Воспоминания о небывшем (2)
Иманд (62) - Анна (60)
Дорога шла по холмистым полям, полным терпкого аромата выгоревших от зноя трав. Во все стороны, сколько мог видеть глаз, тянулись заросли типчака и перекати-поля, похожего на клубки колючей проволоки. Лилово-розовые от закатного света спины холмов будто слегка дымились в медленно остывающем воздухе, легкий ветерок колыхал сухие жилистые стебли, веял прохладой в открытое окно машины. На развилке остановились, сверяясь с картой - навигатор в этой глухомани то и дело терял связь со спутником. До селения оставалось не больше мили, и неожиданно путь им указал дивный голос муллы, долетевший с деревенского минарета. С первых же затейливо вьющихся слов азана «Аллаху-акбар!» улегся ветер, и метельчатые травы замерли, будто выписанные рукой каллиграфа на фоне сгустившейся у горизонта голубизны. Чудесный распев - мелодичный, грустный, полный глубокого чувства - летел к опаловому небу, где серебряным парусом плыл молодой месяц. Голос поднимался до пронзительных высот, трепетал, молил и, смиренно замирая, таял вдали. Казалось, не было на свете звуков слаще и восхитительней.
Иманд отправляет в рот последний кусочек тарталетки.
- Так вкусно, будто София пекла.
- Это по ее рецепту.
Книга пекарских рецептов принцессы Софии, выпущенная в прошлом году, мигом разошлась по всей Скандинавии, даже тираж допечатывать пришлось.
- Чувствуешь, тесто какое - пух! Так что насчет этой башни?
- История про подвиг астронома не давала мне покоя. Я даже продолжение сочинил. И картинки нарисовал, чтоб было как в книжке. Вот, - он подвигает рисунок жене.
- Так он твой?!
- Башня звездочета, так я ее называл. Эти картинки валялись по всему дому. Отец подобрал, спросил, что это и, услышав: «Обсерватория» - пожал плечами, мол, больше на маяк похоже, или гробницу. Полистал сказку Фиалы, потом мое сочинение, и говорит: «Нарисуй-ка такую картинку для меня» - и подвинулся, давая место за столом. Я рисовал, а он серьезно так: «Это что? А вот это?» Потом спрятал рисунок в бумажник. Я был польщен. Со временем увлечение мое прошло. Родителей снова перевели в Африку, и там у меня появились другие интересы: мечты о морских путешествиях, экзотических островах, ну ты знаешь.
Как-то летом отец взял короткий отпуск и велел мне собираться в дорогу. На расспросы отвечал: «Скоро узнаешь», и я только в аэропорту понял, что мы летим в Тегеран. Там пересели на внутренний рейс, и через полтора часа очутились в Мешхеде. Не заезжая в город, наскоро поели в придорожном кафе - для обеда поздно, для ужина слишком рано, арендовали джип и двинули на северо-запад. Я проспал полдороги, а когда очнулся, машина переваливалась среди бесконечных заброшенных полей - до землетрясения процветающий край был. Отец рассказывал о персах, о золотом веке ислама, сыпал цветистыми восточными именами, из которых я знал одно-два. Между прочим, упомянул Насир ад-Дина ат-Туси…
- Насир ад-Дин… Насреддин? Ходжа Насреддин? - у Анны в глазах проблеск догадки.
- Кто знает… Насреддин - это не имя, а титул: «помощник веры». Так многих называли, да и теперь зовут.
- А этот ат-Туси - он кто был?
- Ученый - математик, философ, врач, еще астролог при дворе внука Чингисхана. Это тринадцатый век.
- И куда же вы ехали?
- Я не знал - в какую-то деревню, отмеченную отцом, как конечную точку маршрута. Странная там местность - вся будто в застывших волнах вздыбленной и опадающей земли. Лето еще только набирало разгон, а все вокруг уже выгорело, иссохло, поблекло. Земля растрескалась, и серые нити корней кое-как сшивали глубокие разломы. Солнце уже садилось, и отец спешил, словно в конце пути была назначена важная встреча. Так и оказалось. Мы чуть не опоздали - автопилот то и дело отключался, но нам повезло: подошло время намаза, и пение муллы подсказало, в какую сторону свернуть с главной дороги.
***
По малоезжему проселку они поднялись на пологий холм, с которого открылась новая возвышенность, покрытая зеленеющими полями, посреди которой точно перст, указующий в небо, высилась стройная островерхая башня. Он сразу узнал этот лаконичный величественный силуэт, подчеркнутый контровым светом солнца - в груди что-то перевернулось, глаза залило жаром. Порожденная давней фантазией башня звездочета воздвиглась перед ним словно по волшебству. Ее «граненые» стены, образованные рядом полуколонн, вздымались на высоту десятиэтажного дома, покрытые широким конусом крыши, напоминавшей острие отточенного карандаша.
Проселок охватывал башню широкой петлей. Переваливаясь на колдобинах, машина проползла по восточной дуге и остановилась напротив сквозного прохода в глинобитной стене. В эту минуту, солнце коснулось горизонта, и слепящий красноватый луч прошил башню насквозь, ударил в глаза. В торжественной тишине угасал самый длинный день года.
- Сегодня солнцестояние, - тихо сказал отец. Так вот куда он спешил: к этой минуте, раскрывающей астрономическую суть стоящего перед ними великолепного инструмента, до недавних пор считавшегося усыпальницей какого-то монгольского хана. Подлинное назначение башни из желтого кирпича установили только прошлой зимой, изучая документы соседней Марагской обсерватории. Оказалось, оба сооружения построены ат-Туси и связаны между собой.
- Он был таким богачом? - спрашивает Анна, очарованная странной историей.
- А? Нет, он был беден, но умел заставить своего покровителя раскошелиться для науки.
- Этого-то кочевника-чингизида?
- Есть такая легенда… там, у башни, отец рассказал мне. Хан, разумеется, не понимал, зачем тратить тысячи динаров на изучение звезд, если гадать по ним можно и так. Когда его войско остановилось на ночлег в горах, ат-Туси взял медный таз, влез на вершину и с грохотом спустил свой инвентарь прямо на спящий лагерь. Поднялся ужасный переполох. Хан разгневался, но ат-Туси сказал: «Вот видишь, повелитель, мы знаем причину этого шума, а твои воины - нет, они в панике, а мы безмятежны. Так же, зная причины небесных явлений, мы будем спокойны на земле».
- Силен! - смеясь, Анна качает головой. А как твой отец узнал про эту башню?
