Остров бабочек. О свободе желаний
Из всех наших споров о любви, этот был самым яростным. Помнишь?
Без солнца морщинистая шкурка залива, утратившая павлинью яркость аквамариновых, изумрудных и лазоревых тонов, кажется вылинявшей, скорее серой, чем голубой. Насыщенная солью и йодистым дыханием водорослей пряная духота липнет к коже, солонит губы. Перистые султаны пальм, слишком тяжелые для легкого ветерка, застыли торжественными фонтанами, выбросив в светлое жемчужное небо тугие зеленые струи. По всему берегу валяются расклеванные птицами охряные гроздья диких фиников. Вокруг, брезгливо воротя клювы, бродят сытые чайки, отъевшиеся на здешнем сказочно богатом мелководье.
Юркие стайки серебристых мальков носятся у самого берега в полосе прибоя. Анна, шлепая по воде, вдруг возмущенно вскрикивает и трясет ногой.
- Что, будущая уха кусается? - догадливо спрашивает муж.
- Щиплются черти! И брызги летят. Не знаю, что спасать - то ли подол, то ли пятки.
Иманд идет по укатанному волной песку и предлагает спасти ее от всего сразу. Но пенная ласка волн ей милее - Анна без церемоний задирает платье почти до бедер и, скрутив жгутом влажную муслиновую юбку, завязывает ее спереди незатейливым узлом. Неохота отвлекаться на чепуху, когда у них такой захватывающий разговор. Тема требует раскованности, и сознание этой новой свободы друг с другом будоражит не меньше, чем сама беседа.
- Когда ты поняла, что хочешь меня?
Теперь можно спросить. Желания, которых они еще недавно стеснялись, нынче взаимно одобрены и приняты между ними.
Она смотрит на него сбоку с выражением «ого!», потирает укушенную лодыжку и говорит просто, с легким смешком, словно сама только что об этом думала:
- В прошлом мае, на третий день после твоего приезда.
То, что она так сразу, не задумываясь, назвала точную дату, немедленно пробуждает новые вопросы:
- Почему именно в тот день? Я что-то особенное сделал?
- Бриджи надел. В обтяжку, - она забавляется его смущенным пристальным интересом. - Тебе очень шло.
И, чувствуя, что ему хочется подробностей, продолжает без всякого жеманства.
- Помнишь, нашу первую верховую прогулку - как мы шли вдоль ручья к броду? Вы с Лордом впереди. Ты на ходу рассказывал про пана… как бишь его… который попал сначала в верблюда, потом в девушку, а потом в полицейский участок.
- Ты так хорошо искренне смеялась. Я уж боялся, что навожу на тебя скуку.
- Скуку? Ну нет! Я всю дорогу разглядывала тебя сзади. И мне нравилось, какой ты. Любовалась твоими штанами - они так безупречно облегали бедра. Хотелось дотронуться, провести ладонью.
- О чем… ты думала?
- О том, как ты выглядишь без них. Я догадывалась, что нравлюсь тебе, и это придавало храбрости. Думала, если ты обнимешь по-настоящему, прижмешь к себе - как это ощущается… вот эти касания интимных зон? Чуть в ручей не свалилась, воображая. И мне совсем не было стыдно. Ты же не мог знать, что у меня на уме.
Это-то и поразительно: благовоспитанные сдержанные люди раздумывают о подобных неприличных вещах с невозмутимым видом, тщательно скрывая свой интерес за болтовней. То, что Анна, кивая ему с вежливым вниманием, втайне разглядывала его, мысленно раздевала, оценивала, пленялась, избавляет Иманда от чувства вины за собственные фантазии. Да что там такого - сзади? Он делает неуклюжую попытку посмотреть на себя через плечо.
- Так не разглядишь, - понимающе, без насмешки говорит она. - Если хочешь… нужно встать между двумя большими зеркалами, тогда в переднем увидишь свою отраженную спину. Не пробовал так?
Он качает головой:
- А что было потом? - его жадный интерес не иссякает.
- Мы дошли до брода. И ты перенес меня через ручей. Я потом вспоминала твои руки, близость щеки, дыхания - ночью. Все уснуть не могла. Обнимала вместо тебя подушку и думала, есть ли у тебя девушка, какой ты в любви. Пыталась представить через несколько разделявших нас стен как ты лежишь в постели. И мне казалось… Сказать?
- Да.
- Что с тобой то же самое. Что ты не спишь. Перебираешь в уме все дневные взгляды, слова, касания. И воображаешь, вот сейчас откроется дверь… и запрещаешь себе эту надежду.
Господи, не могла же она в самом деле сквозь стены... Ведь правда, он тогда заболел ее ночной близостью - в одном доме! - и так горячо мучительно желал ее, разметавшись по широкой, слишком просторной для одного постели, так глупо надеялся на чудо… вдруг она правда придет. Бесшумно и волшебно возникнет в дверях стройным силуэтом, вслушиваясь в тишину, в его затаенное дыхание, и разоблачит с тихим смешком: «Да ладно, не притворяйся!» Легкими своими бальными шагами пересечет спальню, присядет на край кровати - а он конечно приподнимется ей навстречу - скажет, сияя глазами в темноте: «Ну что ты… Мы ведь не дети»
Он так ясно - в мельчайших подробностях воображал эту сцену: сквознячок из открывшейся двери, колеблемый им шелковый колокол ночнушки, едва прикрывающей… ах, да ничего не прикрывающей! Эту бесподобную танцевально-скользящую грацию вышколенного тела, невесомый шепот ее приблизившихся губ. Их первое настоящее объятие, в котором сомнется мягкость ее груди, и то какой трогательной и милой она окажется во всех заветных местах.
