Стокгольм. Резиденция Haga. Один осенний день
Иманд (37) - Анна (34)
Воскресным утром, полная решимости навести порядок в скопившихся на ее столе документах, Анна отправляется к себе в кабинет. Разъезжающаяся груда бумаг достигла угрожающей высоты, обещая похоронить под собой растяпу, который случайно ее заденет. Анне даже перед секретарями неловко. Нет, она нынче же все разберет - прочтет то, что дожидается ее внимания, наложит резолюции, словом, будет умницей и не сойдет с места, пока…
Усевшись за стол и придвинув к себе десяток верхних папок, она принимается за знакомство с их содержимым, и с полчаса деловито переворачивает страницы. Ей становится ясно, что работы гораздо больше, чем она представляла. Энтузиазм ее угасает, но понукая себя, она все же продолжает читать.
Потом встает, потягивается, подходит к окну, за которым горит как золотая свеча чудесный осенний денек. За ширмой рассудка втайне от нее самой, вовсю идет подрывная работа. Пока она слоняется по кабинету, вяло раздумывая, нельзя ли спихнуть на кого-нибудь хоть часть дел, ее намерение разгрести гору бумаг еще в силе (а то бы она просто бросила все и ушла). Но, потихоньку ее умонастроение меняется.
Конечно, навести порядок в бумагах давно пора - спору нет, но прямо сейчас кому это надо? Продолжая наворачивать круги вокруг стола, она уже с трудом представляет, что сама добровольно впряглась в этот воз - да быть не может! Конечно в открытую ее не принуждали, но исподволь… те, чьи бумаги лежат в той куче, ждут, что она ими займется. И эти бесчувственные люди хотят, чтоб она в такой прекрасный день чахла над этой пыльной грудой как конторская крыса? Анна и сама толком не понимает, как пришла к такому выводу и раздражается. Сердится, что взяла на себя обязательства.
Желая проведать супругу, добровольно заточившую себя в кабинете, Иманд заглядывает к ней с участливым вопросом:
- Ну как продвигаются дела?
- Не дави на меня! - вспыхивает Анна, с трудом уговорившая себя снова сесть за стол (наконец-то она нашла того, кто хочет, чтоб она копалась в бумагах!) - Я не обязана тут сидеть!
Теперь собственное намерение представляется ей идущим извне. Бедняжка в самом деле чувствует, что муж хочет принудить ее.
Не возразив ни словом, Иманд бесшумно прикрывает дверь. Анна слышит его удаляющиеся шаги по коридору. Еще и обиделся! Она злится: муж давит на нее своей безупречной организованностью. У него не бывает бумажных монбланов. Он слишком требователен к себе. И к ней. Но с какой стати он сует нос в ее занятия? Она сама знает, что ей делать. Да, знает!
Какое-то время она еще продолжает «накручивать» себя, но уже без прежнего вдохновенья - единственно, чтоб ослабить свербящее внутри неприятное чувство, что сама во всем виновата. Что, накричав на мужа, валит с больной головы на здоровую. А он даже не огрызнулся в ответ. Просто ушел как всегда - молча, «без эмоций». И какая уж теперь работа, когда совесть ее поедом ест. И загрызет совсем, если не пойти немедля просить прощения.
Проходя мимо, она слышит из детской счастливый визг и добродушные увещевания нянек, собирающих детей на прогулку. Иманд конечно возьмет их с собой. Она спускается в холл и видит его уже одетым для долгого гулянья с малышней. Робко подойдя сбоку (стыдно ж, ёлки-палки!), склоняет повинную голову ему на плечо.
- Ну прости! Как только ты меня терпишь…
Он тихонько гладит ей плечи, затылок и, приобняв, дружески предлагает:
- Пойдем-ка с нами гулять. Ты засиделась, устала, срываешься вон по пустякам.
- Мне казалось, ты на меня давишь, - ей хочется оправдаться в его глазах. - А зачем ты заходил?
Он отвечает нехотя (не желая добивать ее великодушием):
- Хотел спросить, может тебе помочь?