- Ему показались странными мои упорные фантазии. В сказке, которую я прочел, ничего такого не было. Он попросил кого-то из своих помощников собрать сведения о старых постройках, подходящих под описание. Так башня попала в поле его зрения. Он навел справки, стал следить за развитием событий и...
- Но ты уверен, что это - та самая башня?
К ее удивлению Иманд качает головой.
- Нет, конечно. Детское воображение - вещь хорошая, но ненадежная. Кто знает, сколько было этих башен по белу свету - тогда и потом.
- «Потом» - золотой век накрылся медным тазом ат-Туси.
- На Ближнем Востоке - да. А в Европе все только начиналось - там Птолемееву систему еще даже не подвергали сомнению. Ясно, что некий забытый опыт связывает меня с этой областью знаний. Но где это было - на Востоке, в Европе, а может не только там. Я ведь ничего определенного не помню.
Он залпом допивает остывший чай, весело смотрит на жену.
- Ну как горло?
А ведь правда, першение, мучившее ее весь день, прошло. И чувствует она себя гораздо лучше, только очень устала. Но лечь спать прямо сейчас, значит лишить себя желанного часа вдвоем, да еще теперь, когда у них такой необыкновенный разговор. Все же она соглашается лечь в постель и уже там ответить на другой его вопрос: нет ли и у нее воспоминаний о небывшем? Она уже думала об этом, слушая его рассказ, и то, что пришло в голову, самой показалось удивительным.
- Знаешь, длинные платья, пожалуй, - говорит она, устроившись на двух подсунутых за спину подушках. - Я же не обязана носить длинное, ну кроме вечерних.
Так и есть, почти вся ее одежда - в пол, даже домашняя, хотя ничто не вынуждает Анну мести подолом паркет. Раньше она не задумывалась, почему именно эта длина ей по душе. Ничто в ее опыте и воспитании не склоняло к такому выбору. Просто так было естественно для нее - привычно ощущать колыханье шелковых струй вокруг ног, слегка приподнимать юбку, ступая на лестницу - рука ее, казалось, сама знала все изящные способы придержать край так, чтоб движения оставались непринужденными и грациозными. Она стала носить макси с юности, едва получив возможность самой выбирать одежду, хотя никто вокруг так не одевался, даже мама, предпочитавшая юбки до колен и охотно носившая брюки. Анну это не смущало. Ее «особость» всегда принималась как должное, к тому же элегантное макси она умела носить с подобающим шиком и выглядела в нем безупречно стильной.
Иманд, с первых дней принявший манеру жены одеваться как нечто само собой разумеющееся, тоже не спрашивал «почему ты носишь длинное?». Сам вопрос казался нелепым, до того ей шли эти легко волнующиеся складки, ниспадавшие на мыски туфель, и долгие плавные линии вдоль всего тела, придававшие женскому силуэту статность и величавость. Но теперь вопрос назрел, и Анна в ответ неопределенно пожимает плечами.
- Ну просто в коротком, если мы не наедине, я ощущаю себя… недоодетой, что ли. Выпавшей из своей дамской роли.
Звучит неожиданно. Где это она могла приобрести «чувство недоодетости» в эпоху торжества мини и вульгарного бодипозитива, когда природная утонченность воспринимается как пощечина грубому общественному вкусу? Погасив бра над кроватью, они обсуждают это при свете луны, пока языки не откажутся повиноваться им.
***
Утром, проснувшись в несусветную рань, Анна собой недовольна. И чего, спрашивается, с таких-то пор делать, когда даже солнце еще не встало? Решительно повернувшись на другой бок, она укладывается поудобнее, собираясь поспать еще часа два-три, а то ведь будет потом весь день зевать, и прибегает к испытанному средству - разыгрывает в уме любимые ноктюрны, мысленно перебирая клавиши рояля. Сон медленно, словно нехотя возвращается, заволакивает голову легким туманом. В нем проступают очертания залитой солнечным жаром улицы, запруженной крестьянскими телегами с волами, рикшами и снующими во все стороны пешеходами, вытесненными на проезжую часть с тротуара, где им почти не оставлено места среди овощных ларьков, уличных брадобреев, гадалок, рассевшихся под бамбуковыми зонтиками, дрессировщиков обезьян, заблудшей скотины, калек на обочинах, лотков с чаем… Она отстраненно взирает на этот хаос с некоторого возвышения, мерно покачиваясь в палантине на спине белого верблюда - слишком маленькая, чтоб ехать верхом. В детстве думалось, это не верблюд, а слон, со спины которого она равнодушно смотрит на суету под ногами огромного животного - такой далекой от земли казалась тогда точка обзора. Но нет, слон там не прошел бы - это она во сне делает поправку и просыпается от своего логического усилия. Что это было? Где такая улица? Она же видела ее раньше - когда-то страшно давно.
Оказывается, она долго спала. Иманда уже нет рядом, должно быть взял с утречка лошадь и... Ну а ей, как выздоравливающей, можно еще полежать и даже спросить чаю с медом в постель. Вдруг она вспоминает: да это же в Варанаси было! Ну точно! Как могла она забыть тот случай… Тогда пришлось полдня провести в гостеприимном доме недалеко от центра, где юную мемсахиб приняли как родную, накормили восхитительными самосами****, напоили холодненьким нимбу-пани***** и предоставили самой себе. Из душных комнат она вышла на террасу под крышей, густо оплетенную соцветиями пурпурных лиан, чьи цветы, кружась как лопасти пропеллера, слетали наземь, подгоняемые горячим ветром.
Сначала ее внимание привлек полосатый удод с оранжевым хохолком, ковырявший длинным клювом волокнистые стебли вьюнка. Потом внизу кто-то заорал: «Поберегись!» - она поняла, даже не зная языка, и свесилась через перила поглядеть, что там такое. Кричали мокрые от пота амбалы, тащившие на спинах громадные тюки с бенаресским шелком. Их зычные голоса перекрывали тарахтение мопедов, вопли уличных зазывал, топтавшихся возле лавок с сукном, бронзой и медью, перебивали однообразное нытье и ругань нищих - злобных и кротких, слепых, парализованных, безногих, покрытых паршой. Улица кипела. Оборванные босоногие мальчишки, посланные с поручением, лавировали в толпе. Один шустрик, вихляя тощими бедрами, с ловкостью циркача удерживал на макушке тяжелый кувшин с молоком. Другой лихо балансировал грязными чайными стаканчиками, составленными на дешевый жестяной поднос. Третий прицепился к задку тонги и восторженно кричал что-то приятелям, бегущим следом. Но недолго. Тонга-валла остановил повозку, и «заяц», не дожидаясь кнута возницы, задал стрекача.
