Стокгольм. Зрелость
Томаш (55) - Иманд (43) - Анна (40)
Разговор не клеится - как обычно. Томаш уже перечислил все несчастья, постигшие его за неделю. Как-то: нечаянно стертый файл с важными вычислениями, кофе, пролитый на светлый выходной костюм, отцовские часы, которые часовщик вернул ему со словами: «Теперь это только сувенир» (а уж если так сказал швейцарский часовщик…), и сейчас жалуется на «зверские мозоли», которые натер, бродя по альпийским склонам. Брат вовсе не нытик, просто в его однообразной жизни нет других событий, которыми он мог бы поделиться.
Сказать, что Иманд ведет эти беседы в сети ради удовольствия - сильно погрешить против истины. Просто он считает необходимым поддерживать родственные связи, ведь других родных у Томаша нет. И ему, как всем одиноким людям, хочется тепла и внимания. Думая об этом, Иманд вздыхает, готовясь высказать сочувствие.
- Ну что ты вздыхаешь! - оскорбленно взвивается Томаш. - Думаешь, я жалкий неудачник, так и скажи!
Добродушное настроение Иманда сменяется раздражением: какого черта, Том вечно все извращает! Что ни скажи - перетолкует себе в обиду! Но он привычно берет себя в руки, спрашивает невозмутимо:
- С чего ты взял?
- А как еще понять твой вздох? - ядовито осведомляется брат. - Охаешь надо мной как старая баба!
Это грубо и несправедливо, но Иманд подавляет желание ответить резкостью. Говорит, будто не замечая враждебного тона:
- Как сожаление, что на тебя свалилось столько неприятностей. Ты услышал бы это, если бы дал мне сказать. Почему ты придаешь моей реакции обидный смысл? Почему считаешь, что я хочу задеть или оскорбить тебя?
Вопрос риторический, думает Анна, краем уха слыша их разговор из соседней комнаты. Самолюбие Томаша страдает из-за низкой самооценки, он сам считает неудачной свою бессемейную, отданную неблагодарной науке жизнь. Иманду, с его уверенностью в себе, просто не придет в голову, что в сочувственном вздохе можно усмотреть насмешку или жажду возвыситься за счет собеседника.
Разговор с братом расстраивает Иманда не только потому, что Томаш дуется из-за выдуманной обиды. Скверно, что он верит, будто я хочу уязвить его, - размышляет Иманд, - но еще хуже, что винит меня за свои переживания. Не «он обиделся», а «я его обидел» - словно чувства можно включить извне: нажми на кнопку - получишь результат. Будто он лишь объект для манипуляций. Ищет, на кого бы свалить вину. Верить, что его обидели по-своему удобно, избавляет от нужды управлять своими эмоциями. Куда проще ощущать себя жертвой черствых и бестактных людей, то и дело ранящих тонкую душу.
Но обиды Томаша (сознает он это или нет) - его проблемы. А отсутствие точек соприкосновения между братьями - общая беда. Может, большой разрыв в годах мешает сближению? Но разница в возрасте давно нивелировалась, а настоящей привязанности нет как нет. Их общение держится на родственном долге - искреннего интереса ни тот ни другой не питают. Не будь мы братьями, даже не здоровались бы наверно, хмуро думает Иманд.
Математика - единственная страсть Томаша, средоточие всех его интересов. Он похож на человека натренировавшего одну мышцу за счет остальных. Его кругозор узок, мышление основательно, но однобоко. Ограниченность не мешает ему оставаться человеком положительным и добросовестным, однако и не облегчает диалогов с ним. По правде говоря, старина Том скучен, как простыня.
Вне работы жизнь его полна мелких горестей вроде сломавшейся молнии на куртке и радостей того же калибра: новый сосед не такой меломан как прежний, и теперь в доме по вечерам тихо. Бесконечные хлопоты о мелочах, не стоящих беспокойства, составляют содержание его жизни и единственный предмет разговоров.
Иманд в затруднении. Он рад слышать, что брат доволен новыми кроссовками, в которых можно ходить даже по льду, но нет, он не помнит, какая подошва у его кроссовок, какой они марки и шел ли у них дождь на прошлой неделе: «Ты прав, Томаш, о чем еще со мной говорить…»
- Вот именно! - не замечая горькой иронии, выговаривает ему брат, - Ты совсем не интересуешься обычной жизнью, оторвался от нее - витаешь в высших сферах! Как же, можешь позволить себе пренебречь простыми делами и заботами. Чем только у тебя голова забита - приемами?»
