Стокгольм. Резиденция Haga. Обида
Иманд (28) - Анна (25) - Эдмунд (26)
- Ты никогда не обижаешься на меня, - говорит она. - Почему?
Иманд пожимает плечами:
- Но ты и не хочешь обидеть.
- Не хочу, - подтверждает Анна, и добавляет самокритично, - но иногда бываю невыносима. А ты все равно не обижаешься. Прощаешь еще до того, как прибегу с извинениями.
Он разглядывает свои руки, лежащие на коленях, а она - его улыбку, чуть заметно играющую по углам губ, - будто в прятки, и продолжает.
- К тебе не стыдно прийти, не унизительно. Ты не делаешь оскорбленный вид, не заставляешь себя упрашивать. Я раньше стеснялась прощения попросить, старалась оттянуть этот момент. С тобой стало наоборот - стыдно лишнюю минуту промедлить. Но почему, когда я задеваю тебя, ты не задеваешься?
Он пробует объяснить.
- Я в детстве был ужасно обидчив. Мог, как индюк, целыми днями дуться из-за всякой ерунды.
- Ты?! Индюк? - ну уж это он хватил!
- Однажды… мне лет девять было - отец в сердцах сказал, что я, как та вдова, которая сама себя высекла.
(Она, бровями) - ?
- Я тоже не понял, но запомнил: смешно показалось. Вообразил, как она сама себя лупит и охает. Отец был большим поклонником русской классики. А про вдову - это у Гоголя, в «Ревизоре». Там чиновник, испугавшись, что его накажут за то, что он велел высечь бедную женщину, уверяет, что она сама себя высекла. Но это я потом прочел.
- В подлиннике? - Анна смотрит на него с почтением.
- Не помню… - он смущается, - нет, кажется в переводе.
- А при чем тут вдова-то?
- При том, что отец был прав: я сам себя наказывал. Никто на свете не может обидеть меня. Обижаться или нет - мой выбор.
- Не понимаю, - признается Анна, - как это?
- А что такое обида, по-твоему?
- Это… - она щелкает пальцами, подыскивая точные слова, - такая… острая смесь возмущения и жалости к себе при мысли, что тебе нанесен некий ущерб.
- Так. А бывает так, что ущерб есть, а обиды нет?
- Конечно, если человек нечаянно, не со зла…
- Значит, ты сама решаешь, стоит обижаться или нет, - он ее поймал.
- Ну да… - Анна улыбается: ловко!
Он с удовольствием резюмирует:
- Обида - это чувство. Кто чувства испытывает, тот за них и в ответе.
- Постой, а обидчик?
- Обидчик в ответе не за меня, а за свои поступки.
Этот разговор приходит Анне на память месяца четыре спустя, когда Иманд получает возможность проверить свою теорию.
***
Рано или поздно они должны были встретиться втроем: Иманд, Анна и Эдмунд. В череде новогодних праздников выдается подходящий денек для знакомства. Мужчины пожимают руки, стараясь скрыть неприязненный интерес. Эдмунд с тех пор, как Анна его не видела, отпустил русую бородку и вообще возмужал. Он в отличном настроении, и рад видеть ее. Анна изменилась: полна женственной мягкости, глаза лучатся сиянием - неужели благодаря этому холодному красавчику-мужу?
Эдмунд чувствует укол ревности: кто знает, сумел бы он сам зажечь в ее глазах этот свет? Да ладно, чего уж теперь! Анна сделала выбор и вроде довольна, что ж, он рад за нее.
- Моя дорогая фру Винзор? - пряча усмешку, он галантно припадает к ее ручке.
Анна тыльной стороной пальцев легонько шлепает его по губам:
- Не паясничай!
Всем известно, что в их браке она не вправе сменить династийное имя на фамилию мужа.
Иманд молчит. Шутка ему неприятна. Он в курсе, что выйди Анна за Эдмунда, она носила бы двойную фамилию.
