Укрощение чувств
Анна (52) - Иманд (55) - Соланж (25)
«Принцесса сбежала из дому!», «Наследница скрылась в неизвестном направлении!», «Скандал в королевском семействе!» - Анне так и мерещатся броские заголовки в завтрашней прессе, рука, сжимающая записку, заметно дрожит. Незастёгнутое платье сползает с плеч, и ошеломлённый вид жены пугает Иманда куда больше, чем содержание бумажки, которую он вручил ей минуту назад.
Это послание лежало на столике в гостиной среди неразобранной корреспонденции - открыток, пригласительных билетов, флаеров и прочей полуофициальной чепухи, никому конкретно не адресованной и сваленной пёстрой грудой на серебряном блюде, украшенном почтовыми рожками.
Он сразу узнал руку старшей дочери: мелкие округлые буковки с хвостиками - словно россыпь запятых щедрой горстью брошена на голубую бумагу с её монограммой. Не будь край запечатан, подумал бы, что Соланж присела у стола черкнуть кому-то пару строк, а потом отвлеклась и забыла отправить. Но нет, «пара строк», оставленных ею, назначалась семье - так, ничего срочного, просто к сведению - и наверняка попала сюда обычным порядком из опорожнённого утром ящика в холле.
Иманд взял нож для бумаги, да так с ножом в одной руке и дочкиной писулькой в другой и вошёл в туалетную к жене несколько минут спустя. Без стука. Руки заняты были?
Это «без стука» сказало Анне больше, чем растерянная улыбка, какая бывает у человека, подозревающего, что его разыграли, но ещё не понявшего, в чём шутка; больше, чем нож в руке, который он машинально сунул в карман. Сама не зная почему, она отступила на шаг от протянутой бумажки, и острый холодок страха клюнул её между лопаток.
Никогда за все тридцать два года их брака муж не входил к ней бесцеремонно, по-джентльменски блюдя границу туалетной комнаты, даже если дверь была приоткрыта. Не то чтобы за порогом ждало нечто невиданное - но сама его натура, привычная к формальности, точности, сдержанности противилась внезапным вторжениям, нарушающим чужую приватность. И хотя в ответ всегда слышалось приветливое «да», всё же застать её в деликатные моменты переодевания или ухода за собой, было стеснительно, словно он напросился на излишнюю откровенность.
«Это так мило с твоей стороны, но все-таки - зачем? - спросила она однажды, - ведь я знаю, что это ты». Он пожал плечами: «Так принято», не вдаваясь в рефлексию там, где общественная установка удачно совпала с личной. Из чего Анна сделала вывод, что вежливое «тук-тук-тук» служит меркой идеализма ее мужа.
Тут она, пожалуй, не совсем права. Видеть полуобнажённую женщину, когда она раздета не для его глаз, означало вступить в отношения, обязывающие его к отнюдь не супружеской скромности. Нагота, хоть чужая, хоть собственная всегда означала для него в первую очередь эмоциональную уязвимость - перед чужим взглядом, оценкой, а уж потом эротику и что хотите. Всякое нетерпение под дверью оскорбляло его щепетильность, и не раз он замирал у этой границы с поднятой рукой, осаживая себя: лучше дождаться, пока жена выйдет. Вот почему то, как он ворвался сейчас (вошёл, будто не видел двери, но сам Иманд употребил бы именно это слово - «ворвался») означало больше, чем смятение. Анна застегивала крючки на платье и выглядела прелестно, но он этого не заметил.
В записке оказалось всего ничего. Соланж извещала, что отбывает на несколько недель в гастрольную поездку «с ребятами», о сохранении инкогнито она позаботится - будьте спокойны, и вернётся, как только её обязанности того потребуют. Вот и всё.
- Что это значит? - спрашивает муж. - Какие ещё ребята? Где она?
На первый вопрос Анна, слава богу, может ответить.
- Свен, Остин и... Ульрика, - произнося последнее имя, она слегка запинается, догадываясь, каково ему будет снова услышать о подруге Соланж, очаровавшей его пять лет назад. По лицу не скажешь, что оно произвело на него хоть какое-то впечатление. На второй вопрос Анне сказать нечего - «где-то в Скандинавии».
- Не знаю, где наша дочь, - шепчет она, и без сил опускается на стул, удрученная тем, что история вышла из под контроля.
***
- Обещай, никому не рассказывать! - глаза у Соланж блестели озорным предвкушением.
Анна заколебалась. Дочь с интригующей улыбкой ждала и, выманив согласие, дала ей послушать трехголосную инвенцию для двух роялей и саксофона. У Анны дух захватило. Ее будто похитили, умыкнули из обыденности, одарили сверх всякой меры и вознесли в такие эмпиреи, что наставшая вдруг тишина, показалась мучительной.
Проглотив комок в горле, она жадно спросила:
- А еще что-нибудь?
Пряча торжествующую улыбку, Соланж на этот раз дала не только послушать, но и посмотреть. Совсем другая музыка: пронзительная, искрящаяся каденциями мелодия и вокал. Словно высокая чистая душа, сойдя в мир, обрела голос. Два голоса, сливавшихся в один - по-девичьи прозрачный, будто парящий в воздушных потоках. Теперь перед ней предстала вся четвёрка: два клавишника - парень и девушка за синтезаторами, саксофонист и солистка, все в карнавальных масках. Девчонки казались сёстрами: прямые светлые волосы убраны в гладкие причёски, платья в одном стиле. Они пели о пути, по которому каждый идёт в одиночку. Под небом и ветром. Дорога под ногами, ясная даль, чтоб смотреть в нее с надеждой и огонь в груди, чтоб освещать путь - ступай человек, и знай, что нет у тебя ни другого пути, ни другого света. Клавишница знакомым жестом заправила за ухо капризную прядку, и Анна вздрогнула, обернулась к дочери.
Слова, застряли у нее в гортани, теснясь и толкаясь, как пассажиры, рвущиеся наружу из переполненного автобуса. Так вот где сутками пропадала - «не ждите меня к ужину, буду поздно» - ее любимая музыкантша! Что ж, время потрачено не зря. Но что дальше - на сцену? Маски - вот что сразу кольнуло ей сердце. Да что же это такое! Опять маски! Какая-то петля рока, из которой никак не выскочить…
- Твоя идея?
Соланж скромно опускает ресницы.
- Ну… по твоим стопам.
Что-о?! Откуда?.. Они с Имандом сразу договорились: о лилльской истории - никому! Просто из самосохранения.
Соланж спохватывается:
- Чего ты испугалась? Подумаешь, маски! Мы вообще хотели домино надеть - для образа. И вы с папой тоже в масках танцевали. Что тут такого - просто, надёжно. Пусть обсуждают музыку, а не нас.
- Если прознают о твоём участии, музыка - последнее, что будет интересовать людей.
Но Соланж говорит, что ничем не рискует. Ведь правда они с Ульрикой похожи? Чтоб различить их, нужна проницательность рентгена.
- Таинственность только разжигает любопытство!
На этот случай у них наготове «легенда» - у Ульрики есть сестра-погодка Кайя, сейчас она в Африке, волонтер в Серенгети. С ней все договорено. Она - Соланж побудет немножко Кайей Альквист. Прелестно, правда?
- Разве? По-твоему, это нормально, выдавать себя за другого человека?
- Карнавальная шутка, мама! Маски, домино, игра - нет? Ты слишком серьезна. Свен говорит, это и не понадобится, а он все заранее просчитывает, с ним не пропадешь.
Заводила Свен - саксофонист, это Анна знает.
- А на клавишах кто?
- Да Остин же! Неужели не узнала?
Остин фон Данстед - ну конечно! Еще до того, как Анна впервые увидела эту «восходящую звезду литературного небосклона», дочь ей все уши прожужжала: поэт, умница! Тут конечно не просто восхищение.
- Стихи его?
- Ага. А музыку мы вместе.
- И никому не показывали?
- Так, кое-кому… - разочарованный вздох. - Пока никто нас не хочет.
Так она и знала, что тёплая компания консерваторцев - Свен, Ульрика и Остин - взбаламутят её дочь. Нет, они славные ребята, и наверно у них большое будущее. Но для Соланж там места нет.
- Знаю, что ты скажешь, - с ожесточённым упрямством говорит та. - Что нужно думать о репутации. Но и ты меня пойми, мама, я жить хочу, а не сидеть до старости на скамейке запасных, как бы моя чертова репутация не испортилась!
Анна отвечает сочувственным взглядом. Разве сама она в её годы не так рассуждала?
