Выяснение отношений
Иманд (32) - Анна (29)
Таких ссор у них прежде не бывало. Хотя за пять лет разное, конечно, случалось - нервишки у Анны нет-нет да взыграют. И сам он не склонен молча сносить ее, порой совершенно дурацкие, придирки. Смешно и грустно вспоминать, как глуп и наивен он был, воображая, что их отношения могут быть только нежными и уважительными, что мелочным ссорам не найдется места в их прекрасном супружестве. Уж они-то не станут цепляться к словам, превратно толковать поступки и ругаться из-за разной не стоящей внимания ерунды, вроде оставленной на краю стола чашки, списка приглашенных на вечер или язвительного комментария в прессе. Все это просто не могло случиться с ними - любящими, разумными, благовоспитанными. И вот на тебе, вся их повседневность крутится вокруг ничтожных мелочей, с каждым лишним словом вырастающих из чепухи в проблему. Эти летучие жалящие как искры ссоры легко вспыхивают между ними и так же легко гаснут, оставляя после себя горько-сладкое послевкусие досады и примирения.
Надо признать, семейная жизнь вообще оказалась не такой, как представлялось ему до свадьбы. Но разочаровавшись в прежних фантазиях, он нежданно открыл новые прелести там, где и не думал ничего найти. В первые годы брака Иманд чувствовал себя как человек, обольщенный ловкостью велосипедиста, плавно и скоро катящего по дорожке. Смотришь - вроде все просто и весело, пока сам не взгромоздишься на велосипед. И ах! - надо, оказывается, держать равновесие и быстро крутить педали непослушными, заменевшими с непривычки ногами, следить за колдобинами на дороге и объезжать столбы, ухитриться никого не задавить, да еще помнить, куда едешь! И где же, спрашивается, то изящество и непринужденность, с какой все будто бы должно делаться? Но в этой поначалу неумелой, вихляющей из стороны в сторону «езде» нашлись свои победы, удовольствия и трудное заслуженное счастье.
Случались между ними стычки и посерьезней - «кризис идеала», как он их называл. Анна, представлявшаяся ему существом возвышенным, почти неземным, оказалась особой практичной, не чуравшейся быта. Она охотно входила в разные прозаические частности вроде составления меню, чистки постельных принадлежностей или состава земли для садовых работ. По первости эта игра в хозяюшку даже забавляла его, но когда жена всерьез расстроилась из-за «не той» паркетной мастики, точно полотер какой-нибудь… Да как эта нежная фиалка вообще может что-то знать о мастике? Столь неожиданная при ее положении домовитость не только изумляла, но пожалуй даже оскорбляла его вкус: поэтическая девушка из грез, рафинированная красавица, созданная блистать и командовать - и вдруг какие-то вульгарные хлопоты о спарже и матрасах!
Конечно он пытался высказать (о, очень мягко) свое недоумение, но получил форменный отлуп! Она, видите ли, не ожидала найти в нем аристократа, воротящего нос от обычных житейских забот. И что зазорного в том, чтоб печься о вкусной еде и домашнем уюте? Неужели он воображает, что всё в их доме должно делаться чужими руками и чужой волей, а роль хозяев что - чисто паразитическая? Ей дико слышать от него подобные укоры. Она надеется, что это в последний раз.
Задетый ее отповедью, он вскинулся было возмущенный и обиженный, но скоро остыл, не от сознания жениной правоты - ему было, что возразить, но от острого ощущения их нераздельности: быть оскорбленным ею, все равно, что обругать самого себя. Он уже не мог предъявить ей претензии иначе, чем обратив те же упреки к самому себе. Странным образом, его мучительная неспособность определить, где кончается она и начинается он, и означала быть женатым.
Чувствовала ли Анна то же? Пожалуй. А то бы не сказала однажды в пылу ссоры с негодованием, адресованным не ему, но в пространство: «Я будто рехнулась, и сама с собой бранюсь! Сама от себя чего-то требую и себе же не даю!»
Об этом он вспоминает сейчас, бесцельно слоняясь по лесу и нигде не находя покоя, слушая летний атласный шум напоенной дождями, пригретой солнцем листвы, лепечущей ему в уши, что все уже было прежде и будет снова, как от веку совершается на этой изобильной земле. Что орехи теперь поспевают и наливается кислым соком брусника во мху, и что вон та красногорлая птица-чечевица, давно поднявшая на крыло свой летошний выводок, свищет, мол, осень не за горами…
Иманд не слушает, ему все равно. Он занят нескончаемым разговором с Анной, который ведет в уме с тех пор как покинул Стокгольм. И видится ему безнадежное, будто сидят они в сумерках врозь по углам, каждый наедине со своей бедой, чувствуя, что сколько ни говори - другой не поймет, не захочет понять.
***
Когда же началось все? В то весеннее утро отец Анны, собираясь на прогулку, которую, по настоянию доктора Эрикссона, с недавних пор совершал ежедневно, внезапно ощутил жгучую боль в груди. Не имея сил не то что позвать на помощь, но даже просто вдохнуть, он привалился боком к стене - ноги не держали, и сполз на пол, задев массивную фарфоровую вазу. Грохота, всполошившего весь дом, он уже не слышал.
Врачи констатировали сердечный приступ, строжайше предписали покой. И в следующие два с половиной месяца Иманд узнавал новости о собственной жене главным образом из газет и телевизора. Случалось, обстоятельства требовали ее одномоментного присутствия в трех местах сразу, и место рядом с ним (или, скажем, в супружеской постели) в ежедневной повестке Анны, принявшей на себя двойной груз обязанностей, теперь отнюдь не значилось.
