Плоды воспитания. Резиденция Höga Кusten. Резиденция Haga
Иманд (51) - Анна (48) - Соланж (21) - Оскар (18)
Сентябрь перевалил за середину, и малинник по берегам Ландышевого ручья в одну ночь празднично зардел. Кудрявые розовые листья с лимонными прожилками сухо шуршат, уступая дорогу Анне, пролагающей путь сквозь цепкие заросли. Она сейчас перейдет ручей вброд и, миновав ельник, выйдет на конную тропу - навстречу мужу, с утра ускакавшему к северным утесам. Там под защитой скалистой гряды простирается сумрачное царство полосатых рыжиков.
Анна могла бы взять лошадь, но хочет пройтись милю-другую - успокоиться после нервного разговора со старшей дочерью. Ручей стеклянно играет на солнце, перекатывает скользкие камешки под стопой. Она обходит по краю ландышевую поляну, где в гладких ладонях листьев прячутся оранжевые ягоды, и ступает под сень черного бора.
Обомшелые колоны стволов теряются в чаще. Рано оголившийся подлесок нет-нет да и сверкнет в глаза рубином жимолости, алмазной струной паутины. Упругий ковер из дикранума и кукушкиного льна глушит шаги. Проводив верховой ветер и помахав ему вслед зелеными платочками, ёлки замирают, и Анна тоже - стоит и слушает тишину. Во взбаламученной душе потихоньку оседает тревога. А там, глядишь, снова белки зацокали, сорока застрекотала, жизнь пошла своим чередом и Анна вместе с нею. А что случилось-то, ну? Подумаешь, беда какая!
***
После завтрака, возясь в саду с хризантемами, Анна прислушивается к пленительным звукам, льющимся на террасу из раскрытых дверей гостиной. Там звучат миниатюры Крейслера. Перлы скрипичного репертуара переложены молодой пианисткой и по-новому расцвечены ею. Вот отзвучали трогательные с налетом элегической грусти «Муки любви». Потом восторженная искристая как брызги шампанского «Радость любви». И наконец виртуозно-романтическая, вся в упоительном вальсовом кружении, ее любимая миниатюра «Прекрасный розмарин».
Королевская шведская консерватория, которую Соланж окончила в этом году, может гордиться своей выпускницей. Ее дарование получило достойную профессиональную огранку, и кто знает, кем стала бы ее дочь, если б не... Через пару недель она уедет в университет Уппсалы. Ей предстоит узнать, как управляется страна, изучить налоговое право, основы общей и национальной экономики. Составить ясное представление о государственных и местных органах власти, усвоить принципы работы правительства, риксдага и ключевых министерств. Побывать на крупных предприятиях, вникнуть в работу судов, структур соцобеспечения, профсоюзов и союзов работодателей. А еще получить международный опыт через постоянные представительства Швеции в ООН, ЕС, ВТО, СЕ, Северном совете…
Задумавшись, Анна не слышит ни глухого стука опущенной крышки рояля, ни быстрых шагов сзади.
- Мама! Нужно поговорить, - вид у Соланж решительный и виноватый.
Анна кивает, складывает садовые инструменты в ведерко, снимает серую накидку и нарукавники.
- Посидим в беседке? - она, критически оглядывает дочкин продувной плащик и шелковую косынку под ним.
- Лучше вон там, на солнышке, - Соланж идет к качелям. Оттуда открывается дивный вид на цветники, окаймляющие южный фасад дома. Пламенеют георгины, пышные шапки флоксов венчают темную зелень, еще цветут розы и желтые хризантемы, пушистые как цыплята.
Соланж щурится на солнце и, глядя перед собой, говорит, что не поедет в Уппсалу. Ей невыносима мысль, потратить годы на изучение вещей бесконечно далеких от ее интересов. Она музыкант, и никем иным быть не может. Ей хочется учиться только музыке. В скором будущем она видит себя концертирующей пианисткой и аспиранткой Венского университета музыки. Именно Венского - там же весь цвет, ты знаешь! Нет, не прямо теперь. Она, увы, не знает немецкого, но уже начала учить язык… - Соланж переводит дух.
Анна слушает ее в растерянности: а как же долг - разве можно просто отбросить его? Она спрашивает об этом дочь, пуская в ход аргумент Иманда, когда-то убедивший ее: «Ты подводишь тех, кто вправе на тебя полагаться». Ей кажется, на это нечего возразить, но дочь находит. У нее есть долг и перед собой. Она живет не затем, чтобы удовлетворять чужие ожидания. Ей нужно раскрыть свои способности. Пусть даже другие разочаруются в ней. Но как жить, зная, что сама загубила свой дар?
- Ты взываешь к долгу, к совести, - обдуманно холодно говорит она, - но что это за долг, откуда он взялся - разве я брала взаймы? Нет, мне навязали его с рождения. И что за совесть должна подстегнуть меня? Внутренний надсмотрщик, велящий делать то, что выгодно и удобно другим? Это не совесть, мама, а самообман: принятие требований общества за свои личные цели. А моя совесть говорит, что я не должна изменять себе, что это неправильно и жестоко.
Отказ дочери приводит Анну в смятение. Она сочувствует Соланж, ее горячему стремлению отдать себя музыке. Но окажись девочка «у руля», она принесет стране больше вреда, чем пользы. А этого Анна допустить не вправе - она обязана подготовить наследников. И напоминает об этом дочери.
