Морской курорт на Атлантическом побережье Испании. Дневник (1)
Иманд (46, почти 47/25) - Анна (44/23)
Послеобеденный сладкий сон, сморивший Иманда, дает Анне шанс насладиться подарком мужа. Она уединяется на веранде, опустив балдахин от солнца, ложится на живот поперек шезлонга и с волнением открывает синюю тетрадь в твердой обложке. Перед ней дневник - тот самый, что Иманд вел 22 года назад, в те несколько недель, которые они провели вдвоем в Höga Кusten, отрезанные от всего мира. Недлинные записи следуют друг за другом без дат, просто под номерами.
1.
К красивым женщинам трудно подойти, но даже если сумеешь, они не откроются до конца. Красота - нечто большее, чем сочетание приятных глазу черт. Она не распадается на отдельные приглядные элементы: изящную фигуру, чувственные губы, белую шейку под шелковой косынкой… Или правильнее сказать, красота не восстанавливается из этих элементов, сложенных вместе. Как говорил Лотман (но, кажется, по иному поводу), теленка можно порезать на стейки, но обратно он не собирается.
Красивые женщины не исчерпываются внешностью - в них есть волнующая притягательная тайна. К ним можно приблизиться, но разгадать в чем прелесть нельзя. Они манят к себе, оставаясь неприступными как горы - без показного сопротивления.
В Анне это есть. Никакой сознательной мистификации, кокетства, но безотчетная сдержанность и строгий вкус, без которых подлинное очарование немыслимо. Вблизи - проста, естественна, способна на откровенность, недоступна как Джомолунгма.
Раньше думал, что красота возбуждает, и я реагирую на красивую женщину потому, что хочу ее. Но сейчас понял: нет - дело не в сексе, а в… воодушевлении, что ли. Красота окрыляет. Ловлю себя на дурацком желании дразнить эту девушку, спорить с ней - хоть о чем, даже разозлить хорошенько - чтоб просто наглядеться на нее.
2.
Сидит сейчас на садовых качелях с книжкой на коленях, грызет knäckebröd, намазанный чем-то сладким и подставляет ладонь, чтоб крошки не сыпались на страницу - мгновенная пленительная картина.
3.
Еще один летний день из неизвестного, но конечного числа тех, что нам суждено провести рядом. Пять недель или больше - щедрый дар судьбы. Отчего бы не бросить счет дарёным дням, совместным завтракам и булочкам с кремом (их ведь тоже будет сколько-то и ни одной больше), отчего просто не замереть в блаженном «сейчас», как вон та ящерка, греющая живот на тёплом камне?
Если бы растянуть настоящее на «всегда», мог бы я наслаждаться им как теперь, когда знаю, что всё кончится? Жизнь тем и отличается от вечности, что дарит нам осознание времени, а с ним приходит чувство, что мы есть и постоянно присутствуем в жизни.
Без времени нет «сейчас», и нет самоощущения - вероятно такова смерть. Не могу представить бытие, без сознания «я есть», без движения во времени.
Насладиться «сейчас» можно только пока оно существует для нас, и пока сознает себя тот, кто желает этого. Время - дар, который следует благодарно изжить.
А может, я просто неспособен чувствовать как все люди? Зачем-то стараюсь разъять чувства анализом, препарировать живое ощущение, пока оно не превратится в никчемные лохмотья, как лягушка, истерзанная скальпелем вивисектора.
4.
Хочу без остатка погрузиться в «сейчас», насладиться им, но… не могу вместить его целиком. В настоящем слишком много прошлого и будущего. Из-за них нельзя замкнуться в текущем моменте. Мое восприятие этой минуты - способность быть счастливым в ней, зависит от того, каким было прошлое. Ведь это оно сформировало и меня и мое настоящее. А то, каким я запомню этот миг, решает будущее. Оно назначит ему цену, определит, буду ли я перебирать в памяти «эти драгоценные мгновения» или выброшу их из головы, как ошибку молодости. Оно может умалить или увеличить ценность настоящего.
Вот опять! К чему разбирать свое чувство на винтики? Чтоб не отдаться ему - не утратить власти над собой. Из трусости, по сути.
5.
Проснувшись, увидел из окна Анну в садовой беседке с вышиваньем в руках. Она сидела, склонившись над куском полотна, заключенным в круглую деревянную рамку (не знаю, как эта штука называется). Наверно почувствовала взгляд, подняла голову. Я помахал ей рукой, и она помахала в ответ. Я расхрабрился - послал ей воздушный поцелуй и улыбку. Улыбку она вернула, а поцелуй - нет, и опять склонилась над своей работой.
Я отступил вглубь, укрылся за тонкой шторой. Она сидела - вся на утреннем солнце и прилежно шила. Нитка тянулась за ее рукой, свет поблескивал на пальцах, острой искрой вспыхивал на игле. Анна не изменила позу, не поправила волосы, как делают женщины, когда знают (или думают), что кто-то смотрит на них. Все еще не проснувшийся до конца, я стоял в каком-то оцепенении - не мог уйти. Она была как вышивальщица в голубом с картины Портилье - непринужденная грация, спокойная сосредоточенность на своем милом женском занятии.
Вдруг она опустила шитье на колени и задумалась о чем-то с мечтательной улыбкой на лице, какое бывает наедине с собой, когда совсем не следишь за выражением. Потом, подстрекаемая шаловливой мыслью, поцеловала кончики пальцев и дунула на них, отсылая поцелуй - не мне, и засмеялась тихонько. Она не могла меня видеть.
Ян Фредерик Портилье
6.
Свалял дурака и поплатился сполна. Перед обедом поехал верхом к заливу: темно-синее море в белых гребешках пены, мачтовые сосны, розовые от солнца - их легкие кроны клубятся так высоко, что совсем не дают тени, ветер, склоняющий травы. Взбираясь по склону, заметил россыпи нежно-голубых цветов, похожих на колокольчики - нарвал немножко. Представил эти резные чашечки у самого ее лица и глаза над ними - такого же небесного оттенка. Отдать не решился. Анна была в гостиной, окна открыты. Я положил букет на подоконник.
Она совсем не обрадовалась. При встрече сказала серьезно: «Вы напрасно сорвали их. Пожалуйста, больше не делайте так» - у меня сердце сжалось. Успел подумать, что зашел чересчур далеко. Но она добавила, заставив испытать сразу и стыд и облегчение, что эти цветы очень редкие и больше нигде не растут. Нигде в мире.