Прямо под террасой обезьяны, возбужденно взвизгивая, скакали по веткам старого фикуса, карауля покупателей, выходящих из лавки фруктовщика, тут же реквизируя у зевак виноград и мусами, желтые сливы и фиги. Две смуглянки в ярких сари оживленно толковали о чем-то на углу возле тележки с пряным чатом. Тут же в теньке под козырьком дрыхли, развалясь, студенты и большая рыжая псина, скалившая во сне влажные желтые клыки. Бурая корова меланхолично жевала подвявший от зноя салат на прилавке зеленщика. А другая, с белым пятном на лбу, стоя поперек мостовой, шумно мочилась на разбитый дымящийся асфальт. Прямо напротив дома полуголый бородатый садху, закатив глаза, отрешенно перебирал четки. Сбоку от него в куче отбросов, вываленных за дверь лавчонки, рылась драная кошка, время от времени целившая лапой в конкурентку-ворону. В другой стороне хозяин уличной жаровни щедро раздавал пинки вертевшимся под ногами бродячим собакам и ребятишкам, привлеченным сладостным духом джалеби, чьи тестяные нити, шипели, покрывались румяной корочкой с мелкими пузырьками, в вогнутой сковороде, полной раскаленного гхи.
Анна, впервые потрясенно наблюдавшая обычную здесь городскую суету, вдруг испытала нечто вроде морока. Ее качнуло мгновенное головокружение. По внезапному сердцебиению, по холоду лба и щек, она почувствовала, что бледнеет. Улица поплыла у нее перед глазами и стала съезжать вбок. Волны жара дрожали над ней, и в мреющем воздухе на миг проступил другой, будто подложенный под реальность временной слой. Та же улица, текущая меж обшарпанных фасадов, тот же дом - террасу верхнего этажа так же поддерживает ряд стройных колон, хранящих остатки былой красоты. Только сама она едет мимо, укрытая от зноя в уютном полумраке коврового паланкина. И толпа на улице та же: люди снуют туда-сюда, на обочине варят ароматный чай-масала, шелудивые собаки в канаве лежат по брюхо в зловонной воде, кричат чистильщики ушей и лавочные завлекалы, с куч гниющего мусора, оглушительно каркая, взлетают стаи ворон, вилорогие коровы бродят посередь дороги и мотают головами, отгоняя назойливых мух, торговцы, сидя перед товаром, разложенным на каменных ступенях, играют в шахматы.
В палантине душно, она сдвигает кисейную занавеску и выглядывает наружу: долго ли ещё до храма?
- Лала! - завидев её, умилённо восклицает торговка гирляндами. - Маленькая Лала! - и бросает ей жёлтый цветок.
Больно стукнувшись плечом о парапет террасы, Анна неуклюже садится на пол. Может, у неё тепловой удар? Сердце всё ещё колотится - она только что чудом не свалилась с третьего этажа! Потому что Лала...
Лет шести она - болтушка и выдумщица - вдохновенно сочиняла истории про девочку Лалу, будто бы живущую над большой рекой в пышном белокаменном дворце, изящном как резная шкатулка. За мощными стенами, окружавшими дворцовый парк, в тени раскидистых нимов паслись антилопы и разгуливали среди жасмина и благоухающих тёмно-красных роз царственные павлины, чьё оперение переливалось прелестными оттенками изумрудных и сапфировых тонов.
О, она и теперь ещё помнит как, не жалея красок, расписывала няне полный дивных цветов садик, где играла Лала. Он начинался от мраморных ступеней лестницы и тянулся до самой балюстрады, отделявшей его от крутого берега реки. Иногда Лалу брали на руки, и она, заглянув со страхом в глубокий обрыв, видела как отражается в спокойных водах их великолепный дом.
Конечно, тогда она не знала многих слов и названий, но образы, наполнявшие её ум, были столь ярки, что хватало и скудного детского запаса. А главное, она без устали повторяла их, расцвечивая всё новыми подробностями, не то извлекая из памяти, не то наоборот, накрепко туда вколачивая. И няня Сири, изумлённая её выдумками, стала потихоньку записывать эти сказки на диктофон. Записи так и лежат где-то в домашнем архиве. Анна найдёт их, вернувшись из Индии, и поразится тогдашнему своему пониманию вещей и обычаев, которые в действительности начинает постигать лишь теперь, дважды побывав в этой стране. Там она и узнала, что «лала» - вовсе не имя. Это слово значит «сияющая», и обращают его только к людям высшей касты.
Интересно, - думает Анна, выскребая ложечкой остатки мёда, - где эти файлы сейчас? Надо поручить секретарю отыскать их. Любопытно послушать, что она говорила в шесть лет. Выходит, у неё тоже есть воспоминания о небывшем, да ещё какие! До чего же странно сознавать присутствие волнующей тайны в собственной, казалось бы, вдоль и поперёк известной жизни. Но разве не эти «подвалы памяти» безотчетно подпитывают ее веру в бесконечность существования, его осмысленность, устремленность к некой недоступной бренному пониманию цели? Скажи она кому, мол, верю в бессмертие из-за снов и сказок, которые придумывала в детстве - в лучшем случае пальцем у виска покрутят. И как только Иманд умудряется примирять своё рацио с этими из ряда вон выходящими фактами? Кстати, только ли про башню он помнит, может, есть и другое? Вон ведь какую толстую книжку исписал!
Этот вопрос она задаёт мужу на послеобеденной прогулке.
Дождь только что пробежал по округе, чуть-чуть задержавшись на кончиках вымытых сосновых иголок. Ветер вздыхает в соснах, открывая одно за другим голубые окна в небе, беглой лаской одаривая разложенные для просушки пестрые полотна разнотравных лугов. И хотя вечер уже недалек, в лесу светло как в полдень и празднично от фонариков, зажженных солнцем на кончиках сосновых игл.