***
Они бок о бок идут по длинной аллее старого парка. Вокруг с воплями носятся дети, взбивая опавшую листву, ныряя во влажно шелестящие мягкие вороха.
- Смотри-и-ите! - собрав разноцветную охапку, Соланж вскидывает руки кверху и восторженно замирает под самодельным листопадом.
- Собери красивых кленовых листьев, - предлагает ей Анна, - осенний веночек тебе сплетем.
Семилетняя стрекоза с готовностью бросается в чащу - самые красивые листья конечно там. За ней увязывается и Малыш. Родители ненадолго остаются одни.
- Почему я чувствовала, что ты давишь на меня? - Анна возвращается к предыдущему разговору.
Иманд взяв ее за руку, увлекает с дорожки на обочину, где шелестящий многослойный ковер покрывает землю особенно густо, наполняя пространство мягким желтым светом:
- Пошуршим?
Они с детским энтузиазмом загребают листья ногами, смотрят друг на друга и смеются.
- Ты как-то умудрилась выдать свое побуждение за мое, - прерывает он паузу.
- Хочешь сказать, я сама себя заставляю, а виню тебя?
Анна трет лоб.
- Если бы вместо меня вошел секретарь, - подсказывает муж.
- Ну-у... да, - признает она. - Орать бы только постеснялась. На секретаря воспитания еще хватает, а на тебя…
- Не казнись. У всех бывает.
- И у тебя?
Покаянный вздох в ответ.
- Что-то не припомню… - Анна сбоку заглядывает ему в лицо: наговаривает он на себя, что ли? Но Иманд, - его самокритичность действует на нее сильнее укоров, - иногда я, правда, на тебя давлю.
- Да, - соглашается он, - и тем облегчаешь мне перевешивание своих обезьян на твою шею - сама делаешь то, в чем я ищу повод обвинить тебя. Но твое давление я могу игнорировать, а свое - идущее изнутри, нет.
Анна мысленно примеряет его слова на себя.
- Представь, - продолжает он, - что тебе неохота возиться с бумагами, а я настаиваю, чтоб ты ими занялась - что скажешь?
- То и скажу: «Не хочу» - Анна начинает понимать: реальное давление мужа она бы сбросила.
- Если мне кажется, что на меня давят, значит, у меня есть побуждение, которого я не сознаю? Черт, сложно!
Он сочувственно кивает:
- Давай после обеда вместе разберем эту кучу.
- Найди себе занятие поприятней, - Анна не собирается злоупотреблять его добротой.
- Не командуй, - ровно говорит он, и тут же фыркает. - Ну вот, только что говорили!
Из чащи доносятся вопли детей: дерутся они там, что ли? Из-за деревьев появляется хнычущий Малыш - бредет к ним, спотыкаясь о сучья, увязая в запорошенной листьями траве. Добравшись до отца, утыкается ему в колени и просительно вытягивает ручки. Иманд подхватывает его и водружает себе на шею.
- Балуешь его, - замечает Анна.
- Нет, - серьезно возражает муж, - просто люблю так, как ему хочется, - и добавляет, оправдываясь. - Они так быстро растут.
Признавая правоту, жена молча целует его в холодную щеку.
Оседлав отца, сынуля радостно молотит его ногами по плечам - голубые глаза сияют, круглые щеки пышут румянцем, крупные как у матери кудри выбились из под шапочки.
- Малыш, перестань! - строго говорит Анна. - Думаешь, папе приятно?
Но тот, испытывая мамино терпение, лишь лукаво улыбается с недосягаемой высоты.
Иманд прихватывает безобразника за пятки:
- Мама кому сказала? Слушайся или ссажу.
Вечно эти взрослые заодно! Против них не попрешь.
Они продолжают путь втроем.
- Эй, меня-то подождите! - Соланж с пестрым букетом из листьев нагоняет их, отдает добычу матери.
Анна разбирает их, откладывая те, у которых черешки подлиннее.