Ладно, что проку митинговать перед мамой - разве это мама против? Да и никто, собственно. Ей не запрещается петь со сцены, концертировать и все такое. Но и СМИ не запрещается высказывать мнение об уместности ее публичных поступков и причинах, побудивших наследницу искать не то славы, не то приключений. А какие у нее причины? Да очень простые! Хочется испытать себя в музыке, которой отдано уже больше двадцати лет, показать на что способна - когда, если не теперь? Пока рядом друзья, пока она еще не втиснута окончательно как патрон в обойму семейного долга. Она не сможет, как мечталось, посвятить себя музыке всецело, но хотя бы так… И потом, Остин. Это возможность побыть рядом (не «вместе» - пока еще нет), видеть его вблизи, узнать получше. И позволить ему узнать ее. О, они не станут спешить - они не подростки, чтоб «начинать с конца». Но ведь им нужно где-то общаться! А где - если вне музыки у каждого своя до предела насыщенная жизнь? Она просто должна дать шанс - ему и себе, дать место и время всему, что может случиться между ними.
Да, нужно быть очень, очень осторожной. И она сумеет. Мама же сумела! - а она, дурочка, чуть не выболтала, что знает этот тщательно оберегаемый домашний секрет. Вычитала между строк в дневниках близкого к их семье человека - маминого крёстного, после смерти которого все личные бумаги поместили в фамильный архив. Там конечно обиняками и без подробностей, но если сложить два и два - его намеки, интригующий танец в масках и мамин псевдоним на обложке «старинной» тетради с пьесами… Ее родители встречались задолго до официальной даты знакомства - в масках (как романтично!), где-то во Франции (в Лилле?) и тогда наверно полюбили друг друга. В ее жизни тоже будет похожий сюжет - в такой преемственности Соланж видится добрый знак судьбы.
***
- Не надо так волноваться, - убедившись, что тревога не напрасна, Иманд привычно «держит лицо», словно уверился в обратном: вихрь в душе, и внешнее бесстрастие. Невозмутимо и решительно забирает у жены записку.
- Посиди. Давай застегну тебе.
Его пальцы бесполым движением опытной камеристки стягивают и оправляют на ней платье, их касание успокаивает. Теперь уже можно, да и нужно всё рассказать мужу. Сейчас, ещё минутку... Она только соберётся с мыслями.
Оказывается, Иманд знает больше, чем она полагала. «Домино»? Да, слышал. Интересные ребята. Он конечно не знаток, но на его вкус... Разве и Соланж с ними? Это какой Остин - тот высокий, поэт, да? Ну всё ясно.
- Что тебе ясно? Думаешь, она голову потеряла? Я верю в её благоразумие.
Иманд дипломатично кивает, но Анна знает его мысли. «Вот оно - ее благоразумие», - пряча записку в другой карман (правильно, такие бумаги не должны валяться на виду) небось думает он.
Всё же ему удаётся усмирить тревогу жены.
- Чего ты боишься - что они привлекут к себе слишком много внимания?
- Да. Журналисты начнут копать, дойдут до «сестричек», а потом узнают ее… Представляешь?
Еще бы! Первый же вопрос: с какой целью наследница выдает себя за другую? Не все понимают шутки. Да и какая же это шутка! Он слишком обеспокоен, чтоб ясно представить себе последствия; смятение, царящее в его уме так велико, что ни одна мысль не имеет отчетливой формы. Ясно одно - ему нанесен удар. Опрометчивость Соланж может обернуться шумным скандалом. Даже для семьи ее отъезд - полная неожиданность, что уж говорить о посторонних. Они решат, что девушка сбежала из дому, скрывается под чужим именем! И придумают такие «объяснения»… Все это беспорядочно проносится у него в голове, не задевая ни единого лицевого мускула, ничем не выражаясь внешне.
Но вслух он говорит другое.
- Твои страхи преувеличены. Они не завоюют мир, не соберут стадионов. У них конечно найдутся поклонники. Может, даже больше, чем они мечтали. Но толпы по ним с ума сходить не будут.
- Ты им что ли помешаешь?
- Причём тут я? Их музыка. Она не для всех.
Да, не для всех, это Анна упустила. Иманд прав. Вероятно, все турне ограничится десятком концертов. Она с готовностью хватается за эту мысль. И за обедом продолжает убеждать себя уже без его помощи. Что ж, теперь, когда волнение Анны улеглось, он может сосредоточиться на проблеме.
Проводив жену до вечера, Иманд отправляется к себе, и у двери кабинета замирает, привалившись к прохладной стене, стараясь справиться с бушующей в душе бурей. Голова у него горит. Мысли расходились как волны - он не может удержать их и обеими руками стискивает виски, отрезвляя себя беззвучным внутренним окриком: «Да уймись же!» Глубокое почти болезненное отвращение ко всяким «нервам» и «эмоциям», присущее ему от природы и усиленное влиянием отца, презиравшего эту слабость в мужчине, до сих пор сидит в нем. Он стерпит этот удар, как выдерживал все прежние, нанесенные ему жизнью, лишь бы ни он сам ни другие ничем не выдали, что это и впрямь удар. Трудно даже вспомнить, когда еще он так «распускался», - может, в тот далекий день, когда дочка появилась на свет. Он узнал об этом в Гётеборге и, оставшись наедине с собой, всю обратную дорогу до Стокгольма мял и тискал в руках какую-то найденную в кармане шелковую тряпку, оказавшуюся его собственным галстуком, который он даже не помнил, когда снял.
Сейчас один неверный шаг дочери - всего лишь желающей некоторой свободы для себя, какая есть у любой девчонки в этой стране, может обрушить реноме, которое они с Анной создавали годами. Сколько ни повторяй: «Любая неосмотрительность может привести к тому, что твои намерения превратно истолкуют, а лучшие чувства втопчут в грязь» - невозможно принять эту мысль, как нельзя привыкнуть к несправедливости. С годами просто учишься учитывать это, как погоду. И Соланж научится - жаль, если на собственных горьких ошибках.
А пока он должен как-то подстраховать ее, их всех. Это его - мужское дело - оберегать своих «девчонок», ограждать их от любых посягательств, быть, если надо, щитом, бастионом. И он будет. Вот только обуздает мучительную тревогу, сотрясающую его волю и рассудок: девочка моя, девочка… Нужно заранее принять меры. Просмотреть музыкальные издания и отметить те, которые имеют вес - к ним он в случае чего обратится в первую очередь. Организовать постоянный мониторинг по ключевым словам и настроить автоматический анализ данных. Написать несколько частных писем влиятельным знакомым из шоу-бизнеса, прося придержать информацию о «Домино», и сообщить ему, если что, мол, один из участников группы - его протеже.
За этими занятиями приятное ощущение контроля над ситуацией постепенно возвращается к нему. Расплывчатые мысли принимают ясные формы. Он видит все риски в истинном свете, врасплох его не застанут. Вот теперь можно поговорить с дочкой. «Без истерик».
Соланж откликнулась сразу, едва он коснулся сенсора.
- А-а, - довольно протянула она, - ты меня опередил, как раз собиралась звонить.
- Ну, раз собиралась - выкладывай, - он легко попал ей в тон.
Сейчас они в Хальмстаде, вечером - концерт в клубе, и вчера тоже был. Клуб небольшой, но принимают их замечательно. Может, останутся еще на денек. В конце недели их ждут в Мальмё, а оттуда по Эресуннскому мосту сразу в Копенгаген. Она совершенно счастлива и… В бодрой скороговорке дочери слышится не только желание убедить его в правильности принятого решения, но и попытка болтовней заглушить в себе что-то - угрызения совести?
- Жалеешь, что не поговорила с нами перед отъездом?
- Да, - признательный вздох. - Наверно, - и, помолчав. - Мама была бы против.
- Возможно. Но она не стала бы мешать тебе.
Соланж знает, что это правда.
- А ты?
- И я.
- Хотя не одобряешь?
- Только одно. Не выдавай себя за Кайю Альквист. Даже в шутку.
- Обещаю, - твердо говорит она. - Я уже поняла, что не стоит. Значит, ты бы не стал возражать?
Он не спешит с ответом. Дочь не торопит - ждет. Папа не станет изворачиваться, скажет как есть.
- Сама затея, по-моему, чистая авантюра, игра с огнем. Но отговаривать я бы не стал. Это важно для тебя - испытать свои силы, самой добиться успеха.
