом отпущения и здесь оказались евреи. Одна несправедливость повлекла за собою другую.
Жестокий пробольшевистский режим Белы Куна, ненадолго установившийся в Венгрии в 1919 году, распахнул двери антисемитизму, который с тех пор уже не шел на убыль. Как и в царской России, в университетах были введены процентные нормы для еврейских студентов. В числе тех, кого в те годы поначалу не приняли в университет, оказался и Петер Ханок, сегодня - профессор, крупнейший венгерский историк:
- Разумеется, и до большевиков антисемитизм был, но он вовсе не был политическим принципом властей. Он осуществлялся на общественном уровне. Евреев сторонились - особенно бедных, держали их за людей второго сорта. Я, например, был из очень бедной семьи - и не подвергался прямым преследованиям, но чувствовал себя приниженным. Когда я всё-таки поступил в университет, мои сокурсники, а затем мои коллеги, всячески давали мне почувствовать, что они, мадьяры, - представители высшей расы, потомки воинов Аттилы, державших в страхе всю Европу, потомки основателей некогда могущественной державы. Презрение к евреям проявлялось во всевозможных мелочах. Вот пример. Я ходил репетитором в одну из состоятельных дворянских семей к моему же сокурснику, который не справлялся с занятиями. Меня радушно принимали, вкусно кормили - как сейчас помню, давали кофе со сливками, что мне в ту пору было совершенно не по карману, - но при всем том мать моего ученика выходила ко мне в халате, чего никогда бы не позволила себе с равным. Я для нее был прислугой. Причиной были моя бедность и мое еврейство.
Бедность играла тут не последнюю роль. Венгрия была в ту пору сугубо классовым обществом. Богатые еврейские семьи стали интегральной частью венгерской правящей элиты - и нечасто вспоминали о своих менее удачливых соплеменниках. Крещенный еврей Петер Цвак происходит из семьи, владевшей крупнейшим в стране винокуренным заводом. Без горечи вспоминает о начальном этапе регентства (1919-44) адмирала Миклоша Хорти:
- Мой отец знал Хорти лично, притом хорошо. Трудностей при Хорти у нас почти не было. Адмирал часто приглашал моего отца на приёмы, дружил с его сыном. Отношения между ведущими промышленниками и регентом были если не теплые, то нормальные. Еврейское происхождение не слишком мешало. Дело в том, что венгерское поместное дворянство не снисходило до производства и торговли. Землевладельцы и офицеры чурались деловой активности. Поэтому большой бизнес оказался в руках евреев. Мало того, никто не мешал нам скупать поместья обедневших дворян. Разумеется, на нас косились, за нашей спиной шептались, неприязнь к евреям была, - но и закон, и власть были на нашей стороне.
Дружба и снисходительность Хорти распространялась лишь на тех евреев, кто непосредственно способствовал обогащению страны. Эта дружба не могла быть продолжительной. Обстоятельства всё более и более вынуждали Венгрию становиться политическим клиентом нацистской Германии. Судьба германской еврейской элиты, ассимилированной не в меньшей мере, чем венгерская, должна была рано или поздно стать и судьбой будапештских промышленных магнатов. Однако здесь машина забуксовала. Со дня на день нараставшее давление нацизма не вовсе пощадило Венгрию - евреев преследовали и убивали - но души в это не вкладывали. Травля евреев не стала всенародным делом. В этом смысле Венгрия разительно отличалась не только от Германии, но и от соседней Чехословакии, где евреи оказались под перекрестным огнем ненависти немецких нацистов и славянских националистов.
Продолжение следует
http://www.vestnik.com/issues/97/1111/win/cvich.htm
Перевод Юрия Колкера
На протяжении веков столица Австро-Венгрии была столицей еще и музыкальной империи. Ни один из языков Центральной Европы не значил здесь больше для сближения культур и народов, чем язык музыки. Чтобы почувствовать это, достаточно назвать блистательные имена Гайдна, Моцарта и Малера; достаточно вспомнить о прославленном короле вальса Иоганне Штраусе с его "Голубым Дунаем", "Сказками Венского леса" и всемирно известными опереттами. Для этих волшебников Вена была домом. Но она немало значила и для немецких композиторов: Бетховена, Брамса и Рихарда Штрауса, а также для представителей музыкальных культур других народов империи: венгров и славян (хотя чехи Сметана и Дворжак предпочли ей родную Прагу). Когда Ференц Лист учился в Вене композиции, его наставником был не кто-нибудь, а Сальери, - стало быть, к списку народов нужно добавить и итальянцев. Ломбардия, между прочим, тоже принадлежала австрийскому дому (это против его владычества с таким подъемом сражались в годы Рисорджименто карбонарии).