Томаш уверен: младший брат, вместо того, чтоб «заноситься», мог бы быть проще, ближе к людям, то есть сползти в ту же житейскую колею. «Да, Том, я не таков, каким ты мечтаешь меня видеть, - мысленно соглашается Иманд. - Это усложняет жизнь, но я не хочу быть другим. Таким как ты».
Врожденная чувствительность заставляет его держать такое при себе. Он слишком занят, чтоб говорить на ничтожные темы. Обсуждать то, что волнует его самого тоже немыслимо - пришлось бы слишком снижать планку, чрезмерно упрощать. Вот они и общаются на усредненном уровне: приземленном, банальном, поверхностном.
У Иманда нет желания заполнять ерундой томительные паузы. Говорить, чтоб не молчать - тяжкое испытание для него. Чувствуя это, Томаш возмещает нехватку содержания в беседах тем, что раскачивает эмоции. Он возмущается, обижается, переживает и попросту выдумывает разные коллизии. Это бурление создает в его уме подобие полноценной жизни, иллюзию напряженного общения. Иманд и не подозревает об этом, пока брат, отвечая на вопрос, понравились ли ему Рождественские каникулы в Стокгольме, не выдает: «Дни были такие насыщенные - событиями, нашими отношениями…»
Анна, услыхав это, не верит ушам: чем-чем насыщенные? Она отлично помнит, Томаш только раз присоединился к обществу - в опере (давали «Волшебную флейту» Моцарта). Остальные дни провел в компании племянника, увлеченно решая с ним задачи. Между собой братья общались немного, но вполне дружелюбно. Позже, комментируя реплику брата, Иманд с горечью замечает жене:
- У меня с ним отношения лучше и проще, чем у него со мной. Томаш состоит со мной в эмоционально насыщенных отношениях, в которых я с ним не состою.
Он ощущает себя виноватым за то, что между ними нет тепла, сердечности. «Он мой брат, родной человек. Неужели принужденность и скука наших разговоров - только из-за меня? Почему я эмоциональный и пылкий в душе, выгляжу таким черствым, холодным и необщительным?» У Иманда нет ответа - только интуитивное ощущение, что конфликту между реальностью в лице брата и его собственной скрытой чувствительностью лучше оставаться неразрешенным.
***
Три часа спустя (разговор с Томашем давно отброшен и забыт) Иманд заглядывает в детскую, где застает годовалую Софию в одиночестве, увлеченно ковыряющую в носу круглым штырьком от пирамидки. Он поскорее забирает у дочки опасный предмет, сердясь и недоумевая, как могла няня Мэй оставить малышку без присмотра? Да, ничего страшного не случилось, но это ведь не оправдание, верно?
Свои соображения он сгоряча высказывает вернувшейся няне - излишне резко, быть может, поддавшись незаметно для себя подспудному раздражению. Няня стоит перед ним, сцепив руки под фартуком. В лице у нее нет раскаяния, только недоумение перед этим напором, вложенным в надуманные обвинения.
- Иманд! Это я отпустила няню Мэй, - говорит Анна, выйдя на шум из смежной комнаты с платьицем дочки в руках. - София не одна - я рядом.
Это меняет дело, но Иманд уже не может остановиться. Злая энергия кипит в нем и выплескивается наружу, не гнушаясь пустяковым поводом. Заодно попадает и Анне: она слишком беспечна, если думает, что может смотреть за ребенком из соседней комнаты!
Жена слушает, сдвинув брови, храня непроницаемый вид и, дав ему высказаться, отвечает, намеренно понижая тон:
- Никто из нас не заслужил твоих упреков, - и, отстранив мужа, выходит из детской, положив конец неприятной сцене.
Ее похвальная сдержанность - всего лишь маска. На самом деле Анна, как маятник, выведенный из равновесия, уже летит в обратную сторону, просто ей пока хватает самоконтроля. Впрочем, ненадолго.
Да появления мужа, она собиралась посидеть в детской с рукоделием, наблюдая и участвуя в играх дочки. Но теперь должна искать себе иного пристанища, и решает устроиться в зале с камином, зная, что недолго будет одна. Для пущего уюта ей хочется задернуть шторы, отгородиться от тьмы за окнами. Но что-то заело в роликовом механизме, обеспечивающем скольжение полотна. Анна дергает портьеру раз, другой и, поддавшись злости, третий - с такой силой, что прохладно шуршащая лавина шелка обрушивается наконец ей на голову, а следом и сам карниз чувствительно стукает ее по макушке.