Они втроем садятся за столик немного в стороне от шумного веселья. Анна старается сделать разговор общим, но мужчины, похоже, не горят желанием сойтись покороче. В воздухе висит напряжение. Эдмунд, выдавая покровительственный тон за дружелюбие, панибратски хлопает Иманда по плечу:
- Ну как оно - в новой роли? Не тяжко?
Иманд поднимает на него твердый спокойный взгляд:
- Собираетесь преподать мне пару уроков? - ирония, учитывая шалопайскую репутацию «учителя», убийственная.
Встретив отпор, Эдмунд хмурится. Будь они одни, он бы только хмыкнул добродушно, признавая, что сам напросился на «любезность», но в присутствии Анны…
Только оленьих боёв не хватало, пугается она, вынужденная на ходу сглаживать эти промахи. Надеясь сбить накал, Анна спрашивает Эдмунда про общих знакомых: давно ли он виделся с ними? К счастью, ее друг полон новостей, и разговор соскальзывает в безопасное русло. Иманд слушает молча, избрав роль наблюдателя.
Они говорят о предметах и занятиях, ни разу не упомянутых Анной за все полтора года их брака. Он и не знал, что подобные вещи имеют для нее значение. Но сейчас она болтает о них с человеком своего круга, явно наслаждаясь беседой. Этот викинг по праву рождения и воспитания, как свой допущен к тем областям Анниной жизни, куда ему - мужу, вход заказан.
Они знают друг друга с пеленок. Иманду вдруг приходит на ум, что таким стажем знакомства с собственной женой он сможет похвастать только к пятидесятилетнему юбилею. Их легкие пикировки и шуточки, отсылки к общему прошлому, выразительные взгляды, заменяющие слова, словно заключают их в невидимый, непроницаемый кокон - так ему кажется. Он мог бы вставить пару замечаний, но не решается прервать их оживленный tête-à-tête, ощущая себя лишним.
Теперь, видя Анну и Эдмунда рядом, он начинает понимать тех, кто считал их брак предрешенным - то был бы союз равных, союз людей одного образа мыслей. Глядя на них, трудно не удивляться, почему они не вместе. То, что Анна предпочла его такому жениху, представляется сейчас чистой прихотью, девичьим капризом. Иманд не может отделаться от мысли, что жена, рассеянно улыбаясь ему через плечо собеседника, думает о том же.
Между тем оркестр в зале играет вступление к вальсу-вельеру, и недолгой беседе старых друзей приходит конец. Втайне испытывая облегчение, Иманд поднимается - с первого дня знакомства это их с женой танец. Но и Эдмунд тоже встает. Анна получает два приглашения - с разных сторон. Секундная заминка - она в растерянности.
- Вы позволите? - церемонно и в то же время шутливо спрашивает Эдмунд ее мужа. Анна тоже поворачивается к нему: ты не против? Она сделала выбор - тот, к которому обязывает ее положение и роль хозяйки вечера (но Иманд не готов принять во внимание эти обстоятельства).
Обескураженный, он снова садится. Растерянно моргая, смотрит, как Анна идет танцевать с другим. Их танец. Словно, в этом нет ничего такого. Анна своим поступком сказала ему это яснее слов. Музыка своей влекущей звучностью больно бьет по сердцу, приходится закусить губу и терпеть, не поддаваясь жалости к себе. Иманд впервые видит жену в этом вальсе со стороны. Он знает, что до их знакомства партнером Анны в вельере всегда был Эдмунд. И сейчас давняя сыгранность пары бросается ему в глаза.
Они великолепны: их летящий шаг слитен, сложный рисунок рук отточен до совершенства, перехваты точны - и все это, не отрывая друг от друга глаз, с уверенностью, что в нужный миг встретят локоть, плечо или ладонь партнера. Плавные изгибы рук, изящные поддержки, скользящие улыбки - вальс-флирт, вальс-обольщение, вальс-признание в любви.
Видеть удовольствие, оживление Анны, шелковый вихрь юбки вокруг стройных лодыжек, когда он, высокий и ловкий, тесно обняв, плавно, длительно кружит ее, настойчиво глядя сверху вниз в приподнятое сияющее лицо - невыносимо, как если бы она открыто насмеялась над ним.