Через триста разделяющих их миль сорвавшееся с ее губ расстроганное «спасибо» достигает его сердца и зажигает в нем желание сказать что-нибудь пылкое вроде «я никогда не встану на пути твоего счастья» - но это уж слишком! Он подавляет в себе сентиментальный порыв и быстро прощается: «Тебе наверно собираться пора…»
***
Вернувшись домой, Анна застаёт картину, какую и ожидала увидеть. Дверь в кабинет мужа приглашающе открыта, оттуда веет смолистым теплом огня и уютом любовно обжитого местечка. Единственная в доме комната, устроенная им по своему вкусу, мало изменилась с тех пор, как он водворился там почти три десятка лет назад. Нет, сразу после переезда здесь всё было иначе - модерново и функционально. Анна помнит модный округло изогнутый стол, разделявший рабочее пространство на секции, светлые буковые стеллажи для книг и документов, серо-голубые римские шторы и стильные светильники в форме сфер, будто собранные из пазлов. Месяца через два за обедом он пожаловался, что чувствует себя там как в Икее.
Поглощённая сооружением десерта из печенья, ягодного мусса и белого шоколада, Анна откликнулась в том духе, что да, конечно, нужно сделать так, чтоб тебе было комфортно, и сочла тему исчерпанной. Он терпеливо прождал недели три, а затем снова вернулся к вопросу: когда же они смогут обсудить ремонт?
- Что обсудить? - не поняла она. - Перемены в твоём кабинете? А разве там ещё не...
Нет. Там ещё конь не валялся, потому что хозяин отчего-то решил, что без ее - Анны распоряжения ничего делаться не будет. С какой стати?
- А ты разве не барин? Позови дизайнеров, мастеров, можем вместе посмотреть эскизы, если хочешь, но что еще?
Когда, спустя несколько дней, Анна заглянула к нему на новоселье, то в первый миг подумала, что ошиблась дверью, так разительно переменилась эта приятная прежде, но довольно безликая комната, теперь ласкавшая глаз тёплыми оттенками коричневого, охры, блеклой зелени. Породистый восковой глянец стеновых панелей из мореного дуба и под стать им солидная, но не громоздкая мебель с бронзовыми вставками. Восьмигранные торшеры в стиле Тиффани цвета старой розы, и такая же настольная лампа. Мшисто-зелёные портьеры на окнах, а в простенках, мягко подсвеченные старинные виды Праги и Стокгольма в тонких бронзовых рамах. На каминной полке антикварные часы с музыкальным боем - черное дерево, золоченая эмаль, вызванивают - аж сердце млеет. Немногие продуманные детали, ничего броского - сдержанная элегантность, нестареющий кабинетный шарм. Со временем комната и ее хозяин стали как бы взаимным отражением друг друга. Если внешность и характер ее мужа передать средствами интерьера, получился бы этот кабинет.
Как и прежде пространство вдоль стены занимает длинный шкаф, полный книг по юриспруденции и политологии, парламентских отчетов, справочников, журналов. По бокам от него строгие ряды папок, тщательно рассортированных и снабженных ярлычками - так к посаженным в ряд растениям прикрепляют таблички с названиями. Самые важные бумаги - в ореховом секретере, когда-то принадлежавшем матери, а еще раньше - деду Иманда, его бесчисленные ящички, инкрустированные изящным орнаментом маркетри*, нашпигованы бог знает какими тайнами.
Слева от камина раньше стоял кабинетный диванчик. Теперь его сменило глубокое покойное кресло с придвинутым к нему низким пюпитром, где разложена сейчас коллекция художественных миниатюр. Створки углового шкафа, до которого можно дотянуться, не вставая, открыты, являя взгляду аккуратные ряды выдвижных консолей с наклонными, обтянутыми сукном ложементами, где в круглых и овальных углублениях стеклянно поблескивает эмаль и благородный, потемневший от времени лак.
Анне нравится это застывшее во времени, как стрекоза в янтаре, милое искусство, поблекшее, как старые жемчуга в тисках золотой оправы, как засушенные цветы среди ветхих страниц. И пусть нежные краски с годами потускнели, очарование их оказалось стойким, как аромат давно исчезнувших духов, все еще слышный на дне старинных хрустальных флаконов. Может потому, что помимо высокого мастерства в миниатюрах есть безыскусная задушевность, интимная прелесть, которой большое искусство не то что чурается, но слегка стыдится. И то, что ее чуждый всяких сантиментов муж всерьез подпал их ностальгическому очарованию…
К содержимому этого шкафа Иманд обращается в те моменты, когда дух его, колеблемый житейскими бурями, ищет себе опоры. Маленькие портреты людей минувших столетий - некоторые всего лишь с чайную ложку, другие побольше - с ладонь, разложены в образцовом порядке по хронологии. От пудреных париков и кружевных жабо, рукавов с буфами, локонов и корсетов к сюртукам, гладко причесанным головкам и соломенным шляпкам с голубой ленточкой вокруг тульи. От голландских и немецких медных пластин, расписанных маслом до нежнейших акварелей на пергаменте Клуэ и Гольбейна. От сияющих драгоценными переливами эмалей Петито, Купера, Боуна до теплых и ярких, осязаемо телесных пастелей Розальбы Карьерры, писанных на розовато-желтой слоновой кости.
Эти кружки и овалы, оправленные в серебро и золото с целой рощей барочных завитков, латунь и черепаховый панцирь, составляют творческую сторону его жизни, его личную историю мира. Им он отдает ту часть души, которая не довольствуется составлением деловых записок, нот, меморандумов и дипломатической перепиской. Рассматривая свои сокровища, исследуя с помощью лупы тонкости мазков и еле заметные глазу нюансы исторических костюмов, он не просто предается эстетическому наслаждению, но кропотливо изучает предмет, устанавливая, уточняя, а иногда и опровергая принадлежность миниатюры к той или иной художественной школе, эпохе. Отрешившись от суеты и кипенья житейских страстей, он погружается в эти искусствоведческие штудии как буддист в медитацию, обретая в них всегдашнюю спокойную твердость и ясность мысли.
Он поднимает голову и видит Анну в дверях.
- Иди ко мне.
Она берет с другого кресла пару подушек и опускается на пол у его ног - всегда любила сидеть так, облокотясь ему на колени. О, какая редкость у него в руках! Давно Анна не видела этой вещицы, которую называет про себя «наш жених» - с нее-то и началась коллекция. Это и в самом деле жених, правда, несостоявшийся. Молодой кавалерист - мундир, эполеты, бачки… узкое одухотворенное лицо, серые глаза, крутой лоб с тонкими дугами бровей - возлюбленный прабабушки.
Ребенком Иманд видел этот портрет только однажды - из маминых рук. Знал с ее слов, что матушка деда была помолвлена с офицером, а после его гибели вышла замуж за соседа. Годы спустя, разбирая оставшиеся от родителей бумаги, нашел записанные маминой рукой подробности.
Свадьба была уже назначена, но разразилась война, и молодой человек отбыл на фронт. Он состоял при штабе и погиб, возвращаясь с передовой, куда был послан с приказом. Вскоре к его бывшей невесте посватался пожилой друг дома, и она, ко всеобщему удивлению, сказала «да». После свадьбы новобрачные уехали за границу и поселились где-то «на водах» - супруг страдал желудком. Спустя несколько лет овдовевшая прабабушка вернулась на родину с мальчиком лет четырех-пяти. Замуж больше не вышла, растила сына одна и, не желая, чтоб он посвятил себя военной карьере, направила юношу по дипломатической части. Перед смертью она сожгла письма и бумаги, которые хранила с молодости в шкатулке красного дерева. Когда сын после похорон заглянул туда, на дне лежала только эта с детства памятная ему миниатюра.
Иманд всматривается в портрет, так и эдак поворачивая его к свету.
- Ты видишь то же, что и я?
Заинтригованная, Анна тоже пробует поменять угол зрения, то наваливаясь ему на колени, то отклоняясь.
- Усы ему мысленно убери...
Без этого атрибута мужественности бледный овал лица кажется тоньше, и ярче выступают мечтательные с приподнятыми внешними уголками такие знакомые глаза. Раньше они не видели этого сходства, лишь теперь, когда Соланж достигла тех же лет, оно стало явным.
- А мы с тобой гадали, в кого она... - Анна берёт миниатюру из его рук. - То казалась на мою мать похожа, в её породу. А теперь… Дай-ка лупу.
Склонившись голова к голове, они пристально рассматривают каждую увеличенную чёрточку - «смотри, и мочки ушей, да?» - словно «ведущие глаз» деликатные мазки кисти способны раскрыть тайну, похороненную под спудом времён.
Что ж, тогда понятно скоропалительное замужество, имевшее целью прикрыть грех. Но ведь и без кровных уз бывают очень похожие люди. Неужели он смотрит на своего настоящего прадеда? От этой мысли делается не по себе. Будто натянулась по всей длине цепь рода, вытащив из мрака забвения на свет прежде неведомые звенья. И ведь не впервой обнаруживает себя эта таинственная связь между его предками и потомками. На память сразу приходит Малыш, окликнувший (бабушку?) Беллу в последний миг перед смертью. А теперь вот прапрадед и праправнучка... сошлись в недобрый час, когда у него и так душа не на месте! От этой догадки мятный холодок разливается в левом подреберье, отдаёт под лопатку.
