Сухарь и Недотрога (2)
Иманд (38) - Анна (35)
Анна - это незаурядные мозги плюс твердая воля - так он еще до свадьбы определил для себя главные ее черты. Легко и приятно общаться с женщиной, которая, как и он, реагирует на всё сначала рассудком, и не меньше его уважает чужую свободу. Значит, они легко договорятся - легче, чем большинство пар. (Как и многие мужчины, он склонен переоценивать значение рациональных доводов). Скажи ему тогда некий оракул, что гораздо важнее для него окажется не способность жены вести умные разговоры, а ее готовность жалеть и щадить его, Иманд не принял бы этой истины - разве он нуждается в жалости и снисходительности? С тем же успехом воображаемый оракул мог бы намекнуть ему, что глубокую привязанность Анны он завоюет отнюдь не теми качествами, какими гордится, а тем, что считает своей слабостью и находит нужным скрывать.
***
Иманд возвращается из трехдневной рабочей поездки. Он устал и голоден, но делать остановки в пути не намерен. Поездка могла бы стать менее утомительной, не забивай он рабочий график до отказа. Тем более что особых причин спешить нет - просто ему хочется домой, и жаль провести лишний день в отрыве от тех, кого он любит.
Откинувшись в кресле и прикрыв глаза, он предвкушает, как малыши при виде его радостно завопят и повиснут на нем, цепляясь за ноги, не давая шагу ступить. Как Анна, глядя на них, всплеснет руками и засмеется, одарив поверх детских макушек многообещающим взглядом. И как потом, оставшись наедине… Тут он позволяет воображению увлечь себя и, невидяще глядя в темное окно на мельканье стволов, грезит о тех минутах, которыми закончится сегодняшний день.
***
- Папа еще не приехал? - подняв голову от раскраски, спрашивает Соланж, едва Анна заглядывает в детскую.
- Еще нет, - она щупает лоб играющего на ковре Малыша - жар спал, - вряд ли вы увидите его сегодня, час уже поздний.
Дружное разочарованное «у-у-у…» ей ответом.
- А можно мы завтра в Висбю поедем на праздник? - Соланж громко шмыгает заложенным носом.
- Высморкайся, пожалуйста, - оттягивая неизбежное «нет», говорит Анна.
Дочь послушно берет платок:
- Так можно?
- Да, мам, - встревает Малыш, - мы поедем, ладно?
Анна качает головой.
- Вы оба нездоровы.
- Ну, мамочка! Мы и в том году не были, и в этом все пропустим! - горячится Соланж, глаза у нее набухают слезами (мама должна согласиться, она добрая, ее можно упросить, если похныкать).
- Мы честное слово больше не заболеем! - обещает Малыш.
Он бросил свою забаву и умоляюще смотрит на мать - у той сердце разрывается.
- Куда уж больше, - не поддаваясь на уговоры, вздыхает она, - один еще утром температурил, другая с насморком, а на Готланде ледяной ветер с моря.
- Ну, мамочка, там же конные рыцари будут, и лучники, и шествие факельщиков, и… мы что, опять ничего не увидим, да?! - у нее дрожат губы, крупные светлые слезы горохом катятся по лицу.
- Так нечестно! - Малыш вслед за сестрой громко всхлипывает.
Анне жаль их - она и сама расстроена. В прошлый раз, утешая расхворавшуюся малышню, им обещали поездку на будущий год. Анна колеблется. Слезы детей застают ее врасплох. Сердцем она на их стороне, но разум велит быть твердой. Ее беда - душевная податливость, склонность подхватывать чужие переживания, как заразу (и разносить ее вокруг - пока весь дом дребезжать не начнет). Дети чуют слабину и бессовестно усиливают натиск. Они уже почти добились своего.
Иманд еще на лестнице слышит их показательное нытье, и Аннино беспомощное: «Ну маленькие мои, ну пожалуйста…»
Та-ак, опять детки-оглоедки взяли маму в оборот! Еще немного и она сдастся, не потому, что не хватает твердости стоять на своем, а потому, что проникаясь чужими слезами, не может не сочувствовать им. Чада уверенно играют на маминых нервах давно знакомую партию.
- Что здесь происходит? - спрашивает он, возникая в дверях детской, и видит насупленные лбы, надутые губы, нареванные щеки.
- Пап, ну хоть ты скажи! - вся в слезах Соланж бросается к нему, прося, нет, требуя, чтоб он выступил на их стороне, - мама не разрешает нам ехать на Средневековый праздник!
