Мудрость (1)
Иманд (58) - Анна (55)
Стокгольм. Резиденция Haga
Он проснулся в тот час между светом и тьмой, когда ночь уже смотрит сквозь шторы выцветшими глазами мрака, который боясь исчезнуть в ширящейся жемчужной трещине рассвета, заползает под шкафы и кровать, прячется в складках портьер и в дальних уголках души, среди тревог и сомнений. Прежде чем очнулась память, связывая воедино вчера и сегодня, он ощутил смутное неудобство в себе, словно там в забытом «накануне» случилось нечто огорчительное, и тень этой печали лежала теперь в его непроснувшемся рассеянном уме. Ах да, Софи... Неприятный разговор за ужином. И что ещё хуже, Анна всегда (ну почти!) понимавшая его, на этот раз... Он поворачивает голову: копна перепутанных кудрей рядом на подушке - спит, чуть слышно носом посвистывает... шутница. Раньше он бы обиделся, рассердился, или наоборот, сделал вид, что нисколько не задет её иронией. Теперь же - преимущество зрелых лет - все былые «раньше» у него внутри, и с этого склада он может взять любую - какому угодно возрасту подходящую - модель поведения. Нет, не станет он дуться, брюзжать или делать вид, что ему всё нипочём. Терпение и любовь - вот инструменты, которые никогда его не подводили.
Тело под тонким одеялом потихоньку сбрасывает оковы сна. Он блаженно потягивается, с радостью ощущая возросшую силу и гибкость членов - сказываются ежедневные основательные нагрузки. Но вот дыхалка… и проклятый кашель... Сна уже ни в одном глазу, но вставать ещё слишком рано. Не полежать ли пока в теплой ванне? Всю жизнь он предпочитал энергичные тугие струи душа - быстро и по-мужски. А ванна - так, баловство для девочек - свечки, пена, пузырьки. Но после болезни вдруг захотелось прогреться как следует, пропариться до костей. Раз-другой он уступил соблазну, и неожиданно для себя вошел во вкус. Анна, увидев его довольного, распаренного, посоветовала: «Добавь в воду эвкалиптовое масло - будет легче дышать», и дала флакончик из тёмного стекла. Кашель и правда смягчился, уже не выворачивает лёгкие наизнанку.
Пока вода набирается, Иманд, спустив с плеч халат, рассматривает себя в большом зеркале: слегка пополнел и определённо выглядит крепче. Хотя следы болезни еще не изгладились. Да и возраст дает о себе знать. Сбросив халат совсем, он поворачивается под ярким светом, стараясь разглядеть себя со всех сторон. Старение как усталость, от которой уже не избавишься, сколько ни отдыхай. С каждым годом оно мало-помалу заметнее. Вот эта складка у рта - она есть и на прошлогодних забракованных им фотографиях. Но те, хотя и неудачные, лучше нынешних. Годы потихоньку меняют его внешность - чуть-чуть отяжелел овал лица, уголки век опустились - почти незаметно, если не приглядываться. А седины сколько! Перемены идут так медленно, что это даже не пугает. Придёт день и кожу наверно осыплет старческой гречкой - он помнит такие пятна на лице и руках у отца. У Томаша они уже есть. Мама поэтически называла их «маргаритками смерти». Однажды и с ним случится то же, что было с другими - никому не миновать. И тогда уж он не станет вертеться голышом перед зеркалом, а закутается в халат и угрюмо повернётся к нему спиной.
Мы воображаем себя постоянным объектом, как книга, или вот полотенце, - он пробует воду запястьем, - а на самом деле подобны звуку, ветру. Мы - дерзкая комбинация клеток, бросившая вызов энтропии. Но все планы этой самонадеянной сущности зависят от способности легких усваивать кислород, от непрерывного тока крови, разносящей бесценные молекулы по телу, и случись на их пути заминка, всё, что он зачем-то успел познать и пережить, тотчас рассеется.
Вода, приятно горячая, обволакивает негой, прогревает израненные, истрепанные пневмонией легкие. От пахучего пара щекочет в носу. Он вдыхает поглубже, надеясь, что целебные испарения достанут до хрипящих бронхов, где притаились остатки хвори. Удобно пристроив затылок на мягком изголовье, закрывает глаза, сбросив бремя словно растворившегося тела и заранее примеряя на себя ощущение бестелесности, думает скорее с любопытством, чем с волнением: интересно, отчего я умру? Ничего пугающего в смерти не будет, полагает он, жизнь, если вдуматься, гораздо страшнее. Она и так уже длится долго, и с какого-то упущенного им момента - как бы вспять. В детстве, вырастая, он постепенно переходил из волшебного мира, созданного воображением, в так называемую реальную, общую для всех жизнь. Теперь же, старея, словно возвращается назад: все меньше зависит от суеты, все глубже укореняется в собственном существе, снова обретая самодостаточность, вызревая в самом себе. С тех пор, как внутренний мир опять стал важнее наружного, жизнь будто стремится к некоему рубежу - он уже чувствует его приближение. В обозримом будущем ему предстоит узнать, что там - за этим рубежом.
