Морской курорт на Атлантическом побережье Испании. Дневник (2)
Иманд (46, почти 47/25) - Анна (44/23)
26
Трудные дни. Хотя внешне ситуация смягчилась. Анна больше не делает попыток удержать меня на расстоянии (теперь я сам их делаю), но и не поощряет меня. Она дружелюбна и с видимым удовольствием принимает знаки внимания. Мне позволено накинуть ветровку ей на плечи, если она озябла, подсадить ее на лошадь (грум отставлен - я торжествую), сопровождать лунной ночью на прогулке по саду (и поддерживать под руку, разумеется), даже геройски прихлопнуть (опрокинув при этом соусник) кусачую тварь, забравшуюся ей на подол.
Анна отвечает признательностью, но во взгляде читается ожидание и легкое беспокойство: что же дальше? Она не делает авансов, не заигрывает - просто ждет. Безукоризненная волнующая чистота. Ей наверняка хочется любовной романтики, признаний, объяснений - и момент подходящий: мы одни. Но я не могу позволить себе даже крошечного шага, тем самым невольно наводя ее на дикую мысль, что все, чего я добивался - это возможности подержать ее за ручку.
Мы до поздней ночи засиживаемся вдвоем в гостиной или на террасе. Просто сидим - напротив или плечом к плечу, не прикасаясь друг к другу, чаще молчим, ибо говорить уже нет сил, но и не расходимся по спальням. Томимся от неловкости и все же скорее довольны, чем несчастны.
Мне хочется положить голову к ней на колени и лежать так, глядя снизу ей в лицо. А ведь я терпеть не могу сентиментальности.
27.
Зайдя после завтрака в свою комнату, увидел, что полупрозрачные шторы, не мешавшие солнцу будить меня каждый раз в пятом часу утра, дополнены портьерами blackout. Распоряжение ее высочества, как мне сказали.
28.
Прогулки с Анной - верховые и пешие по здешним лесам и лугам наводят на грустные мысли о том «как часто в моем саду светило солнце, и цветы ласкали взгляд, но я не замечал их» (да простится мне вольное переложение Мильтона).
Дело даже не в том, что Анна - страстный натуралист, а я разве что ёлку от березы отличить могу. Но ее восприятие мира вокруг неизмеримо богаче. Это не «птицы поют», а «славка посвистывает» или «зяблик бьет». Не «какие-то синие и желтые цветочки» вдоль тропинки, а вероника, лядвенец рогатый, вербейник. Она говорит: «Вон там за крушиной» или «бересклет мышами пахнет» (нюхала она их, что ли?) или даже: «Не трогайте - это вёх! - и, видя, что я не понял, - Цикута, которой Сократа отравили».
Она знает то, чего никак не ждешь от девушки ее воспитания и положения. Рассказывает мне, почему лист у брусники такой плотный и гремучий, или как заправский оленевод объясняет, почему самцы домашнего оленя в Лапландии зимой без рогов, а самки наоборот - с рогами.
На днях шли вдоль верхового болота, а оно всё тихонечко потрескивает. Я удивился. Анна, мимоходом: «Это белый мох - сфагнум семена разбрасывает, как созреют - прямо стреляет ими».
И видно, что ей в самом деле интересно. Для меня природа - набор иероглифов, а она могла бы составить ее толковый словарь.
На прогулках сами собой устанавливаются любовные отношения - через взаимное раскрытие природы: ею - для меня и мною - для нее. Приношу ей скромные, бесконечно радующие её дары: пестро окрашенный почти осенний лист, затвердевшие пахучие шарики сосновой смолы, стеклянно сверкающие на солнце, веточки диких ягод и просто горстями - землянику, чернику. Она светло улыбается, и берет ягодки с моей ладони, не спеша, одну за другой, и я успокаиваюсь: все хорошо между нами.
В шепоте листьев я слышу участие;
Мне вам отрадно внимать...
Только природе страданья незримые
Духа дано врачевать!
***
Последние строчки написаны по-русски, и Анна не может их прочесть. Зато замечает боковым зрением тень, мелькнувшую по пологу.
- Вот ты где, - немножко встрепанный, еще не стряхнувший остатки сна, Иманд заглядывает к ней. - Читаешь?
Анна машинально прикрывает от него страницу и тут же, поймав себя на дурацком побуждении, хихикает, убирает локоть.
- Не буду тебе мешать, - с понимающей улыбкой говорит он. - Лучше поплаваю.
- Постой, - она удерживает его за руку. - Что тут написано?
Иманд переводит, поясняет: «был такой русский поэт - Плещеев»
- Мне так нравится, - глядя на него снизу вверх сияющими глазами, говорит Анна, - не стихи - ты, твоя великолепная эрудиция, способность тонко и остро чувствовать… - она торопится выразить ему свое восхищение, но Иманд не желает слушать, и не позволяет ей продолжать - целует в лоб: «Читай…»
Полог смыкается за ним, и тотчас Анна слышит длинный плеск, потревоживший предвечерний покой залива.
29.
Чудесный летний вечер. Темный сад, залитый бело-серебряным светом почти полной луны, черные, отчетливо прорисованные в недвижном воздухе ветки кустов и деревьев. Сладкое благоухание душистого табака.
До полуночи бродили по дорожкам, пока у Анны подол от росы не вымок. Но уходить не хотелось. Сели в беседке. Разговор, теплившийся, пока были на ногах, угас. Сидели рядом трогательные, молчаливые. Никакими даже самыми искренними и теплыми словами не заменить то, чего требует ситуация. Я знал, она ждет поцелуя, и сам очень хотел поцеловать ее. Все располагало к этому: уединение, очарование ночи, охватившее нас обоих волнение, предчувствие неизбежного. Меня с ума сводила близость худенького плеча, нежная кожа в вырезе платья. Сдерживался из последних сил. Последствия были столь очевидны, что я счел бы себя подлецом, если б не устоял.
Но и она - кремень. Ни малейшего движения в мою сторону, ни вздоха, ни намека, ни тени разочарования в голосе, пожелавшем мне, когда мы вернулись в дом, доброй ночи.
30.
Теплые ванильные булочки с кремом на завтрак, похоже, пекут для меня одного. Анна их совсем не ест. Берет себе сухое бискотти с миндалем или хрустит тонкими ржаными хлебцами - вот же грызун с кудряшками!
31.
Прошлой ночью в беседке поймал себя на желании объяснить Анне свое поведение, которое должно казаться ей нелепым, едва ли не оскорбительным. Почему я после явного знака ее благосклонности (которого сам же и добивался) не сделал ответного шага? Моя «нерешительность» ставит нас обоих в неловкое, чтоб не сказать дурацкое положение. Романтическое «быть или не быть» нависает над нами, давит почти осязаемо.
Но после моего «я люблю вас» ей придется что-то решать - отвергнуть или принять эти чувства, притом, что единственное предложение, каким я могу ее осчастливить, сводится, к тому, чтобы снять штаны. Больше предложить нечего. Объясниться сейчас, значит, перевалить ответственность за то, что произойдет между нами, на девушку - неискушенную, искреннюю, своенравную. С моей стороны это было бы бесчестно. Уж лучше выглядеть в ее глазах балбесом, не ценящим своего счастья, чем никчемным соблазнителем.