Он так убедительно сладко размечтался, готовый вскочить при малейшем звуке, что когда ночной ветер вздул штору, метнув по стене лунную карусель теней - рывком сел на постели с колотящимся сердцем, уверенный, что вот сейчас… что он немыслимой силой фантазии материализовал ее там - за скрипнувшей дверью. Потом, стыдясь дурацкого порыва, разочарованно повалился назад в измятые подушки, остужая разлившийся в животе жар. Когда за шторами обозначился рассветный прямоугольник окна, он, вконец извертевшийся в удобной нагретой постели, изведенный безысходной тоской тела, сам утолил эту тоску простым презираемым способом. И без сил провалился в вязкий сон, зная, что так, по крайней мере, удастся избежать в чужом доме позорного пробуждения в противной липкой луже.
Его задним числом утешает, что ночные фантазии любимой тоже были о нем. Они стоят уже какое-то время по щиколотку в воде, и Анна, спокойно ожидая, пока он очнется, с наслаждением шевелит пальцами ног, пропуская сквозь них шелковистый мелкий песочек и потихоньку погружаясь в мягкую пучину. Он даже не помнит, как остановился, потрясенный ее догадкой о той сцене в спальне, будто известной ей во всех бесстыдных подробностях. И теперь эта провидица с лаской заглядывает ему в лицо:
- Не думай, я не стану ничего выпытывать, мол, я призналась, теперь ты давай.
Он весь вспыхивает тонким малиновым огнем и, найдя руку жены, благодарно пожимает ей прохладные пальцы.
Они идут дальше в наполненной тишине, слегка загребая ногами теплую, густую от песчаной взвеси воду. Наклонные парафиновые лучи, веером процеженные сквозь облачную вуаль, лакируют склоненные к самой воде рассыпчатые гривы пальм. Он отодвигает с дороги их шуршащие колючие перья и боком прикрывает от них Анну. Доверчивое молчание жены оберегает его размышления о том, что как бы ни бравировали мы своей раскованностью в сексе, а стыдливость и желание утаить кое-что про себя все равно остаются. Даже теперь он не может рассказать любимой, что именно хотел сделать с ней, и как. Но откровенность Анны целительна для его самооценки. Признав без ханжества, что желала того же, о чем, мучаясь виной и сомнениями, мечтал он сам, жена словно предлагает ему покончить со стыдом и одиночеством.
Чувство вины и привычка таиться во всем, что связано с сексом, появилась у него лет в тринадцать. Конечно он и раньше замечал девчонок. На уроках, в пол-уха слушая учителя, пялился на плечи сидевших впереди одноклассниц - прожигая глазами тонкие блузки, упорно выцеживая взглядом атласно-розовый отсвет бретелей лифчика. При случае таскал у старшего брата размятые журнальчики с «веселыми картинками». И в бассейне, выныривая за спиной пловчих, успевал незаметно дернуть за стратегически важные веревочки на купальнике. Впрочем, это были обычные пацанские «подвиги», не столько из собственного интереса, сколько из стадного инстинкта, повелевавшего ему быть как все. Эти шалости не будили в нем отвращения к себе.
Дома он по-прежнему был маминым «солнышком». Любил смотреть с ней кино, уютно привалившись к родному боку. Любил, когда она перед сном, присев на край постели, ерошила ему волосы, отводя с висков назад, и ласково целовала на ночь.
Все было просто и естественно между ними: горячий шоколад, который он варил по утрам в выходные и относил теплую чашку ей в постель - как папа! Его любимый молочный коржик, подсунутый ею в школьный рюкзак поверх учебников. Старое клетчатое одеяльце, в которое когда-то заворачивали его самого, а теперь он укутывал ей вечно зябнущие ноги. Редкая бумажная книга, одолженная на один вечер, которую они читали вдвоем, лежа рядышком на разложенном диване.
Так было до того глупого случая в летнем палаточном лагере под Крумловым. Днем их байдарки утюжили коричнево-зеленую воду в головокружительно петлявших верховьях Влтавы. Вечером ребята болтались по Крумловскому замку, исследуя замшелые закоулки древней цитадели: шныряли в арках Плащевого моста, просачивались в запретные для туристов глухие темные галереи, взбегали (на спор - кто быстрее!) по 160 ступеням на верхушку сторожевой башни. Или просто шлялись по Латрану до Будейовицких ворот и обратно - томились толчеёй, духотой, объедались мороженым.
В потемках, сидя у стрелявшего искрами костра и глядя в его дымно дрожащую сердцевину на раскаленные почти прозрачные поленья, безбожно врали о бледном силуэте, соткавшемся прямо из спертого воздуха в замковом подземелье. О подозрительных бурых пятнах на каменных плитах под окном полоумного Юлиуса (бешеного сынка Рудольфа II), откуда тот выкинул свою несчастную возлюбленную - дочку здешнего цирюльника. О могильном хладе, веявшем от Белой дамы - «звезды» местного корпуса приведений, о шагах, явственно слышных за спиной в абсолютно пустом коридоре, о заблудившихся симпатичных туристочках, которых пришлось проводить… Словом, все было как надо, если не считать Вацика, с которым Иманду выпало делить палатку.
Сосед оказался странноватым жилистым парнем на год старше, сложенным из одних мослов и суставчатым как кузнечик. Жалуясь на жару, он всюду ходил в вызывающе микроскопических плавках, над резинкой которых курчавилась густая черная поросль, пока кто-то из пацанов не спросил ядовито: «Э, слышь, у тебя и сзади такие кусты?» В результате «махача», случившегося тут же - на полянке за лагерем, Вацик лишился плавок, и с вызовом продемонстрировал «мужикам» то, что эластичные трусы и так почти не скрывали. Больше его не задирали - завидовали молча.