Тому, кто является на ее испуганно-возмущенный возглас, Анна высказывает все, что думает сию минуту по поводу «порядка в этом доме», нимало не смущаясь тем, что сама же и учинила тут разгром. В считанные минуты карниз возвращен на место и закреплен как надо. За это время Анна успевает взять себя в руки и устыдиться своей вспышки. Расположившись в кресле у камина и заняв руки работой, она продолжает думать о только что улаженном инциденте. О том, что упавшая портьера тут ни при чем, и что по совести ей следовало высказать свое негодование тому, кто его вызвал, и тогда, когда оно возникло.
Звучит, по крайней мере, разумно, думает Анна, но тогда бы вышла стычка - прямо при няне Мэй, на глазах у Софии. Еще не хватало! Конечно, это не ссора - сами-то мы всегда знаем, какие слова - правда, а какие просто перехлестнувшее через край раздражение или нечаянно слетевшая с языка глупость. Но другим этого не объяснишь, да и не надо. Иманда просто занесло - начни я ему выговаривать, стало бы только хуже.
Но что на него нашло? Видно, кто-то еще раньше его раздраконил. Кто-то, ради кого он сумел подавить свой гнев, как и я потом - ради него. Томаш наверно. Она вспоминает слышанный утром разговор братьев. Анна больше не сердится. Прежняя рассудительность возвращается к ней. Она припоминает множество случаев, когда они с мужем не были эмоционально честны друг с другом.
Если уж на то пошло, думает она, Иманду куда чаще приходится принимать на себя последствия ее сдержанности с другими. И не только их. Вот, например, на прошлой неделе она не смогла заставить себя сделать важный, но неприятный телефонный звонок. И угадайте, на ком она выместила недовольство своим малодушием? А разве не случалось ей, сдержав «праведный гнев» раз или два, обрушиться потом на виновника по какому-нибудь мелкому поводу, когда он уже и думать забыл о старых прегрешениях и даже успел извиниться за них? И разве не ополчается она иногда на мужа ни с того ни с сего - лишь потому, что кто-то другой расстроил ее раньше, а он теперь замещает обидчика? Она много раз поступала так, даже не отдавая себе в том отчета. Что же удивляться, если и ей иной раз приходится побыть в роли мальчика для битья.
Эти раздумья окрашивают ее настроение в сочувственно-грустные тона. И появление мужа в такую минуту сулит ему прощение прежде, чем он попросит его. Но трудность с Имандом иного рода: ему проще получить прощение от других, чем простить самого себя. Извиняясь, он никогда не оправдывается, даже если имеет, что сказать в свою защиту.
- Я виноват, - просто говорит он, присаживаясь на подлокотник ее кресла. - Пожалуйста, прости меня, - и с благодарностью наклоняется к ней, видя, что Анна сама тянется к нему с примирительным поцелуем.
- Это Томаш так завел тебя сегодня? - спрашивает она, чуть погодя, давая Иманду устроиться у огня в соседнем кресле, и глядя сбоку на его угрюмо опущенные плечи.
- Нет. Не знаю… - с легкой досадой отвечает он, верный себе, не желая сваливать вину на другого.
Семя брошено, но разговор еще не созрел. И Анна возвращается к прерванному занятию - расшивает узором праздничное платьице Софии. Она могла бы поручить это белошвейке, но ей приятно самой. К узору она прибавляет голубые и желтые бусинки из муранского стекла - малышка так любит все яркое, сверкающее. Конечно Иманд не станет жаловаться на брата, думает она. Это мелко и неблагородно. Но разве о том речь? Проворно снуя иголкой, она ищет в себе слова, надеясь втянуть мужа в беседу.
- Я слышала часть вашего разговора с Томом, - наконец говорит она.
Иманд кивает, но никак не комментирует это. Анне хочется сказать что-то вроде: «Какой ты молодец, что поддерживаешь связь с Томашем, несмотря на его занудство и дурацкие претензии», но она знает, что муж не примет этой похвалы. Он вовсе не считает, что человека надо хвалить за общение с родным братом. Иманд сам приходит ей на помощь.