Нет, они виделись конечно. Однажды в театре после какого-то приема проговорили весь спектакль, так и не взглянув ни разу на сцену, даже вспомнить потом не могли, что там шло - пьеса, опера? Анна смотрела на него неотрывно. Они вместе вернулись домой, и когда жена наконец уснула, оплетя его руками, ногами, волосами, он все гнал и гнал от себя сон, зная, что утром ее здесь уже не будет.
К концу второго месяца суматошный график жены приобрел некоторую размеренность. Идущий на поправку больной помогал дельными советами, да и сезон, к счастью, заканчивался. Наконец настал благословенный день: Анна сложила с себя регентские полномочия. Казалось, прежняя жизнь теперь вернётся. Снова они будут просыпаться вместе, гулять с дочкой, проводить целые часы вдвоём. Дня три так и было. А на четвёртый - за завтраком, запивая хлебец яблочным соком, Анна объявила, что передышка кончена, что она, оказывается, мало смыслит в делах, которые не сегодня-завтра опять навалятся, и надо готовиться к этому загодя.
Встав из-за стола, она ласково чмокнула его в щёку, просила не скучать, и исчезла до позднего вечера. Так и пошло: консультации, деловые поездки, визиты, речи - всё это вдобавок к её прежней нагрузке, которую никто, понятно, не отменял.
- Нужно набраться опыта, - на бегу извинялась она. - Не хочу снова чувствовать себя беспомощной, когда от меня ждут решительных действий.
Он честно старался понять жену, смириться с её вечным ускользанием. К тому же его собственные дела тоже требовали внимания, хотя по сравнению с ней он чувствовал себя бездельником. И покинутым мужем, отодвинутым в сторону ради... или просто под предлогом? Казалось, Анна убегает не к делам, но от него. От его настойчивого желания видеться, говорить с ней, засыпать вместе - словно ей самой всё стало безразлично. Отстраненность Анны делала неуместными его хотения, заставляла чувствовать себя виноватым за них.
Конечно она ничего такого не говорила, не уклонялась от его поцелуев, да что там, весьма горячо отвечала на них, когда имела время - пару раз даже пожертвовала для этого своими драгоценными встречами. Но потом, сердясь на себя, принималась ожесточенно навёрстывать упущенное, не давая ему даже подступиться к ней с каким-нибудь предложением или разговором. Анна отдалялась от него - целеустремлённо и непреклонно, не имея будто никаких причин, оговариваясь занятостью. И он ничего не мог поделать. На вопросы она отвечала с легкой усмешкой (словно он и сомневаться не вправе), что любит конечно, любит по-прежнему - с чего он взял, что разлюбила? И нельзя было не верить этим бессовестно честным глазам, устремленным на него вдруг с нескрываемой нежностью.
- Как же ты не понимаешь, я должна во всем разобраться, найти людей, на которых могу полагаться - лучше сейчас, чем в аврале - потом.
Это звучало убедительно. На время он отступал, забивал голову работой, чтением, возней с ребенком, глупо ревнуя к дочери: ведь для малышки Анна находит время! Почему же именно с ним ей так отчаянно некогда? Необъяснимо и горько. Сто раз он мысленно репетировал решительный разговор с ней: «Сколько такое может продолжаться? Это невыносимо!» или «Может нам взять паузу в отношениях? Раз тебе все время не до меня…» - нет, слишком сквозит обида. Детский шантаж: нарочно предлагать то, чего он ни в коем случае не хочет, в надежде, что Анна поймет, до чего дошло, устыдится, воскликнет: «С ума сошел?!» А если она скажет: «Да, давай»?
На деле вышло еще хуже. Три дня назад перед сном - Анна, поджав ноги, сидела на диване, уткнувшись в блокнот с заметками, и на его осторожное: «Поздно уже» - пробормотала, не отрываясь: «Ты ложись, я скоро…» Но он не ушел. Присел рядом на подлокотник и, дождавшись, когда она поднимет голову, улыбнулся с беззаботным видом.
- Давай отдохнем денек, а? Хочу показать тебе одно местечко, дочку с собой возьмем.
Скажи она: «Извини, не могу», все осталось бы по-прежнему - он наверно и дальше терпел бы. Она с трудом подавила раздражение: «Почему бы тебе не уехать за город отдохнуть - дней на десять хотя бы? А лучше недельки на две» - и вздохнула безнадежно.
***
Ну кто ее за язык тянул, господи! Анна успела пожалеть о сказанном, еще не договорив фразу. Но реакция Иманда ее поразила. Она чего угодно ждала, от разумного: «Пойдем-ка лучше спать», до резкого: «Не тебе решать, что мне делать!» Вместо этого он встал и ни слова не говоря вышел из комнаты. Минуту спустя она услышала щелчок входной двери. И не поверила: конечно он вернется сейчас - куда ему деться в первом часу ночи! Она просчиталась. Может теперь хоть до посинения «выдерживать характер».
Ох, как она разозлилась! Надо же быть такой дурой! И тут же, прощая, оправдывая себя, мысленно накинулась на мужа: «Что ты как маленький! Ведь сто раз объясняла!» Ладно, сто не сто… но ведь в самом деле не раз говорила: пока лето, надо навести мосты со всеми, кто вскоре войдет в ее команду. Неужели не ясно: чем выше начальник, тем сильнее он зависит от окружения и тем больше ограничен в возможностях. Два месяца ее распоряжения как на ватную стену натыкались! Стыдно вспомнить. Ее воля ничего не стоит без надежного аппарата, проводящего решения в жизнь. Почему Иманд не желает понять ее трудностей? Почему день и ночь требует внимания как капризное дитя! Думает, ей легко отказывать? Да она сама вся извелась без него!
