Любовь и дружба
Иманд (32) - Анна (29)
Иманд
Дружить с женщиной - сама идея кажется ему странной. Не то чтобы невозможной, просто… ну а зачем? Дружить он стал бы с мужчиной, а к женщинам его влекли другие чувства. Влюбившись, он искал взаимности, а не общности взглядов и прочего единодушия. Даже окажись возлюбленная антиподом - ну и что? Сексу это не мешает. Развитый ум и сильный характер - качества, которые он оценил бы в мужчине, в женщине интересовали его только, если они прилагались к эффектной внешности, грации и летящей походке, умению тонко шутить и мило смущаться. Красота манила, завораживала, и была, в сущности, единственным поводом присмотреться к ее носительнице, без этого волшебного манка все прочие женские качества не побуждали его к сближению.
Он охотно и равнодушно признавал, что такая-то умна и добра, но отнюдь не видел повода искать ее общества. Другое дело, если она к тому ж еще и красива - тогда Иманд стал бы «дружить» с ней в надежде добиться благосклонности.
Дружба с женщиной без шанса завоевать ее сердце, поставила бы его в неудобное положение не то отвергнутого ухажера, не то ошивающегося при юбке робкого воздыхателя. Так чего ради ему становиться объектом двусмысленных шуточек и заглазных насмешек, когда сами девушки воспринимают мужской интерес к ним как попытки ухаживания? Да еще вдобавок имеют обыкновение отшивать неугодных поклонников лицемерным предложением «остаться друзьями», призванным подсластить неудачнику горечь отставки. Словом, идея дружбы с женщиной в его глазах дискредитирована. Так что пылкое восклицание Анны: «Спасибо, родной! Ты настоящий друг» вызывает у него ироничную улыбку, которую он старается скрыть, низко склонившись над горой архивных бумаг.
Анна
С точки зрения Анны дружить с любимым мужчиной естественно. Разве дружба не есть условие прочных отношений с ним? Подружиться с милым, значит создать фундамент для взаимной привязанности, комфортного совместного житья - а она конечно хочет жить, а не только спать со своим избранником. Страсть - это важно, кто же спорит, сексом можно удержать любовника. А мужа? В конце концов, в объятиях люди проводят считанные часы, и в остальное время должны ладить друг с другом, если хотят снова очутиться в постели. Да и самой ей гораздо комфортнее с мужчиной, на чью симпатию она может положиться не только в спальне.
Вероятно, мудрая природа по-своему направляет ее поведение, побуждая устанавливать прочную эмоциональную связь с партнером - кандидатом в спутники жизни и отцы детей (ибо зачем ей секс с малознакомым типом, который, удовлетворив свое желание, исчезнет?). Но сама она не склонна глубоко вдаваться в причины, питающие ее интерес к личности близкого мужчины. Природа собственных желаний не волнует ее, на то она и природа. Раз ей хочется получше узнать объект своих симпатий, найти некую общность и положить ее в основу долгих отношений, значит так и должно быть. Возможно поэтому вопрос, а захочет ли мужчина дружить с ней, отродясь не терзал ее. Конечно захочет. Куда он денется!
Вот почему в ее восклицании «Ты настоящий друг» слышится не только благодарность, но и удовлетворение человека, чьи ожидания оправдались. Но иронию, спрятанную в уголках губ, она замечает:
- Чего ты?
Иманд
Чего, чего… Не станет же он рассказывать жене ту неудобную правду о дружбе полов. Сам он еще в юности к этому пришел и с тех пор свои взгляды не пересматривал - зачем, разве что-то изменилось? Он по-прежнему не стал бы искать дружбы с женщиной, и Аннина реплика для него не то чтобы сомнительный комплимент, а просто… причем тут дружба? Муж и жена должны помогать друг другу - на то и семья. Однако нужно что-то ответить ей. Он рассеянно пожимает плечами.
- Обычно «ты мой друг» в устах женщины означает «отвали, тебе не светит». Когда-то я боялся услышать это от тебя.
- Ну и зря, - беспечно откликается она, собирая разбросанные по столу документы в аккуратную стопочку и подравнивая их ребром ладони. - Если б я не считала тебя другом, так и ходил бы в холостяках. Или стал чужим мужем.
- Хочешь сказать, ты вышла замуж за друга? - он уже не скрывает иронии.
Анна оставляет свое занятие.
- Да что тут смешного?
И хотя в ее голосе пока только недоумение, а не раздражение, в мозгу у него уже как бы мигает красная лампочка. Только ссоры на ровном месте не хватало!
- Разве ты не по любви за меня вышла?
Иманд старается говорить как можно мягче, но жена всплескивает руками.
- Ты придуриваешься, или правда не понимаешь? А я тебе не друг разве?
Вопрос риторический, и легче легкого свести все к шутке или успокоительному «ну, разумеется, друг», вот только Анна не тот человек, от которого он стал бы отделываться.
- Ты - жена. Это другое - намного больше.
Анна
Она смотрит обескуражено. Ведь как хорошо все начиналось! Сперва она в одиночку копалась в архиве, надеясь прояснить щекотливый и до крайности запутанный семейный вопрос. Поручить это другим никак нельзя - сведения, которые она рассчитывала найти, грозили нешуточным скандалом. Вскоре Иманд, не дожидаясь просьб, взялся помогать ей. В четыре руки они просматривали рыхлые желтоватые стопки бумаг, делали выписки и где можно - копии, понемногу обнаруживая истину в хитросплетениях стародавней распри. Сколько дней провозились! Спасибо мужу, а то бы она целый месяц ковырялась.
Но теперь Иманд с серьезным видом возражает, словно она, назвав его другом, нанесла ему оскорбление, или ляпнула глупость несусветную. Так и рассориться недолго. И главное, что это за предмет для спора такой? Разве может муж думать об их дружбе иначе, чем она?
- Слушай, - Анна не знает, сердиться ей или смеяться, - ведь не может быть так, чтоб я с тобой дружила, а ты со мной нет?
Он делает неопределенное движение бровями, не находя возражений, но и не соглашаясь.
- Ладно, - говорит она, не сдаваясь, но тактически отступая. - Может, кофе?
Он берется сварить сам - как она любит. Кофе конечно превосходный, но наблюдать за мастером - отдельное удовольствие.
- Будь другом, - включи «песочницу», - Иманд протягивает жене шнур.
- Ах, все-таки другом! - ехидно откликается эта мастерица ловить на слове и усаживается предвкушать на маленьком диванчике среди пестрых подушек. Скидывает туфли и, подобрав под себя ноги, спрашивает:
- Хочешь, расскажу тебе про первую любовь?
Иманд
Кофе - дело неспешное, особенно, если затеяно нарочно, чтоб выиграть время. Вопрос Анны застал его врасплох, да что там, поставил в глупое положение, из которого бог знает, как теперь выбраться.
- Тебе с сахаром?
Вскрыв порционный вакуум-пакет со свежеобжаренным зерном, Иманд вытряхивает его на ладонь и осматривает матовые зернышки.
- С корицей. У тебя и без сахара сладенько.
Это правда. Муж как-то объяснял ей, что кофе в джезве и должен быть сладок - обжарка запечатывает сахара внутри, и если варить правильно… «Ты попробуй, вот это для эспрессо» - черное глянцевое зерно так и хрустит на зубах, отдавая сажей и горечью. «А вот для джезвы» - слегка потемневшее и очень твердое, не раскусишь.