- Я сейчас думал, - признается он, - если бы высказал Тому, что чувствую, когда он приписывает мне дурные мотивы, не пришлось бы потом краснеть перед тобой, перед няней. Почему не получается сразу воздавать каждому то, что он заслужил? - Иманд с надеждой поворачивается к жене.
- Не думай, что я лучше тебя в этом разбираюсь, - откликается Анна. - Когда человек внезапно проявляет агрессию, трудно оценить, какие чувства надо оставить при себе, а какие немедленно выразить обидчику. Не знаю, как ты, а я теряюсь в этот момент - просто от неожиданности, и не готова дать сдачи. Нас учили не нападать в ответ, гасить конфликты. Мы так и поступаем. Но что делать с эмоциями - о них никто не говорил. Мы их подавляем, загоняем вглубь, сдерживаем. Но нельзя все время быть в напряжении. Чуть отвлечешься, и раздражение, о котором думать забыл, прорывается. Наверно зрелость - это когда умеешь вовремя выразить свои чувства агрессору, а не таскаешь их в себе и не вываливаешь потом на других людей.
- Значит, мы все еще не можем считать себя зрелыми, - замечает Иманд и подбрасывает к прогоревшим дровам в камине смолистое сосновое полено.
- Да, мудрость к нам не торопится.
Розовые искры взвиваются с горячим сухим шорохом. Желтый язык пламени жадно облизывает новую добычу, освещая снизу его лицо, дрогнувшие в улыбке губы. Отряхивая ладони от сора, Иманд отворачивается от огня, рассеянно улыбаясь своим мыслям.
- О чем ты сейчас подумал? - Анна опускает шитье на колени и с любопытством смотрит на него.
- А? Да я весь день об одном думаю. В нас столько всяких противоречивых чувств! Хочется разобраться в своем поведении, понять, что стоит за раздражением или агрессией, но все так безнадежно запутано. Самопознание - вот что по-настоящему бесконечно в нашем мире. И, главное, мы не можем пожертвовать сложностью чувств, восприятия - они как щелочка в приоткрывшейся двери, за которой начинаются изменения в понимании самих себя, жизни... - он обрывает речь, стесняясь красивости фразы.
- Получается, - Анна смотрит на него с бессильным сочувствием, - так дураками и помрем?
В ответ Иманд неопределенно пожимает плечами: мол, как знать, поживем увидим.
Разговор не клеится - как обычно. Томаш уже перечислил все несчастья, постигшие его за неделю. Как-то: нечаянно стертый файл с важными вычислениями, кофе, пролитый на светлый выходной костюм, отцовские часы, которые часовщик вернул ему со словами: «Теперь это только сувенир» (а уж если так сказал швейцарский часовщик…), и сейчас жалуется на «зверские мозоли», которые натер, бродя по альпийским склонам. Брат вовсе не нытик, просто в его однообразной жизни нет других событий, которыми он мог бы поделиться.
Сказать, что Иманд ведет эти беседы в сети ради удовольствия - сильно погрешить против истины. Просто он считает необходимым поддерживать родственные связи, ведь других родных у Томаша нет. И ему, как всем одиноким людям, хочется тепла и внимания. Думая об этом, Иманд вздыхает, готовясь высказать сочувствие.
- Ну что ты вздыхаешь! - оскорбленно взвивается Томаш. - Думаешь, я жалкий неудачник, так и скажи!
Добродушное настроение Иманда сменяется раздражением: какого черта, Том вечно все извращает! Что ни скажи - перетолкует себе в обиду! Но он привычно берет себя в руки, спрашивает невозмутимо:
- С чего ты взял?
- А как еще понять твой вздох? - ядовито осведомляется брат. - Охаешь надо мной как старая баба!
Это грубо и несправедливо, но Иманд подавляет желание ответить резкостью. Говорит, будто не замечая враждебного тона:
- Как сожаление, что на тебя свалилось столько неприятностей. Ты услышал бы это, если бы дал мне сказать. Почему ты придаешь моей реакции обидный смысл? Почему считаешь, что я хочу задеть или оскорбить тебя?
Вопрос риторический, думает Анна, краем уха слыша их разговор из соседней комнаты. Самолюбие Томаша страдает из-за низкой самооценки, он сам считает неудачной свою бессемейную, отданную неблагодарной науке жизнь. Иманду, с его уверенностью в себе, просто не придет в голову, что в сочувственном вздохе можно усмотреть насмешку или жажду возвыситься за счет собеседника.