«Вот правда» - трезво и холодно говорит в ней внутренний голос, - дело не в его желаниях, а в твоих. Так бы и бросила все - сидела бы подле него целыми днями, в глаза заглядывала, обнимала да мурлыкала - чего лучше! А этого нельзя. Иманд думает, она к нему жестока, а на самом деле - к себе. Будто не соображает, какой это соблазн для нее, как с собой бороться приходится! Выдумал тоже, разлюбила! Разлюбишь его такого, как же! Ничего, погуляет по лесам - остынет.
Зря она себя накручивает - не помогает ничуть. Всё ее якобы безразличие, всё возмущение против него - сплошное притворство! Она до того несчастна, что получив наконец свободу - никто теперь не стоит над душой, не расхолаживает - ни на минуту не перестает запальчиво говорить с ним, иногда вслух в пустой комнате, вздрагивая от собственного голоса: «Пойми, нельзя же до такой степени цепляться друг за друга. Я и так еле держусь, чтоб не виснуть на тебе! И как сосредоточиться, видя, что ты тоскуешь?»
Снова и снова мысленно повторяя ему - отсутствующему - свои резоны, Анна наконец спрашивает и себя: почему мы не понимаем друг друга? У Иманда тоже есть доводы, которые я не слышу так же, как он не слышит мои. Почему обычное в таких случаях «спокойно поговорить» нам не помогает? Ведь что происходит: каждый уверен, что другой несправедлив к нему. Мы зацепились за эту несправедливость и ссоримся, хотя желаем одного и того же - не расставаться. Какая ужасная нелепость! У меня своя правда, у него - своя, и эти «правды» не дают нам быть вместе. Мы считаем себя правыми, и на этом основании обижаем друг друга. Хотим справедливости, а в итоге творим зло. Вот почему никакие разговоры не помогут. Пока будем цепляться за свои мелкие частные правдочки.
Это открытие настигает Анну за одиноким обедом. Все-таки дура! - с удовлетворением говорит она себе и опускает ложку в тарелку, так и не донеся ее до рта. Теперь она знает, что делать. Успеет до вечера.
***
Будь Анна с ним, они бы наверно провели этот ясный денек - с сухим солнечным жаром, с горячим ветром - на озере. Она любит быть у воды, даже если не купается. Мысль о жене сладка и болезненна. Иманд может отправиться куда угодно, но едет туда, где была бы она. В непрерывно воображаемом разговоре с ней он вывел формулу давно известную всякому, кто хоть раз бесплодно выяснял отношения: если надо объяснять, то не надо объяснять. Как только начинаются разногласия - все правы, каждый по-своему, но истину установить нельзя, сколько ни спорь. Само выяснение отношений означает невозможность истины. Если нужно понимать, не поймет никто.
Это почти невозможно принять, - говорит он себе, - и мы продолжаем убеждать и доказывать, в надежде развеять недоразумение: она не так поняла, не увидела, не осознала - бесимся, что ничего не выходит. А на самом деле, если мы можем друг друга понять, то только потому, что уже понимаем - без объяснений, без попыток вдолбить свою правду другому.
Теперь, когда страсти улеглись, решение уехать из дому уже не кажется ему единственно верным. Тогда на эмоциях он не мог поступить иначе. Но если посмотреть на результат, к чему привела их уверенность в своей правоте? К ссоре, какой еще не бывало. Все, что они сумели сделать, опираясь на свою правоту - это причинить друг другу зло. И разве профессия не научила его этому раньше? Все зло, творимое в мире, и в особенности, конечно, большое зло, вершится с абсолютным сознанием правоты. Весь пыл, весь пафос нашей правды, которую мы несем другим, только разжигает конфликт, делает нас непримиримыми противниками. То есть уходит на зло. Без этого оно не совершалось бы.
Не будь он так ослеплен обидой, сообразил бы, что Анна не избавиться от него хочет, а лишь без помех завершить начатое, не оправдываясь каждый день за свою занятость. Не сбеги он так поспешно, жена бы наверно тут же извинилась (а он - оскорбленный в лучших чувствах - и слушать не стал бы, вот и сидит теперь тут - гордый бирюк).
Миновав полоску пляжа - что там делать одному? - Иманд направляет Лорда к дальней - северной оконечности озера. Надо же когда-нибудь побывать и там. Милю спустя дорожка вдоль берега становится топкой - приходится забирать в светлый лес, растущий на месте старого давно отжившего сосняка. От него остались теперь лишь редкие исполины, высоко поднявшие на своих глинисто-красных мачтах пышные зеленые паруса крон, в которых играет золотистый солнечный свет. Между ними среди несметных цветов растут ровные как карандашики березы и юные сосенки в медвяных травах по пояс. По обережью ручьев, питающих озеро, тянутся заросли красной бузины, крушины и кудлатого лозняка.
Дорогу ему преграждает речушка, промывшая себе песчаное ложе между пологими склонами. Искать брод он не стал. Пустил коня пастись, а сам растянулся в траве среди лилово-желтой иван-да-марьи и синих колокольчиков, глядя в небо и слушая сдержанный, глухой и глубокий гул ветра в вышине. Со склона открывался светлый закатный край в легких облаках, за которые, спускаясь, заходило солнце, бросая на смягченную синь горизонта сияющие столпы света.
Хорошо здесь, да душа у него не на месте. Не в том ведь дело, чтоб признать: «я неправ» - это теперь проще всего. Он привычно срывает травинку, прикусывает ее мягкий молочный кончик и, забросив руки за голову, отдается вольно текущим мыслям.
За моей правдой прячется какая-то истина обо мне. И тайно руководит мною. Чего я хочу на самом деле - внимания? Нет, не то. Хочу любить - переживать всю полноту любви. Анна возрождает во мне эту способность. Кто-то говорил, мол, душа, полная чувств - вот подлинное сокровище. Кант? Пребывать в этой полноте, значит быть живым. Если чувства мертвы - то и мы тоже. Но любовь не похожа на лампочку, которая зажглась и светит, пока не перегорит. Нет, любовь есть, пока мы воссоздаем ее непрерывным усилием - она живет на гребне волны усилия. И я хочу жить, любя, а не просто помнить, что влюблен. Любить - самая ценная человеческая способность.