Иными словами, Вена - это музыка. В этом городе она царит повсюду: на улицах и в кафе, в садах и парках, в домах и квартирах - ибо не только профессионалы, но и музыканты-любители всегда находят здесь слушателей. Музыка - еще и проводница классового равенства среди венцев: дамы из аристократических семей издавна напевают те же мелодии и арии, что и их домработницы. С классикой здесь прекрасно уживается народная музыка, и с обеими - модернизм и авангардизм в лице таких своих представителей, как Арнольд Шёнберг, Альбан Берг и Антон фон Веберн, частично уже ставших классиками в сознании некоторых ценителей.
Что же превратило Вену в музыкальную Мекку Центральной Европы? С этим вопросом я обратился к Вальтеру Бери, в прошлом - студенту, а ныне - преподавателю одной из прославленных венских консерваторий - Хохшуле-фюр-музик, и солисту Венской государственной оперы:
- Так уж повелось: музыканты всегда стремились в Вену. Представители самых разных народов и музыкальных школ - все они стекались сюда и находили себе здесь место. Решусь сказать, что по своему значению Вена оставляла позади даже такие города прославленной музыкальной культуры, как Будапешт и Прага. Основными традициями, питавшими венскую музыку, были немецкая, венгерская и славянская. Взаимодействовали они превосходно! Одна помогала другой, вдохновляла другую. Возьмите хоть Брамса, большую часть жизни прожившего в Вене. Хорошо известно, какое влияние оказала на этого венского немца венгерская музыка. Для представителей семейства Штраусов много значили цыганские мелодии. Другой пример - Ференц Легар, который жил у нас, но по рождению был венгром. Одна музыкальная культура черпала из другой, и каждая становилась от этого только богаче. Никакого паспорта музыкантам не требовалось - все жили в одной стране, были подданными одной короны... не говоря уже о том, что и вообще музыка - язык, не требующий перевода. А вот другой пример: американец Леонард Бернстайн, композитор, раздвинувший наши горизонты, музыкант, дирижировавший всеми ведущими оркестрами мира. Под его управлением шла у нас комическая опера Рихарда Штрауса "Кавалер роз". Сам Штраус, нужно сказать, был баварцем, но органически вписавшимся в атмосферу нашего города, проникшимся духом музыкальной Вены. Так вот, Бернстайн изо всех сил старался быть больше венцем, чем сами венцы, и кое-где хватил через край по части серьёзности... Я это к тому, что атмосфера Вены - нечто особенное и заразительное. Ее специфическая лёгкость - у нас в крови. Венский темперамент возник из смешения и сплава самых разных народов. Это нечто едва определимое. Вообще, что такое австрийцы? Смесь множества народов, и уж, во всяком случае, никак не немцы...
В самом деле, старая Вена, с такой любовью нарисованная Рихардом Штраусом в опере "Кавалер роз", едва ли напоминала немецкий город. Ее этническая пестрота была некогда единственной в своем роде, на десятилетия предвосхитив современные вавилоны. Здесь сошлись все народы габсбургской Центральной Европы. На рубеже XIX и XX веков каждый третий венец был чешского происхождения, каждый десятый - еврейского. И такова была не только столица, но и многие провинциальные города. На востоке империи, в Буковине, на самой границе с Россией, выделялся город Черновцы.
После Первой мировой войны он отошел к Румынии, а теперь принадлежит Украине. Здесь в гораздо большей мере, чем в блистательной Вене с ее двором и аристократией, проступали народные черты смешения культур. Закваской служил горький идишистский юмор, плод нелегкой жизни еврейской бедноты России и Польши. Вот что рассказал мне венский актер Эдуард Линкас, выросший в еврейских районах Черновцов:
- В Черновцах, вместе и рядом, жили целых пять народов: поляки, украинцы, румыны, немцы и евреи. На евреев приходилось почти 90% населения города. И нужно сказать, что все жили в добром согласии... Я припоминаю еврейский анекдот той поры... быть может, он даст вам некоторое представление о тогдашней жизни Черновцов.