Прошуршала мельница. Терпкий будоражащий аромат поплыл, не ударяя в нос, но дурманя, сладостно обволакивая голову, щекоча в горле и наполняя рот слюной. Выставленные наготове две маленькие серебряные джезвы приняли в себя по горке рассыпчатого комковатого порошка, чуточку корицы и следом мягкой воды из породистого длинноносого сосуда, явно видавшего виды, но любовно отполированного до блеска.
Шорк! Шорк! - опытная рука погружает джезвы в раскаленный до трехсот градусов кварцевый песок и прикапывает их деревянной лопаточкой.
- Ты рассказывай, - ободряюще кивает он, очень довольный тем, как заворожил жену, сбил с нее боевой задор вместе с желанием немедленно припереть его к стенке.
- Да, - очнувшись от умиленного созерцания, спохватывается она, - слушай. Мне было лет девять, и примерно половина моей учебы проходила вне школы: теннис, бальные танцы и все такое. Для этого конечно нужен партнер…
Мелкопузырчатая маслянисто поблескивающая пенка потихоньку накипает у горловины. Иманд расставляет чашки в узорчатой серебряной обвязке и такие же колпачки к ним, похожие на шатровую кровлю башен. Темные воздушные шапочки пены выросли в светлом песке и сей секунд были изъяты из его обжигающих объятий. Разлитый по чашкам кофе укрыт и доходит, исполняясь всеми оттенками вкуса. Еще минутки две и…
Анна
В девять лет она влюбилась в товарища детских игр - Эдмунда. Белокурый как эльф меткий лучник, озорной и бесшабашный - он заворожил ее блестящими враками о своих похождениях (слушателя преданней Анны у него вовек не было) и обещанием однажды взять ее с собой в заколдованный лес.
Любовь состояла в восхищении и жадном любопытстве к этому непонятному, чарующему существу. К его резвости, насмешливости, хвастливому удальству, сбитым коленкам и ловкости пальцев, умевших в два счета распутать тугой узел на ее кроссовках, к легким как пух волосам, к его смеху, крику. Все в нем было таково, что Анна думала об этом мальчике с утра до ночи - то сладко-мечтательно, то впадая в меланхолию, умиляясь ему до светлых слез, неутолимо желая от него чего-то. Смутное томление зрело в теле, а в душе крепло неясное предчувствие, ожидание блаженства.
Она набивала карманы платья его любимым печеньем, трепетала, подавая руку в танце, умоляла научить стрелять из лука и великодушно пропускала мячи в теннисе, дабы польстить его самолюбию. Эдмунд охотно принимал дары, не ломая голову, с чего это она, и удивился, когда Анна сказала однажды с затаенной надеждой: «Давай дружить»
- Да разве мы не друзья? Если тебя кто обидит, только скажи, я прострелю ему глаз! - красуясь перед ней, он лихо вскинул лук, и Анна обмерла от счастья и восхищенья. С трудом выдавила из пересохшего горла: «Ага…» и, не зная, что еще прибавить, вежливо сказала: «Спасибо».
Глядя на ее заалевшее лицо, Эдмунд хмыкнул и на всякий случай, отступив на шаг (а то ведь рука у нее крепкая - вон как на подаче лупит), уточнил:
- Ты точно про дружбу говоришь? Или может хочешь, чтоб я тебя поцеловал?
- А ты умеешь? - с интересом спросила Анна.
- Не знаю, - он простодушно пожал плечами, - еще не пробовал.
- Нет, - подумав, сказала Анна, - целоваться я пока не хочу.
- А чего ж ты хочешь? - озадачился Эдмунд.
Анна подняла на него глаза, сиявшие как незабудки после дождя:
- Чтобы ты во всем выбирал меня, а я - тебя. Чтоб можно было рассказывать такое, чего другим не расскажешь, доверять по-настоящему, понимаешь? И еще помогать, когда трудно. Хочешь, с французским тебе помогу?
Вот этого ей и хотелось: делать что-то вместе, делиться тайнами, заботиться о нем. И знать, что он хочет с ней того же.
Иманд
- И вы дружили?
- Да. Пока я не заболела. Потом мы долго не виделись, а когда встретились, все уже стало по-другому. А ты? Дружил с девочками?
- Попробуй, - безотчетно уходя от ответа, он снимает колпачок и придвигает жене чашку.
Взглянув на густую пышную крема, пытливое существо вздыхает.
- Ну почему ты так редко варишь!
Первый же крошечный глоток придает ему храбрости.
- Девочка, если это девочка, а не «свой парень» - она не для дружбы. Для любви.
- Почему не для дружбы?
- Потому, что друзей мы выбираем по своему желанию, а интерес к девушкам - не в нашей воле. И то, что нравилось мне в девочках, к дружбе никакого отношения не имело.
Он доволен тем, как убедительно это прозвучало. Анна слизывает пушистую сладковатую пенку с ложечки и делает неожиданный вывод.
- Значит, женщины в любви интересуются человеком, личностью, а мужчины - набором более-менее аппетитных выпуклостей?
- Ну… не только выпуклостей. И я не знаю, как у других. Думаешь, я чудовище?
- Нет. Ты реагируешь, как тебе природа велит, а я - как мне. Но почему дружить-то нельзя?
- Я такого не говорил. Кто-то ведь дружит.
- Но ты бы не стал?
- Искать дружбы с женщиной - нет. Но потом в отношениях… само может сложиться, как у нас.
Сейчас она воскликнет: «А, так ты все-таки признаешь!»
Анна отпивает ма-а-аленький глоточек, смакует, катая душистую каплю на языке, и говорит:
- А вот тут ты ошибаешься.
Анна
Иманд может сколько угодно воображать, будто их дружество «само сложилось», но ей, право, смешно это слышать. С самого начала, еще не надеясь выйти за него замуж, она желала этой дружбы и взращивала ее терпеливо и бережно, как садовник - редкий цветок. Ей страстно хотелось знать, что он за человек, но как с ним сблизиться - с его-то характером!
- Вот интересно, - откинувшись на спинку дивана и глядя на него сбоку, спрашивает жена, - ты помнишь, как я пыталась с тобой подружиться?
Кое-что помнит. Например, как эта небожительница, в его тогдашнем мнении, сразу стала ассоциироваться у него с приятными вещами. Она не упускала случая поболтать о хорошем: за вечерним чаем - о его любимом десерте, в конюшне - о лошадях, которые были у него раньше, в дождливый день - о погоде, которая ему по душе, листая фотоальбом - о греющих сердце воспоминаниях. Она помнила сказанное им, иногда возвращалась к этому в других разговорах - ему, смущавшемуся занимать собой мысли других людей, было лестно: она помнит!
О себе Анна тоже говорила немного - умела вовремя остановиться. «Вовремя» - это когда хочется узнать дальше. Она не скрытничала, не интриговала, просто умолкала там, где подсказывала деликатность, сказав чуть меньше, чем достаточно. Он спрашивал сам - иногда получал ответ, но чаще повод для размышления, запускавший фантазию на всю катушку. В ней была загадка, которую хотелось раскрыть.