Моя жажда оправдаться перед ней, означает, что я ищу ее сочувствия, иначе говоря, скрытого проявления любви.
32.
Читаю Габриэля Марселя - по старинке, переворачивая бумажные страницы первого английского издания. Нашел его в маленькой библиотеке, собранной Анной на свой девичий вкус. Спросил ее, почему из всех экзистенциалистов здесь только Марсель. Она засмеялась: «Ну, во-первых, он единственный из них - гуманист (что правда). И потом, у нас есть кое-что общее: он тоже вырос в Стокгольме, окончил Сорбонну - я его лучше понимаю». Милое, чисто женское объяснение.
Так вот, у Марселя в «Тайне бытия» есть близкая мне мысль, что жизнь - хотя и объективный факт, однако, природа ее не поддается рациональному постижению. Она есть нечто внутреннее, переживаемое, так же как и вера, красота, любовь. Все эти «вещи» захватывают человека, составляют часть его самого; в них нельзя проникнуть чисто рациональным путём, поэтому бесстрастное научное мышление игнорирует их.
33.
Перед вечерним чаем пошел вернуть томик Марселя на место. На террасе второго этажа увидел Анну, принимавшую солнечные ванны. Одетая во что-то воздушное, оставляющее открытым руки, ноги выше колен, она, прикрыв глаза, нежилась на солнышке. Услышав шаги, обернулась с приветливой улыбкой, сказала, что хочет выпить чаю здесь - на террасе.
Она конечно ждала, что я составлю ей компанию - уже не жарко, отсюда чудесный вид. Вряд ли она сознавала, до чего соблазнительна в эту минуту - соски обозначились под легкой тканью, прижатой ветром, маленькая рука, расслабленно свисающая с подлокотника, лицо, в котором тонко уравновешены одухотворенность и потаенная чувственность, глаза такие живые ясные. Меня обдало жаром. Только об этом теле под легчайшим одеянием и мог думать. То есть не думать… а прямо задохнулся от мгновенного напряженного желания.
Пробормотал что-то невразумительное насчет того, что чаю не хочу - отказался присоединиться к ней. «О, как угодно…» - сказала она все с той же безмятежной улыбкой. Отвернулась слишком резко, волосы, завивающиеся на кончиках в крупные колечки, там, где соприкасаются с кожей, небрежной волной омыли шею, полуголые плечи. Кажется, она обиделась. Я поспешил уйти. Бежал от нее как заяц. Поистине, порядочность - самая мучительная добродетель.
34.
Злюсь на свою чрезмерную чувствительность к ее чарам (и это она ими еще не пользуется!).
Дождь с утра. И после обеда - тоже дождь. Ничего не хочется, валяюсь одетый на постели, предаюсь меланхолии. Заставляю себя вспомнить о недостатках Анны, подумать о каких-то обыденных вещах, приземляющих ее образ - словом, унять хоть как-нибудь романтическое воображение.
Она возможно фригидна. У нее вид недотроги - вся в броне. Ее ровесницы совсем не такие. Она что, ни разу не была влюблена? Да и теперь влюблена ли… Начинаю сомневаться, что у нее ко мне нечто большее, чем простой интерес или симпатия. Откуда в ней эта стойкость к соблазнам, отрешенность весталки? С того дня на озере ни одной попытки пофлиртовать, ни малейшего намека.
Тоска. Какая же тоска! И от чего? Разве есть повод? Да ни малейшего. Расхандрился на пустом месте. Как доказательство самому себе, что человек никогда не исчерпывается своими текущими обстоятельствами. Я больше того, что знаю о себе. И тоска за эти куцые пределы моего знания указывает.
35.
Вот кто умеет занять себя в дрянную погоду! Думал, она зевает где-нибудь в уголке с книжкой и сухарем, но нет, устроилась в гостиной - рисует. В стаканчике у нее травки, листья, веточки с ягодами. Объяснила, что делает эскизы, хочет расписать фаянсовые коробочки для травяных чаев. Разрешила посмотреть наброски: уверенная рука, хорошее чувство цвета, тщательная проработка деталей. Выслушала похвалы, не смущаясь и не скрывая удовольствия.
Слово за слово, разговорились о живописи. И Анна рассказала, как ее малышкой учили высказываться об искусстве. Это прямо особая «статья» воспитания была. С детских лет в числе ее светских обязанностей посещение (сообразно возрасту) разных концертов, премьер, фестивалей, вернисажей. И она должна уметь оценивать то, что видит. Никто конечно не ждет от ребенка искусствоведческого анализа, но и молоть ребяческий вздор непозволительно.
И ее учили, что и как говорить.
Первое: начинать с благодарностей, похвал творцам, организаторам и т.д.
Второе: говорить о том, что понравилось, никакой критики.
Я спросил, не подумав, почему.
«А знаете, что случилось с архитекторами, построившими один из самых красивых театров мира - в пятерку лучших входит - Венскую оперу? - в свою очередь спросила она. - Видели это здание? Колоны, лепнина, статуи, позолота - и так на целый квартал. Есть там, по-вашему, из-за чего доводить одного архитектора до петли, а второго - до разрыва сердца?
Оказывается, сей монументальный храм искусства чем-то не угодил злоязычной прессе и публике, говорили, на вокзал похож. И пошло-поехало: и вкуса-то у творцов, нет, и не патриоты они, и на традиции плюют. И скульптуры в портале никуда не годятся - чересчур велики (разве?). А статуи летучих коней? Вы только гляньте на этих чудовищ - в переплавку их! (сняли и переплавили). Пока публика брызгала ядом, архитекторы еще терпели, но когда сам Франц-Иосиф явил неудовольствие… Позор - хоть в петлю лезь! Тем и кончилось. Его величество с тех пор прикусил язык и высказывался по вопросам искусства одной фразой: «Это хорошо и очень меня радует…»
Анна урок усвоила: «ты не мерило вкуса, но ты - лидер мнений».
3. Говорить подчеркнуто от своего имени: «я думаю…», «мне кажется…»
4. И наконец «детский шаблон» - простенькие клише, заученные наизусть, которые сами на язык выскакивают: «Эта картина (пьеса, скульптура) вызывает во мне чувство…», «напоминает про…», «заставляет задуматься о…», «рождает ассоциации…», «созвучна моим представлениям…» Анна выдала подряд, не запнувшись, десятка два таких фраз на все случаи.
Ее с шести лет тренировали в оценке самых разных вещей. Учили замечать композицию и колорит, определять стиль, жанр, школу, эпоху, учитывать исторический и религиозный контекст. Я видел в сети несколько таких роликов - она, во всяком случае, просвещенный ценитель.
- И моих детей будут учить также, - сказала и с такой теплотой на меня посмотрела.
Зацепила доверительная интонация, с какой она произнесла «моих детей». Как будто хотела сказать «наших».
36.
Какой я хочу видеть свою жену? Внутренне независимой, не цепляющейся за меня. Устал от женщин, ищущих во мне опору, ограду от жизни, ждущих, чтоб мужчина опекал и направлял их, в каком-то смысле решал за них, что делать. Не хочу «удочерять» взрослую женщину, какой бы ослепительной и сексапильной она ни была - не только потому, что отношения явно «не те». Такие женщины не умеют любить; зависеть, привязываться, нуждаться «ах, жить без тебя не могу!» - это да, но не любить.