Стыжусь и глупо счастлив: запрет касается только этих «колокольчиков».
7.
В доме, похоже, живет привидение. Но шастает оно не по ночам, как пристало приличному призраку, а почему-то после вечернего чая. Который день слышу деликатное бренчание и позвякивание, легкие стуки, иногда к ним прибавляется тающий свирельный плач. Тихие звуки то наплывают издали, тесня друг друга, то резко обрываются. Интересно, знает ли о них Анна?
8.
В маленькой гостиной, где мы обсуждали причины любви - два холста ван Рёйсдала. Одна картина довольно известна: «Кукурузное поле с видом на Зёйдерзе», вторая - «Водопад», не копия, но перифраз его излюбленного сюжета. Я их не сразу заметил. Анна сказала: «У них такое свойство, кому не надо, тот и не замечает» - в точку!
По-моему, главное очарование пейзажей Рёйсдала - не броскость, а обращенность внутрь, исходящая от них аура умиротворения. Эти полотна необязательно видеть, достаточно просто жить в их присутствии. Они не лезут в глаза, не требуют внимания - просто существуют: на них можно взглянуть, если хочется, а нет - они живут сами по себе, как все шедевры.
9.
Зёйдерзе - странное место. В древности там было озеро, потом случилось наводнение, и возник залив Северного моря - Зёйдерзе, буквально: южное море, превратившее Амстердам из деревни в столицу. А теперь там снова пресное озеро, отделенное от моря дамбой. В дни ван Рёйсдала то холмистое поле было морским побережьем.
Потрясающая вещь! Темная зелень на переднем плане, за ней залитый солнцем холм, и над всем этим - торжествующее предгрозовое небо. Море, облака - все в резком как вспышка свете. Странно: в природе - мятеж, а от холста веет покоем - непостижимо! Как такое возможно? Я заметил эту картину в минуту внутреннего волнения, и оно улеглось, пока я смотрел на нее.
Сказал Анне, что знаю эти места, бывал там.
Она тонко улыбнулась (и неожиданно разрешила мое недоумение):
- А знаете, что такого пейзажа никогда не было?
И объяснила: Рёйсдал, как все тогдашние живописцы, делал на пленэре лишь наброски фрагментов, а пейзаж сочинял потом в мастерской. Это не сама природа, а ее выдуманный идеальный образ.
Якоб Исак ван Рёйсдал Кукурузное поле с видом на Зёйдерзе. Около 1660.
***
Анна тоже помнит тот разговор в гостиной. Иманд, едва взглянув на картины, спросил: «Это Рёйсдал?»
- Ого, да вы знаток! - удивилась она.
- Нет, - он не купился на комплимент, - просто мне нравится этот художник. В его пейзажах есть мощь и глубина, хотя сюжеты самые скромные.
Но оказалось, не только Рёйсдал близок его сердцу.
Анна упомянула о своей любви к «цветочному Рафаэлю».
- Да, - непринужденно заметил Иманд, - жизнеподобие цветов у ван Хёйсума такое, что сама природа едва ли более правдива.
- А плоды? - спросила она. - Что о них скажете?
- Сливы хороши, а персики, виноград - будто восковые. Они не обманывают глаз, мне не хочется отщипнуть ягодку.
Ян ван Хёйсум
10.
Тайна потусторонних звуков раскрылась. Я читал в своей комнате, когда опять услышал их. Мелодия в восточном вкусе на этот раз доносилась отчетливо. В такт ей что-то звенело и постукивало. Я вышел из комнаты и, пройдя до конца коридора, увидел лестницу, а за ней приоткрытую дверь в ту часть дома, которую считал служебной. Звуки неслись оттуда. Заинтригованный, я вошел и очутился на галерее, огибавшей по верху небольшой полутемный зал.
Привидение обитало тут - в клубах благовоний из расставленных внизу курильниц. В тусклом свете напольных ламп, оно плавно изгибалось и нежно позвякивало, завернутое в желто-золотистый кокон - зрелище до того волшебно-нереальное, что я застыл на месте. Призрак волнующе поводил бедрами, плечами, всплескивал тонкими руками с окольцованными запястьями, изящно приседал с разведенными коленями и со стуком выставлял в сторону розовую девчоночью пятку.
Внезапно музыка оборвалась, танцовщица выпрямилась и спросила голосом Анны, скорее удивленно, чем сердито:
- Что вы там подглядываете! Как вы сюда попали?
Выслушав объяснение, топнула с досады мелодично зазвеневшей ножкой: «Сквозняк наверно!»
Я спустился вниз - неудобно говорить с девушкой, глядя на нее с пятиметровой высоты. Она была в костюме цвета шафрана из текучего маслянисто-гладкого шелка, сиявшего как закатное солнце. Жемчуга и драгоценности сверкали у нее на волосах и в ушах, переливались на шее, на груди, на поясе - казалось, она опустошила сундук Али-бабы. На ней были штанишки вроде пижамных, прикрытые спереди подобием юбки, раздвигавшейся как веер, когда Анна приседала. На щиколотках - широкие кожаные браслеты, обшитые бубенчиками.
Чуя, что Анна сейчас выставит меня вон, я все же спросил, нельзя ли остаться и посмотреть.
- Исподтишка не нагляделись? - уколола она, но сразу смягчилась. - Я просто репетирую, но если вам интересно… - и кивнула на банкетку в уголке, - можете сесть вон там.
Я спросил, не стесню ли ее, подозревая, что она согласилась против воли, не желая обидеть гостя. Вопрос ей понравился, и я получил прощение за то, что подглядывал.
11.
Индийский танец бхарата натьям - восхитительное зрелище! Плавная текучесть движений, в которые вовлечено все тело от шеи до стоп. Танец выразительных жестов, лукавых пленительных улыбок, застывания в картинных позах, взрывающихся каскадом поворотов, прыжков, приседаний, кружений. Во всем этом бездна недоступного мне смысла, а еще - ее игривого желания покрасоваться, очаровать собою.
Анна не игнорировала меня - случайного зрителя, напротив - ни одна женщина еще не дарила мне столько дразнящих кокетливых улыбок, обольстительных взглядов. То есть не мне, но зрителю в моем лице. При этом пальцы ее складывались в таинственные знаки, переходившие в лебединые простирания рук, бедра соблазнительно покачивались, босые ножки отбивали сложный ритм - бубенчики на щиколотках бренчали, и тонким согласным звоном вторили им браслеты на запястьях и предплечьях, мелодично позвякивали длинные сережки в ушах.