То, что Анна может делать и безусловно не раз делала это с другим мужчиной, в известном смысле шокирует Иманда, как шокировала бы ее измена. В глубине души он сознает несообразность своей реакции (господи, это всего лишь танец!) но не может ничего поделать с собой. С охватившей его обидой и горечью. Он оскорблен тем, что жена так легко и охотно разделила с другим те прикосновения и чувства, которые он считал их личными, даже интимными. Выходит, ей все равно с кем?
***
Терзаемый обидой, дома он упорно уклоняется от участливых расспросов Анны: что с тобой? Ты чем-то огорчен? Тебе нездоровится? Отвечает односложными «нет», «ничего», рано уходит спать и, отвернувшись, натягивает одеяло на голову.
Анна перебирает в уме события вечера и недоумевает. Иманд ревнует? После того, как она вопреки всему и вся вышла за него замуж? Чепуха какая-то... Тогда что это, досада? Конечно наскоки Эдмунда не делают тому чести, но ее муж не пыльный мешок, он никому не даст задвинуть себя в угол - в этом Анна уверена совершенно. Иманд не жертва чужой невоспитанности, скорее уж жертва собственного воображения.
Спустя полчаса, она приходит в спальню, ложится рядом, кладет руку ему на плечо:
- Пожалуйста, скажи, в чем дело? Ты сердишься? На что?
Иманд плотнее сжимает веки - пусть думает, что он уже спит. Пусть просто оставит его в покое. Вся мучительная суть обиды как раз и состоит в категорическом нежелании распространяться о ее причинах. Объяснять это ей - унизительно. Анна должна чувствовать сама. А если не чувствует, то и разговоры не помогут.
Он отчаянно нуждается в ее понимании, и в то же время ничем не помогает ей понять. В высокомерном молчании таится безотчетная убежденность, что жена способна угадывать его невысказанные мысли и чувства. Парадоксальным образом, дуясь на нее, он оказывает ей величайшее доверие. Но Анна ничего не знает об этом сногсшибательном даре его любви.
Вздохнув, она убирает ладонь, поворачивается на спину. Иманд долго вслушивается в ровное дыхание жены. Он слишком раздражен, чтобы уснуть, и пытается совладать с собой, призвав на помощь здравый смысл.
Разве Анна хотела обидеть его? Нет. Могла ли она отказать Эдмунду в танце? С какой стати? У нее есть не только муж, но и светские обязанности, она не может манкировать ими. Да он просто смешон со своими претензиями! Сознание, что он ведет себя глупо, ничуть не облегчает его муку. Теория о том, что обида - дело добровольное, чуть ли не сознательное, трещит по швам.
Припоминая разговор, которому был свидетелем, он жжет себя горечью - с ним Анна никогда так не говорила, не доверяла ему тех мыслей и сомнений, а с другом запросто поделилась. И тот сразу понял - ответил ей как равный, как не смог бы ответить он сам. Его мнения Анна не спросила даже для вида (и правда, что он в этом понимает?). О нем будто забыли, отодвинули в сторону. А когда он напомнил о себе - пригласил ее танцевать… То, что Анна не могла же разорваться ничего не меняет.
Жалость к себе и обида вопиют в нем громче рассудка: в эту минуту Иманд не готов признать, что заставить жену метаться между двух огней и удерживать ревнивцев от столкновения - не тот поступок, которым можно гордиться. Что он сам (а не другие за него) решал, как вести себя в разговоре. Что находить общий язык с трудными собеседниками - его профессиональный навык (кто тут дипломат, в конце концов?) и долг гостеприимного хозяина. Почему он предоставил исполнять его одной Анне? Разбушевавшиеся эмоции, увы, заслоняют от него эти очевидные соображения.