Хочу, чтобы жена «могла без меня». Хочу быть интересен и близок любимой, как человек - так, как интересен (не знаю, близок ли) Анне. Она пользуется любым случаем, расспросить меня, и делает это явно не из вежливости: что я думаю о том и об этом, что мне нравится, что читаю - все очень тактично, с непоказным вниманием. Хочет узнать меня получше и не скрывает этого. Ответы не комментирует, но порой сообщает о своих вкусах и взглядах, противоположных моим - редкое сочетание непредубежденности с прямотой. Приятно сдержанная, и в то же время открытая натура. Эти качества я тоже хотел бы видеть в жене.
37.
Иногда такое чувство, будто знаю Анну не месяц-другой, а гораздо - гораздо дольше. Жизнь «до», женщины, с которыми был знаком прежде - всё как-то поблекло, отдалилось. В этом уединенном уголке реален лишь сегодняшний день, а вчера и завтра - мифы. Нет, параллельные миры.
38.
Только что вернулись. Уехали вчера - к заливу, возвратились наутро - с озера. Сейчас шестой час утра. Надо бы прилечь, поспать хоть пару часов до завтрака, но сна ни в одном глазу.
Не знаю, куда смотрят синоптики… на метео-картах даже облаков не было - сплошное «ясно». Анна говорит, в этих краях бывает: нет-нет, да и надует с моря. И мы на обратном пути угодили в налетевшую с залива грозу. Анна занервничала: ее кобылка боится молний, шалеет, того и гляди, понесет. С полдороги свернули к шатру на озере (успели до сильного дождя). Там коновязь, навес. Думали, переждем час-другой.
Гроза то удалялась, то приближалась, Латона испуганно ржала и хлестала себя хвостом по бокам, дождь не стихал, а ветер стих - сырость и духота. Рано стемнело. Было ясно, что ночевать придется тут - Анна вымоталась, она хорошая наездница, но править лошадью, которая со страху земли под собой не чует...
Шатер - чисто пляжное сооружение: переодеться, укрыться от зноя, перекусить (вода, орешки, сухофрукты). Из мебели только плетеный ротанговый диванчик. Сидели рядом. Я пытался развлечь ее разговором, но не имел успеха. Анну клонило в сон. Я подставил ей плечо, и она не стала ломаться. Но спала недолго - молния ударила где-то совсем рядом, от громового раската заложило уши.
Спустя несколько минут потянуло гарью. Я вышел наружу, огляделся: темнота, огня не видно, если и был - дождь сразу залил его. Под ногами хлюпало и чавкало как на болоте. Анна снова попыталась уснуть, но расслабиться не могла. Я предложил ей прилечь мне на колени, и она благодарно приняла это - скрючилась в немыслимой позе, опустила голову, затихла. Я чувствовал сквозь бриджи тепло ее щеки, слабый ток дыхания, округлость плеча, ощущал ее всю - легонькую ладную девочку. Одна моя рука касалась волос, другая лежала у нее на боку. Мрак, голубоватые вспышки молний, ропот дождя, теплый дышащий бок под моей ладонью. Она расслабилась во сне, немножко потяжелела, как бы растеклась мягкой тяжестью по моим бедрам. Тело, которое я ещё не видел полностью обнажённым, но уже давно сочинил в горячечном уме, мысленно примериваясь, каково было бы лечь с ней - отдано мне во власть, поручено моей защите. И было бы бессовестно воображать, как мы… будто она моя любовница.
Мне хотелось погладить ее тихонько, кончики пальцев изнывали от желания. Я не мог устоять, и чуть-чуть погладил - она не чувствовала, крепко спала. Влажное неподвижное тепло ночи окружало нас, было жарко. Расстегнул рубашку и… не знаю, может прикосновение воздуха к голой коже разбудило чувственность, или желанное ощущение женской тяжести на коленях, доверчивая близость ее тела. Частые вспышки молний выхватывали из мрака линию плеча, крутой изгиб бедра над темной впадиной талии, ее руку поперек моих коленей.
Я вроде задремал, и во сне очутился в Национальной художественной галерее в Виндхуке. Лет пятнадцать назад я был там на вернисаже средневековой западно-европейской живописи. Картины привезли в основном из Прадо. Родители надолго застряли перед «Менинами», мне стало скучно, я пошел бродить по выставке и увидел в соседнем зале плотную толпу «пиджаков» перед «Обнаженной махой». Рядом висела «Одетая маха» - перед ней, как на анекдотическом снимке Эллиотта Эрвитта (говорят, он не постановочный - верю!) стояла, погрузившись в созерцание, женщина. Я присоединился к ней и глубокомысленно уставился на картину. Разумеется, соседнее полотно интересовало меня куда больше, но рассматривать «при всех» голую тетю казалось стыдным. Я ждал, когда все уйдут, но вскоре мама позвала меня. Через неделю, когда ажиотаж спал, я пришел снова. По выставке бродили редкие любители. На одинокого пацана, изображавшего интерес то к Веласкесу то к Эль Греко, в ожидании, когда перед заветной картиной никого не будет, никто не обращал внимания.
Наконец повезло. Теперь никто не мешал мне рыскать глазами по выставленным напоказ прелестям - полушариям раскатившихся в стороны грудей, сдобной полноте бедер, жеманно сжимавших выпуклый почти безволосый бугорок в изножье, куда стекала, разделяя надвое пухлый живот, едва намеченная дорожка. В беззастенчивой наготе, в округлостях и изгибах этого великолепного тела было что-то змеиное, искусительное. Взгляд ненасытно блуждал по переливающимся формам и линиям: отвесно падал с воздетого локотка в глубины подмышки и снова взлетал к напряженному соску. Скатывался между грудей, как с горки, в скважину пупка, стекал по крутому бедру в подколенную впадину. Не знаю, сколько я простоял там, смакуя обольстительные красы на фоне шелковых подушек и смятых простыней, подчеркивающих ее простодушное бесстыдство и чувственность, мечтая, чтоб она была живая, теплая.
Счастливец Гойя, который мог не только смотреть, но и дотронуться до своей драгоценной Альбы, или Пепы, или кто она там была…
Во сне я снова был в том зале перед раскинувшейся на измятых подушках махой. Только кудри у нее были не черные, а светлые, почти засыпавшие стыдливо отвернутое лицо. Я протянул руку и коснулся ее: погладил голые бедра, обвел пальцем вокруг сморщенного соска и вдруг понял, что мы здесь совсем одни и это никакая не маха… даже во сне я не решался произнести ее имя, окликнуть. Просто смотрел на эту долгожданную наготу, освобожденный от нужды сочинять ее в горячечных фантазиях. Она делала вид, что спит, а я делал вид, что верю. От понимания, что она сама этого хочет, меня будто паром окатило. В груди, в глубине живота часто забухал молот, громом отдаваясь в висках. Я чувствовал себя, как задыхающийся бегун в последнем рывке перед финишем, как изнемогающий пловец на гребне волны, и не сознавал, до такой степени возбужден, пока к своему стыду и досаде не испытал оргазм.