- Мы не можем знать наверняка, - рассудительно говорит Анна, смутно чуя возникшее в нём напряжение. - Нет никаких доказательств. Чего ты морщишься, болит что-нибудь?
Вероятно, она права. Отринув суеверные фантазии, Иманд заставляет себя расслабиться, опустить плечи.
- Кстати, не факт, что портрет так уж похож на оригинал, - этим доводом жена окончательно рассеивает поднявшееся в нём беспокойство. Вот так-то лучше. Он конечно умолчит о своих опасениях. Но бдительность на всякий случай утроит.
Анна умница. Она, пожалуй, догадывается о глупостях, какие лезут ему в голову, но можно положиться на её сдержанность. Сам того не сознавая, всем своим видом, манерой говорить и молчать он пресекает всякие попытки выказать «лишние» чувства. Если жена и была когда-либо склонна обсуждать слишком болезненное, она наверняка уже отвыкла.
Прильнув щекой к его руке, Анна снизу испытующе смотрит на него, словно спрашивая себя, действительно ли она любит этого непроницаемого типа, этого опасного скрытного молчуна? И приходит к выводу, что таки да, угораздило же! Ее стараниями портрет «жениха» возвращается в свое выстланное серым сукном гнёздышко - хватит с них на сегодня.
Завладев вниманием и рукой мужа, Анна не собирается выпускать ни то ни другое. У неё нет далеко идущих планов, лишь желание побыть с ним наедине, замкнуть на себя все его мысли и чувства и, выскользнув из своего одиночества, ощутить единство с этим странным - таким непохожим на нее родным существом. Перед лицом жизни и всего, что она может обрушить на них.
Повинуясь наитию, лёгкие пальцы пробегают по его руке от запястья до кончиков продолговатых ухоженных ногтей с белыми лунками. Потом возвращаются уже не спеша, не пропуская ни единой выпуклости, впадинки. Она разворачивает руку ладонью вверх, следуя по линиям, быть может, скрывающим тайны его судьбы, мягким бугоркам, которые хироманты связывают с влиянием Юпитера, Сатурна, Солнца и Меркурия, по опояскам суставов. Приятно… Словно струйки теплой воды омывают кожу.
Она и раньше так делала - еще в самом начале их помолвки. Когда никто не видел, садилась у его коленей, робко брала руку, словно неуверенная в своем праве обладать таким сокровищем - он смущенно наблюдал, боясь спугнуть. Ее прикосновения, то шаловливо-застенчивые, то затаенно-нежные волновали сильнее жгучих ласк, какие он только мог вообразить, и до которых было еще далеко. Бережные и стыдливые эти девичьи пальцы умели сказать ему так много, превращая невинную игру в нечто дурманящее, обольстительное, чему и названия-то нет. Она будто не кожи, а обнаженных нервов его касалась, зажигала кровь, тревожила, дурманила голову. Он делался словно пьяный, млея от щедро изливаемой на него нежности, лишенной даже намека на вожделение, зная, что игра эта так же целомудренна, как и его невеста, он все же чувствовал, что она - может, в грезах, которым предавалась в ту минуту, по-настоящему пылко обнимает его, как не осмелилась бы наяву.
Он никогда не решался узнать, о чем она думает в такие минуты. Не спросил и теперь, благодарно принимая эти едва ощутимые касания и поглаживания, подобно дуновениям ветерка блуждавшие по его руке от запястья до подушечек пальцев. В блаженном оцепенении Иманд наслаждается струящейся по коже лаской, не смея шевельнуться, совершенно покорившись ей, и в то же время, испытывая чуть ли не стыд за то, что обожаем так безгранично.
***
С самого начала он предчувствовал, что эта история не может закончиться благополучно.
И два с лишним месяца прожил как на иголках, заверив жену, что держит ситуацию в руках.
Нынче утром, пока он ещё не успел закопаться в бумаги, позвонила Соланж.
- Мы возвращаемся.
- Что-то случилось? А как же поездка в Берген?
- Владелец сети клубов, где планировались концерты, изменил условия, и они нам не подходят, - вздох разочарования, и чуть повеселев. - Послезавтра будем дома.
- Мама знает?
- Еще нет. Скажешь ей?
Эта внезапная перемена планов безотчётно насторожила его, и, как оказалось, не зря. Через час электронная почта принесла вёрстку авторской колонки в завтрашнем номере «Музыкального вестника». Злоязычный критик, сделавший себе имя на скандальных рецензиях писал, что малоизвестное доныне «Домино» имеет все шансы шумно прославиться и отнюдь не благодаря посредственной музыке. «Просто одна из якобы "сестричек" - кстати, откуда пошло, что они сестры, только ли из-за внешнего сходства? Так вот, одна из "сестричек", имеющая покровительство на самом верху, по слухам, тайно сбежала из дому со своим любовником-автором песен, чтоб вести жизнь, какую не могла позволить себе под носом у папы с мамой, переезжая из отеля в отель, и нигде подолгу не задерживаясь. Как сообщил наш источник, муза изрядно утомила поэта, к тому же и хозяева клубов начали "что-то подозревать", посему гастроли решено свернуть. Высокопоставленная семья девицы надеялась скрыть ее похождения, но, как известно, что знают двое, знает и свинья… А вы - догадываетесь, о ком речь? - вопрошал автор. - Пишите в комментариях! И ждите сенсационных подробностей!»
Мерзость какая! Передернувшись от гадливости, он сворачивает файл, чтоб не видеть пляшущих перед глазами строк. Что ж, этого следовало ожидать. Если огласка неизбежна, отмалчиваться и делать вид, будто ничего не случилось - худшая тактика. Нужно действовать на опережение и немедленно. Он даст пятиминутное интервью в эфире крупнейшего музыкального канала страны. Удалённо. Секретарю поручено договориться с редакцией, согласовать вопросы и позаботиться, чтобы его слова растиражировали все профильные издания (где-то был список...). Что же он скажет?
Заявит, что гордится старшей дочерью - одарённой пианисткой, которая на днях возвращается с гастролей по Северной Европе в составе набирающей популярность группы «Домино». Правда, других возможностей услышать «живьём» тот же состав уже не будет - по понятным причинам новых выступлений не планируется. В утешение упустившим шанс, он готов сообщить о скором выходе их альбома, презентация которого намечена на конец весны. Тираж ограничен скромными средствами музыкантов.
Правда ли, что у наследницы роман с клавишником группы Остином фон Данстедом?
Насколько ему известно, молодых людей связывает в первую очередь любовь к музыке, что дальше - время покажет. Нет, он не назовет, которая из девушек на афише (крупный план на экране) - принцесса, пусть это останется тайной.
Дожидаясь сигнала о прямом включении, Иманд хладнокровно смотрит в камеру - поздно волноваться. «Когда ты родилась, я пообещал защищать тебя», - мысленно обращается он к Соланж, которая - чем чёрт не шутит - возможно, смотрит в эти минуты свой любимый канал. Знает ли девочка о слухах, которые уже клубятся вокруг ее имени? Он надеется, что нет.
Анна узнаёт обо всём «после драки». В лимузине по дороге домой снова и снова прокручивает коротенький ролик: несколько выверенных фраз, произнесённых на фоне внушительных книжных шкафов серьёзным человеком, меньше всего склонным откровенничать о семейных делах. Значит, он не видел иного способа отвести опасность, счёл такое разоблачение меньшим из зол.
Она-то с самого начала была против огласки, слишком хорошо понимая, чем теперь станут для всех «похождения наследницы», но что сделано, то сделано. Интервью отца отчасти прикроет её от сплетен, и многое будет зависеть от этого мальчика фон Данстеда - как он себя поведёт? На душе у неё скребут кошки. Припасть бы сейчас к надёжному плечу - всплакнуть по-женски, и чтобы он утешил, но до дома ещё ехать и ехать. «Знаю, ты её оберегал, - мысленно говорит Анна мужу, - Ты всегда был главой нашей семьи, опекал и защищал нас, без лишних слов брал на себя все самое трудное. И теперь - тоже. Я могла позволить себе беспечно надеяться, что все обойдется потому, что рядом был ты. И не сплоховал. Конечно, о нашей дочери теперь такого наскажут - только держись! Но, во всяком случае, наше слово было первым, а значит, оправдываться будем не мы, но перед нами. Ничего, мы это переживём. Главное, что мы вместе».
-----------------------
Маркетри* - декоративная техника отделки деревянных поверхностей путем наклеивания элементов из шпона (тонкой фанеры) на основу. Часто используется для украшения мебели узорами, орнаментами, рисунками.