Разговор с братом расстраивает Иманда не только потому, что Томаш дуется из-за выдуманной обиды. Скверно, что он верит, будто я хочу уязвить его, - размышляет Иманд, - но еще хуже, что винит меня за свои переживания. Не «он обиделся», а «я его обидел» - словно чувства можно включить извне: нажми на кнопку - получишь результат. Будто он лишь объект для манипуляций. Ищет, на кого бы свалить вину. Верить, что его обидели по-своему удобно, избавляет от нужды управлять своими эмоциями. Куда проще ощущать себя жертвой черствых и бестактных людей, то и дело ранящих тонкую душу.
Но обиды Томаша (сознает он это или нет) - его проблемы. А отсутствие точек соприкосновения между братьями - общая беда. Может, большой разрыв в годах мешает сближению? Но разница в возрасте давно нивелировалась, а настоящей привязанности нет как нет. Их общение держится на родственном долге - искреннего интереса ни тот ни другой не питают. Не будь мы братьями, даже не здоровались бы наверно, хмуро думает Иманд.
Математика - единственная страсть Томаша, средоточие всех его интересов. Он похож на человека натренировавшего одну мышцу за счет остальных. Его кругозор узок, мышление основательно, но однобоко. Ограниченность не мешает ему оставаться человеком положительным и добросовестным, однако и не облегчает диалогов с ним. По правде говоря, старина Том скучен, как простыня.
Вне работы жизнь его полна мелких горестей вроде сломавшейся молнии на куртке и радостей того же калибра: новый сосед не такой меломан как прежний, и теперь в доме по вечерам тихо. Бесконечные хлопоты о мелочах, не стоящих беспокойства, составляют содержание его жизни и единственный предмет разговоров.
Иманд в затруднении. Он рад слышать, что брат доволен новыми кроссовками, в которых можно ходить даже по льду, но нет, он не помнит, какая подошва у его кроссовок, какой они марки и шел ли у них дождь на прошлой неделе: «Ты прав, Томаш, о чем еще со мной говорить…»
- Вот именно! - не замечая горькой иронии, выговаривает ему брат, - Ты совсем не интересуешься обычной жизнью, оторвался от нее - витаешь в высших сферах! Как же, можешь позволить себе пренебречь простыми делами и заботами. Чем только у тебя голова забита - приемами?»
Томаш уверен: младший брат, вместо того, чтоб «заноситься», мог бы быть проще, ближе к людям, то есть сползти в ту же житейскую колею. «Да, Том, я не таков, каким ты мечтаешь меня видеть, - мысленно соглашается Иманд. - Это усложняет жизнь, но я не хочу быть другим. Таким как ты».
Врожденная чувствительность заставляет его держать такое при себе. Он слишком занят, чтоб говорить на ничтожные темы. Обсуждать то, что волнует его самого тоже немыслимо - пришлось бы слишком снижать планку, чрезмерно упрощать. Вот они и общаются на усредненном уровне: приземленном, банальном, поверхностном.
У Иманда нет желания заполнять ерундой томительные паузы. Говорить, чтоб не молчать - тяжкое испытание для него. Чувствуя это, Томаш возмещает нехватку содержания в беседах тем, что раскачивает эмоции. Он возмущается, обижается, переживает и попросту выдумывает разные коллизии. Это бурление создает в его уме подобие полноценной жизни, иллюзию напряженного общения. Иманд и не подозревает об этом, пока брат, отвечая на вопрос, понравились ли ему Рождественские каникулы в Стокгольме, не выдает: «Дни были такие насыщенные - событиями, нашими отношениями…»
Анна, услыхав это, не верит ушам: чем-чем насыщенные? Она отлично помнит, Томаш только раз присоединился к обществу - в опере (давали «Волшебную флейту» Моцарта). Остальные дни провел в компании племянника, увлеченно решая с ним задачи. Между собой братья общались немного, но вполне дружелюбно. Позже, комментируя реплику брата, Иманд с горечью замечает жене:
- У меня с ним отношения лучше и проще, чем у него со мной. Томаш состоит со мной в эмоционально насыщенных отношениях, в которых я с ним не состою.
Он ощущает себя виноватым за то, что между ними нет тепла, сердечности. «Он мой брат, родной человек. Неужели принужденность и скука наших разговоров - только из-за меня? Почему я эмоциональный и пылкий в душе, выгляжу таким черствым, холодным и необщительным?» У Иманда нет ответа - только интуитивное ощущение, что конфликту между реальностью в лице брата и его собственной скрытой чувствительностью лучше оставаться неразрешенным.