Никогда со мной такого не было. Я ощущал себя униженным от того, что должен терпеть это - сидеть тут мокрый, разгоряченный, тайком содрогающийся в пароксизмах наслаждения со спящей девушкой на коленях. Отвратительное чувство, что я предан собственным телом, жалок и зависим от него. Анна ровно ничего не сделала, чтоб завлечь меня, и все же я покорен ею - настолько, что не могу совладать с физиологией.
Анна проснулась - не было еще и четырех, занимался серый рассвет. Со стоном - затекло же всё - повернулась на спину, улыбнулась спросонок, не открывая глаз, пробормотала не слишком разборчиво, вряд ли сознавая, что говорит вслух: «Первая ночь…», и только через минуту очнулась окончательно.
Она развеяла все мои печали. Какой уж тут сон!
39.
«Первая ночь» - значит, она держит в уме, что будут когда-нибудь и другие, иначе какой смысл считать?
40.
Всё в ней - затаенная надежда, всё - ожидание, всё - нетерпеливый вопрос: что же ты медлишь, ведь дни уходят?..
41.
Если такая девушка захочет подать мужчине знак, как она поступит?
Я почти уверен, что она сделала это нарочно - с точным расчетом. Присев за рояль, стала задумчиво перебирать клавиши.
- Что-то знакомое, - я невольно прислушался, еще не узнавая.
Она кивнула:
- Вертится в уме - никак не могу вспомнить.
Анна подбирала мелодию по слуху, нащупывая ее как камешки в ручье - на какой ступить, и вопросительно поглядывала на меня. Надеялась на подсказку? Думаю, нет, не надеялась - слишком нарочито. Ей не требовалось, чтоб я называл эту песню - всем поголовно известную. Она добивалась другого: чтобы эта вещь прозвучала во мне. Чтобы я услышал в себе то, что она хочет сказать.
Мелодия сложилась у нее под пальцами, полилась свободно. Анна добавила аккомпанемент, играла, не глядя больше на меня, может, для собственного удовольствия, лишь в последний миг встретилась со мной глазами (убедилась, что цель достигнута). Чуть заметно улыбнулась, встала и, не закрыв инструмент, с тем же задумчивым видом вышла из гостиной. Какова!
42.
Предыдущую запись я сделал в садовой беседке, где коротал жаркие послеобеденные часы в обществе дневника и романа. Перед вечером Анна вышла в сад. Ходила между цветников с ножницами и круглой корзинкой на локте, срезала какие-то травки или побеги. Заложив палец между страниц, я как был - с книгой в руках догнал ее на дорожке, спросил, не пойдет ли она погулять со мной вдоль ручья, там сейчас полно спелой малины, и, получив ее согласие, пошел переодеться.
Войдя в дом, вспомнил, что дневник так и остался лежать в беседке. Поспешил назад. Еще издали увидел, как Анна вошла туда с полной корзинкой зелени. У меня сердце упало. Дневник валялся на самом виду - нельзя не заметить. Я не смог бы войти вслед за ней, увидеть, что она делает, застать врасплох. Не знаю, не уверен, что окажись на ее месте, устоял бы перед искушением.
Анна не покусилась на мои тайны - она не пробыла в беседке и полминуты. Открывала ли тетрадь? Может, просто догадалась, что это, она могла видеть, как я пишу. Если и открыла, то тотчас захлопнула. Она не видела меня, стоящего за шпалерными розами, и быстро пошла прочь.
43.
В эти последние дни мы очень сблизились, не переходя, однако известных границ, но ощущая эту упоительную опасность. Самая волнительная пора в любви: напряженное балансирование на грани, когда ни в чем нельзя быть уверенным. Двусмысленность слов, взглядов, поступков. Речи, которые можно понять так и эдак. Знаки, поданные невзначай, и может быть превратно истолкованные. Случайные касания, после которых мы оба ищем спасенья в молчании. Опущенные глаза, предательский блеск и румянец, взгляды, от которых немеешь, теряешь самообладание. И это не детская неуклюжесть, а бесконечное богатство любви со всеми ее нюансами, полутонами, тонким лицедейством. Как же хороша Анна: пылкая, переменчивая как весенняя погода, трепетная, романтичная. Наслаждаюсь восхитительной игрой и чувствую: еще немного и... сорвемся.
44.
Даже не пытаюсь убедить себя, что Анна влюблена - очень хотелось бы, но нет, думаю, с ее стороны поверхностная увлеченность, не более. Ей просто хочется признаний, ухаживаний, половодья чувств, а я подвернулся под руку. Надеюсь, со временем сумею вызвать серьезное глубокое чувство.
45.
Вся мучительная суть затянувшейся неопределенности между нами в том, что мне нечего предложить Анне. Она не может быть моей женой только потому, что я так хочу. Мне нет места в ее жизни. Никакая карьера из тех, что я потенциально могу сделать, не поставит меня вровень с нею. Единственный путь - каким-то невообразимым способом доказать, что стою ее внимания - как мужчина, как спутник жизни.
Сейчас я «никто» в ее глазах - «пациент» из Лилля, безвестный дипломат, которому она (так уж вышло) все время втайне оказывает услуги. Стыдно объясняться в любви девушке, оставаясь для нее странным типом, которого ей все время приходится выручать. Пусть мне не суждено стать для нее завидной партией, но я не могу позволить себе апеллировать к ее снисходительности.
Мне нужно время, чтоб проявить себя, выделиться из ряда поклонников, заслужить ее уважительный взгляд. Представить хотя бы одну причину, по которой такая девушка может захотеть провести со мной не пять недель, а всю жизнь. Избранник Анны не может быть пустым местом. А до тех пор я не вправе морочить ей голову признаниями, связывать обещаниями.
46.
Притворство, недомолвки, обиняками и не до конца выраженное взаимное влечение… всё говорило об этом: ее темный напряженный силуэт против окна, расточительно долгие паузы последнего разговора, эхо наших шагов, еще недавно звучавших по всему дому. Как внезапно пришла ко мне любовь - я будто и не участвовал в этом, опомнился - она уже рвется наружу, хочет освободиться от покрова тайны. Я очень желал этой правды, до последнего искал ей оправдания, и чуял отчаянную надежду Анны на немногие оставшиеся у нас минуты.
Но я обязан был думать также о тех минутах, которые наступят для нее - для нас обоих после, когда за мной закроется дверь. Пусть забудет обо мне, если может и хочет, в любом случае я оставляю ей больше, чем себе - свободу и надежду. Мои слова ни к чему ее не обязывают - только меня. Сейчас Анна возможно не понимает этого, бранит меня в душе за «нерешительность» или даже думает, что я не люблю ее. Но она поймет.
На прощание она улыбнулась мне простой, естественной очень спокойной улыбкой, как бы давая понять, что вся эта «драма» - в моей голове, что я слишком много напридумывал.
Не знаю, когда мы увидимся, не представляю, как сумею добиться встречи, могу лишь надеяться, что когда появлюсь перед ней снова, она будет рада меня видеть.
Это последняя запись. Пишу в машине по пути в Стокгольм. Мы всего час как простились, и сознание, что я еще могу повернуть назад и «всё исправить», добавляет горечи моим мыслям. Я знаю, мне незачем возвращаться. Чтобы развеять неопределенность между нами, я должен двигаться вперед, а не назад.