Малыш трет кулаками ясные глазки и басовито поднывает, поглядывая на взрослых - что-то же должно их разжалобить!
Но папе не нравится, когда его вербуют в сторонники. Иманд отцепляет от себя дочку (ничего себе, теплая встреча!), и решительно прекращает дурную сцену:
- Я не умею разговаривать в таком тоне, - сухо говорит он. - Мы вернемся к этому завтра, когда вы успокоитесь.
Он предлагает Анне руку, и они вместе покидают комнату. «Концерт» в детской быстро стихает - без публики он не имеет смысла.
***
Ужин проходит не так, как мечталось, хотя свет приглушен, зажжены свечи и тщательно сервированный стол уставлен его любимыми блюдами. Анна без аппетита ковыряется в жарком, мыслями она еще в детской - вытирает мокрые носы и шепчет утешения. Детишки быстро приноровились хватать маму за уязвимое место, пуская в ход слезы, при виде которых она соглашается на многое, в чем надо бы отказать. Но с папой они просчитались - он подобных спекуляций не терпит.
Иманд разочарован и зол на себя, ему стыдно признать это - он не может подавить глупой детской обиды. Он так спешил домой, и что же? Дети с порога попытались использовать его в своих целях, Анна огорчена - ей не до него. Преодолевая себя, она расспрашивает о поездке, но разговор не клеится. Дух скрытого недовольства витает в столовой. Но до ссоры им далеко. Они вообще редко ссорятся - оба не терпят диктата и готовы предоставить другому всю потребную ему свободу вместе с ответственностью за нее. Ценя свою и уважая чужую независимость, они не могут винить друг друга в том, что разочарованы.
Однако не сидеть же так весь вечер! Кто-то должен исправить ситуацию. Иманд выглядит замкнутым, отстраненным, но это не так. На самом деле он занят самоедством, и слишком нуждается в душевном тепле и сочувствии, чтоб хотя бы намекнуть. Он не нарочно. Просто эмоции - его слабое место, и он знает только один способ справиться с ними - задушить. Если не показывать своих чувств, то их как бы и нет, никто не узнает о глупых фантазиях побыть немножко в центре внимания, ощутить себя любимым и жданным. Но Анна слишком хорошо его знает. Она встает из-за стола и, обойдя его, обнимает мужа сзади за плечи, прижимается щекой к его щеке: «Как же я по тебе соскучилась…» Это самые правильные, самые желанные слова, и потому он никак не отвечает. Страстно и робко жаждущее сердечного участия существо сидит в нем, затаившись, боясь выдать себя.
Другой бы на его месте открыто отдался ласке - а что такого? Но ему неловко - признавать свою нужду, зависеть от женской доброты. И тяжко в минуту неподдельного чувства показаться смешным, нелепым. Он не маленький мальчик, чтоб искать нежностей и нуждаться в поцелуе на ночь. Мужчине пристало быть сильным, гордым и самодостаточным. Иманд знает, что не таков, и стесняется этого. Анна давно оставила бесполезные попытки разубедить его - доводы адресованы уму, над чувством они не властны. Словами тут ничего не изменишь. Она нашла в себе достаточно сострадания, чтоб примириться со всеми изломами его характера, и кончила тем, что даже полюбила их.
Отсутствие реакции ее не смущает. Зная, «где у него болит», Анна не бьет по больному, а жалеет. И продолжает шептать ему в волосы, какими долгими были дни без него, как нетерпеливо ждали его дети, и как хорошо, что он уже дома. Она говорит с ним, не ожидая ответа, пока он не ощутит, что это и впрямь хорошо - вернуться домой.
Остаток вечера они сидят рядышком, обсуждая, как устроить детям поездку на Готланд, не подвергая их здоровье опасности. Иманд убеждает жену, что дети хорошо себя чувствуют и полны сил, что радостное событие подействует лучше лекарств.
- Они как ты, - жалуется Анна, - живут, витая в мире идей, и приземляются только по показаниям врача.
Ее собственная зацикленность на теле, готовность прислушиваться ко всем его бурчаниям, подсказывает, что дети съездят в Висбю и простудятся там насмерть (говоря это, она прямо содрогается в ознобе).
- Конечно, - выслушав ее опасения, серьезно кивает Иманд, - если мы пошлем их туда голыми…
Анна фыркает от смеха.
- Но ты не волнуйся, - продолжает он. - Их посадят в какую-нибудь обитую ватой средневековую карету… ты смеешься или зеваешь?