- А я во где сижу! - громко кричит Малыш, почуяв утечку родительского внимания и надеясь вернуть его себе, заодно возбудив зависть сестры.
- Ну и что? - та пренебрежительно пожимает плечами. - Ты же еще маленький, - и, не удержавшись, добавляет со значением, - и все у тебя маленькое, - при родителях она опасается распускать язычок.
Скрытый подтекст в ее словах и мстительная гримаска не ускользают от внимания Анны.
- Что ты имеешь в виду? - она уже разобрала листья и пристально смотрит на дочь.
- Ну… ручки, ножки маленькие, - выкручивается Соланж.
Малыш прислушивается к диалогу. Рот у него некрасиво разъезжается, глазенки набухают слезами:
- Она меня дра-азнит! - плаксиво заявляет он.
- Ябеда! - с внезапной злостью кричит Соланж.
- Как? - без выражения спрашивает Анна. - Как она тебя дразнит?
- Писькой! - Малыш торжествует (теперь-то противную сестрицу точно накажут!) - Говорит, маленькая писька!
- Что-о?! - скандализованная Анна поворачивается к дочери. - Ты в самом деле городишь такие глупости?
- И ничего не глупости, а правду! - красная от гнева Соланж топает ногой. - У него же маленькая писька! Маленькая!
Прикрывая растерянность строгостью, мать явно собирается сурово отчитать ее. Молчавший до сих пор Иманд (что-то шумно нынче в тихой семейной гавани - звезды, что ли, не так встали?) упреждающе касается ее плеча и, поймав секундную паузу, обращается к дочке:
- Можно подумать, - с убийственной иронией произносит он, - тебе есть, с чем сравнивать.
Поднятая на смех, Соланж со стыда зарывается в мамину юбку, оставляя на ней мокрые пятна. Отмщенный Малыш на радостях снова принимается молотить ногами, выколачивая из отца пыль. Родители переглядываются: эти ежедневные стычки между чадами совсем не похожи на педагогическую идиллию, какую они себе воображали.
- Она больше не будет, - Иманд взглядом просит жену сменить гнев на милость и не усугублять сцену нотацией.
- Малыш! - сердито говорит Анна (куда-то ведь нужно девать «заряд») - Прекрати немедленно! - и устало - дочери:
- Надеюсь, ты больше не опустишься до таких разговоров, - и, меняя тему. - Давай-ка венок плести, пока листья не завяли.
***
Разбор бумаг даже в четыре руки затягивается до позднего вечера. Завтра у обоих полно дел, но Иманд не смотрит на часы - он быстро и сосредоточенно читает документы, откладывая Анне под локоть те, что на подпись.
- Давай сделаем перерыв, - просит она, - я уже не соображаю ничего.
- Хорошо, через четверть часика, - не отвлекаясь, соглашается он. - И чайку бы неплохо.
Разливая ароматный липовый чай, она возвращается к детской ссоре в парке.
- Как думаешь, Соланж из ревности Малыша дразнит? И что там Оскар понимает в размерах в четыре-то года!
- Да он просто чует, что его хотят обидеть - и обижается. Усвоил, что к этому месту особое отношение, не такое как к рукам или ногам, и реагирует на подначки.
- А Соланж? Она-то где набралась! - жена садится напротив, соприкасаясь с ним коленями.
- Дети иногда повторяют всякое наобум, не понимая, что городят.
- Ты так эффектно ее осадил. Как тебе это на ум пришло?
Неожиданно он смущается.
- Просто повторил фразу. Мне однажды девушка ее сказала.
- Тебе?!
- Ты даже не представляешь, каким балбесом я был.
- Расскажи.
- Да ну… вспоминать стыдно!
Отставив недопитую чашку, Анна берет его руку в свои:
Он молчит, сдвинув темные брови, зная, что жена не станет лезть в душу. Потом все-таки говорит, не поднимая глаз:
- Классе в девятом со мной стала заигрывать девочка - тощенькая, неразвившаяся, как шестиклассница, с серыми жидкими волосами, собранными в мышиный хвостик. Я ее «авансов» стеснялся. Да и ребята хихикали.