***
Три часа спустя (разговор с Томашем давно отброшен и забыт) Иманд заглядывает в детскую, где застает годовалую Софию в одиночестве, увлеченно ковыряющую в носу круглым штырьком от пирамидки. Он поскорее забирает у дочки опасный предмет, сердясь и недоумевая, как могла няня Мэй оставить малышку без присмотра? Да, ничего страшного не случилось, но это ведь не оправдание, верно?
Свои соображения он сгоряча высказывает вернувшейся няне - излишне резко, быть может, поддавшись незаметно для себя подспудному раздражению. Няня стоит перед ним, сцепив руки под фартуком. В лице у нее нет раскаяния, только недоумение перед этим напором, вложенным в надуманные обвинения.
- Иманд! Это я отпустила няню Мэй, - говорит Анна, выйдя на шум из смежной комнаты с платьицем дочки в руках. - София не одна - я рядом.
Это меняет дело, но Иманд уже не может остановиться. Злая энергия кипит в нем и выплескивается наружу, не гнушаясь пустяковым поводом. Заодно попадает и Анне: она слишком беспечна, если думает, что может смотреть за ребенком из соседней комнаты!
Жена слушает, сдвинув брови, храня непроницаемый вид и, дав ему высказаться, отвечает, намеренно понижая тон:
- Никто из нас не заслужил твоих упреков, - и, отстранив мужа, выходит из детской, положив конец неприятной сцене.
Ее похвальная сдержанность - всего лишь маска. На самом деле Анна, как маятник, выведенный из равновесия, уже летит в обратную сторону, просто ей пока хватает самоконтроля. Впрочем, ненадолго.
Да появления мужа, она собиралась посидеть в детской с рукоделием, наблюдая и участвуя в играх дочки. Но теперь должна искать себе иного пристанища, и решает устроиться в зале с камином, зная, что недолго будет одна. Для пущего уюта ей хочется задернуть шторы, отгородиться от тьмы за окнами. Но что-то заело в роликовом механизме, обеспечивающем скольжение полотна. Анна дергает портьеру раз, другой и, поддавшись злости, третий - с такой силой, что прохладно шуршащая лавина шелка обрушивается наконец ей на голову, а следом и сам карниз чувствительно стукает ее по макушке.
Тому, кто является на ее испуганно-возмущенный возглас, Анна высказывает все, что думает сию минуту по поводу «порядка в этом доме», нимало не смущаясь тем, что сама же и учинила тут разгром. В считанные минуты карниз возвращен на место и закреплен как надо. За это время Анна успевает взять себя в руки и устыдиться своей вспышки. Расположившись в кресле у камина и заняв руки работой, она продолжает думать о только что улаженном инциденте. О том, что упавшая портьера тут ни при чем, и что по совести ей следовало высказать свое негодование тому, кто его вызвал, и тогда, когда оно возникло.
Звучит, по крайней мере, разумно, думает Анна, но тогда бы вышла стычка - прямо при няне Мэй, на глазах у Софии. Еще не хватало! Конечно, это не ссора - сами-то мы всегда знаем, какие слова - правда, а какие просто перехлестнувшее через край раздражение или нечаянно слетевшая с языка глупость. Но другим этого не объяснишь, да и не надо. Иманда просто занесло - начни я ему выговаривать, стало бы только хуже.
Но что на него нашло? Видно, кто-то еще раньше его раздраконил. Кто-то, ради кого он сумел подавить свой гнев, как и я потом - ради него. Томаш наверно. Она вспоминает слышанный утром разговор братьев. Анна больше не сердится. Прежняя рассудительность возвращается к ней. Она припоминает множество случаев, когда они с мужем не были эмоционально честны друг с другом.
Если уж на то пошло, думает она, Иманду куда чаще приходится принимать на себя последствия ее сдержанности с другими. И не только их. Вот, например, на прошлой неделе она не смогла заставить себя сделать важный, но неприятный телефонный звонок. И угадайте, на ком она выместила недовольство своим малодушием? А разве не случалось ей, сдержав «праведный гнев» раз или два, обрушиться потом на виновника по какому-нибудь мелкому поводу, когда он уже и думать забыл о старых прегрешениях и даже успел извиниться за них? И разве не ополчается она иногда на мужа ни с того ни с сего - лишь потому, что кто-то другой расстроил ее раньше, а он теперь замещает обидчика? Она много раз поступала так, даже не отдавая себе в том отчета. Что же удивляться, если и ей иной раз приходится побыть в роли мальчика для битья.