Слегка обогнав мужа на узкой дорожке, Анна, обернувшись, заглядывает ему в глаза, полные тенями легкокрылых кораблей и далеких городов. За «Храбрым звездочетом» последовали «Кругосветные путешествия», «Экспедиция на Кон-Тики» и «Ра» Тура Хейердала, романы Жюля Верна: шхуны, бригантины, каравеллы, бриги, клиперы… паруса и волны, неизведанные земли, тонущие в жемчужных туманах зеленые острова. Уж этот-то мир точно ему не чужой. В его комнате целая стена, занятая картой земного шара, пестрела флажками и вырезанными из журналов картинками, заполнявшими великие пустоты океанов и отмечавшими его мысленные странствия. Почему-то южные моря влекли его с особенной силой. Устремив мечтательный взгляд на Суматру, он будто видел узкие долбленки дикарей в прозрачной бирюзовой воде, мангровые и кокосовые леса, хижины, крытые тростником и банановыми листьями, свайные постройки, уходившие вдаль по мелководью. Всё такое знакомое, близкое, будто он только вчера покинул этот обманчиво безмятежный рай и теперь тосковал по нему, навсегда утраченному. Листая детские энциклопедии и книги о географических открытиях, он растравлял себя видами тропических лагун и скалистых бухт, пряной пестротой и многолюдьем гаваней, частоколом мачт и закатами на рейде. Какими волшебно-яркими видениями полнилась его голова, что за упоительные минуты переживал он, грезя над мелованными страницами.
Особенно запомнилась одна картинка: портовый город на закате. Финиковые пальмы трепещут от вечернего бриза, низкое солнце играет на реях. Бушприты кораблей, точно руки, простерты над мощеной набережной. Чернокожие грузчики, обливаясь потом, несут на закорках мешки, корзины, ящики, тюки. Матросы курят, сидя на бочках. На рыбачьих баркасах разбирают сети, тут же торгуют рыбой и морскими гадами. Торговка в высоком тюрбане машет руками, отгоняя чаек. Пассажиры толпятся у борта почтового судна, ожидая, когда бросят сходни. Все это - и парусники, и люди на берегу, и пальмы - изображено на фоне двух доминирующих контрастных тонов: пронзительной пастозной синевы неба, отраженной морем и охряных красок заката. И, боже мой, сколько яростного солнца и слепящего блеска, разлитого по этой индиговой сини, сколько простора и воздуха - влажного, соленого, совсем не такого, что заполнял его легкие от рождения - не просто видел, но ощущал всеми фибрами маленький мальчик, не знавший моря и замиравший от чего-то похожего на счастье, или может на откровение. Сидя в двухстах милях от океана, в опаленном дыханием пустыни Виндхуке, он с необычайной остротой вспомнил все виденное когда-то в незапамятные дни. И позже, в Свакопмунде и Уолфиш-Бее, в Лагосе, Дурбане и Кейптауне, с удовольствием втягивая в себя крепкие портовые запахи: йода, рыбы, водорослей, арбузов, смолы, мокрых свежеструганных досок, он мог только изумляться: да, да, это оно - то самое, что я «вспомнил» тогда, глядя на какую-то дурацкую картинку! Вспомнил не в серых скучных тонах реальности, а так, словно вырвался из сумерек на яркий свет, прямо в бушующий карнавальными красками праздник жизни. Как человек, испытав волнующий опыт в своем воображении, обретает въяве только расширение и подтверждение этого опыта - так и он увидел южные портовые города точно глазами ребёнка, во всем их великолепии.
Как же умела его душа распознать своё, горячо откликаясь на одно, и оставаясь безучастна к другому? Ведь не влекли же его рыцарские замки, угрюмые величественные монастыри, египетские пирамиды или мавританские цитадели. Проглоченные вслед за Верном романы Скотта, Диккенса, Купера, Дрюона, Рида не оставили в нём заметного следа - прочёл и забыл. Зато другое: «Робинзона», книжки Миклухо-Маклая «Человек с луны», «Путешествие на Новую Гвинею» впитывал с восторгом, навек запоминая, запасая в себе не сюжеты, но яркие сочные, так много говорящие сердцу образы.
Надо бы и мне так, думает Анна, взять и записать всё то, к чему меня всегда необъяснимо тянуло. Ведь такое у каждого человека есть: на одно мы сразу откликаемся, а к другому остаёмся глухи. Вот я: музыка всегда была «моё», а кулинария - нет. У Софии наоборот: музыку ей прививали, прививали... а к пирогам природный талант. А Соланж - мастерица изящные туалеты придумывать. Шить не шьёт, но, взглянув на человека и мгновенно схватив пропорции фигуры, тут же набросает на листке элегантный силуэт: вот эту линию приподнять, тут удлинить и с боков защипнуть. Анна и сама к её советам прибегает. Откуда у дочки этот дар - она же кройкой и моделированием одежды сроду не занималась. А если б занялась, может, стала бы известной кутюрье, законодательницей мод. Может и девочки ее «помнят» нечто, никогда с ними в этой жизни не бывавшее? Хорошо бы расспросить их при случае. Только когда, скажите на милость, всем этим заниматься? Вот сейчас они вернутся в дом, и придется засесть в кабинете - готовиться к следующей поездке в Емтланд, и дальше на север в Вестерботтен. Хочешь н хочешь, а турне нужно закончить к 20 сентября, к началу торжеств в Стокгольме.
Анна так и поступает. Вооружившись свежей экономической статистикой, снабжает заготовленную «рыбу» речи актуальными подробностями. Ей мало иметь в нужный момент цифры перед глазами - общая картина, считает она, должна быть не на бумаге, а в голове. А слушатели потом удивляются ее осведомленности, знанию местных реалий.
Так проходят вечерние часы, пока Иманд не заглядывает к ней с известием: «Соланж звонит, говорит, Даниэль соскучился по бабушке».
- А по дедушке не соскучился? - уточняет чрезвычайно довольная Анна. Деда мальчишка просто обожает. Еще бы! Бабушка-то его к себе в седло не посадит, и пони подарить не обещает.
- Возьмем парня на выходные? Или некогда тебе?
Отложив бумаги, она что-то прикидывает в уме: если сегодня поднапрячься, подтянуть все «хвосты», накопившиеся за дни болезни, то завтра… Ради этого «завтра» она готова до ночи сидеть. А как обрадуется кроха ее сюрпризу - далекарлийской лошадке, он таких еще не видел. И уже заранее заражаясь его радостью, Анна сама расплывается в улыбке. Муж следит за выражением ее лица и без слов понимает, что она согласна.
-------------------------------------------------------
****Самоса - индийское вегетарианское блюдо, треугольный пирожок с начинкой из овощей и фруктов во всевозможных сочетаниях.