Он не может больше вынести растравляющих мыслей и поворачивается к жене. Но Анна давно спит, обнимая вместо него подушку - и тут ему нашлась замена! Заоконный свет (она забыла опустить шторы) голубоватыми пятнами лежит на ее руке, голом плече, распущенных волосах. Он разглядывает смягченные, растушеванные сном черты и линии тела, и уверяет себя, что будь в его выдумках хоть капля правды, Анна не лежала бы с ним сейчас в одной постели.
***
Рано утром наскоро позавтракав в одиночестве, он уходит к себе в кабинет и остается там до обеда. Он все еще обижен, хотя сам уже не знает, кого и в чем винит, и слишком утомлен переживаниями, чтобы трезво разобраться в себе. Стараясь отвлечься, он занимается текущей работой, с тревогой и надеждой прислушиваясь к шагам за дверью: может Анна заглянет к нему?
Он готовит пакет документов к трудным переговорам с азиатами, в то время как его собственные домашние переговоры, похоже, зашли в тупик. Занимаясь важными взрослыми делами, он в то же время исповедует преданность младенческому идеалу отношений, когда проницательные родные избавляли его от трудностей общения и сами догадывались о причинах расстройства. Он не делал ничего, чтобы быть понятым ими, и все же его понимали - без слов, без объяснений знали его мысли и желания. С тех пор он верит, что близкому человеку ничего объяснять не нужно - тот и так сумеет догадаться. Иманд чувствует, что по-настоящему его понимают только тогда, когда слова не нужны. Это ощущение уходит корнями в ту давнюю пору, когда его понятия о любви еще только возникали из хаоса детского опыта.
Но Анна больше не делает попыток поговорить с ним. Она занята - ей не до его капризов. За обедом, не умея оправдать свой убитый вид и дурацкое поведение, он ссылается на неважное самочувствие. Так и есть: он мало и плохо спал ночью, и теперь ощущает себя разбитым. Анна смотрит на него с бессильным состраданием, принимая его слова без вопросов и комментариев. Раз спрашивать бесполезно, она не станет донимать его: пусть успокоится.
Затянувшаяся размолвка с мужем тревожит ее: похоже, он просто не знает, как выйти из ситуации. Вчера что-то больно задело его, а теперь он, вместо того, чтоб объясниться, страдает от непонимания - как ребенок. (Эту мысль она благоразумно оставляет при себе - подобное сравнение лишь оскорбит его тем больше, чем оно вернее.)
Как ребенок, - повторяет она про себя, - как ребенок… Ее мысль напряженно крутится вокруг образа надутого малыша. Интуиция подсказывает ей, что надо отнестись к его переживаниям как к детским, просто приласкать, как маленького. Но Анна, обманутая его взрослостью и серьезностью, не спешит - боится усугубить. Она пытается решить задачу, не зная условий. И у нее нет другой подсказки, кроме любви.
После обеда он снова уходит к себе. Его обида прошла, чувства улеглись, и теперь неловко перед Анной за свою вспышку. Со стороны это наверное комично, и если жена до сих пор не смеется над ним, что ж… он должен стыдиться ее снисходительности.
Иманд рад бы покончить с этим - но как? Попросить прощения? Сделать вид, что ничего не случилось? В его житейском багаже среди имеющихся моделей поведения нет ни одной, подходящей зрелому человеку, который разобиделся как дитя. Он запутался, не знает, как поступить и потому не делает ничего. Поздним вечером сидит один в гостиной. Он устал упрекать себя и ждать сочувствия, но по инерции продолжает делать то и другое. Увидев Анну в дверях, весь сжимается, чувствуя себя кругом неправым, несчастным идиотом, которому некуда деться.
Анна садится сбоку на широкий валик дивана - одну ногу под себя, другую спустив на пол, и внезапно без слов крепко обнимает его, тянет к себе. Она не знает, что его гложет, зато видит под затвердевшим панцирем взрослости подлинного страдальца - растерянного, сердитого, опечаленного ребенка, которого всего-то и нужно обнять, приголубить.
- Я псих… - с досадой и облегчением шепчет он, касаясь губами платья и обдавая ей грудь горячим дыханием, - прости меня. - Она с нежностью прижимает его к себе и чувствует, как его руки смыкаются вокруг нее в ответном объятии.