А еще она умела похвалить - тонко и уместно, как бы между прочим. Спросить совета: «Вы лучше меня в этом разбираетесь». Поблагодарить: «Спасибо, это великодушно». Позавидовать: «Мне б такую силу воли!» Оценить: «Очень нужная привычка - делать заметки о прочитанном. А я ленюсь». Восхититься: «Вот это да! Я тоже хочу научиться так разводить огонь. Возьмете меня в ученицы?» Пошутить: «Заблудиться? Нет, не боюсь. Но заблудиться вместе с вами, хм… Слушайте, ведь отличная идея!» Уже одно то, что он до сих пор это помнит…
Иманд сам не заметил, как втянулся в отношения не обещавшие любви, и не говорившие о ней, но наполнявшие дни теплотой и приязнью, без которых его долгое присутствие в чужом доме было бы неловким. Мудрено же распознать в этом дружбу человеку прежде ни с кем не дружившему, если не считать истории, о которой сам он ни за что вспоминать бы не стал. Если б Анна не спросила…
Иманд
Иржи Букату было двенадцать. Крепкий, загорелый дочерна под свирепым африканским солнцем, с вечно облупленным носом и пыльными вихрами, торчащими из под бейсболки, надетой козырьком назад, он казался почти взрослым. Иманду шел одиннадцатый, и он безропотно признавал первенство друга. В маленьком знойном Виндхуке делать было нечего, и после школы они часами просиживали на широком подоконнике в комнате Иманда - какой-никакой, а все-таки ветерок в спину. Домой Иржик не хотел - там было неладно. Родители грызлись как кошка с собакой, их свары - дикие и бессмысленные, подогреваемые взаимной ненавистью, временами переходили в неукротимую страсть так, что со стороны нельзя было понять, дерутся они или любятся. Жить на этом вулкане, становясь то объектом дележки, то громоотводом, у парня не было сил. Никаких.
- Сваливать надо! - звучно сплевывая через плечо на улицу, угрюмо говорил он.
Это была любимая тема: смыться из дому, чтоб искали, плакали, казнились. Но конечно не по-детски сбежать, чтоб нашли и с позором вернули. А если всерьез, то путь был только один - в море.
- Куда все, туда и мы, - повторял он, словно проторенный маршрут делал отчаянный поступок менее безумным. Это «мы» предполагалось как бы само собой - ведь друзья всё должны делать вместе, делить приключения и опасности. А опасностей там, куда сбегали «все» - то есть местные ребята постарше, было… ох, и было!
В порту Уолфиш-бея пьяная матросня барагозила круглые сутки - пацаны говорили, даже днем запросто могли пырнуть ножом за здорово живешь. Зато можно без лишних формальносте наняться юнгой на какой-нибудь траулер или сейнер, а там…
- А нас возьмут?
Сомнение брало, глядя на парней, уже ходивших с рыбарями: торсы борцовские, руки - клешни с твердыми как бильярдные шары мускулами под дубленой от соли и ветра кожей. Уж они-то не выглядели школярами.
- Не ссы! Возьмут. В путину любые руки годятся.
Уход (слово «побег» не употребляли - что они, арестанты, что ли?) был делом почти решенным. Для Иржика без «почти» - он страстно желал вырваться на свободу и заодно наказать предков. Но Иманд своих жалел, хотя беззаветная детская любовь к ним наружно уже уступила место подростковой критичности. Иржи он о своих сомнениях не говорил - засмеет.
Анна
Она цедит кофе по капельке и вспоминает этот самый Уолфиш-бэй - странный город на стыке двух океанов: голубой Атлантики и желтого песчаного моря пустыни Намиб.
Это была третья или четвертая их остановка в путешествии вдоль берегов юго-западной Африки на семейной яхте Валленбергов, куда Анну пригласили провести зимние каникулы. После респектабельного Свакопмунда с его колониально-курортным шармом, вылизанными набережными и веселыми немецкими пенсионерами, они, проплыв каких-нибудь пятнадцать миль очутились в месте суровом и дивном, соединившем в себе мир воды и мир безводья.
Скучные ряды приземистых коттеджей в «белых» кварталах, скудная растительность, прямая как взлетная полоса и столь же пустынная эспланада вдоль песчаного пляжа, на котором не видно ни одного купальщика - словно не кипучий портовый город перед глазами, а база колонистов в дальнем Внеземелье. Космический пейзаж дополняли бродившие в воде в поисках криля, стаи колченогих фламинго, похожие издали на поляны розовых цветов.
На эспланаде за ними увязались пеликаны - в расчете на подачку они шлепали сзади, валко по-утиному переваливаясь, и, стоило оглянуться, широко разевали клювы с желтыми горловыми сачками. Начинался отлив. Океан отступал, оставляя на песке среди луж распластанные студнеобразные тела медуз, оправленные ржаво-красной бахромой ядовитых стрекал - вот почему пляжи пусты…
До негритянского района Кизбмонд на севере они не дошли. Издали он показался заброшенной декорацией времен апартеида: плотные ряды домиков под цветными двускатными крышами, сбившиеся в кучу на выжженной бесплодной земле. В этих глухо замурованных тряпками и мусором хижинах обитали не только местные, но и мигранты из Анголы, Ботсваны, ЮАР, работавшие в порту и на алмазной шахте, промышлявшие грабежом, бандитизмом и чем только не. Поглазев, повернули назад к яхт-клубу, откуда открывался вид на порт. Гавань как гавань - океанские суда на рейде, толчея портовых кранов между причалов и ажурные вышки плавучих нефтяных платформ у горизонта… Никаких живописных безобразий, обрисованных мужем, они там не видели.
Иманд
- А как вы собирались проникнуть в порт?
О, у них все было продумано. Поезд из Виндхука перед прибытием на вокзал Уолфиш-бея тащился через негритянские кварталы, где пассажиры из числа местных спрыгивали прямо на ходу. Всего-то и требовалось дождаться в дюнах, когда подкатит очередной шаттл и смешаться с толпой рабочих, едущих на смену - портовиков сроду не проверяли. Путь был накатанный, виндхукские ребята вовсю им пользовались. Правда, они были там «своими», но об этом как-то не думалось.
Ночью накануне ухода Иманд глаз не сомкнул, воображая не столько завтрашнюю муторную дорогу в гремящем товарняке… (других поездов там нет, хотя к грузовым иногда цепляют пассажирские вагоны), сколько мамины слезы, заранее надрывавшие ему сердце. Ярость отца он стерпел бы, но как причинить горе той, которую он любил до стыдных слез… Жестокосердие Иржика хотя бы имело причины, его же - было непростительным свинством, плевком в душу самым дорогим людям. Но и подвести друга, полагавшегося на его мужское слово, казалось немыслимым. К утру он извелся так, что открылась горячка. В школу его не пустили, и все решилось само. Иржик, не дождавшись его в условленном месте, ушел один.
А на другое утро к ним прибежала всполошенная пани Букатова: «Иржи у вас? Как не ночевал?!» Никогда в жизни Иманд не подвергался такому натиску - истерически всхлипывая, гостья бросилась перед ним на колени: «Скажи, где мой сын?!»
Лгать он не мог, но упорно молчал даже тогда, когда к мольбам пани Букатовой присоединилась и его мать. Вторя друг другу, женщины здорово напугали его, объяснив, чем чревато бегство белого мальчика в стране с чудовищной расовой сегрегацией. Это были куда более реальные опасности, чем воображали они с Иржиком.