*****Нимбу-пани - индийский лимонад из свежего лимонного или лаймового сока, с добавлением сахара и розовой воды.
Дорога шла по холмистым полям, полным терпкого аромата выгоревших от зноя трав. Во все стороны, сколько мог видеть глаз, тянулись заросли типчака и перекати-поля, похожего на клубки колючей проволоки. Лилово-розовые от закатного света спины холмов будто слегка дымились в медленно остывающем воздухе, легкий ветерок колыхал сухие жилистые стебли, веял прохладой в открытое окно машины. На развилке остановились, сверяясь с картой - навигатор в этой глухомани то и дело терял связь со спутником. До селения оставалось не больше мили, и неожиданно путь им указал дивный голос муллы, долетевший с деревенского минарета. С первых же затейливо вьющихся слов азана «Аллаху-акбар!» улегся ветер, и метельчатые травы замерли, будто выписанные рукой каллиграфа на фоне сгустившейся у горизонта голубизны. Чудесный распев - мелодичный, грустный, полный глубокого чувства - летел к опаловому небу, где серебряным парусом плыл молодой месяц. Голос поднимался до пронзительных высот, трепетал, молил и, смиренно замирая, таял вдали. Казалось, не было на свете звуков слаще и восхитительней.
Иманд отправляет в рот последний кусочек тарталетки.
- Так вкусно, будто София пекла.
- Это по ее рецепту.
Книга пекарских рецептов принцессы Софии, выпущенная в прошлом году, мигом разошлась по всей Скандинавии, даже тираж допечатывать пришлось.
- Чувствуешь, тесто какое - пух! Так что насчет этой башни?
- История про подвиг астронома не давала мне покоя. Я даже продолжение сочинил. И картинки нарисовал, чтоб было как в книжке. Вот, - он подвигает рисунок жене.
- Так он твой?!
- Башня звездочета, так я ее называл. Эти картинки валялись по всему дому. Отец подобрал, спросил, что это и, услышав: «Обсерватория» - пожал плечами, мол, больше на маяк похоже, или гробницу. Полистал сказку Фиалы, потом мое сочинение, и говорит: «Нарисуй-ка такую картинку для меня» - и подвинулся, давая место за столом. Я рисовал, а он серьезно так: «Это что? А вот это?» Потом спрятал рисунок в бумажник. Я был польщен. Со временем увлечение мое прошло. Родителей снова перевели в Африку, и там у меня появились другие интересы: мечты о морских путешествиях, экзотических островах, ну ты знаешь.
Как-то летом отец взял короткий отпуск и велел мне собираться в дорогу. На расспросы отвечал: «Скоро узнаешь», и я только в аэропорту понял, что мы летим в Тегеран. Там пересели на внутренний рейс, и через полтора часа очутились в Мешхеде. Не заезжая в город, наскоро поели в придорожном кафе - для обеда поздно, для ужина слишком рано, арендовали джип и двинули на северо-запад. Я проспал полдороги, а когда очнулся, машина переваливалась среди бесконечных заброшенных полей - до землетрясения процветающий край был. Отец рассказывал о персах, о золотом веке ислама, сыпал цветистыми восточными именами, из которых я знал одно-два. Между прочим, упомянул Насир ад-Дина ат-Туси…
- Насир ад-Дин… Насреддин? Ходжа Насреддин? - у Анны в глазах проблеск догадки.
- Кто знает… Насреддин - это не имя, а титул: «помощник веры». Так многих называли, да и теперь зовут.
- А этот ат-Туси - он кто был?
- Ученый - математик, философ, врач, еще астролог при дворе внука Чингисхана. Это тринадцатый век.
- И куда же вы ехали?
- Я не знал - в какую-то деревню, отмеченную отцом, как конечную точку маршрута. Странная там местность - вся будто в застывших волнах вздыбленной и опадающей земли. Лето еще только набирало разгон, а все вокруг уже выгорело, иссохло, поблекло. Земля растрескалась, и серые нити корней кое-как сшивали глубокие разломы. Солнце уже садилось, и отец спешил, словно в конце пути была назначена важная встреча. Так и оказалось. Мы чуть не опоздали - автопилот то и дело отключался, но нам повезло: подошло время намаза, и пение муллы подсказало, в какую сторону свернуть с главной дороги.
***
По малоезжему проселку они поднялись на пологий холм, с которого открылась новая возвышенность, покрытая зеленеющими полями, посреди которой точно перст, указующий в небо, высилась стройная островерхая башня. Он сразу узнал этот лаконичный величественный силуэт, подчеркнутый контровым светом солнца - в груди что-то перевернулось, глаза залило жаром. Порожденная давней фантазией башня звездочета воздвиглась перед ним словно по волшебству. Ее «граненые» стены, образованные рядом полуколонн, вздымались на высоту десятиэтажного дома, покрытые широким конусом крыши, напоминавшей острие отточенного карандаша.
Проселок охватывал башню широкой петлей. Переваливаясь на колдобинах, машина проползла по восточной дуге и остановилась напротив сквозного прохода в глинобитной стене. В эту минуту, солнце коснулось горизонта, и слепящий красноватый луч прошил башню насквозь, ударил в глаза. В торжественной тишине угасал самый длинный день года.
- Сегодня солнцестояние, - тихо сказал отец. Так вот куда он спешил: к этой минуте, раскрывающей астрономическую суть стоящего перед ними великолепного инструмента, до недавних пор считавшегося усыпальницей какого-то монгольского хана. Подлинное назначение башни из желтого кирпича установили только прошлой зимой, изучая документы соседней Марагской обсерватории. Оказалось, оба сооружения построены ат-Туси и связаны между собой.
- Он был таким богачом? - спрашивает Анна, очарованная странной историей.
- А? Нет, он был беден, но умел заставить своего покровителя раскошелиться для науки.
- Этого-то кочевника-чингизида?
- Есть такая легенда… там, у башни, отец рассказал мне. Хан, разумеется, не понимал, зачем тратить тысячи динаров на изучение звезд, если гадать по ним можно и так. Когда его войско остановилось на ночлег в горах, ат-Туси взял медный таз, влез на вершину и с грохотом спустил свой инвентарь прямо на спящий лагерь. Поднялся ужасный переполох. Хан разгневался, но ат-Туси сказал: «Вот видишь, повелитель, мы знаем причину этого шума, а твои воины - нет, они в панике, а мы безмятежны. Так же, зная причины небесных явлений, мы будем спокойны на земле».
- Силен! - смеясь, Анна качает головой. А как твой отец узнал про эту башню?