Соланж так и подмывает ответить, что у нее есть брат и сестра, но она заставляет себя промолчать. Не потому, что Софии нет еще и девяти, а у Оскара рак мозга, хотя он, слава богу, в ремиссии. Просто это неблагородно - перекладывать ответственность на других. Все так же болезненно щурясь, она повторяет, что своей волей в Уппсалу не поедет. Соланж знает, что Анна вправе приказать ей - уже не как мать, но как королева. Что ж, пусть сделает это, если сочтет нужным.
***
Шагая по лесу, Анна думает, почему аргумент о долге, убедивший когда-то ее саму, не произвел на Соланж впечатления? Неужели за четверть века, с памятного разговора накануне помолвки, все так переменилось в мире? Или они неправильно воспитали дочь? Вырастили эгоистку, способную думать только о себе. Ну нет! Соланж внимательна к людям и умеет заботиться о них. Ведь это ее девочка два года назад придумала волонтерскую акцию «Дари тепло». Она первой заметила, что здешний садовник слепнет, и взяла на себя хлопоты по его лечению. Анна на днях узнала это из случайного разговора с ним. А сколько еще тех, о ком ей неведомо? Нет, упрека в эгоизме Соланж не заслужила.
Тогда, значит, она сама отстала от века? В ее время считалось неправильным подводить других, даже если придется пренебречь собой. Может, Соланж права, и та совесть, была лишь звучавшим в ней голосом общества? Нет, так нельзя упрощать, сводить все к внешнему давлению. Есть и другая мера правильности, какой она всегда пользовалась: поступай так, как хотел бы, чтоб поступали все. Разве это означает, жертвуй своими интересами в пользу чужих? Нет, это значит, у нас общие интересы. Хочет ли ее дочь, чтобы все поступали, как она?
Глубоко задумавшись, Анна останавливается у молодой елочки, растущей среди мощных стволов. Она помнит это деревце совсем юным. Надо же, как вымахало! Вот уже и шишки на нем. Мох будто конфетти усыпан светлыми чешуйками - клесты пировали. Анна поднимает липкую от смолы полу-ободранную шишку - всю вылущили, разбойники!
Отсюда тропа забирает вправо, тянется вдоль зарослей бирючины с гроздьями блестящих иссиня-черных ягод, и дальше - по окраине ельника, за которым сквозят по-осеннему прозрачные поля.
Иманд правильно говорил: отбросив долг, я и себя потеряю. Но почему для меня это верно, а для Соланж - нет? И разве долг вроде навьюченной тяжести - хочешь не хочешь, а тащи? Нет. Тяжесть, бремя - да, но это как ребенка на руках нести: своя ноша. Несешь потому, что любишь, вот и все. Как странно, долг и любовь - вечный антагонизм, а тут долг прямо вытекает из любви: раз любишь свою землю - не можешь не заботиться. Иманд раньше меня это понял.
Анна прибавляет шагу: скорей бы увидеть его. И еще издали замечает среди блеклых кустов низко летящего гнедого иноходца - плавный бег, черные всплески гривы, дымный хвост. Иманд тоже ее заметил - помахал рукой. Разгоряченные скачкой, овеянные ветром, конь и всадник составляют неделимую пару (вот так и придумали кентавров!). Минуту спустя, обнимая мужа - энергичного, веселого, запыленного, Анна звонко чихает: «Всю пылищу по кустам собрали!»
Грошек тычется мягкими губами Анне прямо в ухо, она ойкает и ёжится - щекотно!
- Что это он тебе шепчет? - ревниво спрашивает муж.
Она вытаскивает из кармана пакетик ржаных сухариков, и показывает коню:
- Вот, вот! Не забыла. Забудешь про тебя, как же!
Иманд тоже берет себе сухарик. Грошек смотрит на хозяина с укоризной и недовольно фыркает.
- Чертовы мальчишки! - со смехом восклицает Анна. - Да как же вы ладите-то друг с другом! Смотри, Грошек, шкура барабанная, сбросишь седока - вовек тебе сухарей не видать!
Иманд ласково треплет друга по высокой холке.
- Это мы так только - перед девочками выкомариваем…
Из всех ходивших под ним скакунов, этот гнедой иноходец его любимчик. И хорош, ничего не скажешь, под стать седоку: голова изумительной красоты, уши маленькие, а глаза яркие, влажные, горят агатом.
- Под уздцы его возьмешь или пусть попасется?
- Пусть. Грумы потом заберут.
Оставив Грошека на краю клеверного поля, путники поворачиваются к солнцу спиной. Впереди около трех миль по широкой живописной тропе - как раз к обеду будут дома.
***
- Возьми тайм-аут, - советует жене Иманд. - Отложи этот вопрос на год. Но столько и не понадобится - я верю в нашу девочку.
- В то, что она передумает? По-твоему, она не права?
- В чем-то безусловно права, - Иманд подбирает на ходу ореховый прутик, хлещет по голенищам сапог - этот ритмичный звук помогает ему сосредоточиться. - Всюду твердят, как важно быть собой, найти свое призвание, а на деле что? Учат человека чувствовать, что цель жизни не его счастье, а успех, к которому надо стремиться, как все. Вроде добиваешься личных целей, но в реальности живешь для чего угодно, только не для себя самого. Мы это поздно поняли, а она, видишь…
- Вижу. Вот плоды воспитания! - в сердцах бросает Анна.
- Ну-ну, зяблик, остынь. Разве плохо, что девочка хочет прожить свою, а не навязанную ей жизнь? Она умеет слушать и понимать себя. А ты сердишься…
- Себя-то она слышит, а меня, нас? - ворчит (но уже тоном ниже) Анна.
- И нас. Она понимает тебя, но не знает, как примирить это противоречие в себе. Не дави, дай ей время.