***
Рафинированная «физика» Анны диктует ей трепетное отношение к своему и чужому здоровью. В том, что касается телесных ощущений, чувственности она одарена необыкновенно. В пору жениховства казавшаяся ему недотрогой, Анна донельзя удивила его с первых дней, проявив себя вдохновенной пылкой и утонченной любовницей, чуткой к его возможностям и желаниям, отзывчивой на них.
Со временем он понял: пугливость и робость Анны-невесты не противоречит зрелому сексуальному аппетиту Анны-жены. И то и другое - следствие страстного тайного интереса к «неприличному» - каковым ей мнилось открытое проявление сексуальности.
Постель оказалась не только местом утоления любовных желаний, но и местом встречи с самыми страшными страхами - боязни, что любимый человек отвергнет твое тело или твои чувства. Они осмелились показать друг другу самые ранимые, тревожно оберегаемые места, и взаимное доверие сплотило их. Иманд, которого в глаза и за глаза не раз называли сухарем - слишком холодным и рассудочным, чтоб проникнуться чужим настроением или болью (не говоря уж о выражении собственных), презирающим мелодраму и органически неспособным на широкий чувствительный жест - привык считать это своим изъяном.
Он с детства был таким - выдержанным терпеливым ребенком, который не плакал и не жаловался («да, больно, но можно потерпеть»). Потом замкнутым насмешливым юнцом. Потом сдержанным ироничным молодым человеком, умевшим с каменным лицом травить анекдоты, от которых публика покатывалась со смеху, но неспособным красиво объясниться в любви. Как это он падет на колени, прижмет руку к сердцу и дрожащим голосом понесет возвышенную любовную ахинею, как ловелас в бульварном водевиле? Ничего пошлее этой сцены и представить нельзя. С какой бы силой и страстью он ни влюблялся, отвращение к пышным выспренним фразам и театральным эффектам намертво сковывало язык, а то невнятное бормотание, какое он только и мог из себя выдавить, самому казалось позорным - уж лучше страдать молча.
Однако неумение выражать чувства «как все», отнюдь не освобождало от необходимости делать это. Хуже того, беспомощность соединялась в нем с постоянной жаждой проявлять свои переживания - столь же неуёмной, сколь и несчастной. Чем меньше он мог, тем больше хотелось. Вот уже лет двадцать в памяти его живет «запретная» сцена, о которой он никогда не посмеет рассказать, открывшая ему неприятную истину о себе самом.
В те дни он ежедневно навещал маму в больнице. Шла весенняя сессия, он разрывался между зачетами и приемными часами в отделении, почти не спал и до того вымотался, что, спеша на последний экзамен, перепутал маршруты и опомнился только на крыльце клиники. Ехать назад уже не имело смысла. Учеба, будущность, даже перспектива вылететь из университета - что они значили перед маминым умиранием!
Накануне им ясно дали понять, что надеяться больше не на что. Теперь уже нельзя будет спрятаться за фальшиво-бодрым тоном и преувеличенным интересом к повседневным мелочам, строить планы на «после выписки» и уговаривать «потерпеть еще немножко».
Он поднялся на третий этаж, толкнул дверь маминой палаты, полной солнца и нестерпимого блеска хромированных рычагов монструозного больничного ложа. За приоткрытым окном щебетали птицы, неистребимый дух лекарств, дезинфекции и гниющей плоти перебивал мощный аромат сирени, которую он принес вчера - медсестра дала им казенную вазочку, слишком тесную для большого букета. Мама лежала под капельницей, вливавшей мало-помалу жизнь в измученную вену - еще один день страданий, чтоб побыть вместе. Она повернула голову к двери, дожидаясь его, да так и уснула, вытянув худую шею. Из широкого выреза сорочки выпирали ключицы с провалами синих теней. Он присел в изножье постели, взял бессильную руку, пронзенную иглой, стал гладить восковые пальцы, чувствуя, как теснит и давит под ребрами бесконечная жалость к ней. Потом что-то лопнуло в нем, как нарыв, и, не совладав с горем, он повалился на эту ладонь лицом, задыхаясь от рыданий - боль хлынула горлом, носом, исторглась из него не плачем, а какими-то хриплыми лающими подвываниями, истерическим кашлем, соплями. Никогда в жизни, даже малышом - от жгучей обиды, он не горевал так бурно, как в ту минуту, совершенно потерявшись в своем отчаянии, ничего не соображая, инстинктивно выплевывая, вымывая из глаз, из сердца свою беду. Потрясенный этим взрывом, он в ужасе отшатнулся «от эмоций», но поздно. Холод маминой руки жег ему щеку, и сквозь боль он внезапно испытал неведомое, пугающее удовлетворение от слез. То, что было недостойной слабостью, душевным расстройством ввергло его в блаженное состояние, подарило прежде не испытанное сладостное изнеможение и облегчение - чудовищное в такую минуту.