Отчего-то вспомнилось, как умирала теща. Началось все с пустяковых неполадок с желудком, но не прошло и двух недель, как надежды сменил печальный прогноз, не оставлявший надежды. Анне хватило мужества встретить внезапное горе. Она не бодрилась, приняла неизбежное и, поплакав втихомолку, вышла из комнаты с сухими блестящими глазами, готовая утешать и облегчать страдания. Умирание матери требовало ее душевного участия.
В один из немногих оставшихся дней Иманд привез старших детей проститься с бабушкой. У ее постели они пробыли недолго и вскоре вышли вместе с матерью, несчастные, подавленные - тут же зашмыгали носами. Обнимая их, Анна умоляюще кивнула на приоткрытую дверь: «Побудь там, ладно? Я недолго…» Он шагнул через порог затененной спальни, и в первый миг даже растерялся, подумав, что высокий как постамент, строго и торжественно убранный одр (слова «кровать» или «постель» как-то не вязались с этим чрезмерно просторным крахмально-белым ложем) - пуст, таким маленьким и жалким было страдающее тело, затерянное среди подушек в складках пухового одеяла.
Больная выглядела изнуренной, говорила чуть слышно, приходилось наклоняться к самым ее губам: «Воды», «Штору поправить» (чтоб пробившийся в щелку луч не резал глаза). Анна все не шла, должно быть не могла оставить расстроенных детей. Наконец послышались ее шаги в коридоре, голос, отдаваший распоряжения. Тогда теща, выпростав из под одеяла сухую холодную ладонь, тронула его руку:
- Береги ее, - и, собравшись с силами, прибавила с былой неприязнью: - Если она тебе позволит.
Только под конец жизни эта непреклонная особа смирилась с его существованием. Раньше он обижался, но теперь, когда у него самого две взрослых дочери, кое в чем даже сочувствует теще. Он тоже не горел желанием увидеть жениха Соланж, не говоря уж о парнях Софи… Да и как можно искренне одобрить их? Разве не противоестественно ждать, что родители, столько лет заботливо растившие ребенка, обрадуются новому соперничающему источнику любви? А если кровиночка к тому же угодит в лапы балбеса, не способного оценить такое сокровище? Ну что София нашла в этом Нильсе Ольстрёме? Разве не могла она выбрать кого-нибудь получше? Влажные телячьи глаза, багровые прыщи на лбу, еще и заика - о, господи! Софи говорит: «Он добрый, умный…» - оно и видно!
Вчера после визита в Академию, они с Анной зашли взглянуть, как идет подготовка к благотворительной ярмарке. Массивные двухстворчатые двери, подпертые без затей табуреткой, чтоб не закрывались, вели в великолепный старинный зал с уходящими ввысь сводами и потемневшими от времени дубовыми стропилами. Красноватые лучи зимнего солнца лились сверху на стены, еще хранившие полустертые гербы - эмблемы знати, некогда хозяйничавшей здесь. Выцветшие геральдические звери - вытянутые морды, вздыбленная шерсть, когти - неодобрительно взирали на суматошное сборище внизу. Всюду громоздились коробки, деревянные рамы с натянутыми на них полотнищами, стучали молотки, шуршали драпировки, перекликались юные голоса. Пылинки крутились в полосах света, под ногами штабелями лежали сложенные стулья и разобранные барные стойки.
- Осторожней! - крикнула им София. - Не споткнитесь!
В джинсах и желтенькой блузке навыпуск она стояла у большого стола, сверяя маркировку на коробках со списком. Коробки подтаскивал растрепанный белобрысый парень - свисавшие на глаза пряди маскировали вулканы на лбу. Временами он, близоруко щурясь, склонялся вместе с Софией над планшетом и что-то бубнил ей на ухо, обдавая щеку (свежим ли?) дыханием. Она и не думала отстраняться и, тыча пальчиком в экран, сияла довольной немного застенчивой улыбкой.