- Ему показались странными мои упорные фантазии. В сказке, которую я прочел, ничего такого не было. Он попросил кого-то из своих помощников собрать сведения о старых постройках, подходящих под описание. Так башня попала в поле его зрения. Он навел справки, стал следить за развитием событий и...
- Но ты уверен, что это - та самая башня?
К ее удивлению Иманд качает головой.
- Нет, конечно. Детское воображение - вещь хорошая, но ненадежная. Кто знает, сколько было этих башен по белу свету - тогда и потом.
- «Потом» - золотой век накрылся медным тазом ат-Туси.
- На Ближнем Востоке - да. А в Европе все только начиналось - там Птолемееву систему еще даже не подвергали сомнению. Ясно, что некий забытый опыт связывает меня с этой областью знаний. Но где это было - на Востоке, в Европе, а может не только там. Я ведь ничего определенного не помню.
Он залпом допивает остывший чай, весело смотрит на жену.
- Ну как горло?
А ведь правда, першение, мучившее ее весь день, прошло. И чувствует она себя гораздо лучше, только очень устала. Но лечь спать прямо сейчас, значит лишить себя желанного часа вдвоем, да еще теперь, когда у них такой необыкновенный разговор. Все же она соглашается лечь в постель и уже там ответить на другой его вопрос: нет ли и у нее воспоминаний о небывшем? Она уже думала об этом, слушая его рассказ, и то, что пришло в голову, самой показалось удивительным.
- Знаешь, длинные платья, пожалуй, - говорит она, устроившись на двух подсунутых за спину подушках. - Я же не обязана носить длинное, ну кроме вечерних.
Так и есть, почти вся ее одежда - в пол, даже домашняя, хотя ничто не вынуждает Анну мести подолом паркет. Раньше она не задумывалась, почему именно эта длина ей по душе. Ничто в ее опыте и воспитании не склоняло к такому выбору. Просто так было естественно для нее - привычно ощущать колыханье шелковых струй вокруг ног, слегка приподнимать юбку, ступая на лестницу - рука ее, казалось, сама знала все изящные способы придержать край так, чтоб движения оставались непринужденными и грациозными. Она стала носить макси с юности, едва получив возможность самой выбирать одежду, хотя никто вокруг так не одевался, даже мама, предпочитавшая юбки до колен и охотно носившая брюки. Анну это не смущало. Ее «особость» всегда принималась как должное, к тому же элегантное макси она умела носить с подобающим шиком и выглядела в нем безупречно стильной.
Иманд, с первых дней принявший манеру жены одеваться как нечто само собой разумеющееся, тоже не спрашивал «почему ты носишь длинное?». Сам вопрос казался нелепым, до того ей шли эти легко волнующиеся складки, ниспадавшие на мыски туфель, и долгие плавные линии вдоль всего тела, придававшие женскому силуэту статность и величавость. Но теперь вопрос назрел, и Анна в ответ неопределенно пожимает плечами.
- Ну просто в коротком, если мы не наедине, я ощущаю себя… недоодетой, что ли. Выпавшей из своей дамской роли.
Звучит неожиданно. Где это она могла приобрести «чувство недоодетости» в эпоху торжества мини и вульгарного бодипозитива, когда природная утонченность воспринимается как пощечина грубому общественному вкусу? Погасив бра над кроватью, они обсуждают это при свете луны, пока языки не откажутся повиноваться им.
***
Утром, проснувшись в несусветную рань, Анна собой недовольна. И чего, спрашивается, с таких-то пор делать, когда даже солнце еще не встало? Решительно повернувшись на другой бок, она укладывается поудобнее, собираясь поспать еще часа два-три, а то ведь будет потом весь день зевать, и прибегает к испытанному средству - разыгрывает в уме любимые ноктюрны, мысленно перебирая клавиши рояля. Сон медленно, словно нехотя возвращается, заволакивает голову легким туманом. В нем проступают очертания залитой солнечным жаром улицы, запруженной крестьянскими телегами с волами, рикшами и снующими во все стороны пешеходами, вытесненными на проезжую часть с тротуара, где им почти не оставлено места среди овощных ларьков, уличных брадобреев, гадалок, рассевшихся под бамбуковыми зонтиками, дрессировщиков обезьян, заблудшей скотины, калек на обочинах, лотков с чаем… Она отстраненно взирает на этот хаос с некоторого возвышения, мерно покачиваясь в палантине на спине белого верблюда - слишком маленькая, чтоб ехать верхом. В детстве думалось, это не верблюд, а слон, со спины которого она равнодушно смотрит на суету под ногами огромного животного - такой далекой от земли казалась тогда точка обзора. Но нет, слон там не прошел бы - это она во сне делает поправку и просыпается от своего логического усилия. Что это было? Где такая улица? Она же видела ее раньше - когда-то страшно давно.
Оказывается, она долго спала. Иманда уже нет рядом, должно быть взял с утречка лошадь и... Ну а ей, как выздоравливающей, можно еще полежать и даже спросить чаю с медом в постель. Вдруг она вспоминает: да это же в Варанаси было! Ну точно! Как могла она забыть тот случай… Тогда пришлось полдня провести в гостеприимном доме недалеко от центра, где юную мемсахиб приняли как родную, накормили восхитительными самосами****, напоили холодненьким нимбу-пани***** и предоставили самой себе. Из душных комнат она вышла на террасу под крышей, густо оплетенную соцветиями пурпурных лиан, чьи цветы, кружась как лопасти пропеллера, слетали наземь, подгоняемые горячим ветром.
Сначала ее внимание привлек полосатый удод с оранжевым хохолком, ковырявший длинным клювом волокнистые стебли вьюнка. Потом внизу кто-то заорал: «Поберегись!» - она поняла, даже не зная языка, и свесилась через перила поглядеть, что там такое. Кричали мокрые от пота амбалы, тащившие на спинах громадные тюки с бенаресским шелком. Их зычные голоса перекрывали тарахтение мопедов, вопли уличных зазывал, топтавшихся возле лавок с сукном, бронзой и медью, перебивали однообразное нытье и ругань нищих - злобных и кротких, слепых, парализованных, безногих, покрытых паршой. Улица кипела. Оборванные босоногие мальчишки, посланные с поручением, лавировали в толпе. Один шустрик, вихляя тощими бедрами, с ловкостью циркача удерживал на макушке тяжелый кувшин с молоком. Другой лихо балансировал грязными чайными стаканчиками, составленными на дешевый жестяной поднос. Третий прицепился к задку тонги и восторженно кричал что-то приятелям, бегущим следом. Но недолго. Тонга-валла остановил повозку, и «заяц», не дожидаясь кнута возницы, задал стрекача.