26
Трудные дни. Хотя внешне ситуация смягчилась. Анна больше не делает попыток удержать меня на расстоянии (теперь я сам их делаю), но и не поощряет меня. Она дружелюбна и с видимым удовольствием принимает знаки внимания. Мне позволено накинуть ветровку ей на плечи, если она озябла, подсадить ее на лошадь (грум отставлен - я торжествую), сопровождать лунной ночью на прогулке по саду (и поддерживать под руку, разумеется), даже геройски прихлопнуть (опрокинув при этом соусник) кусачую тварь, забравшуюся ей на подол.
Анна отвечает признательностью, но во взгляде читается ожидание и легкое беспокойство: что же дальше? Она не делает авансов, не заигрывает - просто ждет. Безукоризненная волнующая чистота. Ей наверняка хочется любовной романтики, признаний, объяснений - и момент подходящий: мы одни. Но я не могу позволить себе даже крошечного шага, тем самым невольно наводя ее на дикую мысль, что все, чего я добивался - это возможности подержать ее за ручку.
Мы до поздней ночи засиживаемся вдвоем в гостиной или на террасе. Просто сидим - напротив или плечом к плечу, не прикасаясь друг к другу, чаще молчим, ибо говорить уже нет сил, но и не расходимся по спальням. Томимся от неловкости и все же скорее довольны, чем несчастны.
Мне хочется положить голову к ней на колени и лежать так, глядя снизу ей в лицо. А ведь я терпеть не могу сентиментальности.
27.
Зайдя после завтрака в свою комнату, увидел, что полупрозрачные шторы, не мешавшие солнцу будить меня каждый раз в пятом часу утра, дополнены портьерами blackout. Распоряжение ее высочества, как мне сказали.
28.
Прогулки с Анной - верховые и пешие по здешним лесам и лугам наводят на грустные мысли о том «как часто в моем саду светило солнце, и цветы ласкали взгляд, но я не замечал их» (да простится мне вольное переложение Мильтона).
Дело даже не в том, что Анна - страстный натуралист, а я разве что ёлку от березы отличить могу. Но ее восприятие мира вокруг неизмеримо богаче. Это не «птицы поют», а «славка посвистывает» или «зяблик бьет». Не «какие-то синие и желтые цветочки» вдоль тропинки, а вероника, лядвенец рогатый, вербейник. Она говорит: «Вон там за крушиной» или «бересклет мышами пахнет» (нюхала она их, что ли?) или даже: «Не трогайте - это вёх! - и, видя, что я не понял, - Цикута, которой Сократа отравили».
Она знает то, чего никак не ждешь от девушки ее воспитания и положения. Рассказывает мне, почему лист у брусники такой плотный и гремучий, или как заправский оленевод объясняет, почему самцы домашнего оленя в Лапландии зимой без рогов, а самки наоборот - с рогами.
На днях шли вдоль верхового болота, а оно всё тихонечко потрескивает. Я удивился. Анна, мимоходом: «Это белый мох - сфагнум семена разбрасывает, как созреют - прямо стреляет ими».
И видно, что ей в самом деле интересно. Для меня природа - набор иероглифов, а она могла бы составить ее толковый словарь.
На прогулках сами собой устанавливаются любовные отношения - через взаимное раскрытие природы: ею - для меня и мною - для нее. Приношу ей скромные, бесконечно радующие её дары: пестро окрашенный почти осенний лист, затвердевшие пахучие шарики сосновой смолы, стеклянно сверкающие на солнце, веточки диких ягод и просто горстями - землянику, чернику. Она светло улыбается, и берет ягодки с моей ладони, не спеша, одну за другой, и я успокаиваюсь: все хорошо между нами.
В шепоте листьев я слышу участие;
Мне вам отрадно внимать...
Только природе страданья незримые
Духа дано врачевать!
***
Последние строчки написаны по-русски, и Анна не может их прочесть. Зато замечает боковым зрением тень, мелькнувшую по пологу.
- Вот ты где, - немножко встрепанный, еще не стряхнувший остатки сна, Иманд заглядывает к ней. - Читаешь?
Анна машинально прикрывает от него страницу и тут же, поймав себя на дурацком побуждении, хихикает, убирает локоть.
- Не буду тебе мешать, - с понимающей улыбкой говорит он. - Лучше поплаваю.
- Постой, - она удерживает его за руку. - Что тут написано?
Иманд переводит, поясняет: «был такой русский поэт - Плещеев»
- Мне так нравится, - глядя на него снизу вверх сияющими глазами, говорит Анна, - не стихи - ты, твоя великолепная эрудиция, способность тонко и остро чувствовать… - она торопится выразить ему свое восхищение, но Иманд не желает слушать, и не позволяет ей продолжать - целует в лоб: «Читай…»
Полог смыкается за ним, и тотчас Анна слышит длинный плеск, потревоживший предвечерний покой залива.
29.
Чудесный летний вечер. Темный сад, залитый бело-серебряным светом почти полной луны, черные, отчетливо прорисованные в недвижном воздухе ветки кустов и деревьев. Сладкое благоухание душистого табака.
До полуночи бродили по дорожкам, пока у Анны подол от росы не вымок. Но уходить не хотелось. Сели в беседке. Разговор, теплившийся, пока были на ногах, угас. Сидели рядом трогательные, молчаливые. Никакими даже самыми искренними и теплыми словами не заменить то, чего требует ситуация. Я знал, она ждет поцелуя, и сам очень хотел поцеловать ее. Все располагало к этому: уединение, очарование ночи, охватившее нас обоих волнение, предчувствие неизбежного. Меня с ума сводила близость худенького плеча, нежная кожа в вырезе платья. Сдерживался из последних сил. Последствия были столь очевидны, что я счел бы себя подлецом, если б не устоял.
Но и она - кремень. Ни малейшего движения в мою сторону, ни вздоха, ни намека, ни тени разочарования в голосе, пожелавшем мне, когда мы вернулись в дом, доброй ночи.
30.
Теплые ванильные булочки с кремом на завтрак, похоже, пекут для меня одного. Анна их совсем не ест. Берет себе сухое бискотти с миндалем или хрустит тонкими ржаными хлебцами - вот же грызун с кудряшками!
31.
Прошлой ночью в беседке поймал себя на желании объяснить Анне свое поведение, которое должно казаться ей нелепым, едва ли не оскорбительным. Почему я после явного знака ее благосклонности (которого сам же и добивался) не сделал ответного шага? Моя «нерешительность» ставит нас обоих в неловкое, чтоб не сказать дурацкое положение. Романтическое «быть или не быть» нависает над нами, давит почти осязаемо.
Но после моего «я люблю вас» ей придется что-то решать - отвергнуть или принять эти чувства, притом, что единственное предложение, каким я могу ее осчастливить, сводится, к тому, чтобы снять штаны. Больше предложить нечего. Объясниться сейчас, значит, перевалить ответственность за то, что произойдет между нами, на девушку - неискушенную, искреннюю, своенравную. С моей стороны это было бы бесчестно. Уж лучше выглядеть в ее глазах балбесом, не ценящим своего счастья, чем никчемным соблазнителем.