Респектабельный венец приезжает в город и нанимает извозчика. Незачем говорить, что извозчик - еврей, пресловутый балагула (так они назывались). Проехав 50 метров, извозчик соскакивает с козел с причитаниями.
"В чем дело? - спрашивает венец.
"Ой-ва-вой! - стонет возница. - Взгляните на мою лошадку. Она едва держится на ногах. И то сказать, бедное животное систематически недоедает. Не могли бы вы, сударь, на минуточку выйти из коляски и подтолкнуть ее - вот как раз до вершины этого холма..."
Венец проникается сочувствием и помогает бедному животному. А холмов, надо сказать, в Черновцах ровно шесть. И вот на каждом повторяется та же история. Наконец доехали до места, и венец, расплачиваясь, спрашивает балагулу:
"Скажите мне только одну вещь. Я понимаю, почему я хотел добраться сюда: я сюда ехал. Я понимаю, зачем вы хотели добраться сюда: это - ваш бизнес. Но, ради всего святого, зачем мы тащили сюда несчастную лошадь?"
Таков был местный колорит Черновцов. Не пропал он и после Первой мировой войны, когда город отошел к Румынии. Этническая разноликость сохранилась, а жители продолжали чувствовать себя австрийцами. Помню, мой отец говорил мне: "Что это за страна такая - Румыния? Страна, в которой нет императора Франца Иосифа, для меня пустое место". Императора он обожал всю жизнь - и всю жизнь оплакивал Австро-Венгрию. Чтобы хоть как-то смягчить тоску, он продолжал читать венские газеты... И он не был исключением. По крайней мере три четверти черновицких евреев вздыхали об Австрии, и глаза их при этом увлажнялись...
Госпожа Сали-Майла Покорны, врач-психоаналитик, учившаяся в Вене у знаменитого Альфреда Адлера, тоже выросла в еврейских Черновцах:
- Мы говорили по-немецки... ну, не совсем по-немецки, если честно, - но тешили себя мыслью, что говорим лучше, чем в Вене... И уж, во всяком случае, читали мы исключительно немецких писателей и поэтов - Гессе, Кафку, например. Германская культура была притягательна для нас своей исключительной интеллектуальностью. Незачем говорить, что все хотели быть образованными, и бедные - больше, чем богатые. Помню одну женщину: она ночи напролет пекла хлеб, выбивалась из сил - и всё для того, чтобы отправить своего единственного сына учиться в Вену. Вообще, Черновцы был во многих отношениях удивительный город. Мы находились на самой окраине империи, но ощущали себя ее частью...
Эта особая жажда знания и тяга к учению, роднившая евреев и немцев, была отличительной чертой городской жизни габсбургской монархии - и всюду поощрялась властью. В государствах, пришедших на смену империи, положение сложилось иное. Очень скоро носители образования и культуры оказались за бортом жизни. Если в пресловутой тюрьме народов (как националисты именовали Австро-Венгрию) славянам было отказано в праве на политическое самоопределение, то с еще большим основанием слово тюрьма подошло бы для характеристики положения национальных меньшинств в новых государствах. Очень резко это обозначилось в Чехословакии. Торжествующий чешский национализм на деле показал себя куда менее терпимым, чем австрийский. Немцы и евреи составляли большинство во многих чешских городах - до середины прошлого века почти так было и в самой Праге. Обретя власть, чехи покончили с этим. В результате специальных мер вчерашние просветители оказались на окраинах и в захолустьях, вдали от серьёзных школ и университетов. Кое-кто угодил и на воды - в курортное место Карловы Вары, которое прежде именовалось Карлсбад. Но не слишком надолго. В ходе Второй мировой войны нацисты разделались в этом курортном месте с евреями, а после войны - чехи поголовно выселили отсюда немцев.