Прямо под террасой обезьяны, возбужденно взвизгивая, скакали по веткам старого фикуса, карауля покупателей, выходящих из лавки фруктовщика, тут же реквизируя у зевак виноград и мусами, желтые сливы и фиги. Две смуглянки в ярких сари оживленно толковали о чем-то на углу возле тележки с пряным чатом. Тут же в теньке под козырьком дрыхли, развалясь, студенты и большая рыжая псина, скалившая во сне влажные желтые клыки. Бурая корова меланхолично жевала подвявший от зноя салат на прилавке зеленщика. А другая, с белым пятном на лбу, стоя поперек мостовой, шумно мочилась на разбитый дымящийся асфальт. Прямо напротив дома полуголый бородатый садху, закатив глаза, отрешенно перебирал четки. Сбоку от него в куче отбросов, вываленных за дверь лавчонки, рылась драная кошка, время от времени целившая лапой в конкурентку-ворону. В другой стороне хозяин уличной жаровни щедро раздавал пинки вертевшимся под ногами бродячим собакам и ребятишкам, привлеченным сладостным духом джалеби, чьи тестяные нити, шипели, покрывались румяной корочкой с мелкими пузырьками, в вогнутой сковороде, полной раскаленного гхи.
Анна, впервые потрясенно наблюдавшая обычную здесь городскую суету, вдруг испытала нечто вроде морока. Ее качнуло мгновенное головокружение. По внезапному сердцебиению, по холоду лба и щек, она почувствовала, что бледнеет. Улица поплыла у нее перед глазами и стала съезжать вбок. Волны жара дрожали над ней, и в мреющем воздухе на миг проступил другой, будто подложенный под реальность временной слой. Та же улица, текущая меж обшарпанных фасадов, тот же дом - террасу верхнего этажа так же поддерживает ряд стройных колон, хранящих остатки былой красоты. Только сама она едет мимо, укрытая от зноя в уютном полумраке коврового паланкина. И толпа на улице та же: люди снуют туда-сюда, на обочине варят ароматный чай-масала, шелудивые собаки в канаве лежат по брюхо в зловонной воде, кричат чистильщики ушей и лавочные завлекалы, с куч гниющего мусора, оглушительно каркая, взлетают стаи ворон, вилорогие коровы бродят посередь дороги и мотают головами, отгоняя назойливых мух, торговцы, сидя перед товаром, разложенным на каменных ступенях, играют в шахматы.
В палантине душно, она сдвигает кисейную занавеску и выглядывает наружу: долго ли ещё до храма?
- Лала! - завидев её, умилённо восклицает торговка гирляндами. - Маленькая Лала! - и бросает ей жёлтый цветок.
Больно стукнувшись плечом о парапет террасы, Анна неуклюже садится на пол. Может, у неё тепловой удар? Сердце всё ещё колотится - она только что чудом не свалилась с третьего этажа! Потому что Лала...
Лет шести она - болтушка и выдумщица - вдохновенно сочиняла истории про девочку Лалу, будто бы живущую над большой рекой в пышном белокаменном дворце, изящном как резная шкатулка. За мощными стенами, окружавшими дворцовый парк, в тени раскидистых нимов паслись антилопы и разгуливали среди жасмина и благоухающих тёмно-красных роз царственные павлины, чьё оперение переливалось прелестными оттенками изумрудных и сапфировых тонов.
О, она и теперь ещё помнит как, не жалея красок, расписывала няне полный дивных цветов садик, где играла Лала. Он начинался от мраморных ступеней лестницы и тянулся до самой балюстрады, отделявшей его от крутого берега реки. Иногда Лалу брали на руки, и она, заглянув со страхом в глубокий обрыв, видела как отражается в спокойных водах их великолепный дом.
Конечно, тогда она не знала многих слов и названий, но образы, наполнявшие её ум, были столь ярки, что хватало и скудного детского запаса. А главное, она без устали повторяла их, расцвечивая всё новыми подробностями, не то извлекая из памяти, не то наоборот, накрепко туда вколачивая. И няня Сири, изумлённая её выдумками, стала потихоньку записывать эти сказки на диктофон. Записи так и лежат где-то в домашнем архиве. Анна найдёт их, вернувшись из Индии, и поразится тогдашнему своему пониманию вещей и обычаев, которые в действительности начинает постигать лишь теперь, дважды побывав в этой стране. Там она и узнала, что «лала» - вовсе не имя. Это слово значит «сияющая», и обращают его только к людям высшей касты.
Интересно, - думает Анна, выскребая ложечкой остатки мёда, - где эти файлы сейчас? Надо поручить секретарю отыскать их. Любопытно послушать, что она говорила в шесть лет. Выходит, у неё тоже есть воспоминания о небывшем, да ещё какие! До чего же странно сознавать присутствие волнующей тайны в собственной, казалось бы, вдоль и поперёк известной жизни. Но разве не эти «подвалы памяти» безотчетно подпитывают ее веру в бесконечность существования, его осмысленность, устремленность к некой недоступной бренному пониманию цели? Скажи она кому, мол, верю в бессмертие из-за снов и сказок, которые придумывала в детстве - в лучшем случае пальцем у виска покрутят. И как только Иманд умудряется примирять своё рацио с этими из ряда вон выходящими фактами? Кстати, только ли про башню он помнит, может, есть и другое? Вон ведь какую толстую книжку исписал!
Этот вопрос она задаёт мужу на послеобеденной прогулке.
Дождь только что пробежал по округе, чуть-чуть задержавшись на кончиках вымытых сосновых иголок. Ветер вздыхает в соснах, открывая одно за другим голубые окна в небе, беглой лаской одаривая разложенные для просушки пестрые полотна разнотравных лугов. И хотя вечер уже недалек, в лесу светло как в полдень и празднично от фонариков, зажженных солнцем на кончиках сосновых игл.