- Знаешь, что она сказала: «Откуда у меня долг - я что, взаймы брала»!
Иманд добродушно фыркает:
- Не надеялась, значит, своими силами тебя убедить - позаимствовала хлесткий аргумент у Шопенгауэра. У нее это пройдет, вот увидишь.
- Ты так в нее веришь?
- А ты - считаешь ее хорошим человеком? Не сомневаешься в надежности ее нравственных правил, в сути личности? Значит, тоже в нее веришь.
Они вступают в сквозной пронизанный солнцем лес. Тропа то ныряет под белые своды берез, то стелется по поляне, где вольно растут могучие ветвистые дубы с поредевшей подсохшей листвой. В их пятнистой тени стоит пыльный аромат отжившей травы, еще зеленой, но скользкой и жесткой точно щетина. За дубами жарко сияет между стволами простор полей - оттуда как из печи тянет теплом и светом, счастьем золотых осенних деньков.
Они садятся отдохнуть на поваленную лесину, покрытую оборками бурых древесных грибов. Опершись спиной о плечо мужа, Анна вытягивает усталые ноги. Он придерживает ее, чтоб расслабившись, она не сползла на землю, и рука у него мягкая, как у человека, помнящего о своей силе. Над деревьями вспухает и круглится в синеве большое сияюще-белое облако - пучится, будто кипит, медленно течет, меняя очертания, но все же оставаясь на месте.
Иманд оглядывает лужайку, давшую им приют: разбежавшиеся вокруг березки с мелкой конопатой листвой и серыми сережками. Там, где тропа изгибается, забирая в лес, мелькает в лапчатых орешниках резная, с яблочной прозеленью кленовая молодь. Будь он один, лег бы на порыжелую траву, стал бы смотреть на солнечный переполох листьев, на пухлое одинокое облако, а светлый лес вокруг трепетал бы и струился.
Анну баюкает лепет бегущих куда-то листьев. Иногда ветер усиливается, шум переходит в глухой ропот. Пестрая тень дрожит в траве, солнечные пятна вспыхивают и сверкают на земле, на стволах - березы, волнуясь, машут тонкими ветками.
Анна наслаждается минутным покоем и, глядя на облако, спрашивает:
- По-твоему, Соланж не права, раз ты уверен, что она передумает?
- Нет никакой абстрактной правоты, - с легкой досадой отвечает он. - Нельзя взять ее решение и сравнить с неким эталоном: правильно - не правильно. Она сама, ее сердце - и есть мерило. Сейчас она слышит свою любовь к музыке, а другие любови - не замечает, не сознает, чего они от нее требуют.
В этом весь Иманд: его мир не поделен на черное и белое, истинное и ложное. Думая о других, он не винит, но и не оправдывает их - просто старается понять. И верит в тех, кого любит - в прочность их душевной основы. Его дочь добра и отзывчива - это часть натуры, и не подлежит изменению.
Анна принимает его совет. По возвращении домой, она отвечает улыбкой на тревожный выжидательный взгляд дочери. Приказа об отъезде наследницы в Уппсалу так и не следует.
***
Столичный октябрь мелькнул в суете и делах. Ноябрь выдался сырым и мрачным. Глядя как ветер шерстит мокрые кусты за окном, выискивая последние спрятавшиеся в середине листочки, Соланж объясняет свой затянувшийся сплин мерзкой погодой. Откуда взяться бодрости, когда солнца не видно неделями, и вечер наступает прямо с утра. Но нечего потакать хандре - она зажжет лампы (да в полдень, и что?), отвернется от окна, усеянного занозами дождя, и вперед - в дебри немецкого. Занятия отвлекают ее от ноющего неудобства в себе.
Победа радовала недолго. Никто не выказал недовольства ее поступком, так что пыл, с каким она готовилась отстаивать свое решение, пропал втуне. Чувствуя некоторую растерянность, она взялась за выполнение плана, не понимая, почему возникло и скоро окрепло в ней свербящее недовольство собой. Нет, Соланж не думает, что ошиблась - это все ноябрь, дрянная погода!
За месяц до Рождества домой из Женевы, после очередного курса лечения, вернулся Оскар. Он похудел, повзрослел - глаза потемнели, кожа выглядит почти прозрачной. Обнимая брата, Соланж уже не чувствует себя старшей. Теперь они оба взрослые. И это здорово - ей сейчас нужен собеседник!
Они все дни проводят вместе. Оскар полулежит на своем любимом канапе, укрыв ноги пледом, читает накопившиеся за полгода журналы и пьет гранатовый сок (врачи велят ему отдыхать). Устав читать, помогает сестре с немецким. Ее планы продолжить учебу в Вене он просто принял к сведению, как другие домашние новости.
У Соланж нет повода думать, что брат втайне осуждает ее, и все же она хочет защитить перед ним свою позицию. Может дело в фамильном сходстве, исподволь бередящем душу. Вся мамина красота досталась брату: тот же разлет бровей над ясными глазами в темной оправе ресниц, то же влекущее сочетание тонких черт и полных изящно вырезанных губ.
Глядя на брата, Соланж чувствует, что это сходство волнует и тревожит ее, словно похожесть лиц означает и похожесть душ. И однажды уступает созревшему в ней побуждению. Отложив в сторону книги, принимается излагать брату свои резоны. Откинувшись на спинку канапе, Оскар слушает ее, наклонив голову.
Он не осуждает сестру, но когда она, оправдываясь, говорит: «Ты бы тоже не отказался от своей драгоценной математики, чтоб годами торчать в Уппсале!», упирается в нее глазами:
- Но я поеду! Через год или когда врачи разрешат, - и, видя, что она споткнулась на полуслове, продолжает.