Он не забыл того безнравственного постыдного… чуть ли не удовольствия, и хотя строго осудил себя, не мог не желать его всем скулящим от тоски сердцем. Но научиться отпускать постоянно натянутые поводья чувств мог только в общении с кем-то, кто тоже нуждался в диалоге и деликатно помог бы ему.
Нет, Анна не самый подходящий человек. У нее своя проблема, требующая от мужчины интимной чуткости, какой никто не заподозрил бы в ее муже. Кто же мог догадаться о скрытой под броней бесстрастия тонкой чувствительности - изощренной и ранимой, способной уловить чужую тайную боль и откликнуться на нее? Откуда вообще людям знать, что по-настоящему умеют чувствовать лишь те, кто знает, каково это - обходиться вовсе без чувств. Анне повезло - рядом с ней оказался скрытный, немногословный, но нежный и предупредительный любовник. А она - от природы склонная отзываться на всякую эмоцию, разве могла не почуять его острой нужды в доверительности, не ответить на нее?
Секс - перекрестье эмоционального и физического начал - стал полем для желанного общения. Будто альпинисты, идущие в одной связке, они взаимно подстраховывают друг друга сильными сторонами натур, не потому, что сила их стремится покровительствовать чужой слабости, - к этому побуждает любовь и сочувствие. Каждый проходит свою часть общего пути, меняясь ролями ведущего и ведомого, подталкивая и поддерживая того, кому труднее.
Но никакой идиллии тут нет. Это тяжкий путь. Оба привыкли защищать и прятать ранимые места, и не спешат расстаться с иронией и скепсисом, ханжеством и лицемерием, худо-бедно все-таки прикрывающим ущербность. Да и легко ли сильному подладиться под слабого и терпеливо помогать ему идти, пусть медленно и спотыкаясь, но самому - всегда есть соблазн взять на ручки и отнести, куда требуется. А слабости разве легко примириться со своей убогостью и простить силе ее могущество и самонадеянность? Нет, их путь не легкий и не гладкий - но необходимый.
Они уже не те, что десять лет назад. Союз сухаря и недотроги - звучит вполне безнадежно, не правда ли? - смягчил одного и раскрепостил другую. Со стороны это пока не очень заметно. Разве что Иманд, всегда остававшийся серьезным на публике, стал порой улыбаться, а иногда даже смеяться в голос. Разве что Анна, прежде поджимавшая губы и отводившая глаза при любых проявлениях «нескромности», вдруг отважилась посетить модный показ эротического белья в День всех сердец.* Разве что оба они, отроду склонные доверять больше голове, чем сердцу, стали не столь категоричны в суждениях. Эти неприметные мелочи - внешние знаки внутренних перемен, они как еле видные трещины в стене свидетельствуют о тектонических сдвигах.
Вот почему, обсуждая домашние дела, оба безотчетно ищут предлога затащить друг дружку в постель, где так естественно проявлять все то, что им воистину хочется проявить. «Ты смеешься или зеваешь? Пойдем наверх…»
В спальне до «раздеться и лечь» дело не доходит - не успевает. Анна слишком соблазнительна, слишком желанна, чтоб выпустить ее из рук. У нее полон шепота рот, от которого у него горят щеки, уши и нетерпеливые пальцы, запутавшиеся в застежках, бретельках.
- Не возись, ну их!
И еще пара слов на ушко, пока она справляется с ремнем, распускает молнию и, уступая натиску, валится навзничь на подушки, продолжая помогать ему - убирать все преграды между ними, с жадным вниманием глядя мужу в лицо, наслаждаясь видом его экстаза. Эти зримые проявления блаженства наполняют ее острым восторгом.
В последний миг ему хочется видеть это: сбившееся комом платье, молящие глаза с блестящими расширенными зрачками, и то, как разомкнутся прикушенные губы с чуть слышным горловым а-ах… А потом можно будет долго-долго лежать, надышаться до сладкой одури запахом ее волос и слегка вспотевших подмышек, пока она не шепнет с тихим смешком: «Ложись как следует, а то так и уснешь поперек постели».
Пристраивая щеку на подсунутой ею подушке, он вспоминает о нерешенном вопросе:
- Кто завтра детям скажет - ты или я?
- Вместе скажем, - она ложится рядом под его обнимающую руку. - Спи…
--------------------------------
День всех сердец* - 14 февраля. Так в Швеции называют день святого Валентина.