Ночи стояли до того теплые, что спали не укрываясь, и палатки не задраивали, чтоб хоть немного тянуло прохладой. На заре свежело, и сон приходил особенно крепкий. В то злосчастное утро он замечательно разоспался, подставив голую спину холодку рассветного зефира. И когда чья-то робкая ладонь медленно огладила его от шеи до поясницы, он только сонно пробормотал: «Щас, мам…» и глубже зарылся носом в сбитое пляжное полотенце, заменявшее подушку. Ему как раз снилась грудастая Магда из параллельного класса - красивая, надменная, сроду не обращавшая на него внимания. Во сне она щурила нахальные леденцово-зеленые глаза и манила в заросли пламеневших на солнце высоких цветов, обещая кое-что показать. И он хотел увидеть это «кое-что» прежде, чем проснется.
Но настойчивая рука не отставала: не спеша обласкала лопатки, поясничную ложбинку, игриво прошлась по попе - было приятно и не по-детски волнующе. Магда во сне позволила обнять ее и сама положила ему руки туда, где он их чувствовал. И эти шкодливые пальцы вольничали так, что ему хотелось уже не одних поцелуев. Он повернулся на спину, блаженно раскинулся на узком матрасике, вздохнул и очнулся. И увидел близко над собой Вацика с зажмуренными глазами и вспотевшей щетиной над выпяченной губой.
Он даже подумать ни о чем не успел - просто с силой отпихнул от себя мерзкую рожу, и только потом содрогнулся от гадливости. Злополучный Вацик спиной вперед вылетел из палатки и с крепким стуком приложился затылком о ствол молодого бука, который они использовали вместо колышка. Возбужденный, униженный, дрожащий от ярости, Иманд долго не мог успокоиться. Перед завтраком, пока он ходил умываться, сосед собрал манатки и по-тихому свалил из лагеря. Говорили, уехал в Прагу, кто-то у него там срочно заболел.
Через неделю лагерь кончился. Иманд вернулся домой. Мама нашла, что он сильно вытянулся за лето и вообще повзрослел. Он и сам это чувствовал. Неукротимые бури возмужания трепали его круглые сутки. Ночами вторгались в сокровенные томительные сны и вышвыривали в утро измученного, постыдно мокрого, но все же получившего передышку хоть на день.
Девчонки, ловя на себе его настойчивый взгляд, задирали носы, окутывались едким облаком презрения. Они восхитительно остро и сладко пахли: карамельками, духами, подмышками. И он просто дурел от всего этого - от их запахов, виляющих юбок, туго натянутых на груди кофточек - ни о чем другом думать не мог.
Придя домой, бросал учебники в угол, запирался в ванной и под прикрытием хлещущей струи воображал сцены, какие самому хотелось забыть, едва испытав облегчение. Вот тогда-то в его тайные фантазии и проник ненавистный Вацик со всеми своими безобразиями. Это было отвратительно, и возбуждало до крайности. Вопреки всему, память о запретных, смутных, нежных прикосновениях благодарно жила в его теле, спустя недели и месяцы еще отзывалась где-то в глубине немыслимой сладостью. Все его существо противилось этой порочной тяге. И хотя сам он никогда не был участником жестоких унизительных сцен, разыгрывавшихся в уме, все же чувствовал себя гадким грязным маленьким извращенцем.
Частые отлучки в ванную и неумеренная любовь к чистоте - хотелось отмыть хотя бы тело - не укрылись от матери. Зря он мучился, глотая раскаленные угли тайн - мама и в молчании угадывала истину, продолжала любить его такого. От этого становилось еще горше. Пропасть разверзлась между «славным мальчиком», каким он всегда хотел быть для нее, и тем, каким он был внутри. Он стал сторониться матери, избегать прикосновений, даже простых теплых слов. Она терпела его внезапную грубоватую отстраненность, лишь смотрела вслед печально-ласковыми глазами. И он, спиной чуя этот взгляд, убегал к себе, валился на постель и выл от стыда в подушку как зверь. В те дни он люто ненавидел себя, свирепо изнурял учебой, работой, скачкой - лишь бы погасить свои буйные порывы. Когда удавалось, становился кроток, ревностно услужлив, как мог, искупал неизбывную вину перед ней. Хуже всего было то, что пора его созревания пришлась на начало долгой мучительной болезни матери, через несколько лет убившей ее. Глубоко внутри, в каком-то мрачном неподвластном здравому смыслу тупике сознания, Иманд боялся, что его тайное приобщение к пороку, неведомым образом подорвало мамину веру в него и сократило ее дни.
У Анны в юности были похожие трудности. Представления о том, что значит быть «хорошей девочкой» угнетали ее. Правда, она получила отсрочку - изнурительная болезнь из тех, что туманно называют аутоиммунными, задержала ее физическое развитие, и она, успев повзрослеть умственно, уже не так остро переживала противоречие между одобряемым образом себя и «ненормальными» разнузданными фантазиями, посещавшими ее на рассвете.
В шестнадцать-семнадцать лет ей нравилось музицировать и играть в спектаклях студенческого театра, скакать в мужском седле, собирать гербарий и до утра читать в постели французские романы. Но безобидные с виду увлечения вовсе не были так уж невинны. И мужское седло, втайне дарившее ей особенные приятные ощущения, и пожираемые жадным взором страницы Мопассана и Фурнье, Золя, Флобера и Стендаля, полные душных страстей и фривольных сюжетов, и даже одинокие блуждания среди рощ и лугов - все располагало к томной мечтательности, питало «неприличные» желания, кружившие в ее уме. То, что ей хотелось испытывать, никак не вязалось с возвышенно-романтическим образом чистой неиспорченной девушки. И это не могло не тревожить ее - и тогда, и теперь.