- Твое запирательство может стоить ему жизни, понимаешь ты или нет?! - выкрикнула наконец пани Букатова. Ее горящий ненавистью взгляд на заплаканном, в красных пятнах лице, уязвлял сильнее слов. Но рассказать про Китовую бухту, означало предать друга. Спасти Иржи, предав его, или обречь на муки, а может и смерть, сохранив верность дружбе? Стараясь не слушать упреков и увещеваний, он мысленно спрашивал об этом самого Иржика, который должно быть прятался теперь в дюнах, издали изучая обстановку в трущобах Кизбмонда. Хотел бы он, чтоб его «спасли» в двух шагах от свободы? Но скоро он выйдет из укрытия и тогда может случиться то, о чем твердят здесь, то, чего парень и не думает опасаться…
Анна
Дюны, да… Нельзя же было уехать, не увидев пустыни - совсем не такой, каковы большинство пустынь мира: каменистые и бесплодные. Намиб - это именно то, что она всегда представляла при слове «пустыня» - грандиозная песочница: курящиеся от ветра спины оранжевых барханов, грядами уходящие к горизонту - и так пятьсот миль до ближайшего Людерица.
Еще на яхте, изучая спутниковую карту, они увидели бурые квадраты соляных копей, тянувшихся в сторону мыса Пеликанов, где ветшал заброшенный маяк, и было лежбище морских котиков. Но милашек-ластоногих решили оставить на потом - через залив до них рукой подать, а вот прогуляться среди розовых озер, лежащих в песках и окруженных белыми соляными горами…
Пустыня начиналась сразу за эспланадой, стоило только свернуть за чахлую рощицу. Там шла вдоль океана асфальтовая дорога - пустая, если не считать редких рыбацких джипов. Плоский берег порос красноватой щетинистой травой. Вдалеке ворочался гневный океан, днем и ночью грызущий сушу. Они прошли пару миль прежде, чем увидели разгороженные дамбами бассейны, где солелюбивые бактерии превращали морскую воду в фиолетовые, розовые и карминно-красные поля, гладко сверкавшие под солнцем. Дорога шла прямо через эти отстойники, местами обмелевшие и высохшие. В них гудела техника - желтые машины скребли шершавое дно. Искристые сияющие горы соли громоздились там и сям, придавая лагуне сногсшибательный инопланетный вид.
Потом солончаки кончились. Освежающий ветер, рожденный холодным Атлантическим течением, унес тяжелый дух морских испарений, и пустыня обступила их. Бескрайнее оранжевое море с застывшими песчаными волнами. С запада их гребни золотило вечернее солнце, восточные лежали в глубокой тени. Дальше не пошли, уселись спиной к закату, любуясь бесчисленными оттенками охряного, шафранового, медового. Чем ниже спускалось солнце, тем гуще и темнее становились переливы света на склонах песчаных круч - холмы ржавели, складки их наливались медно-красным, тени багровели как свежие шрамы.
Анна разулась, погрузив ступни в мелкий мягкий песок. От воды тянул ровный ветер, косые лучи приятно грели спину, и маленькая ящерка, обманутая ее неподвижностью, бесстрашно уселась рядом, подставив солнцу тощий хребетик.
Такой же ландшафт, только не вечерний, а утренний, окружал беглеца, залегшего в дюнах на окраине Кизбмонда. И стоило ему высунуть нос…
Иманд
- За него запросили бы выкуп?
- Вряд ли. Будь он африканером* - возможно, но африканер в трущобы не сунется. Белый мальчик в нежном возрасте - лакомый товар для извращенцев, те сами переправят его, куда надо. Что ты на меня так смотришь? Торговля людьми - третий по прибыльности криминальный «бизнес», уступает только наркоте и подпольной продаже алмазов.
Десятилетний пацан - сама невинность в отношении мерзейших сторон жизни, едва ли мог ясно понять, о чем толкуют ему взбудораженные матери. Страдая от лихорадки, неистребимой горечи во рту от хинина, которым пичкал его здешний врач, от женских криков и плача, сверлившего ему уши, он тупо смотрел перед собой, сознавая, что и молчание его и слова - в равной мере есть предательство дружбы. Разум метался в поисках выхода, дух изнемогал в неравной борьбе, а родительницы все наседали, грозили, требовали…
От позорной капитуляции его спас отец. Увел в другую комнату, сел рядом, сказал, что в этой ситуации нет хороших решений. «Ты должен выбрать то, с которым сможешь жить».
Иржика нашли тем же вечером в дюнах, неподалеку от трассы B2, и на следующий день доставили в Виндхук. Подгоняемый чем-то похожим на ужас, Иманд выскочил во двор, побежал к воротам дипмиссии вместе с другими ребятами. Беглец шел, гордо подняв голову, провожаемый любопытными и сочувственными взглядами. Проходя мимо бывшего друга, он плюнул ему в лицо.
Это была последняя их встреча. Недели через две пан Букат получил очередное назначение, и вместе с семьей отбыл к новому месту службы.
- И… всё? Ты больше ни с кем не подружился? А другие ребята?
- Они все знали, кто выдал Иржика.
Анна
Она язык прикусила. Но Иманд не собирается жалеть себя. И от нее жалости не потерпит. С лицом, на котором не прочесть никаких эмоций, он собирает со стола кофейные принадлежности, и Анна принимается помогать мужу. Зря он так. То, что она испытывает, ни жалостью ни состраданием не назовешь - оно больнее этих чувств. У нее самой с друзьями не то чтобы очень. Поболтать или приятно провести время - это пожалуйста. Приятелей, добрых знакомых из числа окружающих хватало. Умея ладить со всеми, она брала «что дают», но дружба предполагала избирательность, основанную на родстве душ, а этого-то и не было - настолько, что утешая себя, она стала считать это романтическим вымыслом.
Иманд был первым человеком, возбудившим в ней любопытство как собеседник. С первых дней к удовольствию видеть его добавилось не менее важное - говорить с ним. Сходство во взглядах льстило ей, а различия, которых тоже оказалось немало, не раздражали, но интриговали: отчего он так думает? Всякая волнующая ее тема, находила в нем отклик и уже заранее обдуманную позицию, которую он высказывал тем охотней, что находил в ней чуткого слушателя. Так что они, по выражению Льюиса, смотрели не только друг на друга, но и на то, что интересовало обоих.
Начальное удивление: значит, не я одна - он тоже об этом думает, сменилось радостью иметь единомышленника. Теперь было кому поверять мысли и тайны сердца, и самое сладкое - принимать ответное доверие. Секс был лишь частью их всеохватного сближения, продолжавшегося вне спальни и закономерно приводящего их обратно в постель. Да, она вышла замуж за друга - спала с ним, жила, а зачастую и думала в унисон, находя это естественным и приятным. Забавно, что Иманд только теперь осознал то, что ей было ясно с самого начала.
Посуду они собрали. Пора вернуться в архив, хотя там остались сущие мелочи. Она бы и сама справилась, но Иманд, побуждаемый неясным чувством, идет следом.
- Если бы ты не влюбился в меня, - продолжая вслух начатую про себя мысль, говорит Анна, - то и дружить бы со мной не стал?
Он вздыхает.
- Я бы просто тебя прошляпил. Прошел бы мимо, по своей воле завязал бы разговор с другой… - он умолкает, подавленный запоздалым страхом перед случайностью счастья.
- Ты кое о чем забываешь, - Анна берет его под руку и, отвечая вопросительному взгляду, с удовольствием заканчивает. - Ведь есть еще и моя воля.