«Принцесса сбежала из дому!», «Наследница скрылась в неизвестном направлении!», «Скандал в королевском семействе!» - Анне так и мерещатся броские заголовки в завтрашней прессе, рука, сжимающая записку, заметно дрожит. Незастёгнутое платье сползает с плеч, и ошеломлённый вид жены пугает Иманда куда больше, чем содержание бумажки, которую он вручил ей минуту назад.
Это послание лежало на столике в гостиной среди неразобранной корреспонденции - открыток, пригласительных билетов, флаеров и прочей полуофициальной чепухи, никому конкретно не адресованной и сваленной пёстрой грудой на серебряном блюде, украшенном почтовыми рожками.
Он сразу узнал руку старшей дочери: мелкие округлые буковки с хвостиками - словно россыпь запятых щедрой горстью брошена на голубую бумагу с её монограммой. Не будь край запечатан, подумал бы, что Соланж присела у стола черкнуть кому-то пару строк, а потом отвлеклась и забыла отправить. Но нет, «пара строк», оставленных ею, назначалась семье - так, ничего срочного, просто к сведению - и наверняка попала сюда обычным порядком из опорожнённого утром ящика в холле.
Иманд взял нож для бумаги, да так с ножом в одной руке и дочкиной писулькой в другой и вошёл в туалетную к жене несколько минут спустя. Без стука. Руки заняты были?
Это «без стука» сказало Анне больше, чем растерянная улыбка, какая бывает у человека, подозревающего, что его разыграли, но ещё не понявшего, в чём шутка; больше, чем нож в руке, который он машинально сунул в карман. Сама не зная почему, она отступила на шаг от протянутой бумажки, и острый холодок страха клюнул её между лопаток.
Никогда за все тридцать два года их брака муж не входил к ней бесцеремонно, по-джентльменски блюдя границу туалетной комнаты, даже если дверь была приоткрыта. Не то чтобы за порогом ждало нечто невиданное - но сама его натура, привычная к формальности, точности, сдержанности противилась внезапным вторжениям, нарушающим чужую приватность. И хотя в ответ всегда слышалось приветливое «да», всё же застать её в деликатные моменты переодевания или ухода за собой, было стеснительно, словно он напросился на излишнюю откровенность.
«Это так мило с твоей стороны, но все-таки - зачем? - спросила она однажды, - ведь я знаю, что это ты». Он пожал плечами: «Так принято», не вдаваясь в рефлексию там, где общественная установка удачно совпала с личной. Из чего Анна сделала вывод, что вежливое «тук-тук-тук» служит меркой идеализма ее мужа.
Тут она, пожалуй, не совсем права. Видеть полуобнажённую женщину, когда она раздета не для его глаз, означало вступить в отношения, обязывающие его к отнюдь не супружеской скромности. Нагота, хоть чужая, хоть собственная всегда означала для него в первую очередь эмоциональную уязвимость - перед чужим взглядом, оценкой, а уж потом эротику и что хотите. Всякое нетерпение под дверью оскорбляло его щепетильность, и не раз он замирал у этой границы с поднятой рукой, осаживая себя: лучше дождаться, пока жена выйдет. Вот почему то, как он ворвался сейчас (вошёл, будто не видел двери, но сам Иманд употребил бы именно это слово - «ворвался») означало больше, чем смятение. Анна застегивала крючки на платье и выглядела прелестно, но он этого не заметил.
В записке оказалось всего ничего. Соланж извещала, что отбывает на несколько недель в гастрольную поездку «с ребятами», о сохранении инкогнито она позаботится - будьте спокойны, и вернётся, как только её обязанности того потребуют. Вот и всё.
- Что это значит? - спрашивает муж. - Какие ещё ребята? Где она?
На первый вопрос Анна, слава богу, может ответить.
- Свен, Остин и... Ульрика, - произнося последнее имя, она слегка запинается, догадываясь, каково ему будет снова услышать о подруге Соланж, очаровавшей его пять лет назад. По лицу не скажешь, что оно произвело на него хоть какое-то впечатление. На второй вопрос Анне сказать нечего - «где-то в Скандинавии».
- Не знаю, где наша дочь, - шепчет она, и без сил опускается на стул, удрученная тем, что история вышла из под контроля.
***
- Обещай, никому не рассказывать! - глаза у Соланж блестели озорным предвкушением.
Анна заколебалась. Дочь с интригующей улыбкой ждала и, выманив согласие, дала ей послушать трехголосную инвенцию для двух роялей и саксофона. У Анны дух захватило. Ее будто похитили, умыкнули из обыденности, одарили сверх всякой меры и вознесли в такие эмпиреи, что наставшая вдруг тишина, показалась мучительной.
Проглотив комок в горле, она жадно спросила:
- А еще что-нибудь?
Пряча торжествующую улыбку, Соланж на этот раз дала не только послушать, но и посмотреть. Совсем другая музыка: пронзительная, искрящаяся каденциями мелодия и вокал. Словно высокая чистая душа, сойдя в мир, обрела голос. Два голоса, сливавшихся в один - по-девичьи прозрачный, будто парящий в воздушных потоках. Теперь перед ней предстала вся четвёрка: два клавишника - парень и девушка за синтезаторами, саксофонист и солистка, все в карнавальных масках. Девчонки казались сёстрами: прямые светлые волосы убраны в гладкие причёски, платья в одном стиле. Они пели о пути, по которому каждый идёт в одиночку. Под небом и ветром. Дорога под ногами, ясная даль, чтоб смотреть в нее с надеждой и огонь в груди, чтоб освещать путь - ступай человек, и знай, что нет у тебя ни другого пути, ни другого света. Клавишница знакомым жестом заправила за ухо капризную прядку, и Анна вздрогнула, обернулась к дочери.
Слова, застряли у нее в гортани, теснясь и толкаясь, как пассажиры, рвущиеся наружу из переполненного автобуса. Так вот где сутками пропадала - «не ждите меня к ужину, буду поздно» - ее любимая музыкантша! Что ж, время потрачено не зря. Но что дальше - на сцену? Маски - вот что сразу кольнуло ей сердце. Да что же это такое! Опять маски! Какая-то петля рока, из которой никак не выскочить…
- Твоя идея?
Соланж скромно опускает ресницы.
- Ну… по твоим стопам.
Что-о?! Откуда?.. Они с Имандом сразу договорились: о лилльской истории - никому! Просто из самосохранения.
Соланж спохватывается:
- Чего ты испугалась? Подумаешь, маски! Мы вообще хотели домино надеть - для образа. И вы с папой тоже в масках танцевали. Что тут такого - просто, надёжно. Пусть обсуждают музыку, а не нас.
- Если прознают о твоём участии, музыка - последнее, что будет интересовать людей.
Но Соланж говорит, что ничем не рискует. Ведь правда они с Ульрикой похожи? Чтоб различить их, нужна проницательность рентгена.
- Таинственность только разжигает любопытство!
На этот случай у них наготове «легенда» - у Ульрики есть сестра-погодка Кайя, сейчас она в Африке, волонтер в Серенгети. С ней все договорено. Она - Соланж побудет немножко Кайей Альквист. Прелестно, правда?
- Разве? По-твоему, это нормально, выдавать себя за другого человека?
- Карнавальная шутка, мама! Маски, домино, игра - нет? Ты слишком серьезна. Свен говорит, это и не понадобится, а он все заранее просчитывает, с ним не пропадешь.
Заводила Свен - саксофонист, это Анна знает.
- А на клавишах кто?
- Да Остин же! Неужели не узнала?
Остин фон Данстед - ну конечно! Еще до того, как Анна впервые увидела эту «восходящую звезду литературного небосклона», дочь ей все уши прожужжала: поэт, умница! Тут конечно не просто восхищение.
- Стихи его?
- Ага. А музыку мы вместе.
- И никому не показывали?
- Так, кое-кому… - разочарованный вздох. - Пока никто нас не хочет.
Так она и знала, что тёплая компания консерваторцев - Свен, Ульрика и Остин - взбаламутят её дочь. Нет, они славные ребята, и наверно у них большое будущее. Но для Соланж там места нет.
- Знаю, что ты скажешь, - с ожесточённым упрямством говорит та. - Что нужно думать о репутации. Но и ты меня пойми, мама, я жить хочу, а не сидеть до старости на скамейке запасных, как бы моя чертова репутация не испортилась!
Анна отвечает сочувственным взглядом. Разве сама она в её годы не так рассуждала?