Музыки в привычном понимании не было. Звуки раскачивались, подрагивали, сообщая дрожь Анниным кистям, плечам, голеням, ступням, обрывались острыми синкопами, изобиловали репризами, все время меняли ритм, то певуче растягиваясь, то убыстряясь, подчас требуя от танцовщицы немыслимого проворства.
Я был ошеломлен, покорен. Испытал безраздельный восторг! Намертво прилип к этой несчастной банкетке, моргнуть не смел. Что там наши бальные танцы по сравнению с этой великолепной завораживающей феерией!
12.
А к ужину она спустилась в простом светлом платье, сидела напротив тихая, мучительно красивая. Говорила мало.
После кофе перешли в гостиную. Она взялась было за пяльцы (вот как называются те круглые штуки!), но скоро опустила их на колени, уставилась в окно на темные облака, загромоздившие запад. Просто сидела и смотрела - не задумчиво, не отрешенно, а как-то очень внимательно. Словно там на горизонте происходило нечто важное, и она не хотела пропустить.
Я тоже посмотрел туда. Солнце зашло. Тучи клубились над соснами, а над лугами уже висела муть в косых полосах дождя, сквозь которые розовели горы закатных облаков. Я поглядывал на нее из-за края журнала - она явно забыла о моем присутствии, вся отдалась созерцанию. Казалось невежливым нарушить эту глубокую сосредоточенность. Сгустились сумерки. Анна опустила штору и снова принялась за вышивку. Мне хотелось спросить, чем ее так увлекло то зрелище, но тогда она поняла бы, что я наблюдал за ней, и может сочла бы мое любопытство неделикатным. Когда она меняла нитку, все же спросил: «Вам не бывает здесь скучно?»
Она облизнула кончик прежде, чем вставить его в игольное ушко и пристально взглянула в глаза. Ответила на тот - незаданный вопрос.
- Мне кажется, я не поспеваю за жизнью. Будто не проживаю ее, а так… картинки листаю. Вокруг сколько всего происходит в каждый миг - и я не успеваю понять, ощутить, прожить хоть одно мгновение во всей его полноте, ничего не упуская ни в себе, ни в мире.
Если всмотреться, вчувствоваться… вот день перешел в вечер - на наших глазах. Мы были здесь - видели? В лете прорастает осень - наливается спелостью, тучнеет. Как вместить это - не вмещается ведь! Любая минута - если б мы могли воспринять ее в полной мере - чистый экстаз. А я только скольжу по касательной, чиркаю по самому краешку, и все, на большее не способна.
Это было так неожиданно - не то, что она сказала, а то, как это совпало у нас. Я не нашелся с ответом - мое молчание объяснило ей больше слов. И тогда она досказала, зная, что пойму.
- Когда событий много - чувствую себя обжорой, проглотившей больше, чем могу переварить. Обилие впечатлений только мешает, огрубляет взгляд, если хотите. Всё настоящее происходит - вот как вечер наступает - в тишине, там корни всех событий.
Это я запомню.
13.
Влюбляешься, и сразу понимаешь, чего так не хватало прежней любви.
Мое влечение к Анне совсем не похоже на чувство к М. То было жадное плотское устремление - одиночество, ищущее утешения, очарованность роскошным телом, спелой женственностью. Иногда вспоминаю о ней, но охладелой будто чужой памятью. Она ушла из меня.
Анна влечет иначе. Да, я хочу ее, но другим - незнакомым желанием. Любуюсь точеной фигурой, очертаниями маленьких грудей, грацией девичьего тела - и попросту изнываю от недоступности всего этого, невозможности прикоснуться к ней, потрогать, обнять. Не завладеть всем этим, но… приобщиться (чуть не написал «причаститься» - и в чем-то это было бы правильно).
Она неотразима сейчас той ускользающей красой, неуловимым переходом от детско-ангельского к сексуальному, какой бывает у девушек лет в 15-16. Анне, подсказывает интернет, 23. И чувствуется, что переход еще не совершился в ней - она не знает страсти, но любовное томление ей знакомо. Порой она безотчетно поддается ему даже при мне, сидит, забывшись, за роялем, или у окна с чашкой чая, с рассеянной улыбкой на прихотливо очерченных губах.
Ее красота не соблазняет меня, но рождает тоску по утраченной чистоте и робкую надежду на душевное, настоящее. Надежду, которую я не решусь высказать.
14.
И как разительно не похожа Анна на девушку из Лилля - на Мари. Та была полна участия и, может даже любила меня. Не жалела, как сестра милосердия - ущербного, нуждающегося в сочувствии, но выражала приязнь каждым прикосновением, всяким обращенным ко мне словом. Мари вся была - теплота, сердечность.
Анна закрыта от меня. Нет, она очень гостеприимна, любезна без натуги, но сдержана и даже мечтать не дает о былой вольности. Мари я мог взять за руку, окликнуть по имени. Теперь же этикет не позволяет мне иных обращений, кроме «ваше высочество», «принцесса» - будто она, все так же сидя на расстоянии вытянутой руки, отдалилась на тысячу миль. Помнит ли Анна то русское слово, каким называла меня?
Мне кажется, она стыдится прежней ласковости со мной и хочет, чтоб я забыл или, по крайней мере, не думал об этом. Но я не хочу забывать! Мне дорога память о руках Мари - за всю жизнь никто не был со мной нежнее.
15.
Анна спросила, не учился ли я в Оксфорде (нет). Объяснила свой вопрос тем, что у меня академический выговор. Ее замечание не польстило мне. Эта выпестованная моими учителями бесцветная рафинированная манера в каком-то смысле лишает меня собственного голоса, подменяя индивидуальность книжной благозвучностью. Обычно я думаю на том языке, на каком говорю, но разозлившись - перехожу на чешский, чтоб как следует отвести душу. Комично, однако, манера говорить волей-неволей держит в узде. Надо будет учесть это, если придется учить еще один язык… шведский, м? (Ну а что, может встречу хорошенькую шведочку и… смеясь и не веря, говорю я.)
16.
После обеда едем на озеро. Погода стоит жаркая, нас ждет отличное купание. Анна любит это место, говорит, там полно водяных лилий - белых и розовых. Интересно, какая она в купальнике? И кстати, не задается ли тем же вопросом обо мне? Придется раздеться при ней - от этой мысли как-то не по себе. Я не доверяю своему телу. Не уверен, что смогу сдержать физическую реакцию на красивую полураздетую девушку. Но это не все. Хотел бы я знать, какие мужчины ей нравятся - может мускулистые крепыши… Я-то совсем не «парень с обложки», и далек от современного идеала. Но, черт возьми, я хочу ей нравиться!