Моя жажда оправдаться перед ней, означает, что я ищу ее сочувствия, иначе говоря, скрытого проявления любви.
32.
Читаю Габриэля Марселя - по старинке, переворачивая бумажные страницы первого английского издания. Нашел его в маленькой библиотеке, собранной Анной на свой девичий вкус. Спросил ее, почему из всех экзистенциалистов здесь только Марсель. Она засмеялась: «Ну, во-первых, он единственный из них - гуманист (что правда). И потом, у нас есть кое-что общее: он тоже вырос в Стокгольме, окончил Сорбонну - я его лучше понимаю». Милое, чисто женское объяснение.
Так вот, у Марселя в «Тайне бытия» есть близкая мне мысль, что жизнь - хотя и объективный факт, однако, природа ее не поддается рациональному постижению. Она есть нечто внутреннее, переживаемое, так же как и вера, красота, любовь. Все эти «вещи» захватывают человека, составляют часть его самого; в них нельзя проникнуть чисто рациональным путём, поэтому бесстрастное научное мышление игнорирует их.
33.
Перед вечерним чаем пошел вернуть томик Марселя на место. На террасе второго этажа увидел Анну, принимавшую солнечные ванны. Одетая во что-то воздушное, оставляющее открытым руки, ноги выше колен, она, прикрыв глаза, нежилась на солнышке. Услышав шаги, обернулась с приветливой улыбкой, сказала, что хочет выпить чаю здесь - на террасе.
Она конечно ждала, что я составлю ей компанию - уже не жарко, отсюда чудесный вид. Вряд ли она сознавала, до чего соблазнительна в эту минуту - соски обозначились под легкой тканью, прижатой ветром, маленькая рука, расслабленно свисающая с подлокотника, лицо, в котором тонко уравновешены одухотворенность и потаенная чувственность, глаза такие живые ясные. Меня обдало жаром. Только об этом теле под легчайшим одеянием и мог думать. То есть не думать… а прямо задохнулся от мгновенного напряженного желания.
Пробормотал что-то невразумительное насчет того, что чаю не хочу - отказался присоединиться к ней. «О, как угодно…» - сказала она все с той же безмятежной улыбкой. Отвернулась слишком резко, волосы, завивающиеся на кончиках в крупные колечки, там, где соприкасаются с кожей, небрежной волной омыли шею, полуголые плечи. Кажется, она обиделась. Я поспешил уйти. Бежал от нее как заяц. Поистине, порядочность - самая мучительная добродетель.
34.
Злюсь на свою чрезмерную чувствительность к ее чарам (и это она ими еще не пользуется!).
Дождь с утра. И после обеда - тоже дождь. Ничего не хочется, валяюсь одетый на постели, предаюсь меланхолии. Заставляю себя вспомнить о недостатках Анны, подумать о каких-то обыденных вещах, приземляющих ее образ - словом, унять хоть как-нибудь романтическое воображение.
Она возможно фригидна. У нее вид недотроги - вся в броне. Ее ровесницы совсем не такие. Она что, ни разу не была влюблена? Да и теперь влюблена ли… Начинаю сомневаться, что у нее ко мне нечто большее, чем простой интерес или симпатия. Откуда в ней эта стойкость к соблазнам, отрешенность весталки? С того дня на озере ни одной попытки пофлиртовать, ни малейшего намека.
Тоска. Какая же тоска! И от чего? Разве есть повод? Да ни малейшего. Расхандрился на пустом месте. Как доказательство самому себе, что человек никогда не исчерпывается своими текущими обстоятельствами. Я больше того, что знаю о себе. И тоска за эти куцые пределы моего знания указывает.
35.
Вот кто умеет занять себя в дрянную погоду! Думал, она зевает где-нибудь в уголке с книжкой и сухарем, но нет, устроилась в гостиной - рисует. В стаканчике у нее травки, листья, веточки с ягодами. Объяснила, что делает эскизы, хочет расписать фаянсовые коробочки для травяных чаев. Разрешила посмотреть наброски: уверенная рука, хорошее чувство цвета, тщательная проработка деталей. Выслушала похвалы, не смущаясь и не скрывая удовольствия.
Слово за слово, разговорились о живописи. И Анна рассказала, как ее малышкой учили высказываться об искусстве. Это прямо особая «статья» воспитания была. С детских лет в числе ее светских обязанностей посещение (сообразно возрасту) разных концертов, премьер, фестивалей, вернисажей. И она должна уметь оценивать то, что видит. Никто конечно не ждет от ребенка искусствоведческого анализа, но и молоть ребяческий вздор непозволительно.
И ее учили, что и как говорить.
Первое: начинать с благодарностей, похвал творцам, организаторам и т.д.
Второе: говорить о том, что понравилось, никакой критики.
Я спросил, не подумав, почему.
«А знаете, что случилось с архитекторами, построившими один из самых красивых театров мира - в пятерку лучших входит - Венскую оперу? - в свою очередь спросила она. - Видели это здание? Колоны, лепнина, статуи, позолота - и так на целый квартал. Есть там, по-вашему, из-за чего доводить одного архитектора до петли, а второго - до разрыва сердца?
Оказывается, сей монументальный храм искусства чем-то не угодил злоязычной прессе и публике, говорили, на вокзал похож. И пошло-поехало: и вкуса-то у творцов, нет, и не патриоты они, и на традиции плюют. И скульптуры в портале никуда не годятся - чересчур велики (разве?). А статуи летучих коней? Вы только гляньте на этих чудовищ - в переплавку их! (сняли и переплавили). Пока публика брызгала ядом, архитекторы еще терпели, но когда сам Франц-Иосиф явил неудовольствие… Позор - хоть в петлю лезь! Тем и кончилось. Его величество с тех пор прикусил язык и высказывался по вопросам искусства одной фразой: «Это хорошо и очень меня радует…»
Анна урок усвоила: «ты не мерило вкуса, но ты - лидер мнений».
3. Говорить подчеркнуто от своего имени: «я думаю…», «мне кажется…»
4. И наконец «детский шаблон» - простенькие клише, заученные наизусть, которые сами на язык выскакивают: «Эта картина (пьеса, скульптура) вызывает во мне чувство…», «напоминает про…», «заставляет задуматься о…», «рождает ассоциации…», «созвучна моим представлениям…» Анна выдала подряд, не запнувшись, десятка два таких фраз на все случаи.
Ее с шести лет тренировали в оценке самых разных вещей. Учили замечать композицию и колорит, определять стиль, жанр, школу, эпоху, учитывать исторический и религиозный контекст. Я видел в сети несколько таких роликов - она, во всяком случае, просвещенный ценитель.
- И моих детей будут учить также, - сказала и с такой теплотой на меня посмотрела.
Зацепила доверительная интонация, с какой она произнесла «моих детей». Как будто хотела сказать «наших».
36.
Какой я хочу видеть свою жену? Внутренне независимой, не цепляющейся за меня. Устал от женщин, ищущих во мне опору, ограду от жизни, ждущих, чтоб мужчина опекал и направлял их, в каком-то смысле решал за них, что делать. Не хочу «удочерять» взрослую женщину, какой бы ослепительной и сексапильной она ни была - не только потому, что отношения явно «не те». Такие женщины не умеют любить; зависеть, привязываться, нуждаться «ах, жить без тебя не могу!» - это да, но не любить.