Ладно, что проку митинговать перед мамой - разве это мама против? Да и никто, собственно. Ей не запрещается петь со сцены, концертировать и все такое. Но и СМИ не запрещается высказывать мнение об уместности ее публичных поступков и причинах, побудивших наследницу искать не то славы, не то приключений. А какие у нее причины? Да очень простые! Хочется испытать себя в музыке, которой отдано уже больше двадцати лет, показать на что способна - когда, если не теперь? Пока рядом друзья, пока она еще не втиснута окончательно как патрон в обойму семейного долга. Она не сможет, как мечталось, посвятить себя музыке всецело, но хотя бы так… И потом, Остин. Это возможность побыть рядом (не «вместе» - пока еще нет), видеть его вблизи, узнать получше. И позволить ему узнать ее. О, они не станут спешить - они не подростки, чтоб «начинать с конца». Но ведь им нужно где-то общаться! А где - если вне музыки у каждого своя до предела насыщенная жизнь? Она просто должна дать шанс - ему и себе, дать место и время всему, что может случиться между ними.
Да, нужно быть очень, очень осторожной. И она сумеет. Мама же сумела! - а она, дурочка, чуть не выболтала, что знает этот тщательно оберегаемый домашний секрет. Вычитала между строк в дневниках близкого к их семье человека - маминого крёстного, после смерти которого все личные бумаги поместили в фамильный архив. Там конечно обиняками и без подробностей, но если сложить два и два - его намеки, интригующий танец в масках и мамин псевдоним на обложке «старинной» тетради с пьесами… Ее родители встречались задолго до официальной даты знакомства - в масках (как романтично!), где-то во Франции (в Лилле?) и тогда наверно полюбили друг друга. В ее жизни тоже будет похожий сюжет - в такой преемственности Соланж видится добрый знак судьбы.
***
- Не надо так волноваться, - убедившись, что тревога не напрасна, Иманд привычно «держит лицо», словно уверился в обратном: вихрь в душе, и внешнее бесстрастие. Невозмутимо и решительно забирает у жены записку.
- Посиди. Давай застегну тебе.
Его пальцы бесполым движением опытной камеристки стягивают и оправляют на ней платье, их касание успокаивает. Теперь уже можно, да и нужно всё рассказать мужу. Сейчас, ещё минутку... Она только соберётся с мыслями.
Оказывается, Иманд знает больше, чем она полагала. «Домино»? Да, слышал. Интересные ребята. Он конечно не знаток, но на его вкус... Разве и Соланж с ними? Это какой Остин - тот высокий, поэт, да? Ну всё ясно.
- Что тебе ясно? Думаешь, она голову потеряла? Я верю в её благоразумие.
Иманд дипломатично кивает, но Анна знает его мысли. «Вот оно - ее благоразумие», - пряча записку в другой карман (правильно, такие бумаги не должны валяться на виду) небось думает он.
Всё же ему удаётся усмирить тревогу жены.
- Чего ты боишься - что они привлекут к себе слишком много внимания?
- Да. Журналисты начнут копать, дойдут до «сестричек», а потом узнают ее… Представляешь?
Еще бы! Первый же вопрос: с какой целью наследница выдает себя за другую? Не все понимают шутки. Да и какая же это шутка! Он слишком обеспокоен, чтоб ясно представить себе последствия; смятение, царящее в его уме так велико, что ни одна мысль не имеет отчетливой формы. Ясно одно - ему нанесен удар. Опрометчивость Соланж может обернуться шумным скандалом. Даже для семьи ее отъезд - полная неожиданность, что уж говорить о посторонних. Они решат, что девушка сбежала из дому, скрывается под чужим именем! И придумают такие «объяснения»… Все это беспорядочно проносится у него в голове, не задевая ни единого лицевого мускула, ничем не выражаясь внешне.
Но вслух он говорит другое.
- Твои страхи преувеличены. Они не завоюют мир, не соберут стадионов. У них конечно найдутся поклонники. Может, даже больше, чем они мечтали. Но толпы по ним с ума сходить не будут.
- Ты им что ли помешаешь?
- Причём тут я? Их музыка. Она не для всех.
Да, не для всех, это Анна упустила. Иманд прав. Вероятно, все турне ограничится десятком концертов. Она с готовностью хватается за эту мысль. И за обедом продолжает убеждать себя уже без его помощи. Что ж, теперь, когда волнение Анны улеглось, он может сосредоточиться на проблеме.
Проводив жену до вечера, Иманд отправляется к себе, и у двери кабинета замирает, привалившись к прохладной стене, стараясь справиться с бушующей в душе бурей. Голова у него горит. Мысли расходились как волны - он не может удержать их и обеими руками стискивает виски, отрезвляя себя беззвучным внутренним окриком: «Да уймись же!» Глубокое почти болезненное отвращение ко всяким «нервам» и «эмоциям», присущее ему от природы и усиленное влиянием отца, презиравшего эту слабость в мужчине, до сих пор сидит в нем. Он стерпит этот удар, как выдерживал все прежние, нанесенные ему жизнью, лишь бы ни он сам ни другие ничем не выдали, что это и впрямь удар. Трудно даже вспомнить, когда еще он так «распускался», - может, в тот далекий день, когда дочка появилась на свет. Он узнал об этом в Гётеборге и, оставшись наедине с собой, всю обратную дорогу до Стокгольма мял и тискал в руках какую-то найденную в кармане шелковую тряпку, оказавшуюся его собственным галстуком, который он даже не помнил, когда снял.
Сейчас один неверный шаг дочери - всего лишь желающей некоторой свободы для себя, какая есть у любой девчонки в этой стране, может обрушить реноме, которое они с Анной создавали годами. Сколько ни повторяй: «Любая неосмотрительность может привести к тому, что твои намерения превратно истолкуют, а лучшие чувства втопчут в грязь» - невозможно принять эту мысль, как нельзя привыкнуть к несправедливости. С годами просто учишься учитывать это, как погоду. И Соланж научится - жаль, если на собственных горьких ошибках.
А пока он должен как-то подстраховать ее, их всех. Это его - мужское дело - оберегать своих «девчонок», ограждать их от любых посягательств, быть, если надо, щитом, бастионом. И он будет. Вот только обуздает мучительную тревогу, сотрясающую его волю и рассудок: девочка моя, девочка… Нужно заранее принять меры. Просмотреть музыкальные издания и отметить те, которые имеют вес - к ним он в случае чего обратится в первую очередь. Организовать постоянный мониторинг по ключевым словам и настроить автоматический анализ данных. Написать несколько частных писем влиятельным знакомым из шоу-бизнеса, прося придержать информацию о «Домино», и сообщить ему, если что, мол, один из участников группы - его протеже.
За этими занятиями приятное ощущение контроля над ситуацией постепенно возвращается к нему. Расплывчатые мысли принимают ясные формы. Он видит все риски в истинном свете, врасплох его не застанут. Вот теперь можно поговорить с дочкой. «Без истерик».
Соланж откликнулась сразу, едва он коснулся сенсора.
- А-а, - довольно протянула она, - ты меня опередил, как раз собиралась звонить.
- Ну, раз собиралась - выкладывай, - он легко попал ей в тон.
Сейчас они в Хальмстаде, вечером - концерт в клубе, и вчера тоже был. Клуб небольшой, но принимают их замечательно. Может, останутся еще на денек. В конце недели их ждут в Мальмё, а оттуда по Эресуннскому мосту сразу в Копенгаген. Она совершенно счастлива и… В бодрой скороговорке дочери слышится не только желание убедить его в правильности принятого решения, но и попытка болтовней заглушить в себе что-то - угрызения совести?
- Жалеешь, что не поговорила с нами перед отъездом?
- Да, - признательный вздох. - Наверно, - и, помолчав. - Мама была бы против.
- Возможно. Но она не стала бы мешать тебе.
Соланж знает, что это правда.
- А ты?
- И я.
- Хотя не одобряешь?
- Только одно. Не выдавай себя за Кайю Альквист. Даже в шутку.
- Обещаю, - твердо говорит она. - Я уже поняла, что не стоит. Значит, ты бы не стал возражать?
Он не спешит с ответом. Дочь не торопит - ждет. Папа не станет изворачиваться, скажет как есть.
- Сама затея, по-моему, чистая авантюра, игра с огнем. Но отговаривать я бы не стал. Это важно для тебя - испытать свои силы, самой добиться успеха.
Через триста разделяющих их миль сорвавшееся с ее губ расстроганное «спасибо» достигает его сердца и зажигает в нем желание сказать что-нибудь пылкое вроде «я никогда не встану на пути твоего счастья» - но это уж слишком! Он подавляет в себе сентиментальный порыв и быстро прощается: «Тебе наверно собираться пора…»
***
Вернувшись домой, Анна застаёт картину, какую и ожидала увидеть. Дверь в кабинет мужа приглашающе открыта, оттуда веет смолистым теплом огня и уютом любовно обжитого местечка. Единственная в доме комната, устроенная им по своему вкусу, мало изменилась с тех пор, как он водворился там почти три десятка лет назад. Нет, сразу после переезда здесь всё было иначе - модерново и функционально. Анна помнит модный округло изогнутый стол, разделявший рабочее пространство на секции, светлые буковые стеллажи для книг и документов, серо-голубые римские шторы и стильные светильники в форме сфер, будто собранные из пазлов. Месяца через два за обедом он пожаловался, что чувствует себя там как в Икее.