17.
Я конечно на другое надеялся, воображая ее в купальнике. Представлял, как она станет стягивать платье через голову, совершенно открывшись взгляду секунды на две-три, пока лицо заслонено подолом. Девчонки не ведают, какое это зрелище - обнаженная (ну почти!) вытянутая вверх женская фигура во всем своем беззащитном изяществе: плавные линии бедер, приподнятые сисечки - их нежные выпуклости, стыдливо выглянувшие из под сдвинутых треугольников ткани… И можно ведь вообразить ее без всего.
Купальник у Анны к моему тайному разочарованию оказался закрытым, похожим на маленькое платьице, что не помешало мне украдкой обшарить ее всю жадными глазами: высокую, стиснутую лайкрой грудь (пышнее, чем кажется в платье), тоненькую талию, длинные стройные ноги. Соразмерность ее форм - покоряющее совершенство. Она как ожившая статуэтка Майоля - возмутительно хороша, о чем как бы не подозревает. Есть в ней этот возбуждающий огонек застенчивости.
Разделась непринужденно, храня безразличный вид, и решительно повернулась ко мне спиной, будто бы волосы поправить. Чувствовала наверно, что пялюсь на нее (а скорее сознательно дала мне эту возможность - такая тактичность в ее духе). Но когда обернулась, я уже взял себя в руки.
18.
Кажется, я нравлюсь ей. Разве станет девушка заботиться, чтоб не обгорел на солнце тот, кто ей безразличен? Другие же не заботились! Или ее, как и меня, мучит желание дотронуться - вернуться в то, что было у нас раньше - хоть так ненадолго избавиться от ложного положения, в какое мы себя загнали.
19.
Хочу ее - ни о чем другом думать не могу, днем и ночью просто изнемогаю от желания ощущать, целовать ее. Хочу, чтобы сидела у меня на коленях, обвивала шею тонкими руками, ласкала, мучила… Эта неотступная жажда как болезнь. Впору принимать успокоительное. Холодный душ помогает от силы на полчаса. Постоянное возбуждение изматывает, толкает на всякие глупости.
Черт меня дернул заглянуть в нижний ящик комода, выдвинуть его зачем-то целиком. Там у задней стенки нашлись явно бывшие в употреблении французские журналы «с девочками» - наверно астрономы оставили. Завалился с этими журналами в постель, и один из них (тот, что сильнее залапан) исполнил свое назначение. Гадок сам себе. Но стало легче.
20.
Анна, похоже, что-то чувствует… (еще бы, от меня же за милю несет сексом!) Внешне как всегда ровна, приветлива, но внутренне настороже. Недвусмысленно держит меня на почтительной дистанции. Я пока подчиняюсь. Но не уверен, действительно ли таково ее желание. Кажется, она испытывает меня. Нужно на что-то решиться. Отступить? Я бы уехал сейчас отсюда, если б мог. Не потому, что нет шансов. Они есть, и в этом все дело.
Добиваться ее? Объясниться, как пристало мужчине, признать, что влюблен? Но если Анна отвергнет меня - это создаст невыносимую атмосферу, нам здесь некуда деться друг от друга. А если примет благосклонно - что тогда? Приключение в духе Казановы?
21.
Отчего бы не поставить Анну перед фактом и не позволить ей самой решить, хочет ли она того же, что и я?
Мне должно быть стыдно за эту мысль! Но я так устал от бесплодной борьбы с собой, что почти готов рискнуть.
22.
Даже если бы Анна не была той, кто она есть… и не сделала для меня того, что сделала - в Лилле и теперь, предложив гостеприимство, - она не та, с кем можно завести интрижку. Анна (вне титула и своей аристократической ауры) - умная, цельная, с твердыми нравственными принципами. К такой девушке просто так не подойдешь и просто так ее не оставишь.
Но разве то, что между нами сейчас - нормально? Эта искусственность в обращении друг с другом, бесконечные «реверансы», тревога, что она догадалась о моих чувствах и теперь тяготится мною. Я не выдержу еще три недели! Нет, пора покончить с этим. Даже если вызову раздражение и горькие упреки - все лучше этого бесчеловечного притворства, будто наше прошлое не породило настоящее, будто то, что мы делали и чувствовали в Лилле, было дурным и нелепым. Что останется от нашей жизни, если лишить ее прошлого? Завтра опять едем на озеро.
23.
Плохо спал ночью. Яркие путаные сны не давали покоя, проснулся в мокром белье, черт, как все надоело! Чувствую, что совершаю ошибку. С какой стати я вбил себе в голову, что могу вести себя с этой девушкой как с подружкой? Виню ее в искусственности, но что готов предложить сам? Не знаю… Если мы просто перестанем делать вид, что не встречались в Лилле, возьмем нормальный человеческий тон, как люди, у которых есть прошлое - многое между нами прояснится само собой.
24.
Я болван. Форменный идиот! Анна меня поцеловала. С пугающей решимостью вырвала инициативу из моих вялых рук - я и сделать-то ничего не успел, выросла передо мной как Немезида, приперла к стенке: «Что за игру вы затеяли? Что у вас на уме?» Она заставила меня оправдываться, и я - от унижения и растерянности не нашел ничего лучше, как обвинить ее в неискренности, в притворстве. Брякнул даже то, чего не следовало - само на язык выскочило: мол, боится она меня, что ли, или я противен ей? Она почему-то не обиделась, и ответила - с простотой и доверчивостью ребенка - на все сразу.
25.
Поразительно не то, что Анна поцеловала меня, но ее невинный поцелуй. Я догадывался, что она неопытна, но... возможно ли? Да она в жизни ни с кем не целовалась! Этот простодушный порыв и моя вчерашняя почти-готовность совратить ее - каково поставить их рядом? Доверилась бы она мне так безоглядно, зная, что перед ней всего лишь озабоченное животное?
Даже если б я решился на ту позорную глупость, никакие слова, никакая самая суровая отповедь, не устыдили бы меня сильнее, чем ее безыскусный поцелуй! Вот так женщина своей чистотой делает мужчину лучше (надеюсь).
Я не посмел ответить ей тем же. Не потому, что испугался ответственности. Просто понял себя наконец. Понял, чего хочу с ней и от нее. В следующий раз я сам ее поцелую - после нашей свадьбы, и тогда - клянусь - у Анны будут все основания абсолютно, безоговорочно доверять мне.