Но она проявила настойчивость. Занимала для меня очередь в столовке, доставала редкие книжки, звала в кино. Потом пригласила на день рождения. Я не пошел. Она караулила меня у школы после уроков, выдумывала какие-то предлоги, чтоб подойти. Я не знал, как от нее отвязаться. Ее было жаль, и в то же время я злился на нее. Просил не таскаться за мной. Она отставала на время, но потом липла снова. Видно ничего не могла с собой поделать.
Однажды покрасила серые волосики в ярко-рыжий, такой, знаешь, цвет бешеной морковки. Пацаны подшутили над ней, заверили, что мне рыженькие нравятся.
- А какие тебе нравились? - Анне хочется растормошить его, чтобы он улыбнулся, расслабился. И это удается. Он хмыкает:
- Ну… такие, - и свободной рукой изображает силуэт гитары, - с формами, в общем. В классе были спелые девчонки. Я на них заглядывался, но… - он признается в этом с усмешкой, - они меня браковали как ровесника. И мышка это знала.
Так вот. Пришла она в класс рыжей. Спрашивает у меня что-то, а сама явно комплиментов ждет. А я мимо нее в стенку смотрю. Ну не могу я молящие глаза эти… И тогда она - в отчаянии наверное - прямо в лоб мне: мол, чем я тебе теперь-то нехороша?
Я и растерялся, и разозлился. Какого черта! Я еще и оправдываться должен? Захотелось побольнее ее уколоть, обидеть всерьез, чтоб отстала наконец. И я брякнул ей в лицо с гадкой ухмылочкой: «У тебя сиськи маленькие, а мне нравятся большие». Думал, она от моего хамства расплачется, убежит, - он замолкает, разглядывая отражение лампы в остатках чая на дне чашки.
- А она? - тихо спрашивает Анна.
- Облила меня великолепным презрением и отбрила: «Можно подумать, - ядовито сказала она, намекая на мой афронт у девчонок, - тебе есть, с чем сравнивать!» И ушла. Я своего добился.
- Вы больше не разговаривали?
- Я пытался потом извиниться, - он морщится, машет рукой, - да какое там… даже слушать не стала.
Анна ласково поглаживает ему пальцы (только не закрывайся от меня, в себя не уходи, я тебя не сужу).
- Иногда вспоминаю ее. Тех девчонок, - он делает в воздухе извилистый жест, - всех забыл, а ее помню.
Анна ободряюще сжимает ему ладонь и отпускает. Доливая в чашки горяченького - настоявшегося светло-янтарного чая, говорит задумчиво:
- И чего мы так носимся со своими половыми признаками? Энергия обиженной девочки двадцать с лишним лет сидела в тебе, чтобы быть переданной как эстафета и защитить от того же зла твоего сына. Странная перекличка через время, да? - она всматривается в свою чашку, где медленно опускается на дно липовый цветочек. И продолжает, связывая концы дневного и вечернего разговоров:
- Воспитывая, мы просто повторяем слышанное от других. Причем, именно то, что нас самих когда-то задело. Во мне до сих пор живут сентенции моих воспитателей, которые я теперь бездумно вываливаю на головы своим детям. А они потом - нашим внукам. Но где во всем этом мы сами?
Он пьет чай, дыша ароматом верхушки лета, испытывая облегчение от полночных откровений, выслушанных и сочувственно принятых самым близким человеком.
- Мы не самые лучшие родители, - говорит он, - не самые терпеливые и понимающие. Твердим своим детям те же истины, что твердили нам, и вряд ли изобретем на этом пути что-то новое. Но любовь, которую мы питаем к ним - вот наш вклад. Может, она единственная, что в нас не вторично.
Анна смотрит на него с восхищением:
- Как ты всегда умеешь слова найти!
Он польщен:
- Да чего там… - и, взглянув на часы, заставляет себя мобилизоваться. - Давай все-таки закончим сегодня с бумагами. Не ночевать же тут.