Анна - это незаурядные мозги плюс твердая воля - так он еще до свадьбы определил для себя главные ее черты. Легко и приятно общаться с женщиной, которая, как и он, реагирует на всё сначала рассудком, и не меньше его уважает чужую свободу. Значит, они легко договорятся - легче, чем большинство пар. (Как и многие мужчины, он склонен переоценивать значение рациональных доводов). Скажи ему тогда некий оракул, что гораздо важнее для него окажется не способность жены вести умные разговоры, а ее готовность жалеть и щадить его, Иманд не принял бы этой истины - разве он нуждается в жалости и снисходительности? С тем же успехом воображаемый оракул мог бы намекнуть ему, что глубокую привязанность Анны он завоюет отнюдь не теми качествами, какими гордится, а тем, что считает своей слабостью и находит нужным скрывать.
***
Иманд возвращается из трехдневной рабочей поездки. Он устал и голоден, но делать остановки в пути не намерен. Поездка могла бы стать менее утомительной, не забивай он рабочий график до отказа. Тем более что особых причин спешить нет - просто ему хочется домой, и жаль провести лишний день в отрыве от тех, кого он любит.
Откинувшись в кресле и прикрыв глаза, он предвкушает, как малыши при виде его радостно завопят и повиснут на нем, цепляясь за ноги, не давая шагу ступить. Как Анна, глядя на них, всплеснет руками и засмеется, одарив поверх детских макушек многообещающим взглядом. И как потом, оставшись наедине… Тут он позволяет воображению увлечь себя и, невидяще глядя в темное окно на мельканье стволов, грезит о тех минутах, которыми закончится сегодняшний день.
***
- Папа еще не приехал? - подняв голову от раскраски, спрашивает Соланж, едва Анна заглядывает в детскую.
- Еще нет, - она щупает лоб играющего на ковре Малыша - жар спал, - вряд ли вы увидите его сегодня, час уже поздний.
Дружное разочарованное «у-у-у…» ей ответом.
- А можно мы завтра в Висбю поедем на праздник? - Соланж громко шмыгает заложенным носом.
- Высморкайся, пожалуйста, - оттягивая неизбежное «нет», говорит Анна.
Дочь послушно берет платок:
- Так можно?
- Да, мам, - встревает Малыш, - мы поедем, ладно?
Анна качает головой.
- Вы оба нездоровы.
- Ну, мамочка! Мы и в том году не были, и в этом все пропустим! - горячится Соланж, глаза у нее набухают слезами (мама должна согласиться, она добрая, ее можно упросить, если похныкать).
- Мы честное слово больше не заболеем! - обещает Малыш.
Он бросил свою забаву и умоляюще смотрит на мать - у той сердце разрывается.
- Куда уж больше, - не поддаваясь на уговоры, вздыхает она, - один еще утром температурил, другая с насморком, а на Готланде ледяной ветер с моря.
- Ну, мамочка, там же конные рыцари будут, и лучники, и шествие факельщиков, и… мы что, опять ничего не увидим, да?! - у нее дрожат губы, крупные светлые слезы горохом катятся по лицу.
- Так нечестно! - Малыш вслед за сестрой громко всхлипывает.
Анне жаль их - она и сама расстроена. В прошлый раз, утешая расхворавшуюся малышню, им обещали поездку на будущий год. Анна колеблется. Слезы детей застают ее врасплох. Сердцем она на их стороне, но разум велит быть твердой. Ее беда - душевная податливость, склонность подхватывать чужие переживания, как заразу (и разносить ее вокруг - пока весь дом дребезжать не начнет). Дети чуют слабину и бессовестно усиливают натиск. Они уже почти добились своего.
Иманд еще на лестнице слышит их показательное нытье, и Аннино беспомощное: «Ну маленькие мои, ну пожалуйста…»
Та-ак, опять детки-оглоедки взяли маму в оборот! Еще немного и она сдастся, не потому, что не хватает твердости стоять на своем, а потому, что проникаясь чужими слезами, не может не сочувствовать им. Чада уверенно играют на маминых нервах давно знакомую партию.
- Что здесь происходит? - спрашивает он, возникая в дверях детской, и видит насупленные лбы, надутые губы, нареванные щеки.
- Пап, ну хоть ты скажи! - вся в слезах Соланж бросается к нему, прося, нет, требуя, чтоб он выступил на их стороне, - мама не разрешает нам ехать на Средневековый праздник!
Малыш трет кулаками ясные глазки и басовито поднывает, поглядывая на взрослых - что-то же должно их разжалобить!