Поглощённая сооружением десерта из печенья, ягодного мусса и белого шоколада, Анна откликнулась в том духе, что да, конечно, нужно сделать так, чтоб тебе было комфортно, и сочла тему исчерпанной. Он терпеливо прождал недели три, а затем снова вернулся к вопросу: когда же они смогут обсудить ремонт?
- Что обсудить? - не поняла она. - Перемены в твоём кабинете? А разве там ещё не...
Нет. Там ещё конь не валялся, потому что хозяин отчего-то решил, что без ее - Анны распоряжения ничего делаться не будет. С какой стати?
- А ты разве не барин? Позови дизайнеров, мастеров, можем вместе посмотреть эскизы, если хочешь, но что еще?
Когда, спустя несколько дней, Анна заглянула к нему на новоселье, то в первый миг подумала, что ошиблась дверью, так разительно переменилась эта приятная прежде, но довольно безликая комната, теперь ласкавшая глаз тёплыми оттенками коричневого, охры, блеклой зелени. Породистый восковой глянец стеновых панелей из мореного дуба и под стать им солидная, но не громоздкая мебель с бронзовыми вставками. Восьмигранные торшеры в стиле Тиффани цвета старой розы, и такая же настольная лампа. Мшисто-зелёные портьеры на окнах, а в простенках, мягко подсвеченные старинные виды Праги и Стокгольма в тонких бронзовых рамах. На каминной полке антикварные часы с музыкальным боем - черное дерево, золоченая эмаль, вызванивают - аж сердце млеет. Немногие продуманные детали, ничего броского - сдержанная элегантность, нестареющий кабинетный шарм. Со временем комната и ее хозяин стали как бы взаимным отражением друг друга. Если внешность и характер ее мужа передать средствами интерьера, получился бы этот кабинет.
Как и прежде пространство вдоль стены занимает длинный шкаф, полный книг по юриспруденции и политологии, парламентских отчетов, справочников, журналов. По бокам от него строгие ряды папок, тщательно рассортированных и снабженных ярлычками - так к посаженным в ряд растениям прикрепляют таблички с названиями. Самые важные бумаги - в ореховом секретере, когда-то принадлежавшем матери, а еще раньше - деду Иманда, его бесчисленные ящички, инкрустированные изящным орнаментом маркетри*, нашпигованы бог знает какими тайнами.
Слева от камина раньше стоял кабинетный диванчик. Теперь его сменило глубокое покойное кресло с придвинутым к нему низким пюпитром, где разложена сейчас коллекция художественных миниатюр. Створки углового шкафа, до которого можно дотянуться, не вставая, открыты, являя взгляду аккуратные ряды выдвижных консолей с наклонными, обтянутыми сукном ложементами, где в круглых и овальных углублениях стеклянно поблескивает эмаль и благородный, потемневший от времени лак.
Анне нравится это застывшее во времени, как стрекоза в янтаре, милое искусство, поблекшее, как старые жемчуга в тисках золотой оправы, как засушенные цветы среди ветхих страниц. И пусть нежные краски с годами потускнели, очарование их оказалось стойким, как аромат давно исчезнувших духов, все еще слышный на дне старинных хрустальных флаконов. Может потому, что помимо высокого мастерства в миниатюрах есть безыскусная задушевность, интимная прелесть, которой большое искусство не то что чурается, но слегка стыдится. И то, что ее чуждый всяких сантиментов муж всерьез подпал их ностальгическому очарованию…
К содержимому этого шкафа Иманд обращается в те моменты, когда дух его, колеблемый житейскими бурями, ищет себе опоры. Маленькие портреты людей минувших столетий - некоторые всего лишь с чайную ложку, другие побольше - с ладонь, разложены в образцовом порядке по хронологии. От пудреных париков и кружевных жабо, рукавов с буфами, локонов и корсетов к сюртукам, гладко причесанным головкам и соломенным шляпкам с голубой ленточкой вокруг тульи. От голландских и немецких медных пластин, расписанных маслом до нежнейших акварелей на пергаменте Клуэ и Гольбейна. От сияющих драгоценными переливами эмалей Петито, Купера, Боуна до теплых и ярких, осязаемо телесных пастелей Розальбы Карьерры, писанных на розовато-желтой слоновой кости.
Эти кружки и овалы, оправленные в серебро и золото с целой рощей барочных завитков, латунь и черепаховый панцирь, составляют творческую сторону его жизни, его личную историю мира. Им он отдает ту часть души, которая не довольствуется составлением деловых записок, нот, меморандумов и дипломатической перепиской. Рассматривая свои сокровища, исследуя с помощью лупы тонкости мазков и еле заметные глазу нюансы исторических костюмов, он не просто предается эстетическому наслаждению, но кропотливо изучает предмет, устанавливая, уточняя, а иногда и опровергая принадлежность миниатюры к той или иной художественной школе, эпохе. Отрешившись от суеты и кипенья житейских страстей, он погружается в эти искусствоведческие штудии как буддист в медитацию, обретая в них всегдашнюю спокойную твердость и ясность мысли.
Он поднимает голову и видит Анну в дверях.
- Иди ко мне.
Она берет с другого кресла пару подушек и опускается на пол у его ног - всегда любила сидеть так, облокотясь ему на колени. О, какая редкость у него в руках! Давно Анна не видела этой вещицы, которую называет про себя «наш жених» - с нее-то и началась коллекция. Это и в самом деле жених, правда, несостоявшийся. Молодой кавалерист - мундир, эполеты, бачки… узкое одухотворенное лицо, серые глаза, крутой лоб с тонкими дугами бровей - возлюбленный прабабушки.
Ребенком Иманд видел этот портрет только однажды - из маминых рук. Знал с ее слов, что матушка деда была помолвлена с офицером, а после его гибели вышла замуж за соседа. Годы спустя, разбирая оставшиеся от родителей бумаги, нашел записанные маминой рукой подробности.
Свадьба была уже назначена, но разразилась война, и молодой человек отбыл на фронт. Он состоял при штабе и погиб, возвращаясь с передовой, куда был послан с приказом. Вскоре к его бывшей невесте посватался пожилой друг дома, и она, ко всеобщему удивлению, сказала «да». После свадьбы новобрачные уехали за границу и поселились где-то «на водах» - супруг страдал желудком. Спустя несколько лет овдовевшая прабабушка вернулась на родину с мальчиком лет четырех-пяти. Замуж больше не вышла, растила сына одна и, не желая, чтоб он посвятил себя военной карьере, направила юношу по дипломатической части. Перед смертью она сожгла письма и бумаги, которые хранила с молодости в шкатулке красного дерева. Когда сын после похорон заглянул туда, на дне лежала только эта с детства памятная ему миниатюра.
Иманд всматривается в портрет, так и эдак поворачивая его к свету.
- Ты видишь то же, что и я?
Заинтригованная, Анна тоже пробует поменять угол зрения, то наваливаясь ему на колени, то отклоняясь.
- Усы ему мысленно убери...
Без этого атрибута мужественности бледный овал лица кажется тоньше, и ярче выступают мечтательные с приподнятыми внешними уголками такие знакомые глаза. Раньше они не видели этого сходства, лишь теперь, когда Соланж достигла тех же лет, оно стало явным.
- А мы с тобой гадали, в кого она... - Анна берёт миниатюру из его рук. - То казалась на мою мать похожа, в её породу. А теперь… Дай-ка лупу.
Склонившись голова к голове, они пристально рассматривают каждую увеличенную чёрточку - «смотри, и мочки ушей, да?» - словно «ведущие глаз» деликатные мазки кисти способны раскрыть тайну, похороненную под спудом времён.
Что ж, тогда понятно скоропалительное замужество, имевшее целью прикрыть грех. Но ведь и без кровных уз бывают очень похожие люди. Неужели он смотрит на своего настоящего прадеда? От этой мысли делается не по себе. Будто натянулась по всей длине цепь рода, вытащив из мрака забвения на свет прежде неведомые звенья. И ведь не впервой обнаруживает себя эта таинственная связь между его предками и потомками. На память сразу приходит Малыш, окликнувший (бабушку?) Беллу в последний миг перед смертью. А теперь вот прапрадед и праправнучка... сошлись в недобрый час, когда у него и так душа не на месте! От этой догадки мятный холодок разливается в левом подреберье, отдаёт под лопатку.