Эти раздумья окрашивают ее настроение в сочувственно-грустные тона. И появление мужа в такую минуту сулит ему прощение прежде, чем он попросит его. Но трудность с Имандом иного рода: ему проще получить прощение от других, чем простить самого себя. Извиняясь, он никогда не оправдывается, даже если имеет, что сказать в свою защиту.
- Я виноват, - просто говорит он, присаживаясь на подлокотник ее кресла. - Пожалуйста, прости меня, - и с благодарностью наклоняется к ней, видя, что Анна сама тянется к нему с примирительным поцелуем.
- Это Томаш так завел тебя сегодня? - спрашивает она, чуть погодя, давая Иманду устроиться у огня в соседнем кресле, и глядя сбоку на его угрюмо опущенные плечи.
- Нет. Не знаю… - с легкой досадой отвечает он, верный себе, не желая сваливать вину на другого.
Семя брошено, но разговор еще не созрел. И Анна возвращается к прерванному занятию - расшивает узором праздничное платьице Софии. Она могла бы поручить это белошвейке, но ей приятно самой. К узору она прибавляет голубые и желтые бусинки из муранского стекла - малышка так любит все яркое, сверкающее. Конечно Иманд не станет жаловаться на брата, думает она. Это мелко и неблагородно. Но разве о том речь? Проворно снуя иголкой, она ищет в себе слова, надеясь втянуть мужа в беседу.
- Я слышала часть вашего разговора с Томом, - наконец говорит она.
Иманд кивает, но никак не комментирует это. Анне хочется сказать что-то вроде: «Какой ты молодец, что поддерживаешь связь с Томашем, несмотря на его занудство и дурацкие претензии», но она знает, что муж не примет этой похвалы. Он вовсе не считает, что человека надо хвалить за общение с родным братом. Иманд сам приходит ей на помощь.
- Я сейчас думал, - признается он, - если бы высказал Тому, что чувствую, когда он приписывает мне дурные мотивы, не пришлось бы потом краснеть перед тобой, перед няней. Почему не получается сразу воздавать каждому то, что он заслужил? - Иманд с надеждой поворачивается к жене.
- Не думай, что я лучше тебя в этом разбираюсь, - откликается Анна. - Когда человек внезапно проявляет агрессию, трудно оценить, какие чувства надо оставить при себе, а какие немедленно выразить обидчику. Не знаю, как ты, а я теряюсь в этот момент - просто от неожиданности, и не готова дать сдачи. Нас учили не нападать в ответ, гасить конфликты. Мы так и поступаем. Но что делать с эмоциями - о них никто не говорил. Мы их подавляем, загоняем вглубь, сдерживаем. Но нельзя все время быть в напряжении. Чуть отвлечешься, и раздражение, о котором думать забыл, прорывается. Наверно зрелость - это когда умеешь вовремя выразить свои чувства агрессору, а не таскаешь их в себе и не вываливаешь потом на других людей.
- Значит, мы все еще не можем считать себя зрелыми, - замечает Иманд и подбрасывает к прогоревшим дровам в камине смолистое сосновое полено.
- Да, мудрость к нам не торопится.
Розовые искры взвиваются с горячим сухим шорохом. Желтый язык пламени жадно облизывает новую добычу, освещая снизу его лицо, дрогнувшие в улыбке губы. Отряхивая ладони от сора, Иманд отворачивается от огня, рассеянно улыбаясь своим мыслям.
- О чем ты сейчас подумал? - Анна опускает шитье на колени и с любопытством смотрит на него.
- А? Да я весь день об одном думаю. В нас столько всяких противоречивых чувств! Хочется разобраться в своем поведении, понять, что стоит за раздражением или агрессией, но все так безнадежно запутано. Самопознание - вот что по-настоящему бесконечно в нашем мире. И, главное, мы не можем пожертвовать сложностью чувств, восприятия - они как щелочка в приоткрывшейся двери, за которой начинаются изменения в понимании самих себя, жизни... - он обрывает речь, стесняясь красивости фразы.
- Получается, - Анна смотрит на него с бессильным сочувствием, - так дураками и помрем?
В ответ Иманд неопределенно пожимает плечами: мол, как знать, поживем увидим.