Анна отлучилась поговорить с директором - потомком родовитого семейства, которому некогда принадлежал особняк, ставший теперь общественным достоянием. Он же, присев на обитый рейками ящик, стал наблюдать. Выглядела София прелестно: живые карие глаза, пышные волосы цвета спелого каштана. Не он один любовался ею - лохматый парень, двигавший ногой тюки и пакеты, чтобы освободить проход, тоже не сводил с неё вожделеющего взгляда. Его глаза будто ощупывали девушку, силясь проникнуть под тонкую материю облекавшую тело. Нет, каков наглец!
- Нильс, иди сюда! Глянь! - София вынула из коробки несколько расписных шёлковых платков и заглянула внутрь, что-то вороша там. - Вот куда их положили!
- Не надо, н-не доставай, - подойдя, он глянул ей через плечо, но не в коробку, а в вырез блузки.
- Это к-куда нести?
- В буфет, - София махнула рукой в сторону лестницы, ведущей на хоры, полуприкрытые пыльным синим занавесом.
Внезапно парень широким хозяйским жестом бесцеремонно огладил ее - будто обнять хотел. Иманд даже привстал от возмущения.
- Ты что? - в голосе Софии ни тени недовольства.
Ловкач показал ей блеснувшую на солнце длинную шёлковую нитку.
Пора было вмешаться. Переступая через доски, свертки и рулоны, которые споро растаскивали Софиины помощники, он двинулся к столу. Лохматый - сообразительный малый - метнув на него из-под чёлки обороняющийся взгляд, подхватил коробку и заспешил наверх.
София рассеянно и как-то по-детски ткнулась отцу в щёку носом и губами.
- А мама где? У нас тут видишь, что творится. Но к вечеру всё разберём, - и, вытянув шею, крикнула ему за спину:
- Ларри, Улаф, ребята, стойки будем наверху собирать.
- Да там негде, - возразил мальчишеский басок. - Соберём здесь и на платформе подымем.
- Ты обедала? - спросил Иманд.
- Нет ещё, а ты? У нас наверху чай, сэндвичи. Хочешь?
Они поднялись на хоры, за которыми угадывалось небольшое помещение, заставленное оранжерейными растениями.
- Там будет бар, - пояснила Софи, - стойки с прохладительными напитками. Уютное местечко, правда?
На хорах теснились раскладные столы, в беспорядке заставленные чайными чашками, блюдами с яблоками и печеньем, бутербродами, прикрытыми пластиковыми колпаками.
Лохматый, сидя на корточках спиной к ним, выкладывал из коробки яркие пакеты со снеками.
- Эй! - окликнула его Софи. - Иди к нам. Пап, это мой друг Нильс Ольстрём.
Парень неловко встал, отряхивая штаны, пробормотал: «З-здрасте…»
- Садись, поедим, - распорядилась Софи, включая чайник, - а то потом некогда будет.
Они взяли по сэндвичу с розовой лососиной и огурцом.
- Вы вместе учитесь? - спросил Иманд нового знакомого.
Тот с набитым ртом покачал головой и продолжал жевать, глядя на костлявые колени, обтянутые видавшими виды штанами.
- Уже нет, - наливая всем чаю, ответила за него София. - Нильс теперь в консерватории. Он скрипач.
- Вот как? - Иманд только сейчас обратил внимание на длинные музыкальные пальцы, терзавшие сэндвич. Перед ним сидело и мучительно жевало сухой хлеб угрюмое страдающее подростковье. Он снова попытался втянуть дочкиного приятеля в разговор:
- Давно вы занимаетесь музыкой?
- Всю жизнь. А что? - парень смерил его враждебным, ревнивым и в то же время каким-то жалким взглядом, словно вынужденный признать, что собеседник стоит выше него.
Испытав острое желание взять нахала за шиворот со словами: «Если сделаешь мою девочку несчастной, я сделаю несчастным тебя!» - он заставил себя перевести взгляд на резной декор в виде лошадиных голов на стропилах.
Разговора не вышло, София ерзала, некстати порываясь ответить за своего дружка, не то защищая, не то выгораживая его. Иманд допил чай и поднялся:
- Не буду вам мешать.
Спускаясь по лестнице, чувствовал сверлящие спину настороженные взгляды.
***
Черт дернул Софию, вяло ковырявшую за ужином картофельный салат с грудинкой, вернуться к теме. С самого начала она перебирала в уме добродетели этого малого, выжидая паузы в беседе, чтоб выступить со своей апологией. Ах, Нильс такой милый, сама доброта и деликатность. Она ведь даже не звала его помогать, у него же пальцы, понимаете! Так он сам примчался. Настоящий друг!
- Ты уверена, что у него к тебе дружеские чувства?
Софи вспыхнула.
- На что ты намекаешь?