Столетиями Карлсбад был местом, куда съезжалась вся аристократия Центральной Европы, включая и коронованных особ. Предлогом для поездки на воды была поправка здоровья, фактической целью - легкая великосветская жизнь, менее формальная, чем придворная. Всё здесь предрасполагало к развлечениям и наслаждениям. К услугам общества были дорогие гостиницы, балы, концерты, игорные заведения... Водные процедуры отнимали не слишком много времени. В расписанных и обставленных с невообразимой роскошью банных покоях горячими ваннами местного минерального источника наслаждались император Франц Иосиф, члены его семейства и венценосные гости со всей Европы. Зал, где стояли ванны, утром и днем заливало солнцем через огромные окна с витражами. Погружение длилось минут пятнадцать, затем от получаса до часа хозяева и гости отдыхали на ложах, устланных громадными махровыми полотенцами. В это время им подавали питье - кому какао, чай или целебную воду, а кому и шампанское...
За вознаграждение вы и сейчас можете возлечь на ту самую императорскую кушетку, которая некогда служила Францу Иосифу. Как раз напротив бань - грандиозная гостиница, построенная три столетия назад. Здесь, в номере 167, останавливалась любовница Франца Иосифа актриса Катарина Шратт. Сегодня отель практически пустует, да и сами Карловы Вары, несмотря на все усилия местных властей, выглядят полузаброшенными, как бы знаменуя собой вакуум, образовавшийся в обществе в результате послевоенного изгнания чехами трех миллионов богемских немцев. Люди по-прежнему съезжаются сюда; по роскошной променаде по-прежнему прогуливаются пациенты, потягивающие целебную минеральную воду под звуки успокоительной музыки (ее, как и в старые времена, всегда начинают играть ровно в 16.30), - но в большинстве своем это туристы, пожелавшие взглянуть на памятник старины. Коринфские колонны роскошной аркады смотрят понуро. Былое оживление имперского Карлсбада невозвратно кануло в прошлое...
Переменилась и Прага... Здесь, в еврейском квартале, родился и прожил всю свою жизнь Франц Кафка, чье имя неизменно приходит на ум при упоминании чешской столицы. Точнее - приходит на ум нам, жителям Запада. В самой Праге отношение к писателю другое. Современная туристическая Прага извлекает немалые выгоды из посмертной славы Кафки, бойко торгуя сувенирами с его портретом, - но было бы ошибкой сказать, что она гордится им. При жизни Кафка не был известен ни пражанам, ни вообще кому бы то ни было. Однако и после публикации его сочинений, ошеломивших Запад, чехи остались равнодушны к этому, как у них принято считать, чужаку. Для них он - прежде всего немец и еврей в одном лице, представитель тех немецкоязычных интеллектуалов, кому десятилетиями, если не столетиями, принадлежало господствующее положение почти во всех областях умственной и духовной жизни чешской столицы. Вот что сказал мне один из немногих сегодняшних пражских евреев, ученый и правозащитник Эдуард Гольдштюкер.
- У нас в Праге издавна сосуществовали две обособленные в культурном отношении общины: чешская и немецкая. Понятно, что в отношениях между ними существовала известная напряженность. Выражалась она в том, что чехи не хотели замечать немцев, а немцы - чехов. Одни просто отказывались признавать существование других. Жили бок о бок - но ни в каком смысле не смешивались. По выходным чехи прогуливались по одним улицам, а немцы - по другим. Даже христианские храмы те и другие посещали разные. Но к немецкой общине примыкали евреи - примыкали по языку, ибо говорили по-немецки. По религии и обычаям они были чужды и тем, и другим.... Еще в тридцатые годы, когда я был студентом, весь этот старинный уклад существовал в своей узаконенной традицией неприкосновенности.
Но если в Праге между немцами и чехами установился своеобразный вежливый апартеид, провинциальное дворянство в своих роскошных чешских имениях оставалось в основном космополитическим. Наступление демократической эры с ее неизбежным национализмом застало аристократию врасплох. Некоторые не желали примириться с новыми порядками. Любопытные вещи рассказывает об этом времени носитель древнего княжеского имени, Вилли фон Турн-и-Таксис:
- Император Карл обещал моему отцу быть крестным его следующего сына. Этим сыном оказался я. Но когда в 1919 году я родился, император уже был в изгнании, а наша семья осталась в Чехословакии. Каким-то образом окрестные жители прослышали об обещании императора и прониклись убеждением, что новорожденный - либо и в самом деле крестник этого монарха, либо назван в его честь. А чехи, надо сказать, совсем не любили Карла. И вот в один прекрасный день под окнами нашего родового замка явилась шумная демонстрация рабочих местного сахарного завода. Они не хотят видеть на своей земле крестника императора - в этом была суть протеста. Демонстрантов принял наш дворецкий. Этот добрый старик долго не мог понять в чем дело - он никогда в своей жизни ничего подобного не видывал. Но когда понял, то обнаружил находчивость.