--------------------------------------
Африканеры* - здесь: белые потомки колонистов, живущие в южной части Африки
Иманд
Дружить с женщиной - сама идея кажется ему странной. Не то чтобы невозможной, просто… ну а зачем? Дружить он стал бы с мужчиной, а к женщинам его влекли другие чувства. Влюбившись, он искал взаимности, а не общности взглядов и прочего единодушия. Даже окажись возлюбленная антиподом - ну и что? Сексу это не мешает. Развитый ум и сильный характер - качества, которые он оценил бы в мужчине, в женщине интересовали его только, если они прилагались к эффектной внешности, грации и летящей походке, умению тонко шутить и мило смущаться. Красота манила, завораживала, и была, в сущности, единственным поводом присмотреться к ее носительнице, без этого волшебного манка все прочие женские качества не побуждали его к сближению.
Он охотно и равнодушно признавал, что такая-то умна и добра, но отнюдь не видел повода искать ее общества. Другое дело, если она к тому ж еще и красива - тогда Иманд стал бы «дружить» с ней в надежде добиться благосклонности.
Дружба с женщиной без шанса завоевать ее сердце, поставила бы его в неудобное положение не то отвергнутого ухажера, не то ошивающегося при юбке робкого воздыхателя. Так чего ради ему становиться объектом двусмысленных шуточек и заглазных насмешек, когда сами девушки воспринимают мужской интерес к ним как попытки ухаживания? Да еще вдобавок имеют обыкновение отшивать неугодных поклонников лицемерным предложением «остаться друзьями», призванным подсластить неудачнику горечь отставки. Словом, идея дружбы с женщиной в его глазах дискредитирована. Так что пылкое восклицание Анны: «Спасибо, родной! Ты настоящий друг» вызывает у него ироничную улыбку, которую он старается скрыть, низко склонившись над горой архивных бумаг.
Анна
С точки зрения Анны дружить с любимым мужчиной естественно. Разве дружба не есть условие прочных отношений с ним? Подружиться с милым, значит создать фундамент для взаимной привязанности, комфортного совместного житья - а она конечно хочет жить, а не только спать со своим избранником. Страсть - это важно, кто же спорит, сексом можно удержать любовника. А мужа? В конце концов, в объятиях люди проводят считанные часы, и в остальное время должны ладить друг с другом, если хотят снова очутиться в постели. Да и самой ей гораздо комфортнее с мужчиной, на чью симпатию она может положиться не только в спальне.
Вероятно, мудрая природа по-своему направляет ее поведение, побуждая устанавливать прочную эмоциональную связь с партнером - кандидатом в спутники жизни и отцы детей (ибо зачем ей секс с малознакомым типом, который, удовлетворив свое желание, исчезнет?). Но сама она не склонна глубоко вдаваться в причины, питающие ее интерес к личности близкого мужчины. Природа собственных желаний не волнует ее, на то она и природа. Раз ей хочется получше узнать объект своих симпатий, найти некую общность и положить ее в основу долгих отношений, значит так и должно быть. Возможно поэтому вопрос, а захочет ли мужчина дружить с ней, отродясь не терзал ее. Конечно захочет. Куда он денется!
Вот почему в ее восклицании «Ты настоящий друг» слышится не только благодарность, но и удовлетворение человека, чьи ожидания оправдались. Но иронию, спрятанную в уголках губ, она замечает:
- Чего ты?
Иманд
Чего, чего… Не станет же он рассказывать жене ту неудобную правду о дружбе полов. Сам он еще в юности к этому пришел и с тех пор свои взгляды не пересматривал - зачем, разве что-то изменилось? Он по-прежнему не стал бы искать дружбы с женщиной, и Аннина реплика для него не то чтобы сомнительный комплимент, а просто… причем тут дружба? Муж и жена должны помогать друг другу - на то и семья. Однако нужно что-то ответить ей. Он рассеянно пожимает плечами.
- Обычно «ты мой друг» в устах женщины означает «отвали, тебе не светит». Когда-то я боялся услышать это от тебя.
- Ну и зря, - беспечно откликается она, собирая разбросанные по столу документы в аккуратную стопочку и подравнивая их ребром ладони. - Если б я не считала тебя другом, так и ходил бы в холостяках. Или стал чужим мужем.
- Хочешь сказать, ты вышла замуж за друга? - он уже не скрывает иронии.
Анна оставляет свое занятие.
- Да что тут смешного?
И хотя в ее голосе пока только недоумение, а не раздражение, в мозгу у него уже как бы мигает красная лампочка. Только ссоры на ровном месте не хватало!
- Разве ты не по любви за меня вышла?
Иманд старается говорить как можно мягче, но жена всплескивает руками.
- Ты придуриваешься, или правда не понимаешь? А я тебе не друг разве?
Вопрос риторический, и легче легкого свести все к шутке или успокоительному «ну, разумеется, друг», вот только Анна не тот человек, от которого он стал бы отделываться.
- Ты - жена. Это другое - намного больше.
Анна
Она смотрит обескуражено. Ведь как хорошо все начиналось! Сперва она в одиночку копалась в архиве, надеясь прояснить щекотливый и до крайности запутанный семейный вопрос. Поручить это другим никак нельзя - сведения, которые она рассчитывала найти, грозили нешуточным скандалом. Вскоре Иманд, не дожидаясь просьб, взялся помогать ей. В четыре руки они просматривали рыхлые желтоватые стопки бумаг, делали выписки и где можно - копии, понемногу обнаруживая истину в хитросплетениях стародавней распри. Сколько дней провозились! Спасибо мужу, а то бы она целый месяц ковырялась.
Но теперь Иманд с серьезным видом возражает, словно она, назвав его другом, нанесла ему оскорбление, или ляпнула глупость несусветную. Так и рассориться недолго. И главное, что это за предмет для спора такой? Разве может муж думать об их дружбе иначе, чем она?
- Слушай, - Анна не знает, сердиться ей или смеяться, - ведь не может быть так, чтоб я с тобой дружила, а ты со мной нет?
Он делает неопределенное движение бровями, не находя возражений, но и не соглашаясь.
- Ладно, - говорит она, не сдаваясь, но тактически отступая. - Может, кофе?
Он берется сварить сам - как она любит. Кофе конечно превосходный, но наблюдать за мастером - отдельное удовольствие.
- Будь другом, - включи «песочницу», - Иманд протягивает жене шнур.
- Ах, все-таки другом! - ехидно откликается эта мастерица ловить на слове и усаживается предвкушать на маленьком диванчике среди пестрых подушек. Скидывает туфли и, подобрав под себя ноги, спрашивает:
- Хочешь, расскажу тебе про первую любовь?
Иманд
Кофе - дело неспешное, особенно, если затеяно нарочно, чтоб выиграть время. Вопрос Анны застал его врасплох, да что там, поставил в глупое положение, из которого бог знает, как теперь выбраться.
- Тебе с сахаром?
Вскрыв порционный вакуум-пакет со свежеобжаренным зерном, Иманд вытряхивает его на ладонь и осматривает матовые зернышки.
- С корицей. У тебя и без сахара сладенько.
Это правда. Муж как-то объяснял ей, что кофе в джезве и должен быть сладок - обжарка запечатывает сахара внутри, и если варить правильно… «Ты попробуй, вот это для эспрессо» - черное глянцевое зерно так и хрустит на зубах, отдавая сажей и горечью. «А вот для джезвы» - слегка потемневшее и очень твердое, не раскусишь.