- Ты никогда не обижаешься на меня, - говорит она. - Почему?
Иманд пожимает плечами:
- Но ты и не хочешь обидеть.
- Не хочу, - подтверждает Анна, и добавляет самокритично, - но иногда бываю невыносима. А ты все равно не обижаешься. Прощаешь еще до того, как прибегу с извинениями.
Он разглядывает свои руки, лежащие на коленях, а она - его улыбку, чуть заметно играющую по углам губ, - будто в прятки, и продолжает.
- К тебе не стыдно прийти, не унизительно. Ты не делаешь оскорбленный вид, не заставляешь себя упрашивать. Я раньше стеснялась прощения попросить, старалась оттянуть этот момент. С тобой стало наоборот - стыдно лишнюю минуту промедлить. Но почему, когда я задеваю тебя, ты не задеваешься?
Он пробует объяснить.
- Я в детстве был ужасно обидчив. Мог, как индюк, целыми днями дуться из-за всякой ерунды.
- Ты?! Индюк? - ну уж это он хватил!
- Однажды… мне лет девять было - отец в сердцах сказал, что я, как та вдова, которая сама себя высекла.
(Она, бровями) - ?
- Я тоже не понял, но запомнил: смешно показалось. Вообразил, как она сама себя лупит и охает. Отец был большим поклонником русской классики. А про вдову - это у Гоголя, в «Ревизоре». Там чиновник, испугавшись, что его накажут за то, что он велел высечь бедную женщину, уверяет, что она сама себя высекла. Но это я потом прочел.
- В подлиннике? - Анна смотрит на него с почтением.
- Не помню… - он смущается, - нет, кажется в переводе.
- А при чем тут вдова-то?
- При том, что отец был прав: я сам себя наказывал. Никто на свете не может обидеть меня. Обижаться или нет - мой выбор.
- Не понимаю, - признается Анна, - как это?
- А что такое обида, по-твоему?
- Это… - она щелкает пальцами, подыскивая точные слова, - такая… острая смесь возмущения и жалости к себе при мысли, что тебе нанесен некий ущерб.
- Так. А бывает так, что ущерб есть, а обиды нет?
- Конечно, если человек нечаянно, не со зла…
- Значит, ты сама решаешь, стоит обижаться или нет, - он ее поймал.
- Ну да… - Анна улыбается: ловко!
Он с удовольствием резюмирует:
- Обида - это чувство. Кто чувства испытывает, тот за них и в ответе.
- Постой, а обидчик?
- Обидчик в ответе не за меня, а за свои поступки.
Этот разговор приходит Анне на память месяца четыре спустя, когда Иманд получает возможность проверить свою теорию.
***
Рано или поздно они должны были встретиться втроем: Иманд, Анна и Эдмунд. В череде новогодних праздников выдается подходящий денек для знакомства. Мужчины пожимают руки, стараясь скрыть неприязненный интерес. Эдмунд с тех пор, как Анна его не видела, отпустил русую бородку и вообще возмужал. Он в отличном настроении, и рад видеть ее. Анна изменилась: полна женственной мягкости, глаза лучатся сиянием - неужели благодаря этому холодному красавчику-мужу?
Эдмунд чувствует укол ревности: кто знает, сумел бы он сам зажечь в ее глазах этот свет? Да ладно, чего уж теперь! Анна сделала выбор и вроде довольна, что ж, он рад за нее.
- Моя дорогая фру Винзор? - пряча усмешку, он галантно припадает к ее ручке.
Анна тыльной стороной пальцев легонько шлепает его по губам:
- Не паясничай!
Всем известно, что в их браке она не вправе сменить династийное имя на фамилию мужа.
Иманд молчит. Шутка ему неприятна. Он в курсе, что выйди Анна за Эдмунда, она носила бы двойную фамилию.