Но папе не нравится, когда его вербуют в сторонники. Иманд отцепляет от себя дочку (ничего себе, теплая встреча!), и решительно прекращает дурную сцену:
- Я не умею разговаривать в таком тоне, - сухо говорит он. - Мы вернемся к этому завтра, когда вы успокоитесь.
Он предлагает Анне руку, и они вместе покидают комнату. «Концерт» в детской быстро стихает - без публики он не имеет смысла.
***
Ужин проходит не так, как мечталось, хотя свет приглушен, зажжены свечи и тщательно сервированный стол уставлен его любимыми блюдами. Анна без аппетита ковыряется в жарком, мыслями она еще в детской - вытирает мокрые носы и шепчет утешения. Детишки быстро приноровились хватать маму за уязвимое место, пуская в ход слезы, при виде которых она соглашается на многое, в чем надо бы отказать. Но с папой они просчитались - он подобных спекуляций не терпит.
Иманд разочарован и зол на себя, ему стыдно признать это - он не может подавить глупой детской обиды. Он так спешил домой, и что же? Дети с порога попытались использовать его в своих целях, Анна огорчена - ей не до него. Преодолевая себя, она расспрашивает о поездке, но разговор не клеится. Дух скрытого недовольства витает в столовой. Но до ссоры им далеко. Они вообще редко ссорятся - оба не терпят диктата и готовы предоставить другому всю потребную ему свободу вместе с ответственностью за нее. Ценя свою и уважая чужую независимость, они не могут винить друг друга в том, что разочарованы.
Однако не сидеть же так весь вечер! Кто-то должен исправить ситуацию. Иманд выглядит замкнутым, отстраненным, но это не так. На самом деле он занят самоедством, и слишком нуждается в душевном тепле и сочувствии, чтоб хотя бы намекнуть. Он не нарочно. Просто эмоции - его слабое место, и он знает только один способ справиться с ними - задушить. Если не показывать своих чувств, то их как бы и нет, никто не узнает о глупых фантазиях побыть немножко в центре внимания, ощутить себя любимым и жданным. Но Анна слишком хорошо его знает. Она встает из-за стола и, обойдя его, обнимает мужа сзади за плечи, прижимается щекой к его щеке: «Как же я по тебе соскучилась…» Это самые правильные, самые желанные слова, и потому он никак не отвечает. Страстно и робко жаждущее сердечного участия существо сидит в нем, затаившись, боясь выдать себя.
Другой бы на его месте открыто отдался ласке - а что такого? Но ему неловко - признавать свою нужду, зависеть от женской доброты. И тяжко в минуту неподдельного чувства показаться смешным, нелепым. Он не маленький мальчик, чтоб искать нежностей и нуждаться в поцелуе на ночь. Мужчине пристало быть сильным, гордым и самодостаточным. Иманд знает, что не таков, и стесняется этого. Анна давно оставила бесполезные попытки разубедить его - доводы адресованы уму, над чувством они не властны. Словами тут ничего не изменишь. Она нашла в себе достаточно сострадания, чтоб примириться со всеми изломами его характера, и кончила тем, что даже полюбила их.
Отсутствие реакции ее не смущает. Зная, «где у него болит», Анна не бьет по больному, а жалеет. И продолжает шептать ему в волосы, какими долгими были дни без него, как нетерпеливо ждали его дети, и как хорошо, что он уже дома. Она говорит с ним, не ожидая ответа, пока он не ощутит, что это и впрямь хорошо - вернуться домой.
Остаток вечера они сидят рядышком, обсуждая, как устроить детям поездку на Готланд, не подвергая их здоровье опасности. Иманд убеждает жену, что дети хорошо себя чувствуют и полны сил, что радостное событие подействует лучше лекарств.
- Они как ты, - жалуется Анна, - живут, витая в мире идей, и приземляются только по показаниям врача.
Ее собственная зацикленность на теле, готовность прислушиваться ко всем его бурчаниям, подсказывает, что дети съездят в Висбю и простудятся там насмерть (говоря это, она прямо содрогается в ознобе).
- Конечно, - выслушав ее опасения, серьезно кивает Иманд, - если мы пошлем их туда голыми…
Анна фыркает от смеха.
- Но ты не волнуйся, - продолжает он. - Их посадят в какую-нибудь обитую ватой средневековую карету… ты смеешься или зеваешь?