- Вряд ли из меня выйдет толковый управленец, но я постараюсь усвоить все, что надо.
- Кому надо? - с вызовом спрашивает Соланж. - Кому нужно, чтобы ты принуждал себя, отрывая время и силы от того, что тебе дорого?
- Мне, - хмуро отвечает брат. - Не думай, что меня кто-то заставляет. Лучше спроси себя, зачем ты оправдываешься? Кто тебя винит?
Его слова ударяют прямо в сердце, слезы готовы брызнуть у нее из глаз. В самом деле, зачем она пустилась в объяснения, когда никто не требовал отчета?
- Ну-ну, не хнычь, - поддразнивает Оскар. - Хочешь поговорить, давай! Надо же тебе с кем-нибудь, кто поймет…
- Но если ты понимаешь, - приналегая на последнее слово, спрашивает она, - почему хочешь ехать?
Оскар возится на канапе, подбирая сползший плед, выстраивая и отвергая в уме начала фраз, ненавидя их пафос и сентиментальность.
- Я вряд ли проживу долго. Но я люблю вас всех, и ради вас постараюсь протянуть подольше. Любовь нельзя отделить от ответственности перед теми, кого любишь. Ответственность - это не обязанность, наложенная извне - выжить или научиться управлять страной, а мой ответ на чью-то надобность, мне небезразличную. Мама нуждается во мне. Она не говорила, но я знаю. Ответственность, ответ - видишь, у них один корень. Я не могу не ответить.
- Чувствуешь, что должен? - не понимая, Соланж пытается свести все к знакомой и уже отвергнутой ею формуле.
- Нет, долг - это когда не хочешь, но надо, заставляешь себя. По-твоему, родители с нами из чувства долга возились? Отдали бы нянькам - все, долг исполнен. А нас просто любили. Мы дрались, обзывались, ябедничали, нуждались в них, а им было не наплевать. И мне теперь не плевать - я их люблю, - Оскар говорит это почти грубо, словно признание у него вырвали через силу, и, глядя на ее поплывшее лицо, смягчается. - Да и ты тоже.
Этот разговор придает форму тайному недовольству, давно грызущему Соланж. Как она забыла, что любит не одну музыку! Только через поступки любовь и можно выразить по-настоящему. И одна из ее любовей требует ответа - та, о которой она едва ли хоть раз серьезно думала, не отделяя ее от себя, как собственную руку или ногу - любовь к своей стране. То, что она ощущает, не похоже на суровый долг, исполняемый ради торжества морали. Как и мать, Соланж удивляется тому, что ее «долг» не только не противоречит любви, но прямо из нее вытекает. Без любви его просто не было бы.
***
Спустя три дня, Соланж спускается в столовую к вечернему чаю с видом важным и смущенным. Шторы уже спущены, и освещение самое уютное: кроме угловых витражных ламп, две маленькие старинные люстры, низко подвешенные по обоим концам овального стола, покрытого тонкой льняной скатертью. Края ее вышиты узким цветочным бордюром - Аннина давняя работа.
К чаю подан душистый лимонный кекс, песочные корзиночки с ягодами крыжовника в каплях загустевшего сиропа, и открытый яблочный пирог с ванильным соусом.
Соланж занимает свое место между отцом и братом напротив мамы.
- Как твои занятия немецким? - спрашивает она, придвигая дочке блюдо с кексом. Желтоватый мякиш полон ярких крупинок цедры.
У мамы прелестная прическа: отведенные назад локоны вплетены в пышный, лежащий на шее пучок, а поверх - фероньерка из розового жемчуга. Едва взглянув на нее, Соланж вспоминает: сегодня же открытие Рождественского оперного фестиваля! После чая все пойдут одеваться, а она опять всё пропустит. В прошлом году лежала с ангиной, в этом… Папа спрашивает, собирается ли она присоединиться к ним в театре. Только Оскар не задает никаких вопросов. Он уписывает яблочный пирог и подмигивает сестре: давай, мол, выкладывай свои новости!
Нет, - отвечает отцу Соланж, - она не пойдет на премьеру, сегодня вечером она уезжает в Уппсалу. В университет. Завтра начнутся занятия. Ректор и декан факультета общественных наук в курсе, расписание уже составлено. Она не хотела говорить раньше, пока договаривалась с университетом. И лучше попрощаться здесь, ведь из оперы они вернутся поздно. К Софии она уже заходила.
Говоря это, Соланж вертит головой, обращаясь сразу ко всем. Никто не выглядит удивленным. Мама отложила в сторону пирожное с горкой крыжовника, крутит в пальцах блестящую десертную вилочку и улыбается. Папа тоже. Он одобрительно и спокойно кивает дочери, спрашивает, будет ли она жить на кампусе.
- Лучше на кампусе, - присоединяется к разговору брат, - тогда в Rediviva* хоть ночевать можно, - и берет себе еще одну щедрую порцию пирога.
Соланж слегка разочарована - она ждала другой реакции, пусть не похвал и восторгов, но приятного удивления, сюрприза. Почему никто не впечатлен? Она с подозрением смотрит на брата (ты проболтался?), и перехватывает горящий скрытым торжеством взгляд отца, посланный через ее голову маме: что-то вроде «я же тебе говорил!». Эта тайная переглядка наполняет ее гордостью: а, вот в чем дело! Они с самого начала в нее верили.
----------------------------------
Carolina Rediviva* (Каролина Редивива) - название библиотеки Уппсальского университета и самое большое собрание книг в Швеции. Оскар имеет в виду, что для студентов, живущих на кампусе, существуют особые залы и круглосуточный доступ в библиотеку.