Воскресным утром, полная решимости навести порядок в скопившихся на ее столе документах, Анна отправляется к себе в кабинет. Разъезжающаяся груда бумаг достигла угрожающей высоты, обещая похоронить под собой растяпу, который случайно ее заденет. Анне даже перед секретарями неловко. Нет, она нынче же все разберет - прочтет то, что дожидается ее внимания, наложит резолюции, словом, будет умницей и не сойдет с места, пока…
Усевшись за стол и придвинув к себе десяток верхних папок, она принимается за знакомство с их содержимым, и с полчаса деловито переворачивает страницы. Ей становится ясно, что работы гораздо больше, чем она представляла. Энтузиазм ее угасает, но понукая себя, она все же продолжает читать.
Потом встает, потягивается, подходит к окну, за которым горит как золотая свеча чудесный осенний денек. За ширмой рассудка втайне от нее самой, вовсю идет подрывная работа. Пока она слоняется по кабинету, вяло раздумывая, нельзя ли спихнуть на кого-нибудь хоть часть дел, ее намерение разгрести гору бумаг еще в силе (а то бы она просто бросила все и ушла). Но, потихоньку ее умонастроение меняется.
Конечно, навести порядок в бумагах давно пора - спору нет, но прямо сейчас кому это надо? Продолжая наворачивать круги вокруг стола, она уже с трудом представляет, что сама добровольно впряглась в этот воз - да быть не может! Конечно в открытую ее не принуждали, но исподволь… те, чьи бумаги лежат в той куче, ждут, что она ими займется. И эти бесчувственные люди хотят, чтоб она в такой прекрасный день чахла над этой пыльной грудой как конторская крыса? Анна и сама толком не понимает, как пришла к такому выводу и раздражается. Сердится, что взяла на себя обязательства.
Желая проведать супругу, добровольно заточившую себя в кабинете, Иманд заглядывает к ней с участливым вопросом:
- Ну как продвигаются дела?
- Не дави на меня! - вспыхивает Анна, с трудом уговорившая себя снова сесть за стол (наконец-то она нашла того, кто хочет, чтоб она копалась в бумагах!) - Я не обязана тут сидеть!
Теперь собственное намерение представляется ей идущим извне. Бедняжка в самом деле чувствует, что муж хочет принудить ее.
Не возразив ни словом, Иманд бесшумно прикрывает дверь. Анна слышит его удаляющиеся шаги по коридору. Еще и обиделся! Она злится: муж давит на нее своей безупречной организованностью. У него не бывает бумажных монбланов. Он слишком требователен к себе. И к ней. Но с какой стати он сует нос в ее занятия? Она сама знает, что ей делать. Да, знает!
Какое-то время она еще продолжает «накручивать» себя, но уже без прежнего вдохновенья - единственно, чтоб ослабить свербящее внутри неприятное чувство, что сама во всем виновата. Что, накричав на мужа, валит с больной головы на здоровую. А он даже не огрызнулся в ответ. Просто ушел как всегда - молча, «без эмоций». И какая уж теперь работа, когда совесть ее поедом ест. И загрызет совсем, если не пойти немедля просить прощения.
Проходя мимо, она слышит из детской счастливый визг и добродушные увещевания нянек, собирающих детей на прогулку. Иманд конечно возьмет их с собой. Она спускается в холл и видит его уже одетым для долгого гулянья с малышней. Робко подойдя сбоку (стыдно ж, ёлки-палки!), склоняет повинную голову ему на плечо.
- Ну прости! Как только ты меня терпишь…
Он тихонько гладит ей плечи, затылок и, приобняв, дружески предлагает:
- Пойдем-ка с нами гулять. Ты засиделась, устала, срываешься вон по пустякам.
- Мне казалось, ты на меня давишь, - ей хочется оправдаться в его глазах. - А зачем ты заходил?
Он отвечает нехотя (не желая добивать ее великодушием):
- Хотел спросить, может тебе помочь?