***
Рафинированная «физика» Анны диктует ей трепетное отношение к своему и чужому здоровью. В том, что касается телесных ощущений, чувственности она одарена необыкновенно. В пору жениховства казавшаяся ему недотрогой, Анна донельзя удивила его с первых дней, проявив себя вдохновенной пылкой и утонченной любовницей, чуткой к его возможностям и желаниям, отзывчивой на них.
Со временем он понял: пугливость и робость Анны-невесты не противоречит зрелому сексуальному аппетиту Анны-жены. И то и другое - следствие страстного тайного интереса к «неприличному» - каковым ей мнилось открытое проявление сексуальности.
Постель оказалась не только местом утоления любовных желаний, но и местом встречи с самыми страшными страхами - боязни, что любимый человек отвергнет твое тело или твои чувства. Они осмелились показать друг другу самые ранимые, тревожно оберегаемые места, и взаимное доверие сплотило их. Иманд, которого в глаза и за глаза не раз называли сухарем - слишком холодным и рассудочным, чтоб проникнуться чужим настроением или болью (не говоря уж о выражении собственных), презирающим мелодраму и органически неспособным на широкий чувствительный жест - привык считать это своим изъяном.
Он с детства был таким - выдержанным терпеливым ребенком, который не плакал и не жаловался («да, больно, но можно потерпеть»). Потом замкнутым насмешливым юнцом. Потом сдержанным ироничным молодым человеком, умевшим с каменным лицом травить анекдоты, от которых публика покатывалась со смеху, но неспособным красиво объясниться в любви. Как это он падет на колени, прижмет руку к сердцу и дрожащим голосом понесет возвышенную любовную ахинею, как ловелас в бульварном водевиле? Ничего пошлее этой сцены и представить нельзя. С какой бы силой и страстью он ни влюблялся, отвращение к пышным выспренним фразам и театральным эффектам намертво сковывало язык, а то невнятное бормотание, какое он только и мог из себя выдавить, самому казалось позорным - уж лучше страдать молча.
Однако неумение выражать чувства «как все», отнюдь не освобождало от необходимости делать это. Хуже того, беспомощность соединялась в нем с постоянной жаждой проявлять свои переживания - столь же неуёмной, сколь и несчастной. Чем меньше он мог, тем больше хотелось. Вот уже лет двадцать в памяти его живет «запретная» сцена, о которой он никогда не посмеет рассказать, открывшая ему неприятную истину о себе самом.
В те дни он ежедневно навещал маму в больнице. Шла весенняя сессия, он разрывался между зачетами и приемными часами в отделении, почти не спал и до того вымотался, что, спеша на последний экзамен, перепутал маршруты и опомнился только на крыльце клиники. Ехать назад уже не имело смысла. Учеба, будущность, даже перспектива вылететь из университета - что они значили перед маминым умиранием!
Накануне им ясно дали понять, что надеяться больше не на что. Теперь уже нельзя будет спрятаться за фальшиво-бодрым тоном и преувеличенным интересом к повседневным мелочам, строить планы на «после выписки» и уговаривать «потерпеть еще немножко».
Он поднялся на третий этаж, толкнул дверь маминой палаты, полной солнца и нестерпимого блеска хромированных рычагов монструозного больничного ложа. За приоткрытым окном щебетали птицы, неистребимый дух лекарств, дезинфекции и гниющей плоти перебивал мощный аромат сирени, которую он принес вчера - медсестра дала им казенную вазочку, слишком тесную для большого букета. Мама лежала под капельницей, вливавшей мало-помалу жизнь в измученную вену - еще один день страданий, чтоб побыть вместе. Она повернула голову к двери, дожидаясь его, да так и уснула, вытянув худую шею. Из широкого выреза сорочки выпирали ключицы с провалами синих теней. Он присел в изножье постели, взял бессильную руку, пронзенную иглой, стал гладить восковые пальцы, чувствуя, как теснит и давит под ребрами бесконечная жалость к ней. Потом что-то лопнуло в нем, как нарыв, и, не совладав с горем, он повалился на эту ладонь лицом, задыхаясь от рыданий - боль хлынула горлом, носом, исторглась из него не плачем, а какими-то хриплыми лающими подвываниями, истерическим кашлем, соплями. Никогда в жизни, даже малышом - от жгучей обиды, он не горевал так бурно, как в ту минуту, совершенно потерявшись в своем отчаянии, ничего не соображая, инстинктивно выплевывая, вымывая из глаз, из сердца свою беду. Потрясенный этим взрывом, он в ужасе отшатнулся «от эмоций», но поздно. Холод маминой руки жег ему щеку, и сквозь боль он внезапно испытал неведомое, пугающее удовлетворение от слез. То, что было недостойной слабостью, душевным расстройством ввергло его в блаженное состояние, подарило прежде не испытанное сладостное изнеможение и облегчение - чудовищное в такую минуту.