Прошуршала мельница. Терпкий будоражащий аромат поплыл, не ударяя в нос, но дурманя, сладостно обволакивая голову, щекоча в горле и наполняя рот слюной. Выставленные наготове две маленькие серебряные джезвы приняли в себя по горке рассыпчатого комковатого порошка, чуточку корицы и следом мягкой воды из породистого длинноносого сосуда, явно видавшего виды, но любовно отполированного до блеска.
Шорк! Шорк! - опытная рука погружает джезвы в раскаленный до трехсот градусов кварцевый песок и прикапывает их деревянной лопаточкой.
- Ты рассказывай, - ободряюще кивает он, очень довольный тем, как заворожил жену, сбил с нее боевой задор вместе с желанием немедленно припереть его к стенке.
- Да, - очнувшись от умиленного созерцания, спохватывается она, - слушай. Мне было лет девять, и примерно половина моей учебы проходила вне школы: теннис, бальные танцы и все такое. Для этого конечно нужен партнер…
Мелкопузырчатая маслянисто поблескивающая пенка потихоньку накипает у горловины. Иманд расставляет чашки в узорчатой серебряной обвязке и такие же колпачки к ним, похожие на шатровую кровлю башен. Темные воздушные шапочки пены выросли в светлом песке и сей секунд были изъяты из его обжигающих объятий. Разлитый по чашкам кофе укрыт и доходит, исполняясь всеми оттенками вкуса. Еще минутки две и…
Анна
В девять лет она влюбилась в товарища детских игр - Эдмунда. Белокурый как эльф меткий лучник, озорной и бесшабашный - он заворожил ее блестящими враками о своих похождениях (слушателя преданней Анны у него вовек не было) и обещанием однажды взять ее с собой в заколдованный лес.
Любовь состояла в восхищении и жадном любопытстве к этому непонятному, чарующему существу. К его резвости, насмешливости, хвастливому удальству, сбитым коленкам и ловкости пальцев, умевших в два счета распутать тугой узел на ее кроссовках, к легким как пух волосам, к его смеху, крику. Все в нем было таково, что Анна думала об этом мальчике с утра до ночи - то сладко-мечтательно, то впадая в меланхолию, умиляясь ему до светлых слез, неутолимо желая от него чего-то. Смутное томление зрело в теле, а в душе крепло неясное предчувствие, ожидание блаженства.
Она набивала карманы платья его любимым печеньем, трепетала, подавая руку в танце, умоляла научить стрелять из лука и великодушно пропускала мячи в теннисе, дабы польстить его самолюбию. Эдмунд охотно принимал дары, не ломая голову, с чего это она, и удивился, когда Анна сказала однажды с затаенной надеждой: «Давай дружить»
- Да разве мы не друзья? Если тебя кто обидит, только скажи, я прострелю ему глаз! - красуясь перед ней, он лихо вскинул лук, и Анна обмерла от счастья и восхищенья. С трудом выдавила из пересохшего горла: «Ага…» и, не зная, что еще прибавить, вежливо сказала: «Спасибо».
Глядя на ее заалевшее лицо, Эдмунд хмыкнул и на всякий случай, отступив на шаг (а то ведь рука у нее крепкая - вон как на подаче лупит), уточнил:
- Ты точно про дружбу говоришь? Или может хочешь, чтоб я тебя поцеловал?
- А ты умеешь? - с интересом спросила Анна.
- Не знаю, - он простодушно пожал плечами, - еще не пробовал.
- Нет, - подумав, сказала Анна, - целоваться я пока не хочу.
- А чего ж ты хочешь? - озадачился Эдмунд.
Анна подняла на него глаза, сиявшие как незабудки после дождя:
- Чтобы ты во всем выбирал меня, а я - тебя. Чтоб можно было рассказывать такое, чего другим не расскажешь, доверять по-настоящему, понимаешь? И еще помогать, когда трудно. Хочешь, с французским тебе помогу?
Вот этого ей и хотелось: делать что-то вместе, делиться тайнами, заботиться о нем. И знать, что он хочет с ней того же.
Иманд
- И вы дружили?
- Да. Пока я не заболела. Потом мы долго не виделись, а когда встретились, все уже стало по-другому. А ты? Дружил с девочками?
- Попробуй, - безотчетно уходя от ответа, он снимает колпачок и придвигает жене чашку.
Взглянув на густую пышную крема, пытливое существо вздыхает.
- Ну почему ты так редко варишь!
Первый же крошечный глоток придает ему храбрости.
- Девочка, если это девочка, а не «свой парень» - она не для дружбы. Для любви.
- Почему не для дружбы?
- Потому, что друзей мы выбираем по своему желанию, а интерес к девушкам - не в нашей воле. И то, что нравилось мне в девочках, к дружбе никакого отношения не имело.
Он доволен тем, как убедительно это прозвучало. Анна слизывает пушистую сладковатую пенку с ложечки и делает неожиданный вывод.
- Значит, женщины в любви интересуются человеком, личностью, а мужчины - набором более-менее аппетитных выпуклостей?
- Ну… не только выпуклостей. И я не знаю, как у других. Думаешь, я чудовище?
- Нет. Ты реагируешь, как тебе природа велит, а я - как мне. Но почему дружить-то нельзя?
- Я такого не говорил. Кто-то ведь дружит.
- Но ты бы не стал?
- Искать дружбы с женщиной - нет. Но потом в отношениях… само может сложиться, как у нас.
Сейчас она воскликнет: «А, так ты все-таки признаешь!»
Анна отпивает ма-а-аленький глоточек, смакует, катая душистую каплю на языке, и говорит:
- А вот тут ты ошибаешься.
Анна
Иманд может сколько угодно воображать, будто их дружество «само сложилось», но ей, право, смешно это слышать. С самого начала, еще не надеясь выйти за него замуж, она желала этой дружбы и взращивала ее терпеливо и бережно, как садовник - редкий цветок. Ей страстно хотелось знать, что он за человек, но как с ним сблизиться - с его-то характером!
- Вот интересно, - откинувшись на спинку дивана и глядя на него сбоку, спрашивает жена, - ты помнишь, как я пыталась с тобой подружиться?
Кое-что помнит. Например, как эта небожительница, в его тогдашнем мнении, сразу стала ассоциироваться у него с приятными вещами. Она не упускала случая поболтать о хорошем: за вечерним чаем - о его любимом десерте, в конюшне - о лошадях, которые были у него раньше, в дождливый день - о погоде, которая ему по душе, листая фотоальбом - о греющих сердце воспоминаниях. Она помнила сказанное им, иногда возвращалась к этому в других разговорах - ему, смущавшемуся занимать собой мысли других людей, было лестно: она помнит!
О себе Анна тоже говорила немного - умела вовремя остановиться. «Вовремя» - это когда хочется узнать дальше. Она не скрытничала, не интриговала, просто умолкала там, где подсказывала деликатность, сказав чуть меньше, чем достаточно. Он спрашивал сам - иногда получал ответ, но чаще повод для размышления, запускавший фантазию на всю катушку. В ней была загадка, которую хотелось раскрыть.
