Остров бабочек. Вернуться, найти, подобрать…
Иманд (50) - Анна (47)
Это пока заключительная во всей истории глава (но не последняя из написанных - у меня уже есть еще). Старше этого возраста я их не видела. Это не значит, что и не увижу - посмотрим… Просто на данный момент это, так сказать, финишная черта.
[Трещина]- Ты… влюблен в нее?
- Я… я не знаю! - он хоронит лицо в ладонях, просит с нутряной мукой сквозь пальцы. - Не спрашивай сейчас ни о чем.
Неслышно притворив дверь, Анна выходит из гостиной. Ей некуда себя деть. Она идет в спальню, ложится ничком на постель и лежит так, не шевелясь, до самого вечера. Благодетельный сон бежит от нее. Рокот океана за окном заполняет голову ровным шумом - бесформенный, бессодержательный звук, как помехи в эфире, становится овеществлением ее пустоты.
Это была ее идея: оставить все дела в столице и уехать вдвоем туда, где они были счастливыми молодоженами, чтобы попытаться… что? Спасти брак? (А это возможно?) Найти выход из банально-тягостной ситуации, в которой они оказались? Но какой из нее может быть выход? Будь они дома, или на тропическом острове, да хоть на Луне - что это меняет? Иманд не хотел ехать, но чувствуя себя виноватым, подчинился ее настоянию. И вот они второй день здесь. Что, легче стало?
К ужину она спускается одна. Сидит за столом, без аппетита, все с тем же шумом грохочущей воды в голове. Ждет мужа. И знает, что не дождется. Потом ест - скорее от внутренней пустоты, чем от голода. Ночью, лежа одна в холодной постели (почему так холодно одной?) и прислушиваясь к сосущему чувству под ложечкой, тщетно пытается вспомнить, что она ела… А ела? Утром становится окончательно ясно, что отныне их общая спальня - только ее.
Они встречаются за завтраком. У него серое без определенного выражения лицо. Анна не спрашивает: «Где ты был?» Какая разница? Они одни на этом острове. На вилле есть еще спальня. К тому же она его понимает. Разве он мог остаться после того, что она сказала ему в первую же ночь, когда он прильнул к ней, ища то ли ласки, то ли утешения, потянулся весь, горяча ухо тяжелым дыханием. Она остановила его ласкающую руку - не оттолкнула, не сбросила, но прижала так, что он и пальцем не мог двинуть. Сказала в темноте ясным голосом:
- Пожалуйста, будь честен с собой. И со мной. Ведь ты не обо мне думаешь…
И отпустила. Он не возразил. До утра никто не произнес ни слова.
- Ты сердишься? - не поднимая глаз, спрашивает он, не зная, как извиниться - и надо ли - за то, что оставил ее спать в одиночестве. Конечно он понимает, что рядом с ним, с его телом, ей уютно, привычно и спится лучше. Даже если он нездоров и шумно сопит во сне, даже если ворочается, маясь бессонницей - все в нем, его плечи, спина, ноги, дыхание до того привычно ей, что не мешает, а наоборот приносит ощущение покоя.
- Нет, - она тоже не смотрит на него. - Я понимаю.
Ему тошно от этого «понимания». От смиренно потупленных глаз, от ее нервных безвольных пальцев, комкающих салфетку. Пусть бы закатила ему сцену, изругала, отхлестала по щекам - выплеснула боль, ревность, злость… она в своем праве - он бы стерпел. Только б не сидела напротив с этим противоестественным «пониманием» на осунувшемся от бессонницы лице.
Он роняет на пол печенье и, зло громыхнув стулом, встает:
- Не хочется есть. Пойду прогуляюсь.
Проходя мимо столовой, не удержавшись, смотрит в окно, видит Анну, сгорбившуюся над пустой чашкой. Она так и не налила себе кофе.
***
Пока октябрьское солнце, переваливаясь из одной облачной перины в другую, не спеша карабкается к зениту, Анна решает искупаться. Теплая соленая волна долго качает ее на широкой груди, и выплескивает укаченную до изнеможения на берег. Растянувшись пластом под тентом, который Иманд сразу же по приезде натянул для нее, она засыпает обморочным сном без сновидений. И не чувствует, как на спину ей опускается простыня, а по голым плечам, подгоняемые ветром, скачут солнечные зайчики. Открыв глаза в поздний послеобеденный час, она видит сидящего рядом мужа. Обняв колени, он смотрит в океан и говорит, обращаясь к природе:
- Не хочу, чтоб ты меня прощала.