Он не забыл того безнравственного постыдного… чуть ли не удовольствия, и хотя строго осудил себя, не мог не желать его всем скулящим от тоски сердцем. Но научиться отпускать постоянно натянутые поводья чувств мог только в общении с кем-то, кто тоже нуждался в диалоге и деликатно помог бы ему.
Нет, Анна не самый подходящий человек. У нее своя проблема, требующая от мужчины интимной чуткости, какой никто не заподозрил бы в ее муже. Кто же мог догадаться о скрытой под броней бесстрастия тонкой чувствительности - изощренной и ранимой, способной уловить чужую тайную боль и откликнуться на нее? Откуда вообще людям знать, что по-настоящему умеют чувствовать лишь те, кто знает, каково это - обходиться вовсе без чувств. Анне повезло - рядом с ней оказался скрытный, немногословный, но нежный и предупредительный любовник. А она - от природы склонная отзываться на всякую эмоцию, разве могла не почуять его острой нужды в доверительности, не ответить на нее?
Секс - перекрестье эмоционального и физического начал - стал полем для желанного общения. Будто альпинисты, идущие в одной связке, они взаимно подстраховывают друг друга сильными сторонами натур, не потому, что сила их стремится покровительствовать чужой слабости, - к этому побуждает любовь и сочувствие. Каждый проходит свою часть общего пути, меняясь ролями ведущего и ведомого, подталкивая и поддерживая того, кому труднее.
Но никакой идиллии тут нет. Это тяжкий путь. Оба привыкли защищать и прятать ранимые места, и не спешат расстаться с иронией и скепсисом, ханжеством и лицемерием, худо-бедно все-таки прикрывающим ущербность. Да и легко ли сильному подладиться под слабого и терпеливо помогать ему идти, пусть медленно и спотыкаясь, но самому - всегда есть соблазн взять на ручки и отнести, куда требуется. А слабости разве легко примириться со своей убогостью и простить силе ее могущество и самонадеянность? Нет, их путь не легкий и не гладкий - но необходимый.
Они уже не те, что десять лет назад. Союз сухаря и недотроги - звучит вполне безнадежно, не правда ли? - смягчил одного и раскрепостил другую. Со стороны это пока не очень заметно. Разве что Иманд, всегда остававшийся серьезным на публике, стал порой улыбаться, а иногда даже смеяться в голос. Разве что Анна, прежде поджимавшая губы и отводившая глаза при любых проявлениях «нескромности», вдруг отважилась посетить модный показ эротического белья в День всех сердец.* Разве что оба они, отроду склонные доверять больше голове, чем сердцу, стали не столь категоричны в суждениях. Эти неприметные мелочи - внешние знаки внутренних перемен, они как еле видные трещины в стене свидетельствуют о тектонических сдвигах.
Вот почему, обсуждая домашние дела, оба безотчетно ищут предлога затащить друг дружку в постель, где так естественно проявлять все то, что им воистину хочется проявить. «Ты смеешься или зеваешь? Пойдем наверх…»
В спальне до «раздеться и лечь» дело не доходит - не успевает. Анна слишком соблазнительна, слишком желанна, чтоб выпустить ее из рук. У нее полон шепота рот, от которого у него горят щеки, уши и нетерпеливые пальцы, запутавшиеся в застежках, бретельках.
- Не возись, ну их!
И еще пара слов на ушко, пока она справляется с ремнем, распускает молнию и, уступая натиску, валится навзничь на подушки, продолжая помогать ему - убирать все преграды между ними, с жадным вниманием глядя мужу в лицо, наслаждаясь видом его экстаза. Эти зримые проявления блаженства наполняют ее острым восторгом.
В последний миг ему хочется видеть это: сбившееся комом платье, молящие глаза с блестящими расширенными зрачками, и то, как разомкнутся прикушенные губы с чуть слышным горловым а-ах… А потом можно будет долго-долго лежать, надышаться до сладкой одури запахом ее волос и слегка вспотевших подмышек, пока она не шепнет с тихим смешком: «Ложись как следует, а то так и уснешь поперек постели».
Пристраивая щеку на подсунутой ею подушке, он вспоминает о нерешенном вопросе:
- Кто завтра детям скажет - ты или я?
- Вместе скажем, - она ложится рядом под его обнимающую руку. - Спи…
--------------------------------
День всех сердец* - 14 февраля. Так в Швеции называют день святого Валентина.