"Вы не хотите, чтобы младенец носил имя Карла? - спросил он. - Нет ничего проще, его назовут Вильгельмом..."
Демонстранты были сбиты с толку и разошлись, не поняв даже, что их одурачили. Ведь кайзера Вильгельма чехи любили еще меньше, чем императора Карла...
Родителям еще некрещенного новорожденного понравилась мысль дворецкого, и вот князь Вилли получил свое имя в честь последнего немецкого кайзера - хотя сам он, повзрослев, невзлюбил Вильгельма едва ли не больше чехов...
Этнически чешская аристократия всегда была смешанной - настолько, что новые обстоятельства поставили перед ними неожиданные проблемы. Отец Иоганны фон Герцогенберг был в числе приближенных императора:
- Моя бабка была из старинного графского рода Черниных. Мы были богемцы, говорившие по-немецки. Чехословакия была для нас чем-то новым, недавним - даже, решусь сказать, не вполне осмысленным. Некоторые из моих двоюродных братьев и сестер внезапно почувствовали себя чехами, и у нас тотчас возникли с ними сложности. Я припоминаю бал в замке моего дяди, австрийского политического деятеля, графа Оттокара Чернина. Среди прочих танцевали и чешский народный танец - и вот эти молодые люди, мои кузены, демонстративно не приглашали немецкоговорящих девушек! Это было и глупо, и оскорбительно. И ведь это были те самые мальчишки, с которыми мы дружили, проводили каникулы и болтали по-немецки на протяжении всего нашего детства...
Но наибольшего накала этот конфликт достиг в Судетах, на границе с Германией. Здесь жили почти исключительно богемские немцы, их численность достигала 3 млн. человек. Их родной язык, культура, самый стиль жизни - всё это немедленно оказались под угрозой. Новое государство не предоставило им ни тени местной автономии. Вся администрация и полиция были укомплектованы из чехов, совершенно не говоривших по-немецки. Для занятия малейших должностей в общественном секторе знание чешского стало обязательным. Чужой язык насаждался насильственно. Не удивительно, что в 1930-е годы античешская пропаганда Гитлера нашла здесь благодатную почву. До той поры судетские немцы в большинстве своем тяготели к социал-демократии - теперь они почувствовали себя национал-социалистами. Излить свой гнев на чехов им было непросто, но под рукой оказались евреи, с которыми до этого немцы жили в добром согласии. Но даже в этой искусственно накаленной атмосфере не все немцы принимали идеологию антисемитизма, шедшую из Берлина. Ноябрьский погром 1938 года, получивший имя "хрустальной ночи", прокатился по всей Германии, - не обошел он стороною и Судеты. Историк Иоганнес Гампель помнит, как нацисты подожгли синагогу в его родном городе:
- Синагога была сефардская, построенная в восточном стиле, красивая и богато орнаментированная, - и она сгорела дотла. Я, в ту пору школьник, навсегда запомнил слова одного из моих учителей. Он сказал буквально следующее: "Мы, немцы, покрыли свое имя несмываемым позором!" Учитель этот был священником. Позже я узнал, что он погиб вместе с евреями в концлагере Дахау... С евреями мы жили в большой дружбе, один из моих дядей был даже женат на еврейке. Писаний Гитлера никто всерьёз не брал - потому-то мы и были так потрясены происходившим... Помню, когда это началось, мой отец сказал: "Расправы с евреями не сойдут нам с рук. Война неизбежна..."
Иначе сложилась судьба евреев Венгрии, живших в этих землях с незапамятных времен - с III века н.э. Во второй половине XIX века евреи, бежавшие из России и Галиции от нищеты и погромов, стали массами переселяться в Будапешт, вторую столицу Австро-Венгрии. К началу XX века они составляли уже до 25% от населения этого города - в то время как в Вене их было 9%, а в Праге - 6%. Даже сегодня в столице Венгрии живет около 100 тысяч евреев - больше, чем в каком-либо другом городе Центральной Европы. По словам раввина Иштвана Домара из будапештского раввинистического семинария, будапештские евреи, да и вообще евреи Венгрии, полностью ассимилировались, приспособились к местным условиям жизни, к обычаям венгров - и чувствовали себя венграми. Они учились в венгерских школах, приняли и переняли венгерский язык - и забыли идиш, на котором говорили в еврейских местечках России.