Завернувшись в простыню, Анна усаживается рядом и отвечает, адресуясь той же инстанции:
- За что мне прощать тебя? Разве ты выбираешь, что чувствовать?
Он молчит так долго, что Анна, свесив голову, успевает задремать снова. Наконец отзывается:
- Это ведь мои чувства. Мне за них и отвечать.
Она зевает. Накинув простыню на голову, кутается от посвежевшего ветра.
- Это тупиковый путь - искать виноватого, - у нее сиплый спросонок голос, - но если попробовать понять причину… - она натыкается на его недоуменный взгляд. Замолкает. Собирается с мыслями.
- Когда-то мы думали, что любовь просто случилась с нами, как приключение, - продолжает она, - без связи с нашей внутренней жизнью. Что она - сама себе причина. Неподотчетная нам судьба.
- Теперь ты так не думаешь?
В простыне как в платочке, румяная со сна, синеглазая жена трогательно напоминает ему большеголовую расписную куколку, виденную в детстве - матрёнку? Нет, не то, но похоже. Слово забылось, а улыбчивая деревянная игрушка в маминых руках помнится отчетливо. В круглом животе у матрёнки нашлись - одна другой меньше - шесть дочек, точно таких же. Он до сих пор помнит свое удивление.
- Теперь я думаю, - не понимая, чему он улыбается, говорит Анна, - что чувства не растут на пустом месте, как сорняки. Они возникают в ответ на какую-то нашу душевную потребность.
- Например? - он скептически вздергивает бровь.
- Например, любовь - приходит в ответ на нашу жажду чувствовать себя целостными, завершенными. На языке инфантильной мечты - встретить свою «половинку».
Это звучит неожиданно, и заставляет его задуматься.
- Иманд, - она поворачивается к нему всем телом, - давай не избегать друг друга. Я тебя не виню, и надеюсь, ты тоже не станешь заниматься самоедством. То, что случилось с нами (не с тобой одним - с нами) - не трагедия. Когда-то ты говорил, что любовь может и должна быть фактором личной эволюции. Давай попробуем взглянуть на происходящее с этой точки зрения. Может… у нас ничего не выйдет, - Анна ёжится, - и мы уедем отсюда чужими людьми. Или сумеем найти выход. Нам обоим трудно, но давай помогать друг другу. Как там у тебя: даешь руку, берешь руку… вот тебе моя рука, - она высовывает из простыни холодную ладошку, - держись!
[Ночной разговор]
***
Оба наконец проголодались. Засиделись за поздним обедом, переходящим в ужин, наслаждаясь сытостью и (украдкой) эмоциональным теплом - будто один оставил его на виду, а другой подобрал невзначай. Им не хочется выходить из-за стола, жаль рассеять стихийное застольное единство. И, оказавшись в гостиной, они устраиваются так, чтоб быть на глазах друг у друга. Анна с вышивкой на коленях садится ближе к свету. Иманд, скрестив на груди праздные руки, полулежит в глубоком кресле, томимый неосознанным желанием поговорить, испытать облегчение от сердечной сумятицы.
Спроси Анна сейчас: «Что ты чувствуешь?», в ответ услышала бы соображения, идеи, может, даже жалобы на неясную боль где-то в глубине грудной клетки (что там может болеть - душа?). Но о чувствах - ни слова. Не потому, что он привык скрывать их. Иманд не мог бы ответить на простой вопрос потому, что сам не знает, что чувствует. Не сознает этого. И не может придумать другого способа открыть сердце, кроме как…
- Может, вина выпьем? - неуверенно предлагает он.
От неожиданности Анна вгоняет иголку в палец и тут же сует его в рот. И так с пальцем во рту отвечает:
- Давай. Только мне совсем чуточку, - (в одиночку он точно не будет.)
- А мы по капельке, - он поднимается, добавляет, сам не зная к чему, - для настроения.