Они втроем садятся за столик немного в стороне от шумного веселья. Анна старается сделать разговор общим, но мужчины, похоже, не горят желанием сойтись покороче. В воздухе висит напряжение. Эдмунд, выдавая покровительственный тон за дружелюбие, панибратски хлопает Иманда по плечу:
- Ну как оно - в новой роли? Не тяжко?
Иманд поднимает на него твердый спокойный взгляд:
- Собираетесь преподать мне пару уроков? - ирония, учитывая шалопайскую репутацию «учителя», убийственная.
Встретив отпор, Эдмунд хмурится. Будь они одни, он бы только хмыкнул добродушно, признавая, что сам напросился на «любезность», но в присутствии Анны…
Только оленьих боёв не хватало, пугается она, вынужденная на ходу сглаживать эти промахи. Надеясь сбить накал, Анна спрашивает Эдмунда про общих знакомых: давно ли он виделся с ними? К счастью, ее друг полон новостей, и разговор соскальзывает в безопасное русло. Иманд слушает молча, избрав роль наблюдателя.
Они говорят о предметах и занятиях, ни разу не упомянутых Анной за все полтора года их брака. Он и не знал, что подобные вещи имеют для нее значение. Но сейчас она болтает о них с человеком своего круга, явно наслаждаясь беседой. Этот викинг по праву рождения и воспитания, как свой допущен к тем областям Анниной жизни, куда ему - мужу, вход заказан.
Они знают друг друга с пеленок. Иманду вдруг приходит на ум, что таким стажем знакомства с собственной женой он сможет похвастать только к пятидесятилетнему юбилею. Их легкие пикировки и шуточки, отсылки к общему прошлому, выразительные взгляды, заменяющие слова, словно заключают их в невидимый, непроницаемый кокон - так ему кажется. Он мог бы вставить пару замечаний, но не решается прервать их оживленный tête-à-tête, ощущая себя лишним.
Теперь, видя Анну и Эдмунда рядом, он начинает понимать тех, кто считал их брак предрешенным - то был бы союз равных, союз людей одного образа мыслей. Глядя на них, трудно не удивляться, почему они не вместе. То, что Анна предпочла его такому жениху, представляется сейчас чистой прихотью, девичьим капризом. Иманд не может отделаться от мысли, что жена, рассеянно улыбаясь ему через плечо собеседника, думает о том же.
Между тем оркестр в зале играет вступление к вальсу-вельеру, и недолгой беседе старых друзей приходит конец. Втайне испытывая облегчение, Иманд поднимается - с первого дня знакомства это их с женой танец. Но и Эдмунд тоже встает. Анна получает два приглашения - с разных сторон. Секундная заминка - она в растерянности.
- Вы позволите? - церемонно и в то же время шутливо спрашивает Эдмунд ее мужа. Анна тоже поворачивается к нему: ты не против? Она сделала выбор - тот, к которому обязывает ее положение и роль хозяйки вечера (но Иманд не готов принять во внимание эти обстоятельства).
Обескураженный, он снова садится. Растерянно моргая, смотрит, как Анна идет танцевать с другим. Их танец. Словно, в этом нет ничего такого. Анна своим поступком сказала ему это яснее слов. Музыка своей влекущей звучностью больно бьет по сердцу, приходится закусить губу и терпеть, не поддаваясь жалости к себе. Иманд впервые видит жену в этом вальсе со стороны. Он знает, что до их знакомства партнером Анны в вельере всегда был Эдмунд. И сейчас давняя сыгранность пары бросается ему в глаза.
Они великолепны: их летящий шаг слитен, сложный рисунок рук отточен до совершенства, перехваты точны - и все это, не отрывая друг от друга глаз, с уверенностью, что в нужный миг встретят локоть, плечо или ладонь партнера. Плавные изгибы рук, изящные поддержки, скользящие улыбки - вальс-флирт, вальс-обольщение, вальс-признание в любви.
Видеть удовольствие, оживление Анны, шелковый вихрь юбки вокруг стройных лодыжек, когда он, высокий и ловкий, тесно обняв, плавно, длительно кружит ее, настойчиво глядя сверху вниз в приподнятое сияющее лицо - невыносимо, как если бы она открыто насмеялась над ним.