Послеобеденный сладкий сон, сморивший Иманда, дает Анне шанс насладиться подарком мужа. Она уединяется на веранде, опустив балдахин от солнца, ложится на живот поперек шезлонга и с волнением открывает синюю тетрадь в твердой обложке. Перед ней дневник - тот самый, что Иманд вел 22 года назад, в те несколько недель, которые они провели вдвоем в Höga Кusten, отрезанные от всего мира. Недлинные записи следуют друг за другом без дат, просто под номерами.
1.
К красивым женщинам трудно подойти, но даже если сумеешь, они не откроются до конца. Красота - нечто большее, чем сочетание приятных глазу черт. Она не распадается на отдельные приглядные элементы: изящную фигуру, чувственные губы, белую шейку под шелковой косынкой… Или правильнее сказать, красота не восстанавливается из этих элементов, сложенных вместе. Как говорил Лотман (но, кажется, по иному поводу), теленка можно порезать на стейки, но обратно он не собирается.
Красивые женщины не исчерпываются внешностью - в них есть волнующая притягательная тайна. К ним можно приблизиться, но разгадать в чем прелесть нельзя. Они манят к себе, оставаясь неприступными как горы - без показного сопротивления.
В Анне это есть. Никакой сознательной мистификации, кокетства, но безотчетная сдержанность и строгий вкус, без которых подлинное очарование немыслимо. Вблизи - проста, естественна, способна на откровенность, недоступна как Джомолунгма.
Раньше думал, что красота возбуждает, и я реагирую на красивую женщину потому, что хочу ее. Но сейчас понял: нет - дело не в сексе, а в… воодушевлении, что ли. Красота окрыляет. Ловлю себя на дурацком желании дразнить эту девушку, спорить с ней - хоть о чем, даже разозлить хорошенько - чтоб просто наглядеться на нее.
2.
Сидит сейчас на садовых качелях с книжкой на коленях, грызет knäckebröd, намазанный чем-то сладким и подставляет ладонь, чтоб крошки не сыпались на страницу - мгновенная пленительная картина.
3.
Еще один летний день из неизвестного, но конечного числа тех, что нам суждено провести рядом. Пять недель или больше - щедрый дар судьбы. Отчего бы не бросить счет дарёным дням, совместным завтракам и булочкам с кремом (их ведь тоже будет сколько-то и ни одной больше), отчего просто не замереть в блаженном «сейчас», как вон та ящерка, греющая живот на тёплом камне?
Если бы растянуть настоящее на «всегда», мог бы я наслаждаться им как теперь, когда знаю, что всё кончится? Жизнь тем и отличается от вечности, что дарит нам осознание времени, а с ним приходит чувство, что мы есть и постоянно присутствуем в жизни.
Без времени нет «сейчас», и нет самоощущения - вероятно такова смерть. Не могу представить бытие, без сознания «я есть», без движения во времени.
Насладиться «сейчас» можно только пока оно существует для нас, и пока сознает себя тот, кто желает этого. Время - дар, который следует благодарно изжить.
А может, я просто неспособен чувствовать как все люди? Зачем-то стараюсь разъять чувства анализом, препарировать живое ощущение, пока оно не превратится в никчемные лохмотья, как лягушка, истерзанная скальпелем вивисектора.
4.
Хочу без остатка погрузиться в «сейчас», насладиться им, но… не могу вместить его целиком. В настоящем слишком много прошлого и будущего. Из-за них нельзя замкнуться в текущем моменте. Мое восприятие этой минуты - способность быть счастливым в ней, зависит от того, каким было прошлое. Ведь это оно сформировало и меня и мое настоящее. А то, каким я запомню этот миг, решает будущее. Оно назначит ему цену, определит, буду ли я перебирать в памяти «эти драгоценные мгновения» или выброшу их из головы, как ошибку молодости. Оно может умалить или увеличить ценность настоящего.
Вот опять! К чему разбирать свое чувство на винтики? Чтоб не отдаться ему - не утратить власти над собой. Из трусости, по сути.
5.
Проснувшись, увидел из окна Анну в садовой беседке с вышиваньем в руках. Она сидела, склонившись над куском полотна, заключенным в круглую деревянную рамку (не знаю, как эта штука называется). Наверно почувствовала взгляд, подняла голову. Я помахал ей рукой, и она помахала в ответ. Я расхрабрился - послал ей воздушный поцелуй и улыбку. Улыбку она вернула, а поцелуй - нет, и опять склонилась над своей работой.
Я отступил вглубь, укрылся за тонкой шторой. Она сидела - вся на утреннем солнце и прилежно шила. Нитка тянулась за ее рукой, свет поблескивал на пальцах, острой искрой вспыхивал на игле. Анна не изменила позу, не поправила волосы, как делают женщины, когда знают (или думают), что кто-то смотрит на них. Все еще не проснувшийся до конца, я стоял в каком-то оцепенении - не мог уйти. Она была как вышивальщица в голубом с картины Портилье - непринужденная грация, спокойная сосредоточенность на своем милом женском занятии.
Вдруг она опустила шитье на колени и задумалась о чем-то с мечтательной улыбкой на лице, какое бывает наедине с собой, когда совсем не следишь за выражением. Потом, подстрекаемая шаловливой мыслью, поцеловала кончики пальцев и дунула на них, отсылая поцелуй - не мне, и засмеялась тихонько. Она не могла меня видеть.
Ян Фредерик Портилье
6.
Свалял дурака и поплатился сполна. Перед обедом поехал верхом к заливу: темно-синее море в белых гребешках пены, мачтовые сосны, розовые от солнца - их легкие кроны клубятся так высоко, что совсем не дают тени, ветер, склоняющий травы. Взбираясь по склону, заметил россыпи нежно-голубых цветов, похожих на колокольчики - нарвал немножко. Представил эти резные чашечки у самого ее лица и глаза над ними - такого же небесного оттенка. Отдать не решился. Анна была в гостиной, окна открыты. Я положил букет на подоконник.
Она совсем не обрадовалась. При встрече сказала серьезно: «Вы напрасно сорвали их. Пожалуйста, больше не делайте так» - у меня сердце сжалось. Успел подумать, что зашел чересчур далеко. Но она добавила, заставив испытать сразу и стыд и облегчение, что эти цветы очень редкие и больше нигде не растут. Нигде в мире.
Стыжусь и глупо счастлив: запрет касается только этих «колокольчиков».
7.