Водоразделом в судьбе венгерских евреев явилась Первая мировая война. Процветающая, уверенная в своих силах и, в сущности, независимая Венгрия без неприязни взирала на своих ассимилированных евреев, предпочитая их славянам. Начиная с 1919 года, картина резко меняется. Территорию Венгрии обкорнали, национальное чувство было унижено и растоптано несправедливым мирным договором, который победители продиктовали побежденным. Среди подданных Венгрии больше не было славян, а всенародное унижение искало себе выхода. Подходящим козлом отпущения и здесь оказались евреи. Одна несправедливость повлекла за собою другую.
Жестокий пробольшевистский режим Белы Куна, ненадолго установившийся в Венгрии в 1919 году, распахнул двери антисемитизму, который с тех пор уже не шел на убыль. Как и в царской России, в университетах были введены процентные нормы для еврейских студентов. В числе тех, кого в те годы поначалу не приняли в университет, оказался и Петер Ханок, сегодня - профессор, крупнейший венгерский историк:
- Разумеется, и до большевиков антисемитизм был, но он вовсе не был политическим принципом властей. Он осуществлялся на общественном уровне. Евреев сторонились - особенно бедных, держали их за людей второго сорта. Я, например, был из очень бедной семьи - и не подвергался прямым преследованиям, но чувствовал себя приниженным. Когда я всё-таки поступил в университет, мои сокурсники, а затем мои коллеги, всячески давали мне почувствовать, что они, мадьяры, - представители высшей расы, потомки воинов Аттилы, державших в страхе всю Европу, потомки основателей некогда могущественной державы. Презрение к евреям проявлялось во всевозможных мелочах. Вот пример. Я ходил репетитором в одну из состоятельных дворянских семей к моему же сокурснику, который не справлялся с занятиями. Меня радушно принимали, вкусно кормили - как сейчас помню, давали кофе со сливками, что мне в ту пору было совершенно не по карману, - но при всем том мать моего ученика выходила ко мне в халате, чего никогда бы не позволила себе с равным. Я для нее был прислугой. Причиной были моя бедность и мое еврейство.
Бедность играла тут не последнюю роль. Венгрия была в ту пору сугубо классовым обществом. Богатые еврейские семьи стали интегральной частью венгерской правящей элиты - и нечасто вспоминали о своих менее удачливых соплеменниках. Крещенный еврей Петер Цвак происходит из семьи, владевшей крупнейшим в стране винокуренным заводом. Без горечи вспоминает о начальном этапе регентства (1919-44) адмирала Миклоша Хорти:
- Мой отец знал Хорти лично, притом хорошо. Трудностей при Хорти у нас почти не было. Адмирал часто приглашал моего отца на приёмы, дружил с его сыном. Отношения между ведущими промышленниками и регентом были если не теплые, то нормальные. Еврейское происхождение не слишком мешало. Дело в том, что венгерское поместное дворянство не снисходило до производства и торговли. Землевладельцы и офицеры чурались деловой активности. Поэтому большой бизнес оказался в руках евреев. Мало того, никто не мешал нам скупать поместья обедневших дворян. Разумеется, на нас косились, за нашей спиной шептались, неприязнь к евреям была, - но и закон, и власть были на нашей стороне.
Дружба и снисходительность Хорти распространялась лишь на тех евреев, кто непосредственно способствовал обогащению страны. Эта дружба не могла быть продолжительной. Обстоятельства всё более и более вынуждали Венгрию становиться политическим клиентом нацистской Германии. Судьба германской еврейской элиты, ассимилированной не в меньшей мере, чем венгерская, должна была рано или поздно стать и судьбой будапештских промышленных магнатов. Однако здесь машина забуксовала. Со дня на день нараставшее давление нацизма не вовсе пощадило Венгрию - евреев преследовали и убивали - но души в это не вкладывали. Травля евреев не стала всенародным делом. В этом смысле Венгрия разительно отличалась не только от Германии, но и от соседней Чехословакии, где евреи оказались под перекрестным огнем ненависти немецких нацистов и славянских националистов.
Продолжение следует
http://www.vestnik.com/issues/97/1111/win/cvich.htm