Лорд хрупает травой прямо у него над ухом. Скосив глаза, Иманд наблюдает, как вытянутые губы щиплют пахучую белую кашку, конь пофыркивает, от него тянет кислотцой, домашним животным теплом. Ветер с реки несет сладкий дух некошеных трав - зыбится по склону пестрый узор теней и солнечных пятен. Меж цветов лениво и сыто, будто нехотя, кружат шмели, носятся, шурша слюдяными крылами, голубоватые стрекозы и, зависая, вспыхивают на солнце. Тени становятся длиннее, гуще, и если он на обратном пути собирается искупаться…
***
Освеженный купанием, с мокрыми волосами и мятой рубашкой, обвязанной вокруг пояса, он пускает Лорда в галоп наперегонки с тучкой, из которой сыплется крупный ласковый дождь, и, не долетая до земли, растворяется в парном воздухе. Скачка не мешает ему всю дорогу мысленно обращаться к жене - уже без прежнего напора, спокойно и вдумчиво подбирая слова для завтрашнего разговора. Больше нет нужды быть вдали друг от друга - утром он вернется в Стокгольм.
В приподнятом настроении все вокруг видится иначе, играет свежими красками. Залитый светом уходящего дня, открывается ему цветник перед домом - красочный разлив на зеленом листвяном подбое. Сразу за подъездной аллеей пламенеют циннии - высоким багряно-розовым костром горят они по обеим сторонам дорожки. В детстве он вслед за матерью называл эти цветы майорами за твердые негнущиеся стебли с гордо посаженными на них бархатистыми головками. Вот и сейчас они стоят под ветром как в парадном строю - прямо, не колыхнутся. И будут стоять до самых заморозков - мощные, щедро цветущие - алые, вишневые, оранжево-красные.
Дальше, охватывая дом широкими полукружьями, расплескалось море разливанное астр - белые, лиловые, розовые, лимонные, сиреневые с желтыми корзинками. Ближе к центру покачиваются на ветру стрельчатые шары хризантем - медно-палевые и кремовые, обрамленные темной кудрявой зеленью. Над ними прядают крылышками капустницы и, едва присев, снова устремляются в ныряющий полет.
Партер перед домом заткан цветочным ковром. Изящный узор его образуют низкие ажурные кустики бархатцев с крупными шафрановыми и бордовыми цветками - каждый лепесток с золотистой оборочкой. Между ними, составляя яркий дуэт, пестреют алые и лиловые мутовки сальвий с рыхлыми губчатыми цветками. Серебряная резная листва цинерарий облагораживает и смягчает пестроту. Дом, окруженный цветниками, облит розовым закатным светом как медовый пряник глазурью - от него веет теплотой и умиротворением.
В холле настоявшаяся тишина и прохлада. На круглом столике у раскрытого окна, плещущего тонкой занавеской, красуется пышный букет георгинов. Сердце ёкает: Анна? Но в доме ни звука - при хозяйке такого не бывает. И почему сразу Анна? Цветы каждый день ставят, кто бы из семьи ни приехал - наверняка они и утром тут были, он просто внимания не обратил. Да и что он вообще замечал в эти дни? Спроси, что за завтраком ел - не вспомнит! И теперь голоден, будто его неделю не кормили. Из столовой вкусно пахнет пирогом и чем-то жареным, но сначала ему нужен душ и чистая рубашка. Вообще-то, одному на условности можно и наплевать, но сидеть за столом как есть - полуголым и растрепанным… что он, совсем тут одичал?
В спальне чудится чуть слышный аромат духов - едва войдя, он замирает, не докончив движения, оглушенный ропотом крови в висках, с гулким от счастья сердцем. Проверяя догадку, рывком распахивает дверь в туалетную комнату жены: полумрак, безупречный порядок, одежда в чехлах - нет здесь никого, и не было с прошлой зимы. И духами не пахнет - показалось. Да что это с ним - разволновался, смешно даже!
Досадуя на себя, Иманд идет под душ, но и там сквозь пенье-шипенье струй мерещатся ему голоса и неясные звуки в доме, да так убедительно, что он перекрывает воду и прислушивается. Тишина. С ума схожу, - все еще напрягая напрасно слух, констатирует он. И то сказать, шумоизоляция здесь капитальная - хоть митингуй за стенкой, ничего не слышно.
Избегая соблазна натянуть на распаренное тело простецкую футболку, выбирает рубашку с демократичным воротничком-стойкой - не хватало еще галстук нацепить, как на свидание! Волосы, подсыхая, курчавятся на кончиках и торчат во все стороны - разве вчера он обращал на это внимание? У него дурацкая игра с самим собой: делает вид, будто верит, что Анна тайком приехала и прячется от него где-то в доме.
Проходя через малую гостиную, нарочно заглядывает в ее любимую комнату с эркером - вдруг она там? Солнце давно село, за водопадом тюля синеют сумерки, и только зеленые венцы сосен вдали чуть-чуть золотеют, словно уплывая от земли, растворяясь в гаснущем небе. И тут духами пахнет! Нет… не духами - это душистый табак к ночи распустился - прямо под окнами, а рамы всюду подняты и… он так разочарован, что стыдно признаться.
Внизу двери столовой нараспашку и оттуда льется мягкий дрожащий свет - будто от камина. Да нет, какой камин в июле! - просто на белой скатерти вокруг вазы с крупными розами, трепещут огоньки множества свечек в пузатых бокальчиках. Отблески пламени играют на столовом серебре, теплые блики румянят фарфор и крахмальные конусы салфеток дополняют вечернее убранство стола, накрытого на две персоны.