В доме, похоже, живет привидение. Но шастает оно не по ночам, как пристало приличному призраку, а почему-то после вечернего чая. Который день слышу деликатное бренчание и позвякивание, легкие стуки, иногда к ним прибавляется тающий свирельный плач. Тихие звуки то наплывают издали, тесня друг друга, то резко обрываются. Интересно, знает ли о них Анна?
8.
В маленькой гостиной, где мы обсуждали причины любви - два холста ван Рёйсдала. Одна картина довольно известна: «Кукурузное поле с видом на Зёйдерзе», вторая - «Водопад», не копия, но перифраз его излюбленного сюжета. Я их не сразу заметил. Анна сказала: «У них такое свойство, кому не надо, тот и не замечает» - в точку!
По-моему, главное очарование пейзажей Рёйсдала - не броскость, а обращенность внутрь, исходящая от них аура умиротворения. Эти полотна необязательно видеть, достаточно просто жить в их присутствии. Они не лезут в глаза, не требуют внимания - просто существуют: на них можно взглянуть, если хочется, а нет - они живут сами по себе, как все шедевры.
9.
Зёйдерзе - странное место. В древности там было озеро, потом случилось наводнение, и возник залив Северного моря - Зёйдерзе, буквально: южное море, превратившее Амстердам из деревни в столицу. А теперь там снова пресное озеро, отделенное от моря дамбой. В дни ван Рёйсдала то холмистое поле было морским побережьем.
Потрясающая вещь! Темная зелень на переднем плане, за ней залитый солнцем холм, и над всем этим - торжествующее предгрозовое небо. Море, облака - все в резком как вспышка свете. Странно: в природе - мятеж, а от холста веет покоем - непостижимо! Как такое возможно? Я заметил эту картину в минуту внутреннего волнения, и оно улеглось, пока я смотрел на нее.
Сказал Анне, что знаю эти места, бывал там.
Она тонко улыбнулась (и неожиданно разрешила мое недоумение):
- А знаете, что такого пейзажа никогда не было?
И объяснила: Рёйсдал, как все тогдашние живописцы, делал на пленэре лишь наброски фрагментов, а пейзаж сочинял потом в мастерской. Это не сама природа, а ее выдуманный идеальный образ.
Якоб Исак ван Рёйсдал Кукурузное поле с видом на Зёйдерзе. Около 1660.
***
Анна тоже помнит тот разговор в гостиной. Иманд, едва взглянув на картины, спросил: «Это Рёйсдал?»
- Ого, да вы знаток! - удивилась она.
- Нет, - он не купился на комплимент, - просто мне нравится этот художник. В его пейзажах есть мощь и глубина, хотя сюжеты самые скромные.
Но оказалось, не только Рёйсдал близок его сердцу.
Анна упомянула о своей любви к «цветочному Рафаэлю».
- Да, - непринужденно заметил Иманд, - жизнеподобие цветов у ван Хёйсума такое, что сама природа едва ли более правдива.
- А плоды? - спросила она. - Что о них скажете?
- Сливы хороши, а персики, виноград - будто восковые. Они не обманывают глаз, мне не хочется отщипнуть ягодку.
Ян ван Хёйсум
10.
Тайна потусторонних звуков раскрылась. Я читал в своей комнате, когда опять услышал их. Мелодия в восточном вкусе на этот раз доносилась отчетливо. В такт ей что-то звенело и постукивало. Я вышел из комнаты и, пройдя до конца коридора, увидел лестницу, а за ней приоткрытую дверь в ту часть дома, которую считал служебной. Звуки неслись оттуда. Заинтригованный, я вошел и очутился на галерее, огибавшей по верху небольшой полутемный зал.
Привидение обитало тут - в клубах благовоний из расставленных внизу курильниц. В тусклом свете напольных ламп, оно плавно изгибалось и нежно позвякивало, завернутое в желто-золотистый кокон - зрелище до того волшебно-нереальное, что я застыл на месте. Призрак волнующе поводил бедрами, плечами, всплескивал тонкими руками с окольцованными запястьями, изящно приседал с разведенными коленями и со стуком выставлял в сторону розовую девчоночью пятку.
Внезапно музыка оборвалась, танцовщица выпрямилась и спросила голосом Анны, скорее удивленно, чем сердито:
- Что вы там подглядываете! Как вы сюда попали?
Выслушав объяснение, топнула с досады мелодично зазвеневшей ножкой: «Сквозняк наверно!»
Я спустился вниз - неудобно говорить с девушкой, глядя на нее с пятиметровой высоты. Она была в костюме цвета шафрана из текучего маслянисто-гладкого шелка, сиявшего как закатное солнце. Жемчуга и драгоценности сверкали у нее на волосах и в ушах, переливались на шее, на груди, на поясе - казалось, она опустошила сундук Али-бабы. На ней были штанишки вроде пижамных, прикрытые спереди подобием юбки, раздвигавшейся как веер, когда Анна приседала. На щиколотках - широкие кожаные браслеты, обшитые бубенчиками.
Чуя, что Анна сейчас выставит меня вон, я все же спросил, нельзя ли остаться и посмотреть.
- Исподтишка не нагляделись? - уколола она, но сразу смягчилась. - Я просто репетирую, но если вам интересно… - и кивнула на банкетку в уголке, - можете сесть вон там.
Я спросил, не стесню ли ее, подозревая, что она согласилась против воли, не желая обидеть гостя. Вопрос ей понравился, и я получил прощение за то, что подглядывал.
11.
Индийский танец бхарата натьям - восхитительное зрелище! Плавная текучесть движений, в которые вовлечено все тело от шеи до стоп. Танец выразительных жестов, лукавых пленительных улыбок, застывания в картинных позах, взрывающихся каскадом поворотов, прыжков, приседаний, кружений. Во всем этом бездна недоступного мне смысла, а еще - ее игривого желания покрасоваться, очаровать собою.
Анна не игнорировала меня - случайного зрителя, напротив - ни одна женщина еще не дарила мне столько дразнящих кокетливых улыбок, обольстительных взглядов. То есть не мне, но зрителю в моем лице. При этом пальцы ее складывались в таинственные знаки, переходившие в лебединые простирания рук, бедра соблазнительно покачивались, босые ножки отбивали сложный ритм - бубенчики на щиколотках бренчали, и тонким согласным звоном вторили им браслеты на запястьях и предплечьях, мелодично позвякивали длинные сережки в ушах.