Анна согласилась - удивительно! (она же с выпивкой только фотографируется). Он и сам не любитель, но густое розовое вино так пахнет медом и летом. И с бокалом в руках Иманд чувствует себя «при деле», вроде он занят чем-то. Алкоголь помогает расшевелить неповоротливый язык, но высказать он решается только скромную просьбу:
- Поговори со мной.
Во всяком случае, ты понял, что хочешь поговорить, - Анна, кивает, еле заметно растягивая губы в улыбке. В нашей культуре, - думает она, - у мужчины почти нет способов быть честным с собой. Чтоб получить доступ к своей душе, он разве что напиться может. Хлебнуть чего покрепче, значит расслабиться, отпустить тормоза - дать выход гневу, буйному веселью, слезам (за пьяные слезы корить не станут). А если поддать еще, то можно спустить (как собак?) совсем уж неприличное: страх, жажду любви и привязанности, обиду, ярость, словом все, что неприемлемо для его сознания - выпустить пар, не испытывая стыда и угрызений совести. А потом опять наглухо застегнуться и сказать, что ничего не помнит. Пьян был.
- Расскажи мне о ней, - склонившись над работой, говорит Анна.
- Зачем? - он сконфужен и в то же время очарован странной просьбой - по правде сказать, ему самому очень хочется поговорить о той, что царит теперь в его сердце. Нет, он не настолько голову потерял, чтоб не соображать, каково будет Анне слушать эти излияния - ему вовсе не наплевать на жену, он дорожит семьей, ценит свое нынешнее положение, но больше умом, чем сердцем. Увы, сейчас любая мелочь, связанная с его нечаянной возлюбленной, значит для него несравнимо больше. Все, что имеет к ней отношение, окружено для него чарами куда более властными, чем обаяние Анны, бесконечно превосходящей во всех отношениях - в чем он нимало не сомневается - юную соперницу.
- Тебе это нужно, - жена спокойно встречается с ним взглядом.
- Но… разве тебе не противно? - Иманд так стискивает бокал, что она внутренне уже слышит звук хрупнувшего стекла.
- Нет, - ровно говорит Анна. - Я прошу не из желания потерзаться.
- И что ты хочешь узнать?
- Расскажи, какой она человек. Я знаю только, что она сокурсница Соланж.
- Что-то вульгарное есть в увлечении молоденькой девушкой, годящейся в дочери, - с горечью и сарказмом говорит он. - Тебе должно быть обидно.
- Не решай за меня, - Анна перекусывает нитку. - Просто опиши человека. В каких угодно подробностях.
- В каких подробностях?! - он с крепким стуком ставит бокал на подлокотник. - Не было у нас никаких «подробностей»!
От этого «у нас» ее рука зависает над пяльцами на секунду дольше необходимого. Стыдясь, что вынужден оправдываться, Иманд излишне резок и сам это чувствует. Бормочет:
- Прости…
- Налей-ка нам еще вина.
***
Они засиделись за полночь. Опасения, что жена станет, страдая, сравнивать себя «с той», скоро оставляют его. Спокойное лицо, склоненное над вышивкой, мерно снующая рука с поблескивающей иглой, усыпляют его тревогу. Они просто разговаривают - как всегда. И он делится с ней сокровенным, как всегда делился. Рассказывает все подряд, находя удовольствие в бесконечных подробностях, с нежностью вспоминая день, когда впервые залюбовался припухлостью полудетской щеки, линией уха, небрежным изяществом прически - о, всего лишь собранными в хвост волосами. Что бы она ни делала, на нее хотелось смотреть.
Иманд не говорит этого, но Анна слышит: если б он мог досыта наглядеться на все это, да еще на скрытую под тонкой кофточкой грудь и плечи девушки - какой милостью, каким сладостным открытием это стало бы для него.
Она слушает, не выказывая раздражения, не выглядит уязвленной.
- Ты не ревнуешь? - оборвав себя посреди фразы, недоверчиво спрашивает он.
Не отрываясь от работы, она качает головой:
- Нет, продолжай, мне интересно.
Говорить о той, что занимает его мысли, погружаясь в сладкий дурман воспоминаний, подолгу лелея на языке каждую милую черточку и… найти в жене идеального слушателя для всего этого - разве нормально? Он не выдерживает:
- Как ты можешь это слушать?