***
Они бок о бок идут по длинной аллее старого парка. Вокруг с воплями носятся дети, взбивая опавшую листву, ныряя во влажно шелестящие мягкие вороха.
- Смотри-и-ите! - собрав разноцветную охапку, Соланж вскидывает руки кверху и восторженно замирает под самодельным листопадом.
- Собери красивых кленовых листьев, - предлагает ей Анна, - осенний веночек тебе сплетем.
Семилетняя стрекоза с готовностью бросается в чащу - самые красивые листья конечно там. За ней увязывается и Малыш. Родители ненадолго остаются одни.
- Почему я чувствовала, что ты давишь на меня? - Анна возвращается к предыдущему разговору.
Иманд взяв ее за руку, увлекает с дорожки на обочину, где шелестящий многослойный ковер покрывает землю особенно густо, наполняя пространство мягким желтым светом:
- Пошуршим?
Они с детским энтузиазмом загребают листья ногами, смотрят друг на друга и смеются.
- Ты как-то умудрилась выдать свое побуждение за мое, - прерывает он паузу.
- Хочешь сказать, я сама себя заставляю, а виню тебя?
Анна трет лоб.
- Если бы вместо меня вошел секретарь, - подсказывает муж.
- Ну-у... да, - признает она. - Орать бы только постеснялась. На секретаря воспитания еще хватает, а на тебя…
- Не казнись. У всех бывает.
- И у тебя?
Покаянный вздох в ответ.
- Что-то не припомню… - Анна сбоку заглядывает ему в лицо: наговаривает он на себя, что ли? Но Иманд, - его самокритичность действует на нее сильнее укоров, - иногда я, правда, на тебя давлю.
- Да, - соглашается он, - и тем облегчаешь мне перевешивание своих обезьян на твою шею - сама делаешь то, в чем я ищу повод обвинить тебя. Но твое давление я могу игнорировать, а свое - идущее изнутри, нет.
Анна мысленно примеряет его слова на себя.
- Представь, - продолжает он, - что тебе неохота возиться с бумагами, а я настаиваю, чтоб ты ими занялась - что скажешь?
- То и скажу: «Не хочу» - Анна начинает понимать: реальное давление мужа она бы сбросила.
- Если мне кажется, что на меня давят, значит, у меня есть побуждение, которого я не сознаю? Черт, сложно!
Он сочувственно кивает:
- Давай после обеда вместе разберем эту кучу.
- Найди себе занятие поприятней, - Анна не собирается злоупотреблять его добротой.
- Не командуй, - ровно говорит он, и тут же фыркает. - Ну вот, только что говорили!
Из чащи доносятся вопли детей: дерутся они там, что ли? Из-за деревьев появляется хнычущий Малыш - бредет к ним, спотыкаясь о сучья, увязая в запорошенной листьями траве. Добравшись до отца, утыкается ему в колени и просительно вытягивает ручки. Иманд подхватывает его и водружает себе на шею.
- Балуешь его, - замечает Анна.
- Нет, - серьезно возражает муж, - просто люблю так, как ему хочется, - и добавляет, оправдываясь. - Они так быстро растут.
Признавая правоту, жена молча целует его в холодную щеку.
Оседлав отца, сынуля радостно молотит его ногами по плечам - голубые глаза сияют, круглые щеки пышут румянцем, крупные как у матери кудри выбились из под шапочки.
- Малыш, перестань! - строго говорит Анна. - Думаешь, папе приятно?
Но тот, испытывая мамино терпение, лишь лукаво улыбается с недосягаемой высоты.
Иманд прихватывает безобразника за пятки:
- Мама кому сказала? Слушайся или ссажу.
Вечно эти взрослые заодно! Против них не попрешь.
Они продолжают путь втроем.
- Эй, меня-то подождите! - Соланж с пестрым букетом из листьев нагоняет их, отдает добычу матери.
Анна разбирает их, откладывая те, у которых черешки подлиннее.