Их опыт взросления предопределил нынешний волнующий и желанный разговор, сулящий обоим свободу от притворства. Но Иманд что-то долго молчит - задумался. Что если она шокировала его своими откровениями? Право, не стоило выставлять себя перед ним вульгарной особой, изучающей поджарый зад едва знакомого мужчины.
Туманное светило прогрело дырочку в облаках и слепит путников теплым серебром.
Зыбкий свет окрашивает мирную морскую гладь в глубокий фиалковый цвет, и мягко сияет над ней курчавая белизна облаков. Но Анне не до красот. Она выходит из воды, развязывает ненужный теперь узел на бедрах - мятый сырой подол облепляет мокрые ноги, и ветерка нет - не высохнет.
- Что ты? - глядя на ее огорченное лицо, участливо спрашивает Иманд. - Тебе холодно? Устала? Хочешь, посидим или назад пойдем?
- Нет, - она рассеянно смотрит в сторону, - мне всё равно. Странный у нас какой-то разговор. Был. Зря я тебе наговорила…
(Ты теперь считаешь меня распущенной, да?)
- Нет, нет! - быстро и горячо возражает он, обнимая ее прохладные плечи (все-таки замерзла), - Я… меня будто на свободу отпустили!
- На свободу? - с недоуменным смешком, она льнет щекой к его груди.
- Конечно. Я могу сказать тебе то же самое, и ты не ужаснешься, узнав, какой я на самом деле. Быть собой в присутствии близкого человека - не хитрить, ничего из себя не строить…
Это не приходило ей в голову. Он, правда, будто в эйфории сейчас, и это восторженное состояние передается ей. Их тайные «я» наконец-то встретились и понравились друг другу.
Никогда не скучное море за ее спиной опять меняет цвет - теперь оно сине-сиренево-бирюзовое. И небо такое же - вот оно роняет двух косо летящих чаек. Выпукло кренясь на серповидных крыльях, они кругами заходят на посадку, и другая - гостеприимно распростертая бездна принимает их. Выпустив красные лапы, чайки неизящно плюхаются на воду, окутываясь бенгальской вспышкой брызг и бликов. Море живет своей переменчивой жизнью. Где-то под чайками - не достать - ходит осторожная рыба, но хищницы пока беззаботно чистят перышки, ужин-то никуда не денется.
Кстати, об ужине - белой скатерти и крахмальных салфетках, паровой лососине на подушке из спаржи, розовом креветочном суфле и ананасовом мороженом, ожидающем их на террасе виллы*. Если повернуть к дому прямо сейчас, они как раз успеют к началу ежевечернего фантастического шоу со скромным названием «Тропический закат».
---------------------------------------
* Тут, пожалуй, самое время пояснить кое-какие бытовые реалии. Почему в романе - не только на острове, но вообще нигде не видно поваров, горничных и прочего персонала, а есть лишь косвенные свидетельства их существования. Общий принцип у них таков: хорошей прислуги в доме не видно. Персонал делает своё дело, не мозоля глаза, когда в комнатах никого нет. За этим строго следят (есть технические системы, основанные на «вживленных технологиях», но долго расписывать) - никаких посторонних глаз, ушей. Никто не бродит по дому в фартуках и наколках. Анна даже не знает, как выглядят эти люди, женщины это или мужчины - она их не видит.
Многие процессы в резиденциях автоматизированы. Например, уборка. В каждой комнате есть роботы-пылесосы, роботы-полотёры и т.д. Они активны, только когда никого нет, войдёт человек - быстренько рулят на док-станцию. На наших они мало похожи. Эти штуки не имеют жёсткой формы - они мягкие, будто силикон в оболочке, и могут обтечь любую преграду, или протиснуться в дальний уголок, под любую мебель. Если ничто их не сдавливает - они круглые и плоские. Сами липнут (прямо растекаются) ко всякой поверхности, ползают по стенам, мебели, подоконникам - кому, где положено. Словом, такие универсальные ползучки. Что они делают с пылью и сором - не знаю, похоже, они этим «питаются».
Или окна - у них есть технология «умных» окон. Во-первых, их не надо мыть, они самоочищаются (вот как у нас есть самоочищающиеся духовки) - на каком принципе, не знаю, может, химическая реакция, но ее не видно. Во-вторых, стекла сами меняют прозрачность с помощью светофильтров, поддерживая освещенность в диапазоне комфортном для глаз. Есть дневной и ночной режим. В ночном - стекла затемнены и в комнате даже без штор полумрак, хотя за окном может быть совсем светло.
В столовой, если за столом только члены семьи, никто не прислуживает. Накрывают на стол и убирают - люди, но когда двери столовой открываются, там никого нет. Если присутствуют гости - стол/столы обслуживают официанты.
Все распоряжения и пожелания отдаются голосовому помощнику - аналогу нашей «Алисы» - «Агате». Если Анна, к примеру, хочет какао перед сном, она говорит это «Агате» и та спрашивает, куда подать, уточняет насчет молока, сахара. Через несколько минут в комнату приедет робот-официант с какао. С меню тоже просто. «Агата» предлагает выбор. Если Анне все равно, она ответит: «На твое усмотрение». Если у Анны есть вопросы по хозяйству, она позовет домоправительницу или дворецкого: «Агата, пригласи ко мне…» Нанимают персонал и отвечают за все, что делается в доме - они.
На острове кроме молодоженов, действительно никого - персонал и все службы находятся на соседнем островке, связанном с виллой подземным скоростным тоннелем. На самой вилле служебные помещения располагаются в цоколе. Забегая немного вперед, скажу, что в день отъезда домой, Анна попросила собрать персонал - их оказалось 5 человек, и всех тепло поблагодарила.