Таких ссор у них прежде не бывало. Хотя за пять лет разное, конечно, случалось - нервишки у Анны нет-нет да взыграют. И сам он не склонен молча сносить ее, порой совершенно дурацкие, придирки. Смешно и грустно вспоминать, как глуп и наивен он был, воображая, что их отношения могут быть только нежными и уважительными, что мелочным ссорам не найдется места в их прекрасном супружестве. Уж они-то не станут цепляться к словам, превратно толковать поступки и ругаться из-за разной не стоящей внимания ерунды, вроде оставленной на краю стола чашки, списка приглашенных на вечер или язвительного комментария в прессе. Все это просто не могло случиться с ними - любящими, разумными, благовоспитанными. И вот на тебе, вся их повседневность крутится вокруг ничтожных мелочей, с каждым лишним словом вырастающих из чепухи в проблему. Эти летучие жалящие как искры ссоры легко вспыхивают между ними и так же легко гаснут, оставляя после себя горько-сладкое послевкусие досады и примирения.
Надо признать, семейная жизнь вообще оказалась не такой, как представлялось ему до свадьбы. Но разочаровавшись в прежних фантазиях, он нежданно открыл новые прелести там, где и не думал ничего найти. В первые годы брака Иманд чувствовал себя как человек, обольщенный ловкостью велосипедиста, плавно и скоро катящего по дорожке. Смотришь - вроде все просто и весело, пока сам не взгромоздишься на велосипед. И ах! - надо, оказывается, держать равновесие и быстро крутить педали непослушными, заменевшими с непривычки ногами, следить за колдобинами на дороге и объезжать столбы, ухитриться никого не задавить, да еще помнить, куда едешь! И где же, спрашивается, то изящество и непринужденность, с какой все будто бы должно делаться? Но в этой поначалу неумелой, вихляющей из стороны в сторону «езде» нашлись свои победы, удовольствия и трудное заслуженное счастье.
Случались между ними стычки и посерьезней - «кризис идеала», как он их называл. Анна, представлявшаяся ему существом возвышенным, почти неземным, оказалась особой практичной, не чуравшейся быта. Она охотно входила в разные прозаические частности вроде составления меню, чистки постельных принадлежностей или состава земли для садовых работ. По первости эта игра в хозяюшку даже забавляла его, но когда жена всерьез расстроилась из-за «не той» паркетной мастики, точно полотер какой-нибудь… Да как эта нежная фиалка вообще может что-то знать о мастике? Столь неожиданная при ее положении домовитость не только изумляла, но пожалуй даже оскорбляла его вкус: поэтическая девушка из грез, рафинированная красавица, созданная блистать и командовать - и вдруг какие-то вульгарные хлопоты о спарже и матрасах!
Конечно он пытался высказать (о, очень мягко) свое недоумение, но получил форменный отлуп! Она, видите ли, не ожидала найти в нем аристократа, воротящего нос от обычных житейских забот. И что зазорного в том, чтоб печься о вкусной еде и домашнем уюте? Неужели он воображает, что всё в их доме должно делаться чужими руками и чужой волей, а роль хозяев что - чисто паразитическая? Ей дико слышать от него подобные укоры. Она надеется, что это в последний раз.
Задетый ее отповедью, он вскинулся было возмущенный и обиженный, но скоро остыл, не от сознания жениной правоты - ему было, что возразить, но от острого ощущения их нераздельности: быть оскорбленным ею, все равно, что обругать самого себя. Он уже не мог предъявить ей претензии иначе, чем обратив те же упреки к самому себе. Странным образом, его мучительная неспособность определить, где кончается она и начинается он, и означала быть женатым.
Чувствовала ли Анна то же? Пожалуй. А то бы не сказала однажды в пылу ссоры с негодованием, адресованным не ему, но в пространство: «Я будто рехнулась, и сама с собой бранюсь! Сама от себя чего-то требую и себе же не даю!»
Об этом он вспоминает сейчас, бесцельно слоняясь по лесу и нигде не находя покоя, слушая летний атласный шум напоенной дождями, пригретой солнцем листвы, лепечущей ему в уши, что все уже было прежде и будет снова, как от веку совершается на этой изобильной земле. Что орехи теперь поспевают и наливается кислым соком брусника во мху, и что вон та красногорлая птица-чечевица, давно поднявшая на крыло свой летошний выводок, свищет, мол, осень не за горами…
Иманд не слушает, ему все равно. Он занят нескончаемым разговором с Анной, который ведет в уме с тех пор как покинул Стокгольм. И видится ему безнадежное, будто сидят они в сумерках врозь по углам, каждый наедине со своей бедой, чувствуя, что сколько ни говори - другой не поймет, не захочет понять.
***
Когда же началось все? В то весеннее утро отец Анны, собираясь на прогулку, которую, по настоянию доктора Эрикссона, с недавних пор совершал ежедневно, внезапно ощутил жгучую боль в груди. Не имея сил не то что позвать на помощь, но даже просто вдохнуть, он привалился боком к стене - ноги не держали, и сполз на пол, задев массивную фарфоровую вазу. Грохота, всполошившего весь дом, он уже не слышал.
Врачи констатировали сердечный приступ, строжайше предписали покой. И в следующие два с половиной месяца Иманд узнавал новости о собственной жене главным образом из газет и телевизора. Случалось, обстоятельства требовали ее одномоментного присутствия в трех местах сразу, и место рядом с ним (или, скажем, в супружеской постели) в ежедневной повестке Анны, принявшей на себя двойной груз обязанностей, теперь отнюдь не значилось.