Музыки в привычном понимании не было. Звуки раскачивались, подрагивали, сообщая дрожь Анниным кистям, плечам, голеням, ступням, обрывались острыми синкопами, изобиловали репризами, все время меняли ритм, то певуче растягиваясь, то убыстряясь, подчас требуя от танцовщицы немыслимого проворства.
Я был ошеломлен, покорен. Испытал безраздельный восторг! Намертво прилип к этой несчастной банкетке, моргнуть не смел. Что там наши бальные танцы по сравнению с этой великолепной завораживающей феерией!
12.
А к ужину она спустилась в простом светлом платье, сидела напротив тихая, мучительно красивая. Говорила мало.
После кофе перешли в гостиную. Она взялась было за пяльцы (вот как называются те круглые штуки!), но скоро опустила их на колени, уставилась в окно на темные облака, загромоздившие запад. Просто сидела и смотрела - не задумчиво, не отрешенно, а как-то очень внимательно. Словно там на горизонте происходило нечто важное, и она не хотела пропустить.
Я тоже посмотрел туда. Солнце зашло. Тучи клубились над соснами, а над лугами уже висела муть в косых полосах дождя, сквозь которые розовели горы закатных облаков. Я поглядывал на нее из-за края журнала - она явно забыла о моем присутствии, вся отдалась созерцанию. Казалось невежливым нарушить эту глубокую сосредоточенность. Сгустились сумерки. Анна опустила штору и снова принялась за вышивку. Мне хотелось спросить, чем ее так увлекло то зрелище, но тогда она поняла бы, что я наблюдал за ней, и может сочла бы мое любопытство неделикатным. Когда она меняла нитку, все же спросил: «Вам не бывает здесь скучно?»
Она облизнула кончик прежде, чем вставить его в игольное ушко и пристально взглянула в глаза. Ответила на тот - незаданный вопрос.
- Мне кажется, я не поспеваю за жизнью. Будто не проживаю ее, а так… картинки листаю. Вокруг сколько всего происходит в каждый миг - и я не успеваю понять, ощутить, прожить хоть одно мгновение во всей его полноте, ничего не упуская ни в себе, ни в мире.
Если всмотреться, вчувствоваться… вот день перешел в вечер - на наших глазах. Мы были здесь - видели? В лете прорастает осень - наливается спелостью, тучнеет. Как вместить это - не вмещается ведь! Любая минута - если б мы могли воспринять ее в полной мере - чистый экстаз. А я только скольжу по касательной, чиркаю по самому краешку, и все, на большее не способна.
Это было так неожиданно - не то, что она сказала, а то, как это совпало у нас. Я не нашелся с ответом - мое молчание объяснило ей больше слов. И тогда она досказала, зная, что пойму.
- Когда событий много - чувствую себя обжорой, проглотившей больше, чем могу переварить. Обилие впечатлений только мешает, огрубляет взгляд, если хотите. Всё настоящее происходит - вот как вечер наступает - в тишине, там корни всех событий.
Это я запомню.
13.
Влюбляешься, и сразу понимаешь, чего так не хватало прежней любви.
Мое влечение к Анне совсем не похоже на чувство к М. То было жадное плотское устремление - одиночество, ищущее утешения, очарованность роскошным телом, спелой женственностью. Иногда вспоминаю о ней, но охладелой будто чужой памятью. Она ушла из меня.
Анна влечет иначе. Да, я хочу ее, но другим - незнакомым желанием. Любуюсь точеной фигурой, очертаниями маленьких грудей, грацией девичьего тела - и попросту изнываю от недоступности всего этого, невозможности прикоснуться к ней, потрогать, обнять. Не завладеть всем этим, но… приобщиться (чуть не написал «причаститься» - и в чем-то это было бы правильно).
Она неотразима сейчас той ускользающей красой, неуловимым переходом от детско-ангельского к сексуальному, какой бывает у девушек лет в 15-16. Анне, подсказывает интернет, 23. И чувствуется, что переход еще не совершился в ней - она не знает страсти, но любовное томление ей знакомо. Порой она безотчетно поддается ему даже при мне, сидит, забывшись, за роялем, или у окна с чашкой чая, с рассеянной улыбкой на прихотливо очерченных губах.
Ее красота не соблазняет меня, но рождает тоску по утраченной чистоте и робкую надежду на душевное, настоящее. Надежду, которую я не решусь высказать.
14.
И как разительно не похожа Анна на девушку из Лилля - на Мари. Та была полна участия и, может даже любила меня. Не жалела, как сестра милосердия - ущербного, нуждающегося в сочувствии, но выражала приязнь каждым прикосновением, всяким обращенным ко мне словом. Мари вся была - теплота, сердечность.
Анна закрыта от меня. Нет, она очень гостеприимна, любезна без натуги, но сдержана и даже мечтать не дает о былой вольности. Мари я мог взять за руку, окликнуть по имени. Теперь же этикет не позволяет мне иных обращений, кроме «ваше высочество», «принцесса» - будто она, все так же сидя на расстоянии вытянутой руки, отдалилась на тысячу миль. Помнит ли Анна то русское слово, каким называла меня?
Мне кажется, она стыдится прежней ласковости со мной и хочет, чтоб я забыл или, по крайней мере, не думал об этом. Но я не хочу забывать! Мне дорога память о руках Мари - за всю жизнь никто не был со мной нежнее.
15.
Анна спросила, не учился ли я в Оксфорде (нет). Объяснила свой вопрос тем, что у меня академический выговор. Ее замечание не польстило мне. Эта выпестованная моими учителями бесцветная рафинированная манера в каком-то смысле лишает меня собственного голоса, подменяя индивидуальность книжной благозвучностью. Обычно я думаю на том языке, на каком говорю, но разозлившись - перехожу на чешский, чтоб как следует отвести душу. Комично, однако, манера говорить волей-неволей держит в узде. Надо будет учесть это, если придется учить еще один язык… шведский, м? (Ну а что, может встречу хорошенькую шведочку и… смеясь и не веря, говорю я.)
16.
После обеда едем на озеро. Погода стоит жаркая, нас ждет отличное купание. Анна любит это место, говорит, там полно водяных лилий - белых и розовых. Интересно, какая она в купальнике? И кстати, не задается ли тем же вопросом обо мне? Придется раздеться при ней - от этой мысли как-то не по себе. Я не доверяю своему телу. Не уверен, что смогу сдержать физическую реакцию на красивую полураздетую девушку. Но это не все. Хотел бы я знать, какие мужчины ей нравятся - может мускулистые крепыши… Я-то совсем не «парень с обложки», и далек от современного идеала. Но, черт возьми, я хочу ей нравиться!