Без солнца морщинистая шкурка залива, утратившая павлинью яркость аквамариновых, изумрудных и лазоревых тонов, кажется вылинявшей, скорее серой, чем голубой. Насыщенная солью и йодистым дыханием водорослей пряная духота липнет к коже, солонит губы. Перистые султаны пальм, слишком тяжелые для легкого ветерка, застыли торжественными фонтанами, выбросив в светлое жемчужное небо тугие зеленые струи. По всему берегу валяются расклеванные птицами охряные гроздья диких фиников. Вокруг, брезгливо воротя клювы, бродят сытые чайки, отъевшиеся на здешнем сказочно богатом мелководье.
Юркие стайки серебристых мальков носятся у самого берега в полосе прибоя. Анна, шлепая по воде, вдруг возмущенно вскрикивает и трясет ногой.
- Что, будущая уха кусается? - догадливо спрашивает муж.
- Щиплются черти! И брызги летят. Не знаю, что спасать - то ли подол, то ли пятки.
Иманд идет по укатанному волной песку и предлагает спасти ее от всего сразу. Но пенная ласка волн ей милее - Анна без церемоний задирает платье почти до бедер и, скрутив жгутом влажную муслиновую юбку, завязывает ее спереди незатейливым узлом. Неохота отвлекаться на чепуху, когда у них такой захватывающий разговор. Тема требует раскованности, и сознание этой новой свободы друг с другом будоражит не меньше, чем сама беседа.
- Когда ты поняла, что хочешь меня?
Теперь можно спросить. Желания, которых они еще недавно стеснялись, нынче взаимно одобрены и приняты между ними.
Она смотрит на него сбоку с выражением «ого!», потирает укушенную лодыжку и говорит просто, с легким смешком, словно сама только что об этом думала:
- В прошлом мае, на третий день после твоего приезда.
То, что она так сразу, не задумываясь, назвала точную дату, немедленно пробуждает новые вопросы:
- Почему именно в тот день? Я что-то особенное сделал?
- Бриджи надел. В обтяжку, - она забавляется его смущенным пристальным интересом. - Тебе очень шло.
И, чувствуя, что ему хочется подробностей, продолжает без всякого жеманства.
- Помнишь, нашу первую верховую прогулку - как мы шли вдоль ручья к броду? Вы с Лордом впереди. Ты на ходу рассказывал про пана… как бишь его… который попал сначала в верблюда, потом в девушку, а потом в полицейский участок.
- Ты так хорошо искренне смеялась. Я уж боялся, что навожу на тебя скуку.
- Скуку? Ну нет! Я всю дорогу разглядывала тебя сзади. И мне нравилось, какой ты. Любовалась твоими штанами - они так безупречно облегали бедра. Хотелось дотронуться, провести ладонью.
- О чем… ты думала?
- О том, как ты выглядишь без них. Я догадывалась, что нравлюсь тебе, и это придавало храбрости. Думала, если ты обнимешь по-настоящему, прижмешь к себе - как это ощущается… вот эти касания интимных зон? Чуть в ручей не свалилась, воображая. И мне совсем не было стыдно. Ты же не мог знать, что у меня на уме.
Это-то и поразительно: благовоспитанные сдержанные люди раздумывают о подобных неприличных вещах с невозмутимым видом, тщательно скрывая свой интерес за болтовней. То, что Анна, кивая ему с вежливым вниманием, втайне разглядывала его, мысленно раздевала, оценивала, пленялась, избавляет Иманда от чувства вины за собственные фантазии. Да что там такого - сзади? Он делает неуклюжую попытку посмотреть на себя через плечо.
- Так не разглядишь, - понимающе, без насмешки говорит она. - Если хочешь… нужно встать между двумя большими зеркалами, тогда в переднем увидишь свою отраженную спину. Не пробовал так?
Он качает головой:
- А что было потом? - его жадный интерес не иссякает.
- Мы дошли до брода. И ты перенес меня через ручей. Я потом вспоминала твои руки, близость щеки, дыхания - ночью. Все уснуть не могла. Обнимала вместо тебя подушку и думала, есть ли у тебя девушка, какой ты в любви. Пыталась представить через несколько разделявших нас стен как ты лежишь в постели. И мне казалось… Сказать?
- Да.
- Что с тобой то же самое. Что ты не спишь. Перебираешь в уме все дневные взгляды, слова, касания. И воображаешь, вот сейчас откроется дверь… и запрещаешь себе эту надежду.
Господи, не могла же она в самом деле сквозь стены... Ведь правда, он тогда заболел ее ночной близостью - в одном доме! - и так горячо мучительно желал ее, разметавшись по широкой, слишком просторной для одного постели, так глупо надеялся на чудо… вдруг она правда придет. Бесшумно и волшебно возникнет в дверях стройным силуэтом, вслушиваясь в тишину, в его затаенное дыхание, и разоблачит с тихим смешком: «Да ладно, не притворяйся!» Легкими своими бальными шагами пересечет спальню, присядет на край кровати - а он конечно приподнимется ей навстречу - скажет, сияя глазами в темноте: «Ну что ты… Мы ведь не дети»
Он так ясно - в мельчайших подробностях воображал эту сцену: сквознячок из открывшейся двери, колеблемый им шелковый колокол ночнушки, едва прикрывающей… ах, да ничего не прикрывающей! Эту бесподобную танцевально-скользящую грацию вышколенного тела, невесомый шепот ее приблизившихся губ. Их первое настоящее объятие, в котором сомнется мягкость ее груди, и то какой трогательной и милой она окажется во всех заветных местах.