Нет, они виделись конечно. Однажды в театре после какого-то приема проговорили весь спектакль, так и не взглянув ни разу на сцену, даже вспомнить потом не могли, что там шло - пьеса, опера? Анна смотрела на него неотрывно. Они вместе вернулись домой, и когда жена наконец уснула, оплетя его руками, ногами, волосами, он все гнал и гнал от себя сон, зная, что утром ее здесь уже не будет.
К концу второго месяца суматошный график жены приобрел некоторую размеренность. Идущий на поправку больной помогал дельными советами, да и сезон, к счастью, заканчивался. Наконец настал благословенный день: Анна сложила с себя регентские полномочия. Казалось, прежняя жизнь теперь вернётся. Снова они будут просыпаться вместе, гулять с дочкой, проводить целые часы вдвоём. Дня три так и было. А на четвёртый - за завтраком, запивая хлебец яблочным соком, Анна объявила, что передышка кончена, что она, оказывается, мало смыслит в делах, которые не сегодня-завтра опять навалятся, и надо готовиться к этому загодя.
Встав из-за стола, она ласково чмокнула его в щёку, просила не скучать, и исчезла до позднего вечера. Так и пошло: консультации, деловые поездки, визиты, речи - всё это вдобавок к её прежней нагрузке, которую никто, понятно, не отменял.
- Нужно набраться опыта, - на бегу извинялась она. - Не хочу снова чувствовать себя беспомощной, когда от меня ждут решительных действий.
Он честно старался понять жену, смириться с её вечным ускользанием. К тому же его собственные дела тоже требовали внимания, хотя по сравнению с ней он чувствовал себя бездельником. И покинутым мужем, отодвинутым в сторону ради... или просто под предлогом? Казалось, Анна убегает не к делам, но от него. От его настойчивого желания видеться, говорить с ней, засыпать вместе - словно ей самой всё стало безразлично. Отстраненность Анны делала неуместными его хотения, заставляла чувствовать себя виноватым за них.
Конечно она ничего такого не говорила, не уклонялась от его поцелуев, да что там, весьма горячо отвечала на них, когда имела время - пару раз даже пожертвовала для этого своими драгоценными встречами. Но потом, сердясь на себя, принималась ожесточенно навёрстывать упущенное, не давая ему даже подступиться к ней с каким-нибудь предложением или разговором. Анна отдалялась от него - целеустремлённо и непреклонно, не имея будто никаких причин, оговариваясь занятостью. И он ничего не мог поделать. На вопросы она отвечала с легкой усмешкой (словно он и сомневаться не вправе), что любит конечно, любит по-прежнему - с чего он взял, что разлюбила? И нельзя было не верить этим бессовестно честным глазам, устремленным на него вдруг с нескрываемой нежностью.
- Как же ты не понимаешь, я должна во всем разобраться, найти людей, на которых могу полагаться - лучше сейчас, чем в аврале - потом.
Это звучало убедительно. На время он отступал, забивал голову работой, чтением, возней с ребенком, глупо ревнуя к дочери: ведь для малышки Анна находит время! Почему же именно с ним ей так отчаянно некогда? Необъяснимо и горько. Сто раз он мысленно репетировал решительный разговор с ней: «Сколько такое может продолжаться? Это невыносимо!» или «Может нам взять паузу в отношениях? Раз тебе все время не до меня…» - нет, слишком сквозит обида. Детский шантаж: нарочно предлагать то, чего он ни в коем случае не хочет, в надежде, что Анна поймет, до чего дошло, устыдится, воскликнет: «С ума сошел?!» А если она скажет: «Да, давай»?
На деле вышло еще хуже. Три дня назад перед сном - Анна, поджав ноги, сидела на диване, уткнувшись в блокнот с заметками, и на его осторожное: «Поздно уже» - пробормотала, не отрываясь: «Ты ложись, я скоро…» Но он не ушел. Присел рядом на подлокотник и, дождавшись, когда она поднимет голову, улыбнулся с беззаботным видом.
- Давай отдохнем денек, а? Хочу показать тебе одно местечко, дочку с собой возьмем.
Скажи она: «Извини, не могу», все осталось бы по-прежнему - он наверно и дальше терпел бы. Она с трудом подавила раздражение: «Почему бы тебе не уехать за город отдохнуть - дней на десять хотя бы? А лучше недельки на две» - и вздохнула безнадежно.
***
Ну кто ее за язык тянул, господи! Анна успела пожалеть о сказанном, еще не договорив фразу. Но реакция Иманда ее поразила. Она чего угодно ждала, от разумного: «Пойдем-ка лучше спать», до резкого: «Не тебе решать, что мне делать!» Вместо этого он встал и ни слова не говоря вышел из комнаты. Минуту спустя она услышала щелчок входной двери. И не поверила: конечно он вернется сейчас - куда ему деться в первом часу ночи! Она просчиталась. Может теперь хоть до посинения «выдерживать характер».
Ох, как она разозлилась! Надо же быть такой дурой! И тут же, прощая, оправдывая себя, мысленно накинулась на мужа: «Что ты как маленький! Ведь сто раз объясняла!» Ладно, сто не сто… но ведь в самом деле не раз говорила: пока лето, надо навести мосты со всеми, кто вскоре войдет в ее команду. Неужели не ясно: чем выше начальник, тем сильнее он зависит от окружения и тем больше ограничен в возможностях. Два месяца ее распоряжения как на ватную стену натыкались! Стыдно вспомнить. Ее воля ничего не стоит без надежного аппарата, проводящего решения в жизнь. Почему Иманд не желает понять ее трудностей? Почему день и ночь требует внимания как капризное дитя! Думает, ей легко отказывать? Да она сама вся извелась без него!
«Вот правда» - трезво и холодно говорит в ней внутренний голос, - дело не в его желаниях, а в твоих. Так бы и бросила все - сидела бы подле него целыми днями, в глаза заглядывала, обнимала да мурлыкала - чего лучше! А этого нельзя. Иманд думает, она к нему жестока, а на самом деле - к себе. Будто не соображает, какой это соблазн для нее, как с собой бороться приходится! Выдумал тоже, разлюбила! Разлюбишь его такого, как же! Ничего, погуляет по лесам - остынет.