Анна откладывает вышиванье в сторону. Смотрит с грустной теплотой:
- Думаешь, ты мне сейчас об этой девочке рассказывал? Нет. О себе самом, - она знаком просит не перебивать. - Незнакомое симпатичное юное существо сулит тебе счастье уже тем, что позволяет безоглядно фантазировать и приписывать ей какие угодно качества. Она непосредственна, искренна, спонтанна, непоседлива, азартна - уверен?
Какая она в реальности, а не в твоем воображении, ты понятия не имеешь. За три недели можно втрескаться в человека по уши, но узнать его за этот срок невозможно. Тебя удивляет, что я не ревную… к кому? Ты - единственный герой этой повести. А она - просто зеркало, где отражаются самые сокровенные, самые невыразимые твои желания.
Ты настолько подавил их в себе, что уже не можешь осознать как свои - переносишь на эту девушку. Она делается как бы продолжением тебя, пресловутой «половинкой» - присоединяется к скрытой части твоей личности. Твоя влюбленность в эту девочку рождена болью от потери части себя, жаждой ощущать свою завершенность, - Анна умолкает.
Поставленный ею «диагноз» убийственно точен. Несколькими часами раньше она сказала, что у чувства есть причина, а теперь взяла и разложила его «любовь» по полочкам, беззлобно ткнув носом в самое стыдное, больное.
- Думаешь… это изменит мои чувства? - отдышавшись, спрашивает он.
- Вряд ли, - она устало пожимает плечами. - Только понимание может что-то изменить. - Любовь «на стороне», - осторожно продолжает она, - всегда шаг назад, безотчетная попытка вернуться в прошлое и подобрать то, что потерялось пока человек рос, взрослел. Эти пропавшие части себя взрослые люди надеются найти… (она чуть не брякнула «в чужих постелях», но пощадила его) в новых отношениях.
Мы с тобой уже не можем обманываться насчет друг друга: я знаю настоящего тебя, а ты - меня. Теперь для проекций нужен свежий объект. И добрая природа располагает бесконечным запасом новых игрушек для нас. Можем до могилы искать свое отражение в других людях - менять девочек, мальчиков, бабушек, дедушек… Когда наиграемся - выход один: понять, что хвост, который мы ловили все это время, наш собственный.
- Тебе это удалось? - вертя в руках пустой бокал, спрашивает он.
- Думаешь, я такая умная, могу советы раздавать? Передо мной та же проблема. Я просто поняла, в чем она состоит.
Подавляя волнение, Анна стискивает пальцы так, что суставы белеют.
- Послушай, - горячо говорит она, - мы с тобой достигли всего, что хотели от нас другие: выучились, заняли важные (важней некуда!) посты, завели семью и детей, но это не вернуло нам желания просыпаться по утрам - как в детстве, помнишь? Мы потеряли тех себя - наивных, любознательных, очарованных жизнью. Утратили что-то очень важное, и осталось только ощущение бесконечных будней даже в праздники, вечного «дня сурка»! Тусклое существование, приправленное суетой и рутиной. Не знаю, как нам отыскать эти потери! Но мы должны вернуть их. Хоть попытаться. Придумать, найти, изобрести этот путь. Ты когда-нибудь спрашивал себя, чего ты хочешь, но не решаешься получить от жизни? Наверное, сейчас уже пора спросить. И ответить.
Утро находит их в гостиной: Иманда - погруженным в глубокое раздумье, Анну - прикорнувшей у него на коленях и ровно посапывающей во сне.
[Замки на песке]
***
- Что ты чертишь? - она застает его нависшим над обеденным столом - над склеенными листами бумаги.
Смутившись, он прикрывает чертеж локтем, но тут же, мысленно выбранив себя, убирает руку, открывая ей бегло набросанный план с проработанными кое-где деталями. Зубчатые стены, башенки, террасы, рыночная площадь, улицы и дороги…
- Это… средневековый город?
Он кивает.
- Вот, думаю построить, что ли… (и, торопясь оправдаться) все равно делать нечего.
- Из чего построить? - Анна садится мимо стула.
- Да вон… - он кивает в окно, - материала навалом, - и, замечая ее изумление (сконфуженно и в то же время агрессивно), - думаешь, я в детство впал?