Он так убедительно сладко размечтался, готовый вскочить при малейшем звуке, что когда ночной ветер вздул штору, метнув по стене лунную карусель теней - рывком сел на постели с колотящимся сердцем, уверенный, что вот сейчас… что он немыслимой силой фантазии материализовал ее там - за скрипнувшей дверью. Потом, стыдясь дурацкого порыва, разочарованно повалился назад в измятые подушки, остужая разлившийся в животе жар. Когда за шторами обозначился рассветный прямоугольник окна, он, вконец извертевшийся в удобной нагретой постели, изведенный безысходной тоской тела, сам утолил эту тоску простым презираемым способом. И без сил провалился в вязкий сон, зная, что так, по крайней мере, удастся избежать в чужом доме позорного пробуждения в противной липкой луже.
Его задним числом утешает, что ночные фантазии любимой тоже были о нем. Они стоят уже какое-то время по щиколотку в воде, и Анна, спокойно ожидая, пока он очнется, с наслаждением шевелит пальцами ног, пропуская сквозь них шелковистый мелкий песочек и потихоньку погружаясь в мягкую пучину. Он даже не помнит, как остановился, потрясенный ее догадкой о той сцене в спальне, будто известной ей во всех бесстыдных подробностях. И теперь эта провидица с лаской заглядывает ему в лицо:
- Не думай, я не стану ничего выпытывать, мол, я призналась, теперь ты давай.
Он весь вспыхивает тонким малиновым огнем и, найдя руку жены, благодарно пожимает ей прохладные пальцы.
Они идут дальше в наполненной тишине, слегка загребая ногами теплую, густую от песчаной взвеси воду. Наклонные парафиновые лучи, веером процеженные сквозь облачную вуаль, лакируют склоненные к самой воде рассыпчатые гривы пальм. Он отодвигает с дороги их шуршащие колючие перья и боком прикрывает от них Анну. Доверчивое молчание жены оберегает его размышления о том, что как бы ни бравировали мы своей раскованностью в сексе, а стыдливость и желание утаить кое-что про себя все равно остаются. Даже теперь он не может рассказать любимой, что именно хотел сделать с ней, и как. Но откровенность Анны целительна для его самооценки. Признав без ханжества, что желала того же, о чем, мучаясь виной и сомнениями, мечтал он сам, жена словно предлагает ему покончить со стыдом и одиночеством.
Чувство вины и привычка таиться во всем, что связано с сексом, появилась у него лет в тринадцать. Конечно он и раньше замечал девчонок. На уроках, в пол-уха слушая учителя, пялился на плечи сидевших впереди одноклассниц - прожигая глазами тонкие блузки, упорно выцеживая взглядом атласно-розовый отсвет бретелей лифчика. При случае таскал у старшего брата размятые журнальчики с «веселыми картинками». И в бассейне, выныривая за спиной пловчих, успевал незаметно дернуть за стратегически важные веревочки на купальнике. Впрочем, это были обычные пацанские «подвиги», не столько из собственного интереса, сколько из стадного инстинкта, повелевавшего ему быть как все. Эти шалости не будили в нем отвращения к себе.
Дома он по-прежнему был маминым «солнышком». Любил смотреть с ней кино, уютно привалившись к родному боку. Любил, когда она перед сном, присев на край постели, ерошила ему волосы, отводя с висков назад, и ласково целовала на ночь.
Все было просто и естественно между ними: горячий шоколад, который он варил по утрам в выходные и относил теплую чашку ей в постель - как папа! Его любимый молочный коржик, подсунутый ею в школьный рюкзак поверх учебников. Старое клетчатое одеяльце, в которое когда-то заворачивали его самого, а теперь он укутывал ей вечно зябнущие ноги. Редкая бумажная книга, одолженная на один вечер, которую они читали вдвоем, лежа рядышком на разложенном диване.
Так было до того глупого случая в летнем палаточном лагере под Крумловым. Днем их байдарки утюжили коричнево-зеленую воду в головокружительно петлявших верховьях Влтавы. Вечером ребята болтались по Крумловскому замку, исследуя замшелые закоулки древней цитадели: шныряли в арках Плащевого моста, просачивались в запретные для туристов глухие темные галереи, взбегали (на спор - кто быстрее!) по 160 ступеням на верхушку сторожевой башни. Или просто шлялись по Латрану до Будейовицких ворот и обратно - томились толчеёй, духотой, объедались мороженым.
В потемках, сидя у стрелявшего искрами костра и глядя в его дымно дрожащую сердцевину на раскаленные почти прозрачные поленья, безбожно врали о бледном силуэте, соткавшемся прямо из спертого воздуха в замковом подземелье. О подозрительных бурых пятнах на каменных плитах под окном полоумного Юлиуса (бешеного сынка Рудольфа II), откуда тот выкинул свою несчастную возлюбленную - дочку здешнего цирюльника. О могильном хладе, веявшем от Белой дамы - «звезды» местного корпуса приведений, о шагах, явственно слышных за спиной в абсолютно пустом коридоре, о заблудившихся симпатичных туристочках, которых пришлось проводить… Словом, все было как надо, если не считать Вацика, с которым Иманду выпало делить палатку.
Сосед оказался странноватым жилистым парнем на год старше, сложенным из одних мослов и суставчатым как кузнечик. Жалуясь на жару, он всюду ходил в вызывающе микроскопических плавках, над резинкой которых курчавилась густая черная поросль, пока кто-то из пацанов не спросил ядовито: «Э, слышь, у тебя и сзади такие кусты?» В результате «махача», случившегося тут же - на полянке за лагерем, Вацик лишился плавок, и с вызовом продемонстрировал «мужикам» то, что эластичные трусы и так почти не скрывали. Больше его не задирали - завидовали молча.