Хочу, чтобы жена «могла без меня». Хочу быть интересен и близок любимой, как человек - так, как интересен (не знаю, близок ли) Анне. Она пользуется любым случаем, расспросить меня, и делает это явно не из вежливости: что я думаю о том и об этом, что мне нравится, что читаю - все очень тактично, с непоказным вниманием. Хочет узнать меня получше и не скрывает этого. Ответы не комментирует, но порой сообщает о своих вкусах и взглядах, противоположных моим - редкое сочетание непредубежденности с прямотой. Приятно сдержанная, и в то же время открытая натура. Эти качества я тоже хотел бы видеть в жене.
37.
Иногда такое чувство, будто знаю Анну не месяц-другой, а гораздо - гораздо дольше. Жизнь «до», женщины, с которыми был знаком прежде - всё как-то поблекло, отдалилось. В этом уединенном уголке реален лишь сегодняшний день, а вчера и завтра - мифы. Нет, параллельные миры.
38.
Только что вернулись. Уехали вчера - к заливу, возвратились наутро - с озера. Сейчас шестой час утра. Надо бы прилечь, поспать хоть пару часов до завтрака, но сна ни в одном глазу.
Не знаю, куда смотрят синоптики… на метео-картах даже облаков не было - сплошное «ясно». Анна говорит, в этих краях бывает: нет-нет, да и надует с моря. И мы на обратном пути угодили в налетевшую с залива грозу. Анна занервничала: ее кобылка боится молний, шалеет, того и гляди, понесет. С полдороги свернули к шатру на озере (успели до сильного дождя). Там коновязь, навес. Думали, переждем час-другой.
Гроза то удалялась, то приближалась, Латона испуганно ржала и хлестала себя хвостом по бокам, дождь не стихал, а ветер стих - сырость и духота. Рано стемнело. Было ясно, что ночевать придется тут - Анна вымоталась, она хорошая наездница, но править лошадью, которая со страху земли под собой не чует...
Шатер - чисто пляжное сооружение: переодеться, укрыться от зноя, перекусить (вода, орешки, сухофрукты). Из мебели только плетеный ротанговый диванчик. Сидели рядом. Я пытался развлечь ее разговором, но не имел успеха. Анну клонило в сон. Я подставил ей плечо, и она не стала ломаться. Но спала недолго - молния ударила где-то совсем рядом, от громового раската заложило уши.
Спустя несколько минут потянуло гарью. Я вышел наружу, огляделся: темнота, огня не видно, если и был - дождь сразу залил его. Под ногами хлюпало и чавкало как на болоте. Анна снова попыталась уснуть, но расслабиться не могла. Я предложил ей прилечь мне на колени, и она благодарно приняла это - скрючилась в немыслимой позе, опустила голову, затихла. Я чувствовал сквозь бриджи тепло ее щеки, слабый ток дыхания, округлость плеча, ощущал ее всю - легонькую ладную девочку. Одна моя рука касалась волос, другая лежала у нее на боку. Мрак, голубоватые вспышки молний, ропот дождя, теплый дышащий бок под моей ладонью. Она расслабилась во сне, немножко потяжелела, как бы растеклась мягкой тяжестью по моим бедрам. Тело, которое я ещё не видел полностью обнажённым, но уже давно сочинил в горячечном уме, мысленно примериваясь, каково было бы лечь с ней - отдано мне во власть, поручено моей защите. И было бы бессовестно воображать, как мы… будто она моя любовница.
Мне хотелось погладить ее тихонько, кончики пальцев изнывали от желания. Я не мог устоять, и чуть-чуть погладил - она не чувствовала, крепко спала. Влажное неподвижное тепло ночи окружало нас, было жарко. Расстегнул рубашку и… не знаю, может прикосновение воздуха к голой коже разбудило чувственность, или желанное ощущение женской тяжести на коленях, доверчивая близость ее тела. Частые вспышки молний выхватывали из мрака линию плеча, крутой изгиб бедра над темной впадиной талии, ее руку поперек моих коленей.
Я вроде задремал, и во сне очутился в Национальной художественной галерее в Виндхуке. Лет пятнадцать назад я был там на вернисаже средневековой западно-европейской живописи. Картины привезли в основном из Прадо. Родители надолго застряли перед «Менинами», мне стало скучно, я пошел бродить по выставке и увидел в соседнем зале плотную толпу «пиджаков» перед «Обнаженной махой». Рядом висела «Одетая маха» - перед ней, как на анекдотическом снимке Эллиотта Эрвитта (говорят, он не постановочный - верю!) стояла, погрузившись в созерцание, женщина. Я присоединился к ней и глубокомысленно уставился на картину. Разумеется, соседнее полотно интересовало меня куда больше, но рассматривать «при всех» голую тетю казалось стыдным. Я ждал, когда все уйдут, но вскоре мама позвала меня. Через неделю, когда ажиотаж спал, я пришел снова. По выставке бродили редкие любители. На одинокого пацана, изображавшего интерес то к Веласкесу то к Эль Греко, в ожидании, когда перед заветной картиной никого не будет, никто не обращал внимания.
Наконец повезло. Теперь никто не мешал мне рыскать глазами по выставленным напоказ прелестям - полушариям раскатившихся в стороны грудей, сдобной полноте бедер, жеманно сжимавших выпуклый почти безволосый бугорок в изножье, куда стекала, разделяя надвое пухлый живот, едва намеченная дорожка. В беззастенчивой наготе, в округлостях и изгибах этого великолепного тела было что-то змеиное, искусительное. Взгляд ненасытно блуждал по переливающимся формам и линиям: отвесно падал с воздетого локотка в глубины подмышки и снова взлетал к напряженному соску. Скатывался между грудей, как с горки, в скважину пупка, стекал по крутому бедру в подколенную впадину. Не знаю, сколько я простоял там, смакуя обольстительные красы на фоне шелковых подушек и смятых простыней, подчеркивающих ее простодушное бесстыдство и чувственность, мечтая, чтоб она была живая, теплая.
Счастливец Гойя, который мог не только смотреть, но и дотронуться до своей драгоценной Альбы, или Пепы, или кто она там была…
Во сне я снова был в том зале перед раскинувшейся на измятых подушках махой. Только кудри у нее были не черные, а светлые, почти засыпавшие стыдливо отвернутое лицо. Я протянул руку и коснулся ее: погладил голые бедра, обвел пальцем вокруг сморщенного соска и вдруг понял, что мы здесь совсем одни и это никакая не маха… даже во сне я не решался произнести ее имя, окликнуть. Просто смотрел на эту долгожданную наготу, освобожденный от нужды сочинять ее в горячечных фантазиях. Она делала вид, что спит, а я делал вид, что верю. От понимания, что она сама этого хочет, меня будто паром окатило. В груди, в глубине живота часто забухал молот, громом отдаваясь в висках. Я чувствовал себя, как задыхающийся бегун в последнем рывке перед финишем, как изнемогающий пловец на гребне волны, и не сознавал, до такой степени возбужден, пока к своему стыду и досаде не испытал оргазм.