А еще она умела похвалить - тонко и уместно, как бы между прочим. Спросить совета: «Вы лучше меня в этом разбираетесь». Поблагодарить: «Спасибо, это великодушно». Позавидовать: «Мне б такую силу воли!» Оценить: «Очень нужная привычка - делать заметки о прочитанном. А я ленюсь». Восхититься: «Вот это да! Я тоже хочу научиться так разводить огонь. Возьмете меня в ученицы?» Пошутить: «Заблудиться? Нет, не боюсь. Но заблудиться вместе с вами, хм… Слушайте, ведь отличная идея!» Уже одно то, что он до сих пор это помнит…
Иманд сам не заметил, как втянулся в отношения не обещавшие любви, и не говорившие о ней, но наполнявшие дни теплотой и приязнью, без которых его долгое присутствие в чужом доме было бы неловким. Мудрено же распознать в этом дружбу человеку прежде ни с кем не дружившему, если не считать истории, о которой сам он ни за что вспоминать бы не стал. Если б Анна не спросила…
Иманд
Иржи Букату было двенадцать. Крепкий, загорелый дочерна под свирепым африканским солнцем, с вечно облупленным носом и пыльными вихрами, торчащими из под бейсболки, надетой козырьком назад, он казался почти взрослым. Иманду шел одиннадцатый, и он безропотно признавал первенство друга. В маленьком знойном Виндхуке делать было нечего, и после школы они часами просиживали на широком подоконнике в комнате Иманда - какой-никакой, а все-таки ветерок в спину. Домой Иржик не хотел - там было неладно. Родители грызлись как кошка с собакой, их свары - дикие и бессмысленные, подогреваемые взаимной ненавистью, временами переходили в неукротимую страсть так, что со стороны нельзя было понять, дерутся они или любятся. Жить на этом вулкане, становясь то объектом дележки, то громоотводом, у парня не было сил. Никаких.
- Сваливать надо! - звучно сплевывая через плечо на улицу, угрюмо говорил он.
Это была любимая тема: смыться из дому, чтоб искали, плакали, казнились. Но конечно не по-детски сбежать, чтоб нашли и с позором вернули. А если всерьез, то путь был только один - в море.
- Куда все, туда и мы, - повторял он, словно проторенный маршрут делал отчаянный поступок менее безумным. Это «мы» предполагалось как бы само собой - ведь друзья всё должны делать вместе, делить приключения и опасности. А опасностей там, куда сбегали «все» - то есть местные ребята постарше, было… ох, и было!
В порту Уолфиш-бея пьяная матросня барагозила круглые сутки - пацаны говорили, даже днем запросто могли пырнуть ножом за здорово живешь. Зато можно без лишних формальносте наняться юнгой на какой-нибудь траулер или сейнер, а там…
- А нас возьмут?
Сомнение брало, глядя на парней, уже ходивших с рыбарями: торсы борцовские, руки - клешни с твердыми как бильярдные шары мускулами под дубленой от соли и ветра кожей. Уж они-то не выглядели школярами.
- Не ссы! Возьмут. В путину любые руки годятся.
Уход (слово «побег» не употребляли - что они, арестанты, что ли?) был делом почти решенным. Для Иржика без «почти» - он страстно желал вырваться на свободу и заодно наказать предков. Но Иманд своих жалел, хотя беззаветная детская любовь к ним наружно уже уступила место подростковой критичности. Иржи он о своих сомнениях не говорил - засмеет.
Анна
Она цедит кофе по капельке и вспоминает этот самый Уолфиш-бэй - странный город на стыке двух океанов: голубой Атлантики и желтого песчаного моря пустыни Намиб.
Это была третья или четвертая их остановка в путешествии вдоль берегов юго-западной Африки на семейной яхте Валленбергов, куда Анну пригласили провести зимние каникулы. После респектабельного Свакопмунда с его колониально-курортным шармом, вылизанными набережными и веселыми немецкими пенсионерами, они, проплыв каких-нибудь пятнадцать миль очутились в месте суровом и дивном, соединившем в себе мир воды и мир безводья.
Скучные ряды приземистых коттеджей в «белых» кварталах, скудная растительность, прямая как взлетная полоса и столь же пустынная эспланада вдоль песчаного пляжа, на котором не видно ни одного купальщика - словно не кипучий портовый город перед глазами, а база колонистов в дальнем Внеземелье. Космический пейзаж дополняли бродившие в воде в поисках криля, стаи колченогих фламинго, похожие издали на поляны розовых цветов.
На эспланаде за ними увязались пеликаны - в расчете на подачку они шлепали сзади, валко по-утиному переваливаясь, и, стоило оглянуться, широко разевали клювы с желтыми горловыми сачками. Начинался отлив. Океан отступал, оставляя на песке среди луж распластанные студнеобразные тела медуз, оправленные ржаво-красной бахромой ядовитых стрекал - вот почему пляжи пусты…
До негритянского района Кизбмонд на севере они не дошли. Издали он показался заброшенной декорацией времен апартеида: плотные ряды домиков под цветными двускатными крышами, сбившиеся в кучу на выжженной бесплодной земле. В этих глухо замурованных тряпками и мусором хижинах обитали не только местные, но и мигранты из Анголы, Ботсваны, ЮАР, работавшие в порту и на алмазной шахте, промышлявшие грабежом, бандитизмом и чем только не. Поглазев, повернули назад к яхт-клубу, откуда открывался вид на порт. Гавань как гавань - океанские суда на рейде, толчея портовых кранов между причалов и ажурные вышки плавучих нефтяных платформ у горизонта… Никаких живописных безобразий, обрисованных мужем, они там не видели.
Иманд
- А как вы собирались проникнуть в порт?
О, у них все было продумано. Поезд из Виндхука перед прибытием на вокзал Уолфиш-бея тащился через негритянские кварталы, где пассажиры из числа местных спрыгивали прямо на ходу. Всего-то и требовалось дождаться в дюнах, когда подкатит очередной шаттл и смешаться с толпой рабочих, едущих на смену - портовиков сроду не проверяли. Путь был накатанный, виндхукские ребята вовсю им пользовались. Правда, они были там «своими», но об этом как-то не думалось.
Ночью накануне ухода Иманд глаз не сомкнул, воображая не столько завтрашнюю муторную дорогу в гремящем товарняке… (других поездов там нет, хотя к грузовым иногда цепляют пассажирские вагоны), сколько мамины слезы, заранее надрывавшие ему сердце. Ярость отца он стерпел бы, но как причинить горе той, которую он любил до стыдных слез… Жестокосердие Иржика хотя бы имело причины, его же - было непростительным свинством, плевком в душу самым дорогим людям. Но и подвести друга, полагавшегося на его мужское слово, казалось немыслимым. К утру он извелся так, что открылась горячка. В школу его не пустили, и все решилось само. Иржик, не дождавшись его в условленном месте, ушел один.
А на другое утро к ним прибежала всполошенная пани Букатова: «Иржи у вас? Как не ночевал?!» Никогда в жизни Иманд не подвергался такому натиску - истерически всхлипывая, гостья бросилась перед ним на колени: «Скажи, где мой сын?!»
Лгать он не мог, но упорно молчал даже тогда, когда к мольбам пани Букатовой присоединилась и его мать. Вторя друг другу, женщины здорово напугали его, объяснив, чем чревато бегство белого мальчика в стране с чудовищной расовой сегрегацией. Это были куда более реальные опасности, чем воображали они с Иржиком.