Ночи стояли до того теплые, что спали не укрываясь, и палатки не задраивали, чтоб хоть немного тянуло прохладой. На заре свежело, и сон приходил особенно крепкий. В то злосчастное утро он замечательно разоспался, подставив голую спину холодку рассветного зефира. И когда чья-то робкая ладонь медленно огладила его от шеи до поясницы, он только сонно пробормотал: «Щас, мам…» и глубже зарылся носом в сбитое пляжное полотенце, заменявшее подушку. Ему как раз снилась грудастая Магда из параллельного класса - красивая, надменная, сроду не обращавшая на него внимания. Во сне она щурила нахальные леденцово-зеленые глаза и манила в заросли пламеневших на солнце высоких цветов, обещая кое-что показать. И он хотел увидеть это «кое-что» прежде, чем проснется.
Но настойчивая рука не отставала: не спеша обласкала лопатки, поясничную ложбинку, игриво прошлась по попе - было приятно и не по-детски волнующе. Магда во сне позволила обнять ее и сама положила ему руки туда, где он их чувствовал. И эти шкодливые пальцы вольничали так, что ему хотелось уже не одних поцелуев. Он повернулся на спину, блаженно раскинулся на узком матрасике, вздохнул и очнулся. И увидел близко над собой Вацика с зажмуренными глазами и вспотевшей щетиной над выпяченной губой.
Он даже подумать ни о чем не успел - просто с силой отпихнул от себя мерзкую рожу, и только потом содрогнулся от гадливости. Злополучный Вацик спиной вперед вылетел из палатки и с крепким стуком приложился затылком о ствол молодого бука, который они использовали вместо колышка. Возбужденный, униженный, дрожащий от ярости, Иманд долго не мог успокоиться. Перед завтраком, пока он ходил умываться, сосед собрал манатки и по-тихому свалил из лагеря. Говорили, уехал в Прагу, кто-то у него там срочно заболел.
Через неделю лагерь кончился. Иманд вернулся домой. Мама нашла, что он сильно вытянулся за лето и вообще повзрослел. Он и сам это чувствовал. Неукротимые бури возмужания трепали его круглые сутки. Ночами вторгались в сокровенные томительные сны и вышвыривали в утро измученного, постыдно мокрого, но все же получившего передышку хоть на день.
Девчонки, ловя на себе его настойчивый взгляд, задирали носы, окутывались едким облаком презрения. Они восхитительно остро и сладко пахли: карамельками, духами, подмышками. И он просто дурел от всего этого - от их запахов, виляющих юбок, туго натянутых на груди кофточек - ни о чем другом думать не мог.
Придя домой, бросал учебники в угол, запирался в ванной и под прикрытием хлещущей струи воображал сцены, какие самому хотелось забыть, едва испытав облегчение. Вот тогда-то в его тайные фантазии и проник ненавистный Вацик со всеми своими безобразиями. Это было отвратительно, и возбуждало до крайности. Вопреки всему, память о запретных, смутных, нежных прикосновениях благодарно жила в его теле, спустя недели и месяцы еще отзывалась где-то в глубине немыслимой сладостью. Все его существо противилось этой порочной тяге. И хотя сам он никогда не был участником жестоких унизительных сцен, разыгрывавшихся в уме, все же чувствовал себя гадким грязным маленьким извращенцем.
Частые отлучки в ванную и неумеренная любовь к чистоте - хотелось отмыть хотя бы тело - не укрылись от матери. Зря он мучился, глотая раскаленные угли тайн - мама и в молчании угадывала истину, продолжала любить его такого. От этого становилось еще горше. Пропасть разверзлась между «славным мальчиком», каким он всегда хотел быть для нее, и тем, каким он был внутри. Он стал сторониться матери, избегать прикосновений, даже простых теплых слов. Она терпела его внезапную грубоватую отстраненность, лишь смотрела вслед печально-ласковыми глазами. И он, спиной чуя этот взгляд, убегал к себе, валился на постель и выл от стыда в подушку как зверь. В те дни он люто ненавидел себя, свирепо изнурял учебой, работой, скачкой - лишь бы погасить свои буйные порывы. Когда удавалось, становился кроток, ревностно услужлив, как мог, искупал неизбывную вину перед ней. Хуже всего было то, что пора его созревания пришлась на начало долгой мучительной болезни матери, через несколько лет убившей ее. Глубоко внутри, в каком-то мрачном неподвластном здравому смыслу тупике сознания, Иманд боялся, что его тайное приобщение к пороку, неведомым образом подорвало мамину веру в него и сократило ее дни.
У Анны в юности были похожие трудности. Представления о том, что значит быть «хорошей девочкой» угнетали ее. Правда, она получила отсрочку - изнурительная болезнь из тех, что туманно называют аутоиммунными, задержала ее физическое развитие, и она, успев повзрослеть умственно, уже не так остро переживала противоречие между одобряемым образом себя и «ненормальными» разнузданными фантазиями, посещавшими ее на рассвете.
В шестнадцать-семнадцать лет ей нравилось музицировать и играть в спектаклях студенческого театра, скакать в мужском седле, собирать гербарий и до утра читать в постели французские романы. Но безобидные с виду увлечения вовсе не были так уж невинны. И мужское седло, втайне дарившее ей особенные приятные ощущения, и пожираемые жадным взором страницы Мопассана и Фурнье, Золя, Флобера и Стендаля, полные душных страстей и фривольных сюжетов, и даже одинокие блуждания среди рощ и лугов - все располагало к томной мечтательности, питало «неприличные» желания, кружившие в ее уме. То, что ей хотелось испытывать, никак не вязалось с возвышенно-романтическим образом чистой неиспорченной девушки. И это не могло не тревожить ее - и тогда, и теперь.