- А я во где сижу! - громко кричит Малыш, почуяв утечку родительского внимания и надеясь вернуть его себе, заодно возбудив зависть сестры.
- Ну и что? - та пренебрежительно пожимает плечами. - Ты же еще маленький, - и, не удержавшись, добавляет со значением, - и все у тебя маленькое, - при родителях она опасается распускать язычок.
Скрытый подтекст в ее словах и мстительная гримаска не ускользают от внимания Анны.
- Что ты имеешь в виду? - она уже разобрала листья и пристально смотрит на дочь.
- Ну… ручки, ножки маленькие, - выкручивается Соланж.
Малыш прислушивается к диалогу. Рот у него некрасиво разъезжается, глазенки набухают слезами:
- Она меня дра-азнит! - плаксиво заявляет он.
- Ябеда! - с внезапной злостью кричит Соланж.
- Как? - без выражения спрашивает Анна. - Как она тебя дразнит?
- Писькой! - Малыш торжествует (теперь-то противную сестрицу точно накажут!) - Говорит, маленькая писька!
- Что-о?! - скандализованная Анна поворачивается к дочери. - Ты в самом деле городишь такие глупости?
- И ничего не глупости, а правду! - красная от гнева Соланж топает ногой. - У него же маленькая писька! Маленькая!
Прикрывая растерянность строгостью, мать явно собирается сурово отчитать ее. Молчавший до сих пор Иманд (что-то шумно нынче в тихой семейной гавани - звезды, что ли, не так встали?) упреждающе касается ее плеча и, поймав секундную паузу, обращается к дочке:
- Можно подумать, - с убийственной иронией произносит он, - тебе есть, с чем сравнивать.
Поднятая на смех, Соланж со стыда зарывается в мамину юбку, оставляя на ней мокрые пятна. Отмщенный Малыш на радостях снова принимается молотить ногами, выколачивая из отца пыль. Родители переглядываются: эти ежедневные стычки между чадами совсем не похожи на педагогическую идиллию, какую они себе воображали.
- Она больше не будет, - Иманд взглядом просит жену сменить гнев на милость и не усугублять сцену нотацией.
- Малыш! - сердито говорит Анна (куда-то ведь нужно девать «заряд») - Прекрати немедленно! - и устало - дочери:
- Надеюсь, ты больше не опустишься до таких разговоров, - и, меняя тему. - Давай-ка венок плести, пока листья не завяли.
***
Разбор бумаг даже в четыре руки затягивается до позднего вечера. Завтра у обоих полно дел, но Иманд не смотрит на часы - он быстро и сосредоточенно читает документы, откладывая Анне под локоть те, что на подпись.
- Давай сделаем перерыв, - просит она, - я уже не соображаю ничего.
- Хорошо, через четверть часика, - не отвлекаясь, соглашается он. - И чайку бы неплохо.
Разливая ароматный липовый чай, она возвращается к детской ссоре в парке.
- Как думаешь, Соланж из ревности Малыша дразнит? И что там Оскар понимает в размерах в четыре-то года!
- Да он просто чует, что его хотят обидеть - и обижается. Усвоил, что к этому месту особое отношение, не такое как к рукам или ногам, и реагирует на подначки.
- А Соланж? Она-то где набралась! - жена садится напротив, соприкасаясь с ним коленями.
- Дети иногда повторяют всякое наобум, не понимая, что городят.
- Ты так эффектно ее осадил. Как тебе это на ум пришло?
Неожиданно он смущается.
- Просто повторил фразу. Мне однажды девушка ее сказала.
- Тебе?!
- Ты даже не представляешь, каким балбесом я был.
- Расскажи.
- Да ну… вспоминать стыдно!
Отставив недопитую чашку, Анна берет его руку в свои:
Он молчит, сдвинув темные брови, зная, что жена не станет лезть в душу. Потом все-таки говорит, не поднимая глаз:
- Классе в девятом со мной стала заигрывать девочка - тощенькая, неразвившаяся, как шестиклассница, с серыми жидкими волосами, собранными в мышиный хвостик. Я ее «авансов» стеснялся. Да и ребята хихикали.