Зря она себя накручивает - не помогает ничуть. Всё ее якобы безразличие, всё возмущение против него - сплошное притворство! Она до того несчастна, что получив наконец свободу - никто теперь не стоит над душой, не расхолаживает - ни на минуту не перестает запальчиво говорить с ним, иногда вслух в пустой комнате, вздрагивая от собственного голоса: «Пойми, нельзя же до такой степени цепляться друг за друга. Я и так еле держусь, чтоб не виснуть на тебе! И как сосредоточиться, видя, что ты тоскуешь?»
Снова и снова мысленно повторяя ему - отсутствующему - свои резоны, Анна наконец спрашивает и себя: почему мы не понимаем друг друга? У Иманда тоже есть доводы, которые я не слышу так же, как он не слышит мои. Почему обычное в таких случаях «спокойно поговорить» нам не помогает? Ведь что происходит: каждый уверен, что другой несправедлив к нему. Мы зацепились за эту несправедливость и ссоримся, хотя желаем одного и того же - не расставаться. Какая ужасная нелепость! У меня своя правда, у него - своя, и эти «правды» не дают нам быть вместе. Мы считаем себя правыми, и на этом основании обижаем друг друга. Хотим справедливости, а в итоге творим зло. Вот почему никакие разговоры не помогут. Пока будем цепляться за свои мелкие частные правдочки.
Это открытие настигает Анну за одиноким обедом. Все-таки дура! - с удовлетворением говорит она себе и опускает ложку в тарелку, так и не донеся ее до рта. Теперь она знает, что делать. Успеет до вечера.
***
Будь Анна с ним, они бы наверно провели этот ясный денек - с сухим солнечным жаром, с горячим ветром - на озере. Она любит быть у воды, даже если не купается. Мысль о жене сладка и болезненна. Иманд может отправиться куда угодно, но едет туда, где была бы она. В непрерывно воображаемом разговоре с ней он вывел формулу давно известную всякому, кто хоть раз бесплодно выяснял отношения: если надо объяснять, то не надо объяснять. Как только начинаются разногласия - все правы, каждый по-своему, но истину установить нельзя, сколько ни спорь. Само выяснение отношений означает невозможность истины. Если нужно понимать, не поймет никто.
Это почти невозможно принять, - говорит он себе, - и мы продолжаем убеждать и доказывать, в надежде развеять недоразумение: она не так поняла, не увидела, не осознала - бесимся, что ничего не выходит. А на самом деле, если мы можем друг друга понять, то только потому, что уже понимаем - без объяснений, без попыток вдолбить свою правду другому.
Теперь, когда страсти улеглись, решение уехать из дому уже не кажется ему единственно верным. Тогда на эмоциях он не мог поступить иначе. Но если посмотреть на результат, к чему привела их уверенность в своей правоте? К ссоре, какой еще не бывало. Все, что они сумели сделать, опираясь на свою правоту - это причинить друг другу зло. И разве профессия не научила его этому раньше? Все зло, творимое в мире, и в особенности, конечно, большое зло, вершится с абсолютным сознанием правоты. Весь пыл, весь пафос нашей правды, которую мы несем другим, только разжигает конфликт, делает нас непримиримыми противниками. То есть уходит на зло. Без этого оно не совершалось бы.
Не будь он так ослеплен обидой, сообразил бы, что Анна не избавиться от него хочет, а лишь без помех завершить начатое, не оправдываясь каждый день за свою занятость. Не сбеги он так поспешно, жена бы наверно тут же извинилась (а он - оскорбленный в лучших чувствах - и слушать не стал бы, вот и сидит теперь тут - гордый бирюк).
Миновав полоску пляжа - что там делать одному? - Иманд направляет Лорда к дальней - северной оконечности озера. Надо же когда-нибудь побывать и там. Милю спустя дорожка вдоль берега становится топкой - приходится забирать в светлый лес, растущий на месте старого давно отжившего сосняка. От него остались теперь лишь редкие исполины, высоко поднявшие на своих глинисто-красных мачтах пышные зеленые паруса крон, в которых играет золотистый солнечный свет. Между ними среди несметных цветов растут ровные как карандашики березы и юные сосенки в медвяных травах по пояс. По обережью ручьев, питающих озеро, тянутся заросли красной бузины, крушины и кудлатого лозняка.
Дорогу ему преграждает речушка, промывшая себе песчаное ложе между пологими склонами. Искать брод он не стал. Пустил коня пастись, а сам растянулся в траве среди лилово-желтой иван-да-марьи и синих колокольчиков, глядя в небо и слушая сдержанный, глухой и глубокий гул ветра в вышине. Со склона открывался светлый закатный край в легких облаках, за которые, спускаясь, заходило солнце, бросая на смягченную синь горизонта сияющие столпы света.
Хорошо здесь, да душа у него не на месте. Не в том ведь дело, чтоб признать: «я неправ» - это теперь проще всего. Он привычно срывает травинку, прикусывает ее мягкий молочный кончик и, забросив руки за голову, отдается вольно текущим мыслям.
За моей правдой прячется какая-то истина обо мне. И тайно руководит мною. Чего я хочу на самом деле - внимания? Нет, не то. Хочу любить - переживать всю полноту любви. Анна возрождает во мне эту способность. Кто-то говорил, мол, душа, полная чувств - вот подлинное сокровище. Кант? Пребывать в этой полноте, значит быть живым. Если чувства мертвы - то и мы тоже. Но любовь не похожа на лампочку, которая зажглась и светит, пока не перегорит. Нет, любовь есть, пока мы воссоздаем ее непрерывным усилием - она живет на гребне волны усилия. И я хочу жить, любя, а не просто помнить, что влюблен. Любить - самая ценная человеческая способность.