Сентябрь перевалил за середину, и малинник по берегам Ландышевого ручья в одну ночь празднично зардел. Кудрявые розовые листья с лимонными прожилками сухо шуршат, уступая дорогу Анне, пролагающей путь сквозь цепкие заросли. Она сейчас перейдет ручей вброд и, миновав ельник, выйдет на конную тропу - навстречу мужу, с утра ускакавшему к северным утесам. Там под защитой скалистой гряды простирается сумрачное царство полосатых рыжиков.
Анна могла бы взять лошадь, но хочет пройтись милю-другую - успокоиться после нервного разговора со старшей дочерью. Ручей стеклянно играет на солнце, перекатывает скользкие камешки под стопой. Она обходит по краю ландышевую поляну, где в гладких ладонях листьев прячутся оранжевые ягоды, и ступает под сень черного бора.
Обомшелые колоны стволов теряются в чаще. Рано оголившийся подлесок нет-нет да и сверкнет в глаза рубином жимолости, алмазной струной паутины. Упругий ковер из дикранума и кукушкиного льна глушит шаги. Проводив верховой ветер и помахав ему вслед зелеными платочками, ёлки замирают, и Анна тоже - стоит и слушает тишину. Во взбаламученной душе потихоньку оседает тревога. А там, глядишь, снова белки зацокали, сорока застрекотала, жизнь пошла своим чередом и Анна вместе с нею. А что случилось-то, ну? Подумаешь, беда какая!
***
После завтрака, возясь в саду с хризантемами, Анна прислушивается к пленительным звукам, льющимся на террасу из раскрытых дверей гостиной. Там звучат миниатюры Крейслера. Перлы скрипичного репертуара переложены молодой пианисткой и по-новому расцвечены ею. Вот отзвучали трогательные с налетом элегической грусти «Муки любви». Потом восторженная искристая как брызги шампанского «Радость любви». И наконец виртуозно-романтическая, вся в упоительном вальсовом кружении, ее любимая миниатюра «Прекрасный розмарин».
Королевская шведская консерватория, которую Соланж окончила в этом году, может гордиться своей выпускницей. Ее дарование получило достойную профессиональную огранку, и кто знает, кем стала бы ее дочь, если б не... Через пару недель она уедет в университет Уппсалы. Ей предстоит узнать, как управляется страна, изучить налоговое право, основы общей и национальной экономики. Составить ясное представление о государственных и местных органах власти, усвоить принципы работы правительства, риксдага и ключевых министерств. Побывать на крупных предприятиях, вникнуть в работу судов, структур соцобеспечения, профсоюзов и союзов работодателей. А еще получить международный опыт через постоянные представительства Швеции в ООН, ЕС, ВТО, СЕ, Северном совете…
Задумавшись, Анна не слышит ни глухого стука опущенной крышки рояля, ни быстрых шагов сзади.
- Мама! Нужно поговорить, - вид у Соланж решительный и виноватый.
Анна кивает, складывает садовые инструменты в ведерко, снимает серую накидку и нарукавники.
- Посидим в беседке? - она, критически оглядывает дочкин продувной плащик и шелковую косынку под ним.
- Лучше вон там, на солнышке, - Соланж идет к качелям. Оттуда открывается дивный вид на цветники, окаймляющие южный фасад дома. Пламенеют георгины, пышные шапки флоксов венчают темную зелень, еще цветут розы и желтые хризантемы, пушистые как цыплята.
Соланж щурится на солнце и, глядя перед собой, говорит, что не поедет в Уппсалу. Ей невыносима мысль, потратить годы на изучение вещей бесконечно далеких от ее интересов. Она музыкант, и никем иным быть не может. Ей хочется учиться только музыке. В скором будущем она видит себя концертирующей пианисткой и аспиранткой Венского университета музыки. Именно Венского - там же весь цвет, ты знаешь! Нет, не прямо теперь. Она, увы, не знает немецкого, но уже начала учить язык… - Соланж переводит дух.
Анна слушает ее в растерянности: а как же долг - разве можно просто отбросить его? Она спрашивает об этом дочь, пуская в ход аргумент Иманда, когда-то убедивший ее: «Ты подводишь тех, кто вправе на тебя полагаться». Ей кажется, на это нечего возразить, но дочь находит. У нее есть долг и перед собой. Она живет не затем, чтобы удовлетворять чужие ожидания. Ей нужно раскрыть свои способности. Пусть даже другие разочаруются в ней. Но как жить, зная, что сама загубила свой дар?
- Ты взываешь к долгу, к совести, - обдуманно холодно говорит она, - но что это за долг, откуда он взялся - разве я брала взаймы? Нет, мне навязали его с рождения. И что за совесть должна подстегнуть меня? Внутренний надсмотрщик, велящий делать то, что выгодно и удобно другим? Это не совесть, мама, а самообман: принятие требований общества за свои личные цели. А моя совесть говорит, что я не должна изменять себе, что это неправильно и жестоко.
Отказ дочери приводит Анну в смятение. Она сочувствует Соланж, ее горячему стремлению отдать себя музыке. Но окажись девочка «у руля», она принесет стране больше вреда, чем пользы. А этого Анна допустить не вправе - она обязана подготовить наследников. И напоминает об этом дочери.
Соланж так и подмывает ответить, что у нее есть брат и сестра, но она заставляет себя промолчать. Не потому, что Софии нет еще и девяти, а у Оскара рак мозга, хотя он, слава богу, в ремиссии. Просто это неблагородно - перекладывать ответственность на других. Все так же болезненно щурясь, она повторяет, что своей волей в Уппсалу не поедет. Соланж знает, что Анна вправе приказать ей - уже не как мать, но как королева. Что ж, пусть сделает это, если сочтет нужным.