- Нет, - оставив бестолковые попытки сесть, говорит она, - думаю, есть большая разница между зрелым человеком, стремящимся установить контакт с собой, и взрослым придурком в песочнице, - и, подняв на него глаза, просительно: - Прими меня - хоть подмастерьем, буду песок тебе таскать…
Вдвоем они разметили участок чуть в стороне от виллы, нагребли, где надо, кучи стройматериала и вывозились в песке, как два поросенка. Два жутко довольных своей затеей чумазых поросенка. Посмеиваясь и подначивая друг друга, принялись за дело с неожиданным для себя жаром и увлечением. Погрузились в игру с головой: спорили, чуть не до потасовки, сколько окон делать в донжоне и какие лестницы лучше - винтовые или обычные. Это совместное сумасбродство словно освободило их от личных сомнений по поводу своей нормальности: чокнутые? И ладно.
Иногда, словно опомнившись от обуявшего их веселого сумасшествия, Иманд с удивлением озирает «стройплощадку»: неужели это мы наворотили?
- Думаешь, мы первые, кто, решая внутренние проблемы, играет в песочек? - присев отдохнуть от трудов, Анна, неловко извернувшись, вытряхивает вездесущие песчинки из купальника.
- А что, еще кто-то рехнулся? - Иманд и рад бы предложить ей помощь, но боится получить новый отлуп.
- Представляешь, Юнг. Тоже, как припекло, ходил на берег Цюрихского озера крепости строить. Соседи небось пальцами у виска крутили. А он просто знал, что надо искать спасения внутри себя.
Осенившись авторитетом отца аналитической психологии, они снова отдаются дурацкому занятию. Песчаный город растет и хорошеет. Разговор в гостиной будто забыт. Вслух к нему больше не возвращаются, но импульс, заданный той ночью, исподволь продолжает работать в них.
Однажды, усевшись под стенами только что законченной цитадели и отряхивая натертые до мозолей колени, Иманд внезапно признается:
- Знаешь, я хочу преподавать. Всегда хотел, но… я не педагог, не профессор. Как-то даже думать об этом было… - он щелкает пальцами в поисках подходящего слова, - самонадеянно, что ли. Если б не твой вопрос… - он бросает фразы недоговоренными, и уже готов пожалеть о своей откровенности.
Анна смотрит на мужа с новым интересом: преподавать?
- Считаешь, не получится? - ему неловко под ее оценивающим взглядом.
- У тебя-то? - она садится напротив. - Я бы пошла к тебе учиться. В тебе есть эта менторская жилка, и увлеченность делом, и опыт. Есть чем делиться с другими. И ты умеешь зажечь, убедить. Студенты будут тебя обожать. И студентки, - наклонив голову, она смотрит чуть снизу и улыбается.
С той ночи, это первое косвенное напоминание о причине, приведшей их на остров. Он невольно заливается румянцем, но глаз не опускает:
- Ну да, с кафедры разбивать сердца сподручней.
- Ах так?! - изображая рассвирепевшую ревнивицу, Анна валит мужа на песок и неумело по-женски тычет в него кулаками - долго и нежно, боясь сделать больно. Внутренне ликуя, он смиренно принимает «кару». Но внезапно, перехватывает молотящие его кулачки, до синяков душа запястья:
- Не думай больше об этом, слышишь! Никогда.
[18+ Шторм]
***
Белые вспышки за окном становятся чаще. Анна ворочается в постели, не зная, куда спрятаться от них - ни плотные шторы, ни закрытые глаза не помогают - слепящие блицы вспыхивают на внутренней стороне век. Громовые раскаты сливаются с таранным грохотом волн в сплошную канонаду. Гроза приближается, и Анне страшно. Переборов себя, она встает, отдергивает штору - как все храбрецы, испытывая потребность взглянуть опасности в лицо.
Ревущий океан скалит отверстую пенную пасть, ветер мотает мокрые черные хвосты нависших над водой пальм - их окатывает «с головой», но дождя нет, гроза идет всухую. Ветвящиеся разряды рвут небо в клочья, гвоздят океан - Анне кажется, что воздух в комнате опасно потрескивает. Раскаленная проволока молнии хлещет ее по глазам, впечатывая в сознание перистые гривы пальм на фоне алюминиевого неба.