- Просто хочу убедиться, что ты верно понимаешь ситуацию.
- Какую? - отложив нож и вилку, она запальчиво повернулась к отцу.
- Этот парень добивается от тебя вовсе не дружбы.
- С чего ты взял? Следил за нами?
- Наблюдал, как вы общаетесь прежде, чем подойти.
Пунцовая от смущения, она уставилась в тарелку.
- Мы ничего дурного не делали.
- Я этого не говорил.
- Тогда чего ты от меня хочешь?
- Чтобы ты не обманывалась насчёт его намерений.
Анна до той поры молча переводившая взгляд с одного лица на другое, взяла себе второй «Скаген»* и благоразумно сменила тему.
- Кто-нибудь из вас собирается на вернисаж Рокуэлла Кента в пятницу?
***
- О каких намерениях этого мальчика ты говорил за столом? - спрашивает жена, когда они остаются одни. - Чего он, по-твоему, хочет?
- Псалмы с ней разучивать! - Иманд снова раздражается, вспоминая хозяйский жест, каким тот огладил плечо Софии.
- Это нормально, что парни проявляют интерес, она красивая девочка.
- Ей всего 16.
- Я помню. И?
Чувствуя бессилие защитить Софи от липких взглядов и сальных касаний озабоченных юнцов, он в запале говорит совсем не то, что сказал бы по здравом размышлении.
- Поверь, я знаю, что на уме у шестнадцатилетнего оболтуса, который вьётся возле симпатичной девчонки!
Жена отводит глаза, тщетно стараясь скрыть улыбку, и он, раздосадованный, добавляет с ожесточением:
- Этот тип - не тот, кто ей нужен!
Она могла бы возразить: «не тебе решать» и «несправедливо отвергать человека, ты его совсем не знаешь», но, нодперев щеку ладонью, сочувственно молчит, глядя как он тщетно пытается сладить с гневом и возмущением. Наконец прибегает к ипытанному способу разрядить обстановку.
- Ну хочешь, подарю тебе футболку с надписью «Да, моя дочь - красавица, а ещё у меня есть дробовик и алиби»?
***
В тёплой воде его клонит в сон. За опущенными веками оживают давние дни, когда малышка-София, забравшись к нему на колени, ластилась, как умеют наверно только поздние дети, заглядывала в глаза и упоенно лепетала «папа-папа-папа...» А как они баловались лёжа на диване, когда он подбрасывал её над собой и ловил, захлёбывающуюся счастливым визгом...
Точно так же подбрасывал когда-то его самого отец. Он вдруг с необычайной ясностью припомнил (сколько же ему было тогда - года четыре?) тот бесшабашный восторг и абсолютное доверие к большим рукам, державшим его крепко и бережно. Перед ним был мужчина - сильный, властный и, главное, - это был его папа. Тогда он верил, что родители всё могут, всё знают, что их осеняет высшая мудрость, безошибочное понимание всего и вся - ведь как иначе они могли знать, что случится с ним, или угадывать его невысказанные горести?
Трогательная и наивная вера во всесилие родителей, увы, заранее обречена. Он помнит то граничащее со страхом недоумение, когда обнаружил, что мама - мама(!) может быть несправедливой и наказать его за драку, в которой он только защищался. Скоро выяснилось, что родителям свойственно заблуждаться, порой недобро - подозревать его в обмане и желании свалить свою вину на другого. Что кое в чем они прискорбно невежественны, и главное, им не под силу защитить его от всех бед. Он чувствовал себя не то чтобы обманутым, но разочарованным.
Потребовалось много времени - вплоть до последних свиданий с мамой в больнице, до драмы сломленного горем отца, чтоб истина наконец открылась ему. Новое состояние родителей - страдающих, напуганных, уязвимых, подтвердило то, о чем он и так уже догадывался: все эти годы ими руководила вовсе не божественная мудрость, а всего лишь тревожная любовь, усталость и привычка к бессознательному насилию. Они хотели как лучше, и он не может вечно казнить их за ошибки, за то, что чувствовал себя жертвой.
Внезапно в уме его вспыхивает отчетливая, трезвая мысль - почти прозрение: наверно скоро и ему понадобиться снисходительность дочери. Неужели и он будет в ее глазах всего лишь вздорным предком, отсталым отцом-деспотом, которого следует простить великодушно?
Вода остыла. Он подавил желание подбавить горяченькой и полежать ещё - мужчинам вредно. Велюровый халат едва уловимо пахнет свежестью, морским ветром. Принесенный в темную спальню, этот тонкий аромат, оповещает зарытый в подушку нос жены о появлении мужа так же верно, как если б о нем возвестили с фанфарами.