Но она проявила настойчивость. Занимала для меня очередь в столовке, доставала редкие книжки, звала в кино. Потом пригласила на день рождения. Я не пошел. Она караулила меня у школы после уроков, выдумывала какие-то предлоги, чтоб подойти. Я не знал, как от нее отвязаться. Ее было жаль, и в то же время я злился на нее. Просил не таскаться за мной. Она отставала на время, но потом липла снова. Видно ничего не могла с собой поделать.
Однажды покрасила серые волосики в ярко-рыжий, такой, знаешь, цвет бешеной морковки. Пацаны подшутили над ней, заверили, что мне рыженькие нравятся.
- А какие тебе нравились? - Анне хочется растормошить его, чтобы он улыбнулся, расслабился. И это удается. Он хмыкает:
- Ну… такие, - и свободной рукой изображает силуэт гитары, - с формами, в общем. В классе были спелые девчонки. Я на них заглядывался, но… - он признается в этом с усмешкой, - они меня браковали как ровесника. И мышка это знала.
Так вот. Пришла она в класс рыжей. Спрашивает у меня что-то, а сама явно комплиментов ждет. А я мимо нее в стенку смотрю. Ну не могу я молящие глаза эти… И тогда она - в отчаянии наверное - прямо в лоб мне: мол, чем я тебе теперь-то нехороша?
Я и растерялся, и разозлился. Какого черта! Я еще и оправдываться должен? Захотелось побольнее ее уколоть, обидеть всерьез, чтоб отстала наконец. И я брякнул ей в лицо с гадкой ухмылочкой: «У тебя сиськи маленькие, а мне нравятся большие». Думал, она от моего хамства расплачется, убежит, - он замолкает, разглядывая отражение лампы в остатках чая на дне чашки.
- А она? - тихо спрашивает Анна.
- Облила меня великолепным презрением и отбрила: «Можно подумать, - ядовито сказала она, намекая на мой афронт у девчонок, - тебе есть, с чем сравнивать!» И ушла. Я своего добился.
- Вы больше не разговаривали?
- Я пытался потом извиниться, - он морщится, машет рукой, - да какое там… даже слушать не стала.
Анна ласково поглаживает ему пальцы (только не закрывайся от меня, в себя не уходи, я тебя не сужу).
- Иногда вспоминаю ее. Тех девчонок, - он делает в воздухе извилистый жест, - всех забыл, а ее помню.
Анна ободряюще сжимает ему ладонь и отпускает. Доливая в чашки горяченького - настоявшегося светло-янтарного чая, говорит задумчиво:
- И чего мы так носимся со своими половыми признаками? Энергия обиженной девочки двадцать с лишним лет сидела в тебе, чтобы быть переданной как эстафета и защитить от того же зла твоего сына. Странная перекличка через время, да? - она всматривается в свою чашку, где медленно опускается на дно липовый цветочек. И продолжает, связывая концы дневного и вечернего разговоров:
- Воспитывая, мы просто повторяем слышанное от других. Причем, именно то, что нас самих когда-то задело. Во мне до сих пор живут сентенции моих воспитателей, которые я теперь бездумно вываливаю на головы своим детям. А они потом - нашим внукам. Но где во всем этом мы сами?
Он пьет чай, дыша ароматом верхушки лета, испытывая облегчение от полночных откровений, выслушанных и сочувственно принятых самым близким человеком.
- Мы не самые лучшие родители, - говорит он, - не самые терпеливые и понимающие. Твердим своим детям те же истины, что твердили нам, и вряд ли изобретем на этом пути что-то новое. Но любовь, которую мы питаем к ним - вот наш вклад. Может, она единственная, что в нас не вторично.
Анна смотрит на него с восхищением:
- Как ты всегда умеешь слова найти!
Он польщен:
- Да чего там… - и, взглянув на часы, заставляет себя мобилизоваться. - Давай все-таки закончим сегодня с бумагами. Не ночевать же тут.