***
Шагая по лесу, Анна думает, почему аргумент о долге, убедивший когда-то ее саму, не произвел на Соланж впечатления? Неужели за четверть века, с памятного разговора накануне помолвки, все так переменилось в мире? Или они неправильно воспитали дочь? Вырастили эгоистку, способную думать только о себе. Ну нет! Соланж внимательна к людям и умеет заботиться о них. Ведь это ее девочка два года назад придумала волонтерскую акцию «Дари тепло». Она первой заметила, что здешний садовник слепнет, и взяла на себя хлопоты по его лечению. Анна на днях узнала это из случайного разговора с ним. А сколько еще тех, о ком ей неведомо? Нет, упрека в эгоизме Соланж не заслужила.
Тогда, значит, она сама отстала от века? В ее время считалось неправильным подводить других, даже если придется пренебречь собой. Может, Соланж права, и та совесть, была лишь звучавшим в ней голосом общества? Нет, так нельзя упрощать, сводить все к внешнему давлению. Есть и другая мера правильности, какой она всегда пользовалась: поступай так, как хотел бы, чтоб поступали все. Разве это означает, жертвуй своими интересами в пользу чужих? Нет, это значит, у нас общие интересы. Хочет ли ее дочь, чтобы все поступали, как она?
Глубоко задумавшись, Анна останавливается у молодой елочки, растущей среди мощных стволов. Она помнит это деревце совсем юным. Надо же, как вымахало! Вот уже и шишки на нем. Мох будто конфетти усыпан светлыми чешуйками - клесты пировали. Анна поднимает липкую от смолы полу-ободранную шишку - всю вылущили, разбойники!
Отсюда тропа забирает вправо, тянется вдоль зарослей бирючины с гроздьями блестящих иссиня-черных ягод, и дальше - по окраине ельника, за которым сквозят по-осеннему прозрачные поля.
Иманд правильно говорил: отбросив долг, я и себя потеряю. Но почему для меня это верно, а для Соланж - нет? И разве долг вроде навьюченной тяжести - хочешь не хочешь, а тащи? Нет. Тяжесть, бремя - да, но это как ребенка на руках нести: своя ноша. Несешь потому, что любишь, вот и все. Как странно, долг и любовь - вечный антагонизм, а тут долг прямо вытекает из любви: раз любишь свою землю - не можешь не заботиться. Иманд раньше меня это понял.
Анна прибавляет шагу: скорей бы увидеть его. И еще издали замечает среди блеклых кустов низко летящего гнедого иноходца - плавный бег, черные всплески гривы, дымный хвост. Иманд тоже ее заметил - помахал рукой. Разгоряченные скачкой, овеянные ветром, конь и всадник составляют неделимую пару (вот так и придумали кентавров!). Минуту спустя, обнимая мужа - энергичного, веселого, запыленного, Анна звонко чихает: «Всю пылищу по кустам собрали!»
Грошек тычется мягкими губами Анне прямо в ухо, она ойкает и ёжится - щекотно!
- Что это он тебе шепчет? - ревниво спрашивает муж.
Она вытаскивает из кармана пакетик ржаных сухариков, и показывает коню:
- Вот, вот! Не забыла. Забудешь про тебя, как же!
Иманд тоже берет себе сухарик. Грошек смотрит на хозяина с укоризной и недовольно фыркает.
- Чертовы мальчишки! - со смехом восклицает Анна. - Да как же вы ладите-то друг с другом! Смотри, Грошек, шкура барабанная, сбросишь седока - вовек тебе сухарей не видать!
Иманд ласково треплет друга по высокой холке.
- Это мы так только - перед девочками выкомариваем…
Из всех ходивших под ним скакунов, этот гнедой иноходец его любимчик. И хорош, ничего не скажешь, под стать седоку: голова изумительной красоты, уши маленькие, а глаза яркие, влажные, горят агатом.
- Под уздцы его возьмешь или пусть попасется?
- Пусть. Грумы потом заберут.
Оставив Грошека на краю клеверного поля, путники поворачиваются к солнцу спиной. Впереди около трех миль по широкой живописной тропе - как раз к обеду будут дома.
***
- Возьми тайм-аут, - советует жене Иманд. - Отложи этот вопрос на год. Но столько и не понадобится - я верю в нашу девочку.
- В то, что она передумает? По-твоему, она не права?
- В чем-то безусловно права, - Иманд подбирает на ходу ореховый прутик, хлещет по голенищам сапог - этот ритмичный звук помогает ему сосредоточиться. - Всюду твердят, как важно быть собой, найти свое призвание, а на деле что? Учат человека чувствовать, что цель жизни не его счастье, а успех, к которому надо стремиться, как все. Вроде добиваешься личных целей, но в реальности живешь для чего угодно, только не для себя самого. Мы это поздно поняли, а она, видишь…
- Вижу. Вот плоды воспитания! - в сердцах бросает Анна.
- Ну-ну, зяблик, остынь. Разве плохо, что девочка хочет прожить свою, а не навязанную ей жизнь? Она умеет слушать и понимать себя. А ты сердишься…
- Себя-то она слышит, а меня, нас? - ворчит (но уже тоном ниже) Анна.
- И нас. Она понимает тебя, но не знает, как примирить это противоречие в себе. Не дави, дай ей время.
- Знаешь, что она сказала: «Откуда у меня долг - я что, взаймы брала»!