Вслед за термоядерной вспышкой, чудовищный удар обрушивается на берег - звук лопнувшего неба забивает ей уши, горло, легкие так, что она даже собственного крика не ощущает. Пальмы, обратившись в дымные факелы, корчатся в кровавых сполохах взметнувшегося пламени…
Обезумев от ужаса, Анна бросается прочь из спальни, несется, сломя голову, по темному коридору в другое крыло виллы - туда, где вторая спальня, и на середине пути с размаху влетает головой во что-то длинное, светлое, громко охнувшее в потемках.
- Тише, ну тише, успокойся, - она холодной рыбкой бьется в крепких руках, перетащивших за последнюю неделю не меньше тонны песка. Испуг выкручивает ей члены, требуя бежать, спасаться.
- Там… пальмы горят! - выкрикивает она, паника трясет ее как балалайку.
- Уже погасли. Волны залили огонь. Не бойся… Пойдем, - он сгребает ее за плечи, увлекает с собой.
Анна спотыкается на каждом шагу. Подхватив ее под мышки, Иманд кулем вскидывает жену на плечо и относит к себе в спальню. Сгружает беспокойную ношу в кровать - на подушку, еще теплую от его щеки, в смятые простыни, в нагретый пододеяльный уют, проникнутый еле слышным родным запахом, успокаивающим ее лучше слов и громоотводов.
Укладываясь рядом, обнимая всем, чем только можно, ворчит:
- Ноги как ледышки! Бегаешь по дому в одной рубашонке, а потом твое величество всё в соплях.
Анна тихонько хихикает: ничего романтичнее она в жизни не слыхала. Наконец-то она там, где ей следует быть - в его объятиях. И черт с ней с грозой, пусть грохочет!
Удивительно, но теснясь на узкой для двоих постели, мешая друг другу локтями, дыханиями, они моментально засыпают, словно не было ни ночной беготни, ни двухнедельного спанья порознь - они просто сложились, замкнулись в одно как пазл, и все, ничего больше не надо.
***
Ему снятся поцелуи. Будто он лежит раздетый, и Анна разводит ему руки в стороны, чтоб не мешали целовать, куда ей вздумается - в губы, в шею, в раскрытую грудь.
- Еще? - спрашивает она и дотрагивается языком до чувствительной ямки под горлом.
- Еще… - голос у него сонный-пресонный.
Анна слышит эту сказанную вслух просьбу - он так смешно во сне губами шлепает. И конечно проснется сейчас от того, что она с ним делает - ему не те поцелуи снятся. Не те, что наяву. Она лежит головой на его полуобнаженном бедре и снизу расстегивает на нем пижаму. От ее сладкого самоуправства, он запрокидывает голову, со стоном вбирая в себя воздух. И просыпается. В смятении делает попытку приподняться, сесть, но рука Анны опрокидывает его в постель и припечатывает ладонью. Без слов.
Она срывает ему дыхание. Хватая ртом воздух, он валится назад, отворачивая лицо в подушку, зарываясь в нее щекой. Ощупью находит маленькую руку, переплетает пальцы, вжимает ладонь в ладонь и сдается. Подушка сползает на сторону и грузно шлепается на пол.
Анна дергает в стороны полы пижамы, раскрывая ее, и, подтянувшись на локтях, ложится на него грудью. Он так ужасно соскучился по этому ощущению, что окажись она под ним, наверное расплющил бы ее собой, прижимаясь. Спелёнатая его руками, она может только целоваться. У нее жадный рот и отчаянно дерзкий язык. Хмельная, растрепанная, с завитками, прилипшими к влажному лбу, спрашивает:
- Еще?
- Да… - выдоха хватает только на коротенькое слово.
- Тогда… отпусти.
***
Утро после шторма тихое, виноватое. Выглаженный волнами берег чист, если не считать редких обугленных щепок, разбросанных ветром. Обгорелые персты пальм в смоляных слезах, грозят сумрачному небу. На приплеске волна таскает туда-сюда их твердые зонтичные листья, скрюченные от жара, они, как сведенные судорогой пальцы, карябают мокрый гладкий песок. На месте великолепного песчаного города даже оплывших куч не осталось.
Анна неожиданно всхлипывает и утыкается носом мужу в ребра:
- Чертов шторм!