- Мы не можем знать наверняка, - рассудительно говорит Анна, смутно чуя возникшее в нём напряжение. - Нет никаких доказательств. Чего ты морщишься, болит что-нибудь?
Вероятно, она права. Отринув суеверные фантазии, Иманд заставляет себя расслабиться, опустить плечи.
- Кстати, не факт, что портрет так уж похож на оригинал, - этим доводом жена окончательно рассеивает поднявшееся в нём беспокойство. Вот так-то лучше. Он конечно умолчит о своих опасениях. Но бдительность на всякий случай утроит.
Анна умница. Она, пожалуй, догадывается о глупостях, какие лезут ему в голову, но можно положиться на её сдержанность. Сам того не сознавая, всем своим видом, манерой говорить и молчать он пресекает всякие попытки выказать «лишние» чувства. Если жена и была когда-либо склонна обсуждать слишком болезненное, она наверняка уже отвыкла.
Прильнув щекой к его руке, Анна снизу испытующе смотрит на него, словно спрашивая себя, действительно ли она любит этого непроницаемого типа, этого опасного скрытного молчуна? И приходит к выводу, что таки да, угораздило же! Ее стараниями портрет «жениха» возвращается в свое выстланное серым сукном гнёздышко - хватит с них на сегодня.
Завладев вниманием и рукой мужа, Анна не собирается выпускать ни то ни другое. У неё нет далеко идущих планов, лишь желание побыть с ним наедине, замкнуть на себя все его мысли и чувства и, выскользнув из своего одиночества, ощутить единство с этим странным - таким непохожим на нее родным существом. Перед лицом жизни и всего, что она может обрушить на них.
Повинуясь наитию, лёгкие пальцы пробегают по его руке от запястья до кончиков продолговатых ухоженных ногтей с белыми лунками. Потом возвращаются уже не спеша, не пропуская ни единой выпуклости, впадинки. Она разворачивает руку ладонью вверх, следуя по линиям, быть может, скрывающим тайны его судьбы, мягким бугоркам, которые хироманты связывают с влиянием Юпитера, Сатурна, Солнца и Меркурия, по опояскам суставов. Приятно… Словно струйки теплой воды омывают кожу.
Она и раньше так делала - еще в самом начале их помолвки. Когда никто не видел, садилась у его коленей, робко брала руку, словно неуверенная в своем праве обладать таким сокровищем - он смущенно наблюдал, боясь спугнуть. Ее прикосновения, то шаловливо-застенчивые, то затаенно-нежные волновали сильнее жгучих ласк, какие он только мог вообразить, и до которых было еще далеко. Бережные и стыдливые эти девичьи пальцы умели сказать ему так много, превращая невинную игру в нечто дурманящее, обольстительное, чему и названия-то нет. Она будто не кожи, а обнаженных нервов его касалась, зажигала кровь, тревожила, дурманила голову. Он делался словно пьяный, млея от щедро изливаемой на него нежности, лишенной даже намека на вожделение, зная, что игра эта так же целомудренна, как и его невеста, он все же чувствовал, что она - может, в грезах, которым предавалась в ту минуту, по-настоящему пылко обнимает его, как не осмелилась бы наяву.
Он никогда не решался узнать, о чем она думает в такие минуты. Не спросил и теперь, благодарно принимая эти едва ощутимые касания и поглаживания, подобно дуновениям ветерка блуждавшие по его руке от запястья до подушечек пальцев. В блаженном оцепенении Иманд наслаждается струящейся по коже лаской, не смея шевельнуться, совершенно покорившись ей, и в то же время, испытывая чуть ли не стыд за то, что обожаем так безгранично.
***
С самого начала он предчувствовал, что эта история не может закончиться благополучно.
И два с лишним месяца прожил как на иголках, заверив жену, что держит ситуацию в руках.
Нынче утром, пока он ещё не успел закопаться в бумаги, позвонила Соланж.
- Мы возвращаемся.
- Что-то случилось? А как же поездка в Берген?
- Владелец сети клубов, где планировались концерты, изменил условия, и они нам не подходят, - вздох разочарования, и чуть повеселев. - Послезавтра будем дома.
- Мама знает?
- Еще нет. Скажешь ей?
Эта внезапная перемена планов безотчётно насторожила его, и, как оказалось, не зря. Через час электронная почта принесла вёрстку авторской колонки в завтрашнем номере «Музыкального вестника». Злоязычный критик, сделавший себе имя на скандальных рецензиях писал, что малоизвестное доныне «Домино» имеет все шансы шумно прославиться и отнюдь не благодаря посредственной музыке. «Просто одна из якобы "сестричек" - кстати, откуда пошло, что они сестры, только ли из-за внешнего сходства? Так вот, одна из "сестричек", имеющая покровительство на самом верху, по слухам, тайно сбежала из дому со своим любовником-автором песен, чтоб вести жизнь, какую не могла позволить себе под носом у папы с мамой, переезжая из отеля в отель, и нигде подолгу не задерживаясь. Как сообщил наш источник, муза изрядно утомила поэта, к тому же и хозяева клубов начали "что-то подозревать", посему гастроли решено свернуть. Высокопоставленная семья девицы надеялась скрыть ее похождения, но, как известно, что знают двое, знает и свинья… А вы - догадываетесь, о ком речь? - вопрошал автор. - Пишите в комментариях! И ждите сенсационных подробностей!»
Мерзость какая! Передернувшись от гадливости, он сворачивает файл, чтоб не видеть пляшущих перед глазами строк. Что ж, этого следовало ожидать. Если огласка неизбежна, отмалчиваться и делать вид, будто ничего не случилось - худшая тактика. Нужно действовать на опережение и немедленно. Он даст пятиминутное интервью в эфире крупнейшего музыкального канала страны. Удалённо. Секретарю поручено договориться с редакцией, согласовать вопросы и позаботиться, чтобы его слова растиражировали все профильные издания (где-то был список...). Что же он скажет?
Заявит, что гордится старшей дочерью - одарённой пианисткой, которая на днях возвращается с гастролей по Северной Европе в составе набирающей популярность группы «Домино». Правда, других возможностей услышать «живьём» тот же состав уже не будет - по понятным причинам новых выступлений не планируется. В утешение упустившим шанс, он готов сообщить о скором выходе их альбома, презентация которого намечена на конец весны. Тираж ограничен скромными средствами музыкантов.
Правда ли, что у наследницы роман с клавишником группы Остином фон Данстедом?
Насколько ему известно, молодых людей связывает в первую очередь любовь к музыке, что дальше - время покажет. Нет, он не назовет, которая из девушек на афише (крупный план на экране) - принцесса, пусть это останется тайной.
Дожидаясь сигнала о прямом включении, Иманд хладнокровно смотрит в камеру - поздно волноваться. «Когда ты родилась, я пообещал защищать тебя», - мысленно обращается он к Соланж, которая - чем чёрт не шутит - возможно, смотрит в эти минуты свой любимый канал. Знает ли девочка о слухах, которые уже клубятся вокруг ее имени? Он надеется, что нет.
Анна узнаёт обо всём «после драки». В лимузине по дороге домой снова и снова прокручивает коротенький ролик: несколько выверенных фраз, произнесённых на фоне внушительных книжных шкафов серьёзным человеком, меньше всего склонным откровенничать о семейных делах. Значит, он не видел иного способа отвести опасность, счёл такое разоблачение меньшим из зол.
Она-то с самого начала была против огласки, слишком хорошо понимая, чем теперь станут для всех «похождения наследницы», но что сделано, то сделано. Интервью отца отчасти прикроет её от сплетен, и многое будет зависеть от этого мальчика фон Данстеда - как он себя поведёт? На душе у неё скребут кошки. Припасть бы сейчас к надёжному плечу - всплакнуть по-женски, и чтобы он утешил, но до дома ещё ехать и ехать. «Знаю, ты её оберегал, - мысленно говорит Анна мужу, - Ты всегда был главой нашей семьи, опекал и защищал нас, без лишних слов брал на себя все самое трудное. И теперь - тоже. Я могла позволить себе беспечно надеяться, что все обойдется потому, что рядом был ты. И не сплоховал. Конечно, о нашей дочери теперь такого наскажут - только держись! Но, во всяком случае, наше слово было первым, а значит, оправдываться будем не мы, но перед нами. Ничего, мы это переживём. Главное, что мы вместе».
-----------------------
Маркетри* - декоративная техника отделки деревянных поверхностей путем наклеивания элементов из шпона (тонкой фанеры) на основу. Часто используется для украшения мебели узорами, орнаментами, рисунками.