Никогда со мной такого не было. Я ощущал себя униженным от того, что должен терпеть это - сидеть тут мокрый, разгоряченный, тайком содрогающийся в пароксизмах наслаждения со спящей девушкой на коленях. Отвратительное чувство, что я предан собственным телом, жалок и зависим от него. Анна ровно ничего не сделала, чтоб завлечь меня, и все же я покорен ею - настолько, что не могу совладать с физиологией.
Анна проснулась - не было еще и четырех, занимался серый рассвет. Со стоном - затекло же всё - повернулась на спину, улыбнулась спросонок, не открывая глаз, пробормотала не слишком разборчиво, вряд ли сознавая, что говорит вслух: «Первая ночь…», и только через минуту очнулась окончательно.
Она развеяла все мои печали. Какой уж тут сон!
39.
«Первая ночь» - значит, она держит в уме, что будут когда-нибудь и другие, иначе какой смысл считать?
40.
Всё в ней - затаенная надежда, всё - ожидание, всё - нетерпеливый вопрос: что же ты медлишь, ведь дни уходят?..
41.
Если такая девушка захочет подать мужчине знак, как она поступит?
Я почти уверен, что она сделала это нарочно - с точным расчетом. Присев за рояль, стала задумчиво перебирать клавиши.
- Что-то знакомое, - я невольно прислушался, еще не узнавая.
Она кивнула:
- Вертится в уме - никак не могу вспомнить.
Анна подбирала мелодию по слуху, нащупывая ее как камешки в ручье - на какой ступить, и вопросительно поглядывала на меня. Надеялась на подсказку? Думаю, нет, не надеялась - слишком нарочито. Ей не требовалось, чтоб я называл эту песню - всем поголовно известную. Она добивалась другого: чтобы эта вещь прозвучала во мне. Чтобы я услышал в себе то, что она хочет сказать.
Мелодия сложилась у нее под пальцами, полилась свободно. Анна добавила аккомпанемент, играла, не глядя больше на меня, может, для собственного удовольствия, лишь в последний миг встретилась со мной глазами (убедилась, что цель достигнута). Чуть заметно улыбнулась, встала и, не закрыв инструмент, с тем же задумчивым видом вышла из гостиной. Какова!
42.
Предыдущую запись я сделал в садовой беседке, где коротал жаркие послеобеденные часы в обществе дневника и романа. Перед вечером Анна вышла в сад. Ходила между цветников с ножницами и круглой корзинкой на локте, срезала какие-то травки или побеги. Заложив палец между страниц, я как был - с книгой в руках догнал ее на дорожке, спросил, не пойдет ли она погулять со мной вдоль ручья, там сейчас полно спелой малины, и, получив ее согласие, пошел переодеться.
Войдя в дом, вспомнил, что дневник так и остался лежать в беседке. Поспешил назад. Еще издали увидел, как Анна вошла туда с полной корзинкой зелени. У меня сердце упало. Дневник валялся на самом виду - нельзя не заметить. Я не смог бы войти вслед за ней, увидеть, что она делает, застать врасплох. Не знаю, не уверен, что окажись на ее месте, устоял бы перед искушением.
Анна не покусилась на мои тайны - она не пробыла в беседке и полминуты. Открывала ли тетрадь? Может, просто догадалась, что это, она могла видеть, как я пишу. Если и открыла, то тотчас захлопнула. Она не видела меня, стоящего за шпалерными розами, и быстро пошла прочь.
43.
В эти последние дни мы очень сблизились, не переходя, однако известных границ, но ощущая эту упоительную опасность. Самая волнительная пора в любви: напряженное балансирование на грани, когда ни в чем нельзя быть уверенным. Двусмысленность слов, взглядов, поступков. Речи, которые можно понять так и эдак. Знаки, поданные невзначай, и может быть превратно истолкованные. Случайные касания, после которых мы оба ищем спасенья в молчании. Опущенные глаза, предательский блеск и румянец, взгляды, от которых немеешь, теряешь самообладание. И это не детская неуклюжесть, а бесконечное богатство любви со всеми ее нюансами, полутонами, тонким лицедейством. Как же хороша Анна: пылкая, переменчивая как весенняя погода, трепетная, романтичная. Наслаждаюсь восхитительной игрой и чувствую: еще немного и... сорвемся.
44.
Даже не пытаюсь убедить себя, что Анна влюблена - очень хотелось бы, но нет, думаю, с ее стороны поверхностная увлеченность, не более. Ей просто хочется признаний, ухаживаний, половодья чувств, а я подвернулся под руку. Надеюсь, со временем сумею вызвать серьезное глубокое чувство.
45.
Вся мучительная суть затянувшейся неопределенности между нами в том, что мне нечего предложить Анне. Она не может быть моей женой только потому, что я так хочу. Мне нет места в ее жизни. Никакая карьера из тех, что я потенциально могу сделать, не поставит меня вровень с нею. Единственный путь - каким-то невообразимым способом доказать, что стою ее внимания - как мужчина, как спутник жизни.
Сейчас я «никто» в ее глазах - «пациент» из Лилля, безвестный дипломат, которому она (так уж вышло) все время втайне оказывает услуги. Стыдно объясняться в любви девушке, оставаясь для нее странным типом, которого ей все время приходится выручать. Пусть мне не суждено стать для нее завидной партией, но я не могу позволить себе апеллировать к ее снисходительности.
Мне нужно время, чтоб проявить себя, выделиться из ряда поклонников, заслужить ее уважительный взгляд. Представить хотя бы одну причину, по которой такая девушка может захотеть провести со мной не пять недель, а всю жизнь. Избранник Анны не может быть пустым местом. А до тех пор я не вправе морочить ей голову признаниями, связывать обещаниями.
46.
Притворство, недомолвки, обиняками и не до конца выраженное взаимное влечение… всё говорило об этом: ее темный напряженный силуэт против окна, расточительно долгие паузы последнего разговора, эхо наших шагов, еще недавно звучавших по всему дому. Как внезапно пришла ко мне любовь - я будто и не участвовал в этом, опомнился - она уже рвется наружу, хочет освободиться от покрова тайны. Я очень желал этой правды, до последнего искал ей оправдания, и чуял отчаянную надежду Анны на немногие оставшиеся у нас минуты.
Но я обязан был думать также о тех минутах, которые наступят для нее - для нас обоих после, когда за мной закроется дверь. Пусть забудет обо мне, если может и хочет, в любом случае я оставляю ей больше, чем себе - свободу и надежду. Мои слова ни к чему ее не обязывают - только меня. Сейчас Анна возможно не понимает этого, бранит меня в душе за «нерешительность» или даже думает, что я не люблю ее. Но она поймет.
На прощание она улыбнулась мне простой, естественной очень спокойной улыбкой, как бы давая понять, что вся эта «драма» - в моей голове, что я слишком много напридумывал.
Не знаю, когда мы увидимся, не представляю, как сумею добиться встречи, могу лишь надеяться, что когда появлюсь перед ней снова, она будет рада меня видеть.
Это последняя запись. Пишу в машине по пути в Стокгольм. Мы всего час как простились, и сознание, что я еще могу повернуть назад и «всё исправить», добавляет горечи моим мыслям. Я знаю, мне незачем возвращаться. Чтобы развеять неопределенность между нами, я должен двигаться вперед, а не назад.