Их опыт взросления предопределил нынешний волнующий и желанный разговор, сулящий обоим свободу от притворства. Но Иманд что-то долго молчит - задумался. Что если она шокировала его своими откровениями? Право, не стоило выставлять себя перед ним вульгарной особой, изучающей поджарый зад едва знакомого мужчины.
Туманное светило прогрело дырочку в облаках и слепит путников теплым серебром.
Зыбкий свет окрашивает мирную морскую гладь в глубокий фиалковый цвет, и мягко сияет над ней курчавая белизна облаков. Но Анне не до красот. Она выходит из воды, развязывает ненужный теперь узел на бедрах - мятый сырой подол облепляет мокрые ноги, и ветерка нет - не высохнет.
- Что ты? - глядя на ее огорченное лицо, участливо спрашивает Иманд. - Тебе холодно? Устала? Хочешь, посидим или назад пойдем?
- Нет, - она рассеянно смотрит в сторону, - мне всё равно. Странный у нас какой-то разговор. Был. Зря я тебе наговорила…
(Ты теперь считаешь меня распущенной, да?)
- Нет, нет! - быстро и горячо возражает он, обнимая ее прохладные плечи (все-таки замерзла), - Я… меня будто на свободу отпустили!
- На свободу? - с недоуменным смешком, она льнет щекой к его груди.
- Конечно. Я могу сказать тебе то же самое, и ты не ужаснешься, узнав, какой я на самом деле. Быть собой в присутствии близкого человека - не хитрить, ничего из себя не строить…
Это не приходило ей в голову. Он, правда, будто в эйфории сейчас, и это восторженное состояние передается ей. Их тайные «я» наконец-то встретились и понравились друг другу.
Никогда не скучное море за ее спиной опять меняет цвет - теперь оно сине-сиренево-бирюзовое. И небо такое же - вот оно роняет двух косо летящих чаек. Выпукло кренясь на серповидных крыльях, они кругами заходят на посадку, и другая - гостеприимно распростертая бездна принимает их. Выпустив красные лапы, чайки неизящно плюхаются на воду, окутываясь бенгальской вспышкой брызг и бликов. Море живет своей переменчивой жизнью. Где-то под чайками - не достать - ходит осторожная рыба, но хищницы пока беззаботно чистят перышки, ужин-то никуда не денется.
Кстати, об ужине - белой скатерти и крахмальных салфетках, паровой лососине на подушке из спаржи, розовом креветочном суфле и ананасовом мороженом, ожидающем их на террасе виллы*. Если повернуть к дому прямо сейчас, они как раз успеют к началу ежевечернего фантастического шоу со скромным названием «Тропический закат».
---------------------------------------
* Тут, пожалуй, самое время пояснить кое-какие бытовые реалии. Почему в романе - не только на острове, но вообще нигде не видно поваров, горничных и прочего персонала, а есть лишь косвенные свидетельства их существования. Общий принцип у них таков: хорошей прислуги в доме не видно. Персонал делает своё дело, не мозоля глаза, когда в комнатах никого нет. За этим строго следят (есть технические системы, основанные на «вживленных технологиях», но долго расписывать) - никаких посторонних глаз, ушей. Никто не бродит по дому в фартуках и наколках. Анна даже не знает, как выглядят эти люди, женщины это или мужчины - она их не видит.
Многие процессы в резиденциях автоматизированы. Например, уборка. В каждой комнате есть роботы-пылесосы, роботы-полотёры и т.д. Они активны, только когда никого нет, войдёт человек - быстренько рулят на док-станцию. На наших они мало похожи. Эти штуки не имеют жёсткой формы - они мягкие, будто силикон в оболочке, и могут обтечь любую преграду, или протиснуться в дальний уголок, под любую мебель. Если ничто их не сдавливает - они круглые и плоские. Сами липнут (прямо растекаются) ко всякой поверхности, ползают по стенам, мебели, подоконникам - кому, где положено. Словом, такие универсальные ползучки. Что они делают с пылью и сором - не знаю, похоже, они этим «питаются».
Или окна - у них есть технология «умных» окон. Во-первых, их не надо мыть, они самоочищаются (вот как у нас есть самоочищающиеся духовки) - на каком принципе, не знаю, может, химическая реакция, но ее не видно. Во-вторых, стекла сами меняют прозрачность с помощью светофильтров, поддерживая освещенность в диапазоне комфортном для глаз. Есть дневной и ночной режим. В ночном - стекла затемнены и в комнате даже без штор полумрак, хотя за окном может быть совсем светло.
В столовой, если за столом только члены семьи, никто не прислуживает. Накрывают на стол и убирают - люди, но когда двери столовой открываются, там никого нет. Если присутствуют гости - стол/столы обслуживают официанты.
Все распоряжения и пожелания отдаются голосовому помощнику - аналогу нашей «Алисы» - «Агате». Если Анна, к примеру, хочет какао перед сном, она говорит это «Агате» и та спрашивает, куда подать, уточняет насчет молока, сахара. Через несколько минут в комнату приедет робот-официант с какао. С меню тоже просто. «Агата» предлагает выбор. Если Анне все равно, она ответит: «На твое усмотрение». Если у Анны есть вопросы по хозяйству, она позовет домоправительницу или дворецкого: «Агата, пригласи ко мне…» Нанимают персонал и отвечают за все, что делается в доме - они.
На острове кроме молодоженов, действительно никого - персонал и все службы находятся на соседнем островке, связанном с виллой подземным скоростным тоннелем. На самой вилле служебные помещения располагаются в цоколе. Забегая немного вперед, скажу, что в день отъезда домой, Анна попросила собрать персонал - их оказалось 5 человек, и всех тепло поблагодарила.