17.
Я конечно на другое надеялся, воображая ее в купальнике. Представлял, как она станет стягивать платье через голову, совершенно открывшись взгляду секунды на две-три, пока лицо заслонено подолом. Девчонки не ведают, какое это зрелище - обнаженная (ну почти!) вытянутая вверх женская фигура во всем своем беззащитном изяществе: плавные линии бедер, приподнятые сисечки - их нежные выпуклости, стыдливо выглянувшие из под сдвинутых треугольников ткани… И можно ведь вообразить ее без всего.
Купальник у Анны к моему тайному разочарованию оказался закрытым, похожим на маленькое платьице, что не помешало мне украдкой обшарить ее всю жадными глазами: высокую, стиснутую лайкрой грудь (пышнее, чем кажется в платье), тоненькую талию, длинные стройные ноги. Соразмерность ее форм - покоряющее совершенство. Она как ожившая статуэтка Майоля - возмутительно хороша, о чем как бы не подозревает. Есть в ней этот возбуждающий огонек застенчивости.
Разделась непринужденно, храня безразличный вид, и решительно повернулась ко мне спиной, будто бы волосы поправить. Чувствовала наверно, что пялюсь на нее (а скорее сознательно дала мне эту возможность - такая тактичность в ее духе). Но когда обернулась, я уже взял себя в руки.
18.
Кажется, я нравлюсь ей. Разве станет девушка заботиться, чтоб не обгорел на солнце тот, кто ей безразличен? Другие же не заботились! Или ее, как и меня, мучит желание дотронуться - вернуться в то, что было у нас раньше - хоть так ненадолго избавиться от ложного положения, в какое мы себя загнали.
19.
Хочу ее - ни о чем другом думать не могу, днем и ночью просто изнемогаю от желания ощущать, целовать ее. Хочу, чтобы сидела у меня на коленях, обвивала шею тонкими руками, ласкала, мучила… Эта неотступная жажда как болезнь. Впору принимать успокоительное. Холодный душ помогает от силы на полчаса. Постоянное возбуждение изматывает, толкает на всякие глупости.
Черт меня дернул заглянуть в нижний ящик комода, выдвинуть его зачем-то целиком. Там у задней стенки нашлись явно бывшие в употреблении французские журналы «с девочками» - наверно астрономы оставили. Завалился с этими журналами в постель, и один из них (тот, что сильнее залапан) исполнил свое назначение. Гадок сам себе. Но стало легче.
20.
Анна, похоже, что-то чувствует… (еще бы, от меня же за милю несет сексом!) Внешне как всегда ровна, приветлива, но внутренне настороже. Недвусмысленно держит меня на почтительной дистанции. Я пока подчиняюсь. Но не уверен, действительно ли таково ее желание. Кажется, она испытывает меня. Нужно на что-то решиться. Отступить? Я бы уехал сейчас отсюда, если б мог. Не потому, что нет шансов. Они есть, и в этом все дело.
Добиваться ее? Объясниться, как пристало мужчине, признать, что влюблен? Но если Анна отвергнет меня - это создаст невыносимую атмосферу, нам здесь некуда деться друг от друга. А если примет благосклонно - что тогда? Приключение в духе Казановы?
21.
Отчего бы не поставить Анну перед фактом и не позволить ей самой решить, хочет ли она того же, что и я?
Мне должно быть стыдно за эту мысль! Но я так устал от бесплодной борьбы с собой, что почти готов рискнуть.
22.
Даже если бы Анна не была той, кто она есть… и не сделала для меня того, что сделала - в Лилле и теперь, предложив гостеприимство, - она не та, с кем можно завести интрижку. Анна (вне титула и своей аристократической ауры) - умная, цельная, с твердыми нравственными принципами. К такой девушке просто так не подойдешь и просто так ее не оставишь.
Но разве то, что между нами сейчас - нормально? Эта искусственность в обращении друг с другом, бесконечные «реверансы», тревога, что она догадалась о моих чувствах и теперь тяготится мною. Я не выдержу еще три недели! Нет, пора покончить с этим. Даже если вызову раздражение и горькие упреки - все лучше этого бесчеловечного притворства, будто наше прошлое не породило настоящее, будто то, что мы делали и чувствовали в Лилле, было дурным и нелепым. Что останется от нашей жизни, если лишить ее прошлого? Завтра опять едем на озеро.
23.
Плохо спал ночью. Яркие путаные сны не давали покоя, проснулся в мокром белье, черт, как все надоело! Чувствую, что совершаю ошибку. С какой стати я вбил себе в голову, что могу вести себя с этой девушкой как с подружкой? Виню ее в искусственности, но что готов предложить сам? Не знаю… Если мы просто перестанем делать вид, что не встречались в Лилле, возьмем нормальный человеческий тон, как люди, у которых есть прошлое - многое между нами прояснится само собой.
24.
Я болван. Форменный идиот! Анна меня поцеловала. С пугающей решимостью вырвала инициативу из моих вялых рук - я и сделать-то ничего не успел, выросла передо мной как Немезида, приперла к стенке: «Что за игру вы затеяли? Что у вас на уме?» Она заставила меня оправдываться, и я - от унижения и растерянности не нашел ничего лучше, как обвинить ее в неискренности, в притворстве. Брякнул даже то, чего не следовало - само на язык выскочило: мол, боится она меня, что ли, или я противен ей? Она почему-то не обиделась, и ответила - с простотой и доверчивостью ребенка - на все сразу.
25.
Поразительно не то, что Анна поцеловала меня, но ее невинный поцелуй. Я догадывался, что она неопытна, но... возможно ли? Да она в жизни ни с кем не целовалась! Этот простодушный порыв и моя вчерашняя почти-готовность совратить ее - каково поставить их рядом? Доверилась бы она мне так безоглядно, зная, что перед ней всего лишь озабоченное животное?
Даже если б я решился на ту позорную глупость, никакие слова, никакая самая суровая отповедь, не устыдили бы меня сильнее, чем ее безыскусный поцелуй! Вот так женщина своей чистотой делает мужчину лучше (надеюсь).
Я не посмел ответить ей тем же. Не потому, что испугался ответственности. Просто понял себя наконец. Понял, чего хочу с ней и от нее. В следующий раз я сам ее поцелую - после нашей свадьбы, и тогда - клянусь - у Анны будут все основания абсолютно, безоговорочно доверять мне.