Иманд добродушно фыркает:
- Не надеялась, значит, своими силами тебя убедить - позаимствовала хлесткий аргумент у Шопенгауэра. У нее это пройдет, вот увидишь.
- Ты так в нее веришь?
- А ты - считаешь ее хорошим человеком? Не сомневаешься в надежности ее нравственных правил, в сути личности? Значит, тоже в нее веришь.
Они вступают в сквозной пронизанный солнцем лес. Тропа то ныряет под белые своды берез, то стелется по поляне, где вольно растут могучие ветвистые дубы с поредевшей подсохшей листвой. В их пятнистой тени стоит пыльный аромат отжившей травы, еще зеленой, но скользкой и жесткой точно щетина. За дубами жарко сияет между стволами простор полей - оттуда как из печи тянет теплом и светом, счастьем золотых осенних деньков.
Они садятся отдохнуть на поваленную лесину, покрытую оборками бурых древесных грибов. Опершись спиной о плечо мужа, Анна вытягивает усталые ноги. Он придерживает ее, чтоб расслабившись, она не сползла на землю, и рука у него мягкая, как у человека, помнящего о своей силе. Над деревьями вспухает и круглится в синеве большое сияюще-белое облако - пучится, будто кипит, медленно течет, меняя очертания, но все же оставаясь на месте.
Иманд оглядывает лужайку, давшую им приют: разбежавшиеся вокруг березки с мелкой конопатой листвой и серыми сережками. Там, где тропа изгибается, забирая в лес, мелькает в лапчатых орешниках резная, с яблочной прозеленью кленовая молодь. Будь он один, лег бы на порыжелую траву, стал бы смотреть на солнечный переполох листьев, на пухлое одинокое облако, а светлый лес вокруг трепетал бы и струился.
Анну баюкает лепет бегущих куда-то листьев. Иногда ветер усиливается, шум переходит в глухой ропот. Пестрая тень дрожит в траве, солнечные пятна вспыхивают и сверкают на земле, на стволах - березы, волнуясь, машут тонкими ветками.
Анна наслаждается минутным покоем и, глядя на облако, спрашивает:
- По-твоему, Соланж не права, раз ты уверен, что она передумает?
- Нет никакой абстрактной правоты, - с легкой досадой отвечает он. - Нельзя взять ее решение и сравнить с неким эталоном: правильно - не правильно. Она сама, ее сердце - и есть мерило. Сейчас она слышит свою любовь к музыке, а другие любови - не замечает, не сознает, чего они от нее требуют.
В этом весь Иманд: его мир не поделен на черное и белое, истинное и ложное. Думая о других, он не винит, но и не оправдывает их - просто старается понять. И верит в тех, кого любит - в прочность их душевной основы. Его дочь добра и отзывчива - это часть натуры, и не подлежит изменению.
Анна принимает его совет. По возвращении домой, она отвечает улыбкой на тревожный выжидательный взгляд дочери. Приказа об отъезде наследницы в Уппсалу так и не следует.
***
Столичный октябрь мелькнул в суете и делах. Ноябрь выдался сырым и мрачным. Глядя как ветер шерстит мокрые кусты за окном, выискивая последние спрятавшиеся в середине листочки, Соланж объясняет свой затянувшийся сплин мерзкой погодой. Откуда взяться бодрости, когда солнца не видно неделями, и вечер наступает прямо с утра. Но нечего потакать хандре - она зажжет лампы (да в полдень, и что?), отвернется от окна, усеянного занозами дождя, и вперед - в дебри немецкого. Занятия отвлекают ее от ноющего неудобства в себе.
Победа радовала недолго. Никто не выказал недовольства ее поступком, так что пыл, с каким она готовилась отстаивать свое решение, пропал втуне. Чувствуя некоторую растерянность, она взялась за выполнение плана, не понимая, почему возникло и скоро окрепло в ней свербящее недовольство собой. Нет, Соланж не думает, что ошиблась - это все ноябрь, дрянная погода!
За месяц до Рождества домой из Женевы, после очередного курса лечения, вернулся Оскар. Он похудел, повзрослел - глаза потемнели, кожа выглядит почти прозрачной. Обнимая брата, Соланж уже не чувствует себя старшей. Теперь они оба взрослые. И это здорово - ей сейчас нужен собеседник!
Они все дни проводят вместе. Оскар полулежит на своем любимом канапе, укрыв ноги пледом, читает накопившиеся за полгода журналы и пьет гранатовый сок (врачи велят ему отдыхать). Устав читать, помогает сестре с немецким. Ее планы продолжить учебу в Вене он просто принял к сведению, как другие домашние новости.
У Соланж нет повода думать, что брат втайне осуждает ее, и все же она хочет защитить перед ним свою позицию. Может дело в фамильном сходстве, исподволь бередящем душу. Вся мамина красота досталась брату: тот же разлет бровей над ясными глазами в темной оправе ресниц, то же влекущее сочетание тонких черт и полных изящно вырезанных губ.
Глядя на брата, Соланж чувствует, что это сходство волнует и тревожит ее, словно похожесть лиц означает и похожесть душ. И однажды уступает созревшему в ней побуждению. Отложив в сторону книги, принимается излагать брату свои резоны. Откинувшись на спинку канапе, Оскар слушает ее, наклонив голову.
Он не осуждает сестру, но когда она, оправдываясь, говорит: «Ты бы тоже не отказался от своей драгоценной математики, чтоб годами торчать в Уппсале!», упирается в нее глазами:
- Но я поеду! Через год или когда врачи разрешат, - и, видя, что она споткнулась на полуслове, продолжает.