То, что Анна может делать и безусловно не раз делала это с другим мужчиной, в известном смысле шокирует Иманда, как шокировала бы ее измена. В глубине души он сознает несообразность своей реакции (господи, это всего лишь танец!) но не может ничего поделать с собой. С охватившей его обидой и горечью. Он оскорблен тем, что жена так легко и охотно разделила с другим те прикосновения и чувства, которые он считал их личными, даже интимными. Выходит, ей все равно с кем?
***
Терзаемый обидой, дома он упорно уклоняется от участливых расспросов Анны: что с тобой? Ты чем-то огорчен? Тебе нездоровится? Отвечает односложными «нет», «ничего», рано уходит спать и, отвернувшись, натягивает одеяло на голову.
Анна перебирает в уме события вечера и недоумевает. Иманд ревнует? После того, как она вопреки всему и вся вышла за него замуж? Чепуха какая-то... Тогда что это, досада? Конечно наскоки Эдмунда не делают тому чести, но ее муж не пыльный мешок, он никому не даст задвинуть себя в угол - в этом Анна уверена совершенно. Иманд не жертва чужой невоспитанности, скорее уж жертва собственного воображения.
Спустя полчаса, она приходит в спальню, ложится рядом, кладет руку ему на плечо:
- Пожалуйста, скажи, в чем дело? Ты сердишься? На что?
Иманд плотнее сжимает веки - пусть думает, что он уже спит. Пусть просто оставит его в покое. Вся мучительная суть обиды как раз и состоит в категорическом нежелании распространяться о ее причинах. Объяснять это ей - унизительно. Анна должна чувствовать сама. А если не чувствует, то и разговоры не помогут.
Он отчаянно нуждается в ее понимании, и в то же время ничем не помогает ей понять. В высокомерном молчании таится безотчетная убежденность, что жена способна угадывать его невысказанные мысли и чувства. Парадоксальным образом, дуясь на нее, он оказывает ей величайшее доверие. Но Анна ничего не знает об этом сногсшибательном даре его любви.
Вздохнув, она убирает ладонь, поворачивается на спину. Иманд долго вслушивается в ровное дыхание жены. Он слишком раздражен, чтобы уснуть, и пытается совладать с собой, призвав на помощь здравый смысл.
Разве Анна хотела обидеть его? Нет. Могла ли она отказать Эдмунду в танце? С какой стати? У нее есть не только муж, но и светские обязанности, она не может манкировать ими. Да он просто смешон со своими претензиями! Сознание, что он ведет себя глупо, ничуть не облегчает его муку. Теория о том, что обида - дело добровольное, чуть ли не сознательное, трещит по швам.
Припоминая разговор, которому был свидетелем, он жжет себя горечью - с ним Анна никогда так не говорила, не доверяла ему тех мыслей и сомнений, а с другом запросто поделилась. И тот сразу понял - ответил ей как равный, как не смог бы ответить он сам. Его мнения Анна не спросила даже для вида (и правда, что он в этом понимает?). О нем будто забыли, отодвинули в сторону. А когда он напомнил о себе - пригласил ее танцевать… То, что Анна не могла же разорваться ничего не меняет.
Жалость к себе и обида вопиют в нем громче рассудка: в эту минуту Иманд не готов признать, что заставить жену метаться между двух огней и удерживать ревнивцев от столкновения - не тот поступок, которым можно гордиться. Что он сам (а не другие за него) решал, как вести себя в разговоре. Что находить общий язык с трудными собеседниками - его профессиональный навык (кто тут дипломат, в конце концов?) и долг гостеприимного хозяина. Почему он предоставил исполнять его одной Анне? Разбушевавшиеся эмоции, увы, заслоняют от него эти очевидные соображения.
Он не может больше вынести растравляющих мыслей и поворачивается к жене. Но Анна давно спит, обнимая вместо него подушку - и тут ему нашлась замена! Заоконный свет (она забыла опустить шторы) голубоватыми пятнами лежит на ее руке, голом плече, распущенных волосах. Он разглядывает смягченные, растушеванные сном черты и линии тела, и уверяет себя, что будь в его выдумках хоть капля правды, Анна не лежала бы с ним сейчас в одной постели.