За окнами чуть посветлело, но рань несусветная, и хорошо бы поспать часок-другой, прильнув к прохладной подушке. Почуяв его рядом, Анна пристраивает голову ему на плечо: «тё-опленький… ммм...». В зыбкой дрёме Иманд долго блуждает по сумеречным зонам сознания среди бесчисленных образов и случайных воспоминаний. Давным-давно оттеснённые в глубины памяти, они казалось только и ждали, когда мозг перестанет заниматься насущными делами, чтоб целиком захватить внимание.
Ему снится прошлогодняя конференция в Осло. Он стоит на трибуне, и зал перед ним тонет в слепящем свете софитов, из-за чего лица слушателей будто стерты, он видит только продолговатые белые пятна, как ряды яиц в гигантской корзине. Эти «яйца» напоминают ему сюрреалистический вид музея Дали в Фигейросе. Фасад знаменитого шутовского замка богато декорирован любимой пищей художника - яйцами и булочками. Полночи они бродили там среди эпатажных интерьеров, похожих на дурной сон, а утром, вынырнув из плотной пелены облаков, увидели под крылом легкого самолетика бело-голубой в туманной дымке Кадис. И дождь над Атлантикой. Дождь... Из тьмы забвения выступают мокрые перильца с повисшими на них каплями и красные от холода пальчики трёхлетки, упрямо лезущего на горку. Перчатки Малыш не хотел надевать ни в какую. Та детская площадка в конце каштановой аллеи, где так любил играть сын, и теперь полна ребятни - он вчера проходил мимо, только горки там уже другие. А всю середину занимает новая забава - огромная «паутина» из прочных армированных канатов. Она как выращенный из корней неимоверно разросшегося фикуса подвесной мост в Индии, по которому Анна прошла с привычной ловкостью, а он - стараясь не смотреть вниз и обеими руками цепляясь за этот живой гамак. Такие фикусы с густой бородой воздушных корней, свисающей с суковатых ветвей, с твердыми лопастями красноватых листьев, по которым скачут желто-зеленые картавые попугаи, там повсюду. Величественные деревья-богатыри, в развилках которых можно сидеть с комфортом как в кресле. Ах, какое замечательное тёмно-синее кресло-трансформер было в кабинете дантиста, где Соланж ставили элайнеры. И цвет его - такой же глубокий синий как у кафеля на полу душевой университетского теннисного корта, там еще звездчатый рисунок был похожий... похожий... Ему видится почему-то мамино кольцо с гранатом - подарок отца - на больничной тумбочке. Она никогда не снимала его, пока оно само не свалилось с исхудавшего пальца.
Непостижимо, как ясно помнится всё: замерзшие ручонки Оскара на перилах - сердце сжималось смотреть на них, синий кафель в душевой, лучистый блеск драгоценного камня на больничном пластике в бурых пятнышках йода. Неужели верно то, о чём он всегда догадывался: ни одна виденная им картинка не исчезает бесследно.
В дремотное блуждание по закоулкам памяти вплетается как ниточка в узор сонная ласковая возня любимой, обнимающей его. Извечная женская нежность выражает себя в этом бессознательном жесте, пробуждая в нём смешанное со жгучей стыдливостью сожаление, что нельзя уже беспомощным малышом угнездиться на маминых руках. Или полежать рядышком под пледом, греясь у большого мягкого бока и чувствуя, как добрая рука успокоительно перебирает ему волосы. Мучительно хочется поговорить с ней, поделиться мыслями и тревогами, услышать ободряющее: «Не бойся, всё будет хорошо», и чтоб она поцеловала в лоб, как всегда целовала на ночь - тогда он наверно смог бы уснуть спокойно. Он уже достаточно зрел, чтоб понимать: есть в таких желаниях нечто необходимое его душе, чтоб противиться незамедлительной беспощадной цензуре рассудка.
Он просыпается, когда уже совсем светло, от того, что Анна, полностью одетая, лежит поверх одеяла, опершись на локоть, и гладит ему голое плечо и спину.
- Ах ты колоброд, - любовно говорит она, - сперва шастаешь по ночам, а потом дрыхнешь до обеда.
- Ну уж и поспать лишний часик нельзя, - включаясь игру, ворчит он и поворачивается на живот, чтобы ей удобней было гладить спинку. Это у них называется «и за ушком тоже почеши».
---------------------------------------
«Скаген» или Скаген-тост* - традиционный шведский тост с креветками под белым соусом и «шапочкой» из икры, названный в честь датского порта, в водах которого был впервые приготовлен.