Лорд хрупает травой прямо у него над ухом. Скосив глаза, Иманд наблюдает, как вытянутые губы щиплют пахучую белую кашку, конь пофыркивает, от него тянет кислотцой, домашним животным теплом. Ветер с реки несет сладкий дух некошеных трав - зыбится по склону пестрый узор теней и солнечных пятен. Меж цветов лениво и сыто, будто нехотя, кружат шмели, носятся, шурша слюдяными крылами, голубоватые стрекозы и, зависая, вспыхивают на солнце. Тени становятся длиннее, гуще, и если он на обратном пути собирается искупаться…
***
Освеженный купанием, с мокрыми волосами и мятой рубашкой, обвязанной вокруг пояса, он пускает Лорда в галоп наперегонки с тучкой, из которой сыплется крупный ласковый дождь, и, не долетая до земли, растворяется в парном воздухе. Скачка не мешает ему всю дорогу мысленно обращаться к жене - уже без прежнего напора, спокойно и вдумчиво подбирая слова для завтрашнего разговора. Больше нет нужды быть вдали друг от друга - утром он вернется в Стокгольм.
В приподнятом настроении все вокруг видится иначе, играет свежими красками. Залитый светом уходящего дня, открывается ему цветник перед домом - красочный разлив на зеленом листвяном подбое. Сразу за подъездной аллеей пламенеют циннии - высоким багряно-розовым костром горят они по обеим сторонам дорожки. В детстве он вслед за матерью называл эти цветы майорами за твердые негнущиеся стебли с гордо посаженными на них бархатистыми головками. Вот и сейчас они стоят под ветром как в парадном строю - прямо, не колыхнутся. И будут стоять до самых заморозков - мощные, щедро цветущие - алые, вишневые, оранжево-красные.
Дальше, охватывая дом широкими полукружьями, расплескалось море разливанное астр - белые, лиловые, розовые, лимонные, сиреневые с желтыми корзинками. Ближе к центру покачиваются на ветру стрельчатые шары хризантем - медно-палевые и кремовые, обрамленные темной кудрявой зеленью. Над ними прядают крылышками капустницы и, едва присев, снова устремляются в ныряющий полет.
Партер перед домом заткан цветочным ковром. Изящный узор его образуют низкие ажурные кустики бархатцев с крупными шафрановыми и бордовыми цветками - каждый лепесток с золотистой оборочкой. Между ними, составляя яркий дуэт, пестреют алые и лиловые мутовки сальвий с рыхлыми губчатыми цветками. Серебряная резная листва цинерарий облагораживает и смягчает пестроту. Дом, окруженный цветниками, облит розовым закатным светом как медовый пряник глазурью - от него веет теплотой и умиротворением.
В холле настоявшаяся тишина и прохлада. На круглом столике у раскрытого окна, плещущего тонкой занавеской, красуется пышный букет георгинов. Сердце ёкает: Анна? Но в доме ни звука - при хозяйке такого не бывает. И почему сразу Анна? Цветы каждый день ставят, кто бы из семьи ни приехал - наверняка они и утром тут были, он просто внимания не обратил. Да и что он вообще замечал в эти дни? Спроси, что за завтраком ел - не вспомнит! И теперь голоден, будто его неделю не кормили. Из столовой вкусно пахнет пирогом и чем-то жареным, но сначала ему нужен душ и чистая рубашка. Вообще-то, одному на условности можно и наплевать, но сидеть за столом как есть - полуголым и растрепанным… что он, совсем тут одичал?
В спальне чудится чуть слышный аромат духов - едва войдя, он замирает, не докончив движения, оглушенный ропотом крови в висках, с гулким от счастья сердцем. Проверяя догадку, рывком распахивает дверь в туалетную комнату жены: полумрак, безупречный порядок, одежда в чехлах - нет здесь никого, и не было с прошлой зимы. И духами не пахнет - показалось. Да что это с ним - разволновался, смешно даже!
Досадуя на себя, Иманд идет под душ, но и там сквозь пенье-шипенье струй мерещатся ему голоса и неясные звуки в доме, да так убедительно, что он перекрывает воду и прислушивается. Тишина. С ума схожу, - все еще напрягая напрасно слух, констатирует он. И то сказать, шумоизоляция здесь капитальная - хоть митингуй за стенкой, ничего не слышно.
Избегая соблазна натянуть на распаренное тело простецкую футболку, выбирает рубашку с демократичным воротничком-стойкой - не хватало еще галстук нацепить, как на свидание! Волосы, подсыхая, курчавятся на кончиках и торчат во все стороны - разве вчера он обращал на это внимание? У него дурацкая игра с самим собой: делает вид, будто верит, что Анна тайком приехала и прячется от него где-то в доме.
Проходя через малую гостиную, нарочно заглядывает в ее любимую комнату с эркером - вдруг она там? Солнце давно село, за водопадом тюля синеют сумерки, и только зеленые венцы сосен вдали чуть-чуть золотеют, словно уплывая от земли, растворяясь в гаснущем небе. И тут духами пахнет! Нет… не духами - это душистый табак к ночи распустился - прямо под окнами, а рамы всюду подняты и… он так разочарован, что стыдно признаться.
Внизу двери столовой нараспашку и оттуда льется мягкий дрожащий свет - будто от камина. Да нет, какой камин в июле! - просто на белой скатерти вокруг вазы с крупными розами, трепещут огоньки множества свечек в пузатых бокальчиках. Отблески пламени играют на столовом серебре, теплые блики румянят фарфор и крахмальные конусы салфеток дополняют вечернее убранство стола, накрытого на две персоны.