- Вряд ли из меня выйдет толковый управленец, но я постараюсь усвоить все, что надо.
- Кому надо? - с вызовом спрашивает Соланж. - Кому нужно, чтобы ты принуждал себя, отрывая время и силы от того, что тебе дорого?
- Мне, - хмуро отвечает брат. - Не думай, что меня кто-то заставляет. Лучше спроси себя, зачем ты оправдываешься? Кто тебя винит?
Его слова ударяют прямо в сердце, слезы готовы брызнуть у нее из глаз. В самом деле, зачем она пустилась в объяснения, когда никто не требовал отчета?
- Ну-ну, не хнычь, - поддразнивает Оскар. - Хочешь поговорить, давай! Надо же тебе с кем-нибудь, кто поймет…
- Но если ты понимаешь, - приналегая на последнее слово, спрашивает она, - почему хочешь ехать?
Оскар возится на канапе, подбирая сползший плед, выстраивая и отвергая в уме начала фраз, ненавидя их пафос и сентиментальность.
- Я вряд ли проживу долго. Но я люблю вас всех, и ради вас постараюсь протянуть подольше. Любовь нельзя отделить от ответственности перед теми, кого любишь. Ответственность - это не обязанность, наложенная извне - выжить или научиться управлять страной, а мой ответ на чью-то надобность, мне небезразличную. Мама нуждается во мне. Она не говорила, но я знаю. Ответственность, ответ - видишь, у них один корень. Я не могу не ответить.
- Чувствуешь, что должен? - не понимая, Соланж пытается свести все к знакомой и уже отвергнутой ею формуле.
- Нет, долг - это когда не хочешь, но надо, заставляешь себя. По-твоему, родители с нами из чувства долга возились? Отдали бы нянькам - все, долг исполнен. А нас просто любили. Мы дрались, обзывались, ябедничали, нуждались в них, а им было не наплевать. И мне теперь не плевать - я их люблю, - Оскар говорит это почти грубо, словно признание у него вырвали через силу, и, глядя на ее поплывшее лицо, смягчается. - Да и ты тоже.
Этот разговор придает форму тайному недовольству, давно грызущему Соланж. Как она забыла, что любит не одну музыку! Только через поступки любовь и можно выразить по-настоящему. И одна из ее любовей требует ответа - та, о которой она едва ли хоть раз серьезно думала, не отделяя ее от себя, как собственную руку или ногу - любовь к своей стране. То, что она ощущает, не похоже на суровый долг, исполняемый ради торжества морали. Как и мать, Соланж удивляется тому, что ее «долг» не только не противоречит любви, но прямо из нее вытекает. Без любви его просто не было бы.
***
Спустя три дня, Соланж спускается в столовую к вечернему чаю с видом важным и смущенным. Шторы уже спущены, и освещение самое уютное: кроме угловых витражных ламп, две маленькие старинные люстры, низко подвешенные по обоим концам овального стола, покрытого тонкой льняной скатертью. Края ее вышиты узким цветочным бордюром - Аннина давняя работа.
К чаю подан душистый лимонный кекс, песочные корзиночки с ягодами крыжовника в каплях загустевшего сиропа, и открытый яблочный пирог с ванильным соусом.
Соланж занимает свое место между отцом и братом напротив мамы.
- Как твои занятия немецким? - спрашивает она, придвигая дочке блюдо с кексом. Желтоватый мякиш полон ярких крупинок цедры.
У мамы прелестная прическа: отведенные назад локоны вплетены в пышный, лежащий на шее пучок, а поверх - фероньерка из розового жемчуга. Едва взглянув на нее, Соланж вспоминает: сегодня же открытие Рождественского оперного фестиваля! После чая все пойдут одеваться, а она опять всё пропустит. В прошлом году лежала с ангиной, в этом… Папа спрашивает, собирается ли она присоединиться к ним в театре. Только Оскар не задает никаких вопросов. Он уписывает яблочный пирог и подмигивает сестре: давай, мол, выкладывай свои новости!
Нет, - отвечает отцу Соланж, - она не пойдет на премьеру, сегодня вечером она уезжает в Уппсалу. В университет. Завтра начнутся занятия. Ректор и декан факультета общественных наук в курсе, расписание уже составлено. Она не хотела говорить раньше, пока договаривалась с университетом. И лучше попрощаться здесь, ведь из оперы они вернутся поздно. К Софии она уже заходила.
Говоря это, Соланж вертит головой, обращаясь сразу ко всем. Никто не выглядит удивленным. Мама отложила в сторону пирожное с горкой крыжовника, крутит в пальцах блестящую десертную вилочку и улыбается. Папа тоже. Он одобрительно и спокойно кивает дочери, спрашивает, будет ли она жить на кампусе.
- Лучше на кампусе, - присоединяется к разговору брат, - тогда в Rediviva* хоть ночевать можно, - и берет себе еще одну щедрую порцию пирога.
Соланж слегка разочарована - она ждала другой реакции, пусть не похвал и восторгов, но приятного удивления, сюрприза. Почему никто не впечатлен? Она с подозрением смотрит на брата (ты проболтался?), и перехватывает горящий скрытым торжеством взгляд отца, посланный через ее голову маме: что-то вроде «я же тебе говорил!». Эта тайная переглядка наполняет ее гордостью: а, вот в чем дело! Они с самого начала в нее верили.
----------------------------------
Carolina Rediviva* (Каролина Редивива) - название библиотеки Уппсальского университета и самое большое собрание книг в Швеции. Оскар имеет в виду, что для студентов, живущих на кампусе, существуют особые залы и круглосуточный доступ в библиотеку.