- Твое запирательство может стоить ему жизни, понимаешь ты или нет?! - выкрикнула наконец пани Букатова. Ее горящий ненавистью взгляд на заплаканном, в красных пятнах лице, уязвлял сильнее слов. Но рассказать про Китовую бухту, означало предать друга. Спасти Иржи, предав его, или обречь на муки, а может и смерть, сохранив верность дружбе? Стараясь не слушать упреков и увещеваний, он мысленно спрашивал об этом самого Иржика, который должно быть прятался теперь в дюнах, издали изучая обстановку в трущобах Кизбмонда. Хотел бы он, чтоб его «спасли» в двух шагах от свободы? Но скоро он выйдет из укрытия и тогда может случиться то, о чем твердят здесь, то, чего парень и не думает опасаться…
Анна
Дюны, да… Нельзя же было уехать, не увидев пустыни - совсем не такой, каковы большинство пустынь мира: каменистые и бесплодные. Намиб - это именно то, что она всегда представляла при слове «пустыня» - грандиозная песочница: курящиеся от ветра спины оранжевых барханов, грядами уходящие к горизонту - и так пятьсот миль до ближайшего Людерица.
Еще на яхте, изучая спутниковую карту, они увидели бурые квадраты соляных копей, тянувшихся в сторону мыса Пеликанов, где ветшал заброшенный маяк, и было лежбище морских котиков. Но милашек-ластоногих решили оставить на потом - через залив до них рукой подать, а вот прогуляться среди розовых озер, лежащих в песках и окруженных белыми соляными горами…
Пустыня начиналась сразу за эспланадой, стоило только свернуть за чахлую рощицу. Там шла вдоль океана асфальтовая дорога - пустая, если не считать редких рыбацких джипов. Плоский берег порос красноватой щетинистой травой. Вдалеке ворочался гневный океан, днем и ночью грызущий сушу. Они прошли пару миль прежде, чем увидели разгороженные дамбами бассейны, где солелюбивые бактерии превращали морскую воду в фиолетовые, розовые и карминно-красные поля, гладко сверкавшие под солнцем. Дорога шла прямо через эти отстойники, местами обмелевшие и высохшие. В них гудела техника - желтые машины скребли шершавое дно. Искристые сияющие горы соли громоздились там и сям, придавая лагуне сногсшибательный инопланетный вид.
Потом солончаки кончились. Освежающий ветер, рожденный холодным Атлантическим течением, унес тяжелый дух морских испарений, и пустыня обступила их. Бескрайнее оранжевое море с застывшими песчаными волнами. С запада их гребни золотило вечернее солнце, восточные лежали в глубокой тени. Дальше не пошли, уселись спиной к закату, любуясь бесчисленными оттенками охряного, шафранового, медового. Чем ниже спускалось солнце, тем гуще и темнее становились переливы света на склонах песчаных круч - холмы ржавели, складки их наливались медно-красным, тени багровели как свежие шрамы.
Анна разулась, погрузив ступни в мелкий мягкий песок. От воды тянул ровный ветер, косые лучи приятно грели спину, и маленькая ящерка, обманутая ее неподвижностью, бесстрашно уселась рядом, подставив солнцу тощий хребетик.
Такой же ландшафт, только не вечерний, а утренний, окружал беглеца, залегшего в дюнах на окраине Кизбмонда. И стоило ему высунуть нос…
Иманд
- За него запросили бы выкуп?
- Вряд ли. Будь он африканером* - возможно, но африканер в трущобы не сунется. Белый мальчик в нежном возрасте - лакомый товар для извращенцев, те сами переправят его, куда надо. Что ты на меня так смотришь? Торговля людьми - третий по прибыльности криминальный «бизнес», уступает только наркоте и подпольной продаже алмазов.
Десятилетний пацан - сама невинность в отношении мерзейших сторон жизни, едва ли мог ясно понять, о чем толкуют ему взбудораженные матери. Страдая от лихорадки, неистребимой горечи во рту от хинина, которым пичкал его здешний врач, от женских криков и плача, сверлившего ему уши, он тупо смотрел перед собой, сознавая, что и молчание его и слова - в равной мере есть предательство дружбы. Разум метался в поисках выхода, дух изнемогал в неравной борьбе, а родительницы все наседали, грозили, требовали…
От позорной капитуляции его спас отец. Увел в другую комнату, сел рядом, сказал, что в этой ситуации нет хороших решений. «Ты должен выбрать то, с которым сможешь жить».
Иржика нашли тем же вечером в дюнах, неподалеку от трассы B2, и на следующий день доставили в Виндхук. Подгоняемый чем-то похожим на ужас, Иманд выскочил во двор, побежал к воротам дипмиссии вместе с другими ребятами. Беглец шел, гордо подняв голову, провожаемый любопытными и сочувственными взглядами. Проходя мимо бывшего друга, он плюнул ему в лицо.
Это была последняя их встреча. Недели через две пан Букат получил очередное назначение, и вместе с семьей отбыл к новому месту службы.
- И… всё? Ты больше ни с кем не подружился? А другие ребята?
- Они все знали, кто выдал Иржика.
Анна
Она язык прикусила. Но Иманд не собирается жалеть себя. И от нее жалости не потерпит. С лицом, на котором не прочесть никаких эмоций, он собирает со стола кофейные принадлежности, и Анна принимается помогать мужу. Зря он так. То, что она испытывает, ни жалостью ни состраданием не назовешь - оно больнее этих чувств. У нее самой с друзьями не то чтобы очень. Поболтать или приятно провести время - это пожалуйста. Приятелей, добрых знакомых из числа окружающих хватало. Умея ладить со всеми, она брала «что дают», но дружба предполагала избирательность, основанную на родстве душ, а этого-то и не было - настолько, что утешая себя, она стала считать это романтическим вымыслом.
Иманд был первым человеком, возбудившим в ней любопытство как собеседник. С первых дней к удовольствию видеть его добавилось не менее важное - говорить с ним. Сходство во взглядах льстило ей, а различия, которых тоже оказалось немало, не раздражали, но интриговали: отчего он так думает? Всякая волнующая ее тема, находила в нем отклик и уже заранее обдуманную позицию, которую он высказывал тем охотней, что находил в ней чуткого слушателя. Так что они, по выражению Льюиса, смотрели не только друг на друга, но и на то, что интересовало обоих.
Начальное удивление: значит, не я одна - он тоже об этом думает, сменилось радостью иметь единомышленника. Теперь было кому поверять мысли и тайны сердца, и самое сладкое - принимать ответное доверие. Секс был лишь частью их всеохватного сближения, продолжавшегося вне спальни и закономерно приводящего их обратно в постель. Да, она вышла замуж за друга - спала с ним, жила, а зачастую и думала в унисон, находя это естественным и приятным. Забавно, что Иманд только теперь осознал то, что ей было ясно с самого начала.
Посуду они собрали. Пора вернуться в архив, хотя там остались сущие мелочи. Она бы и сама справилась, но Иманд, побуждаемый неясным чувством, идет следом.
- Если бы ты не влюбился в меня, - продолжая вслух начатую про себя мысль, говорит Анна, - то и дружить бы со мной не стал?
Он вздыхает.
- Я бы просто тебя прошляпил. Прошел бы мимо, по своей воле завязал бы разговор с другой… - он умолкает, подавленный запоздалым страхом перед случайностью счастья.
- Ты кое о чем забываешь, - Анна берет его под руку и, отвечая вопросительному взгляду, с удовольствием заканчивает. - Ведь есть еще и моя воля.
--------------------------------------
Африканеры* - здесь: белые потомки колонистов, живущие в южной части Африки