Слегка обогнав мужа на узкой дорожке, Анна, обернувшись, заглядывает ему в глаза, полные тенями легкокрылых кораблей и далеких городов. За «Храбрым звездочетом» последовали «Кругосветные путешествия», «Экспедиция на Кон-Тики» и «Ра» Тура Хейердала, романы Жюля Верна: шхуны, бригантины, каравеллы, бриги, клиперы… паруса и волны, неизведанные земли, тонущие в жемчужных туманах зеленые острова. Уж этот-то мир точно ему не чужой. В его комнате целая стена, занятая картой земного шара, пестрела флажками и вырезанными из журналов картинками, заполнявшими великие пустоты океанов и отмечавшими его мысленные странствия. Почему-то южные моря влекли его с особенной силой. Устремив мечтательный взгляд на Суматру, он будто видел узкие долбленки дикарей в прозрачной бирюзовой воде, мангровые и кокосовые леса, хижины, крытые тростником и банановыми листьями, свайные постройки, уходившие вдаль по мелководью. Всё такое знакомое, близкое, будто он только вчера покинул этот обманчиво безмятежный рай и теперь тосковал по нему, навсегда утраченному. Листая детские энциклопедии и книги о географических открытиях, он растравлял себя видами тропических лагун и скалистых бухт, пряной пестротой и многолюдьем гаваней, частоколом мачт и закатами на рейде. Какими волшебно-яркими видениями полнилась его голова, что за упоительные минуты переживал он, грезя над мелованными страницами.
Особенно запомнилась одна картинка: портовый город на закате. Финиковые пальмы трепещут от вечернего бриза, низкое солнце играет на реях. Бушприты кораблей, точно руки, простерты над мощеной набережной. Чернокожие грузчики, обливаясь потом, несут на закорках мешки, корзины, ящики, тюки. Матросы курят, сидя на бочках. На рыбачьих баркасах разбирают сети, тут же торгуют рыбой и морскими гадами. Торговка в высоком тюрбане машет руками, отгоняя чаек. Пассажиры толпятся у борта почтового судна, ожидая, когда бросят сходни. Все это - и парусники, и люди на берегу, и пальмы - изображено на фоне двух доминирующих контрастных тонов: пронзительной пастозной синевы неба, отраженной морем и охряных красок заката. И, боже мой, сколько яростного солнца и слепящего блеска, разлитого по этой индиговой сини, сколько простора и воздуха - влажного, соленого, совсем не такого, что заполнял его легкие от рождения - не просто видел, но ощущал всеми фибрами маленький мальчик, не знавший моря и замиравший от чего-то похожего на счастье, или может на откровение. Сидя в двухстах милях от океана, в опаленном дыханием пустыни Виндхуке, он с необычайной остротой вспомнил все виденное когда-то в незапамятные дни. И позже, в Свакопмунде и Уолфиш-Бее, в Лагосе, Дурбане и Кейптауне, с удовольствием втягивая в себя крепкие портовые запахи: йода, рыбы, водорослей, арбузов, смолы, мокрых свежеструганных досок, он мог только изумляться: да, да, это оно - то самое, что я «вспомнил» тогда, глядя на какую-то дурацкую картинку! Вспомнил не в серых скучных тонах реальности, а так, словно вырвался из сумерек на яркий свет, прямо в бушующий карнавальными красками праздник жизни. Как человек, испытав волнующий опыт в своем воображении, обретает въяве только расширение и подтверждение этого опыта - так и он увидел южные портовые города точно глазами ребёнка, во всем их великолепии.
Как же умела его душа распознать своё, горячо откликаясь на одно, и оставаясь безучастна к другому? Ведь не влекли же его рыцарские замки, угрюмые величественные монастыри, египетские пирамиды или мавританские цитадели. Проглоченные вслед за Верном романы Скотта, Диккенса, Купера, Дрюона, Рида не оставили в нём заметного следа - прочёл и забыл. Зато другое: «Робинзона», книжки Миклухо-Маклая «Человек с луны», «Путешествие на Новую Гвинею» впитывал с восторгом, навек запоминая, запасая в себе не сюжеты, но яркие сочные, так много говорящие сердцу образы.
Надо бы и мне так, думает Анна, взять и записать всё то, к чему меня всегда необъяснимо тянуло. Ведь такое у каждого человека есть: на одно мы сразу откликаемся, а к другому остаёмся глухи. Вот я: музыка всегда была «моё», а кулинария - нет. У Софии наоборот: музыку ей прививали, прививали... а к пирогам природный талант. А Соланж - мастерица изящные туалеты придумывать. Шить не шьёт, но, взглянув на человека и мгновенно схватив пропорции фигуры, тут же набросает на листке элегантный силуэт: вот эту линию приподнять, тут удлинить и с боков защипнуть. Анна и сама к её советам прибегает. Откуда у дочки этот дар - она же кройкой и моделированием одежды сроду не занималась. А если б занялась, может, стала бы известной кутюрье, законодательницей мод. Может и девочки ее «помнят» нечто, никогда с ними в этой жизни не бывавшее? Хорошо бы расспросить их при случае. Только когда, скажите на милость, всем этим заниматься? Вот сейчас они вернутся в дом, и придется засесть в кабинете - готовиться к следующей поездке в Емтланд, и дальше на север в Вестерботтен. Хочешь н хочешь, а турне нужно закончить к 20 сентября, к началу торжеств в Стокгольме.
Анна так и поступает. Вооружившись свежей экономической статистикой, снабжает заготовленную «рыбу» речи актуальными подробностями. Ей мало иметь в нужный момент цифры перед глазами - общая картина, считает она, должна быть не на бумаге, а в голове. А слушатели потом удивляются ее осведомленности, знанию местных реалий.
Так проходят вечерние часы, пока Иманд не заглядывает к ней с известием: «Соланж звонит, говорит, Даниэль соскучился по бабушке».
- А по дедушке не соскучился? - уточняет чрезвычайно довольная Анна. Деда мальчишка просто обожает. Еще бы! Бабушка-то его к себе в седло не посадит, и пони подарить не обещает.
- Возьмем парня на выходные? Или некогда тебе?
Отложив бумаги, она что-то прикидывает в уме: если сегодня поднапрячься, подтянуть все «хвосты», накопившиеся за дни болезни, то завтра… Ради этого «завтра» она готова до ночи сидеть. А как обрадуется кроха ее сюрпризу - далекарлийской лошадке, он таких еще не видел. И уже заранее заражаясь его радостью, Анна сама расплывается в улыбке. Муж следит за выражением ее лица и без слов понимает, что она согласна.
-------------------------------------------------------
****Самоса - индийское вегетарианское блюдо, треугольный пирожок с начинкой из овощей и фруктов во всевозможных сочетаниях.
*****Нимбу-пани - индийский лимонад из свежего лимонного или лаймового сока, с добавлением сахара и розовой воды.