***
Рано утром наскоро позавтракав в одиночестве, он уходит к себе в кабинет и остается там до обеда. Он все еще обижен, хотя сам уже не знает, кого и в чем винит, и слишком утомлен переживаниями, чтобы трезво разобраться в себе. Стараясь отвлечься, он занимается текущей работой, с тревогой и надеждой прислушиваясь к шагам за дверью: может Анна заглянет к нему?
Он готовит пакет документов к трудным переговорам с азиатами, в то время как его собственные домашние переговоры, похоже, зашли в тупик. Занимаясь важными взрослыми делами, он в то же время исповедует преданность младенческому идеалу отношений, когда проницательные родные избавляли его от трудностей общения и сами догадывались о причинах расстройства. Он не делал ничего, чтобы быть понятым ими, и все же его понимали - без слов, без объяснений знали его мысли и желания. С тех пор он верит, что близкому человеку ничего объяснять не нужно - тот и так сумеет догадаться. Иманд чувствует, что по-настоящему его понимают только тогда, когда слова не нужны. Это ощущение уходит корнями в ту давнюю пору, когда его понятия о любви еще только возникали из хаоса детского опыта.
Но Анна больше не делает попыток поговорить с ним. Она занята - ей не до его капризов. За обедом, не умея оправдать свой убитый вид и дурацкое поведение, он ссылается на неважное самочувствие. Так и есть: он мало и плохо спал ночью, и теперь ощущает себя разбитым. Анна смотрит на него с бессильным состраданием, принимая его слова без вопросов и комментариев. Раз спрашивать бесполезно, она не станет донимать его: пусть успокоится.
Затянувшаяся размолвка с мужем тревожит ее: похоже, он просто не знает, как выйти из ситуации. Вчера что-то больно задело его, а теперь он, вместо того, чтоб объясниться, страдает от непонимания - как ребенок. (Эту мысль она благоразумно оставляет при себе - подобное сравнение лишь оскорбит его тем больше, чем оно вернее.)
Как ребенок, - повторяет она про себя, - как ребенок… Ее мысль напряженно крутится вокруг образа надутого малыша. Интуиция подсказывает ей, что надо отнестись к его переживаниям как к детским, просто приласкать, как маленького. Но Анна, обманутая его взрослостью и серьезностью, не спешит - боится усугубить. Она пытается решить задачу, не зная условий. И у нее нет другой подсказки, кроме любви.
После обеда он снова уходит к себе. Его обида прошла, чувства улеглись, и теперь неловко перед Анной за свою вспышку. Со стороны это наверное комично, и если жена до сих пор не смеется над ним, что ж… он должен стыдиться ее снисходительности.
Иманд рад бы покончить с этим - но как? Попросить прощения? Сделать вид, что ничего не случилось? В его житейском багаже среди имеющихся моделей поведения нет ни одной, подходящей зрелому человеку, который разобиделся как дитя. Он запутался, не знает, как поступить и потому не делает ничего. Поздним вечером сидит один в гостиной. Он устал упрекать себя и ждать сочувствия, но по инерции продолжает делать то и другое. Увидев Анну в дверях, весь сжимается, чувствуя себя кругом неправым, несчастным идиотом, которому некуда деться.
Анна садится сбоку на широкий валик дивана - одну ногу под себя, другую спустив на пол, и внезапно без слов крепко обнимает его, тянет к себе. Она не знает, что его гложет, зато видит под затвердевшим панцирем взрослости подлинного страдальца - растерянного, сердитого, опечаленного ребенка, которого всего-то и нужно обнять, приголубить.
- Я псих… - с досадой и облегчением шепчет он, касаясь губами платья и обдавая ей грудь горячим дыханием, - прости меня. - Она с нежностью прижимает его к себе и чувствует, как его руки смыкаются вокруг нее в ответном объятии.