"Жёлтая роза" Х.Л. Борхеса
Слава Богу, кажется, закончил мой первый в жизни перевод с испанского и очень горд собой! Таки-да пришлось потрудиться, я ведь, как выяснилось, ещё не всегда могу отличить глагол от существительного. Не исключаю, что буду ещё подправлять, - ЖЖ для этого очень удобен.
Я давно влюблён в это стихотворение в прозе, которое прочитал множество раз в чужих переводах, но на этот раз я перевёл его почти совершенно самостоятельно (конечно, я помню некоторые обороты из других переводов, и не все их мне удалось заменить на собственные). Считаю этот текст (оригинал) образцовым. Он - как бы поточнее выразиться?- олицетворяет то, о чём говорит - минимальными средствами указывает на истину. И в то же время - это роскошное описание.
Хорхе Луис Борхес
ЖЁЛТАЯ РОЗА
Ни в этот вечер, ни в следующий не умер прославленный Джамбаттиста Марино, которого Стоустая Молва (используем его любимый образ) нарекла новым Гомером и новым Данте, однако, незаметное событие, случившееся в тот день, явилось подлинным завершением его жизни. Пресыщенный летами и славой, он умирал на широкой испанской кровати с резными колоннами. Легко представить в нескольких шагах от его постели широкий балкон, выходящий на запад, а под ним - мрамор и лавры сада, множащего ступени в прямоугольном бассейне. Женщина поставила жёлтую розу в кубок; поэт бормочет обязательные стихи, которые, сказать по правде, ему самому поднадоели:
Порфира парка, гордость луга,
Опал весны, зрачок апреля ...
И тут случилось откровение. Марино увидел розу такой, какой её мог увидеть Адам в райском саду и понял, что она пребывает в своей собственной вечности, а вовсе не в его словах; и что нам дано только намекать или указывать на предмет, но не выражать его суть; и что высокие и надменные тома, отбрасывавшие в углу комнаты золотистый сумрак, не были (как грезилось его тщеславию) зеркалом мира, а были скорее приложением к нему.
Такое озарение настигло Марино на пороге смерти, и, возможно, настигло оно и Гомера, и Данте.
Jorge Luis Borges
UNA ROSA AMARILLA
Ni aquella tarde ni la otra murió el ilustre Giambattista Marino, que las bocas unánimes de la Fama (para usar una imágen que le fue cara) proclamaron el nuevo Homero y el nuevo Dante, pero el hecho inmóvil y silencioso que entonces ocurrió fue en verdad el último de su vida. Colmado de años y de gloria, el hombre se moría en un vasto lecho español de columnas labradas. Nada cuesta imaginar a unos pasos un sereno balcón que mira al poniente y, más abajo, mármoles y laureles y un jardín que duplica sus graderías en un agua rectangular. Una mujer ha puesto en una copa una rosa amarilla; el hombre murmura los versos inevitables que a él mismo , para hablar con sinceridad, ya lo hastían un poco:
Púrpura del jardín, pompa del prado,
gema de primavera, ojo de abril...
Entonces ocurrió la revelación. Marino vio la rosa, como Adán pudo verla en el Paraíso, y sintió que ella estaba en su eternidad y no en sus palabras y que podemos mencionar o aludir pero no expresar y que los altos y soberbios volúmenes que fomraban un ángulo de la sala en la penumbra de oro no eran (como su vanidad soñó) un espejo del mundo, sino una cosa más agregada al mundo.
Esta ilumniación alcanzó Marino en la víspera de su muerte, y Homero y Dante acaso la alcanzaron también.
Я давно влюблён в это стихотворение в прозе, которое прочитал множество раз в чужих переводах, но на этот раз я перевёл его почти совершенно самостоятельно (конечно, я помню некоторые обороты из других переводов, и не все их мне удалось заменить на собственные). Считаю этот текст (оригинал) образцовым. Он - как бы поточнее выразиться?- олицетворяет то, о чём говорит - минимальными средствами указывает на истину. И в то же время - это роскошное описание.
Хорхе Луис Борхес
ЖЁЛТАЯ РОЗА
Ни в этот вечер, ни в следующий не умер прославленный Джамбаттиста Марино, которого Стоустая Молва (используем его любимый образ) нарекла новым Гомером и новым Данте, однако, незаметное событие, случившееся в тот день, явилось подлинным завершением его жизни. Пресыщенный летами и славой, он умирал на широкой испанской кровати с резными колоннами. Легко представить в нескольких шагах от его постели широкий балкон, выходящий на запад, а под ним - мрамор и лавры сада, множащего ступени в прямоугольном бассейне. Женщина поставила жёлтую розу в кубок; поэт бормочет обязательные стихи, которые, сказать по правде, ему самому поднадоели:
Порфира парка, гордость луга,
Опал весны, зрачок апреля ...
И тут случилось откровение. Марино увидел розу такой, какой её мог увидеть Адам в райском саду и понял, что она пребывает в своей собственной вечности, а вовсе не в его словах; и что нам дано только намекать или указывать на предмет, но не выражать его суть; и что высокие и надменные тома, отбрасывавшие в углу комнаты золотистый сумрак, не были (как грезилось его тщеславию) зеркалом мира, а были скорее приложением к нему.
Такое озарение настигло Марино на пороге смерти, и, возможно, настигло оно и Гомера, и Данте.
Jorge Luis Borges
UNA ROSA AMARILLA
Ni aquella tarde ni la otra murió el ilustre Giambattista Marino, que las bocas unánimes de la Fama (para usar una imágen que le fue cara) proclamaron el nuevo Homero y el nuevo Dante, pero el hecho inmóvil y silencioso que entonces ocurrió fue en verdad el último de su vida. Colmado de años y de gloria, el hombre se moría en un vasto lecho español de columnas labradas. Nada cuesta imaginar a unos pasos un sereno balcón que mira al poniente y, más abajo, mármoles y laureles y un jardín que duplica sus graderías en un agua rectangular. Una mujer ha puesto en una copa una rosa amarilla; el hombre murmura los versos inevitables que a él mismo , para hablar con sinceridad, ya lo hastían un poco:
Púrpura del jardín, pompa del prado,
gema de primavera, ojo de abril...
Entonces ocurrió la revelación. Marino vio la rosa, como Adán pudo verla en el Paraíso, y sintió que ella estaba en su eternidad y no en sus palabras y que podemos mencionar o aludir pero no expresar y que los altos y soberbios volúmenes que fomraban un ángulo de la sala en la penumbra de oro no eran (como su vanidad soñó) un espejo del mundo, sino una cosa más agregada al mundo.
Esta ilumniación alcanzó Marino en la víspera de su muerte, y Homero y Dante acaso la alcanzaron también.