Рассеяно лаская кудри ладонью (или ладонь о кудри?), он улыбается затаенно, вспоминая себя - под ней, в ней, в накатывающих волнах наслаждения, полуголого в растерзанной пижаме, стиснувшего ей бедра - их рваный все ускоряющийся ритм отдается ему в ладони. Ее бессвязный лепет, красные пятна на щеках и подбородке, быстрое колыханье груди, захлебнувшееся на подвдохе «а! а-аах!» и, хлестнувшую его по натянутому горлу, волну упавших волос.
- Не жалей, - и, дождавшись, пока она поднимет глаза, - я не жалею.
Солнце, проглянувшее в щелку между туч, поливает жидким светом их склоненные друг к другу головы.
- Смотри, - говорит Анна, - там что-то яркое на песке, - фантик, что ли… Море принесло?
Они идут посмотреть. Вспугнутый их любопытством, «фантик» вспархивает. Крупная оранжево-голубая бабочка, «поморгав» на прощание, устремляется в океан.
- Наверно, и нам пора, - тихо говорит Анна.
***
Закончив недолгие сборы, Иманд ушел побродить перед обедом. Анна, напоследок обходя комнаты, заглядывает всюду - ничего не забыли? В спальне, где они провели ночь, на тумбочке у кровати, придавленная маленькой лампой, неровная стопка его бумаг.
Она перебирает их: заметки с номерами страниц из книг, эскизы угловой башни песочного замка, набросанный от руки план лекций для будущего курса и отдельно почасовой расчет - вот это наверное ему нужно. Какой-то лист, исписанный с двух сторон: «Дорогая Анна!» (зачеркнуто), «Любимая…» (зачеркнуто), «Родная моя…» - черновик письма дрожит в ее руке. Анна колеблется: читать? Раз он не отдал письма, может не нужно ей знать те мысли, которыми он не захотел поделиться? Но как отвести глаза от обращенных к ней строчек?..
«…долгий брак - это осознанный выбор: быть с одним человеком. Вопрос самообуздания, если хочешь. Конечно, все может случиться и «солнечный удар» и «затмение» - никто не застрахован - влюбленности прелестны и накатывают не спросясь. Считать ли новую страсть достаточным аргументом? (Ага, имеем право на счастье!) Или не проигрывать раз за разом один и тот же сладенький сценарий? Сознательно остановиться на одном человеке и, доверившись божьему замыслу, наблюдать, как любовная горячка перерастает в нежность и привязанность, терпение - в снисходительность и понимание, близость - в родство.
Любви, как всему живому, свойственно меняться. Цветение прекрасно, но в природе оно не цель, а средство. Сопротивляться переменам или принимать их - вот и весь выбор: оплакивать скоротечную красоту цветка и спешить к новому в тщетной надежде, что он-то не завянет, или культивировать завязь.
Пробовать от каждого цветка, знать только одну пору и по-стрекозьи стекленеть в чужом саду на пороге осени - тоже путь, не лишенный приятности. Порхать с цветка на цветок, не думать о плодах, не заботиться о будущей весне - всю жизнь подпрыгивать, и никогда не взлететь».
С письмом в руках она поворачивается к выходу, готовая бежать к мужу, сказать, что… и видит его, незаметно подошедшего, в дверях. Он стоит, привалившись плечом к косяку, смотрит на нее и улыбается.
Это пока заключительная во всей истории глава (но не последняя из написанных - у меня уже есть еще). Старше этого возраста я их не видела. Это не значит, что и не увижу - посмотрим… Просто на данный момент это, так сказать, финишная черта.
[Трещина]- Ты… влюблен в нее?
- Я… я не знаю! - он хоронит лицо в ладонях, просит с нутряной мукой сквозь пальцы. - Не спрашивай сейчас ни о чем.
Неслышно притворив дверь, Анна выходит из гостиной. Ей некуда себя деть. Она идет в спальню, ложится ничком на постель и лежит так, не шевелясь, до самого вечера. Благодетельный сон бежит от нее. Рокот океана за окном заполняет голову ровным шумом - бесформенный, бессодержательный звук, как помехи в эфире, становится овеществлением ее пустоты.
Это была ее идея: оставить все дела в столице и уехать вдвоем туда, где они были счастливыми молодоженами, чтобы попытаться… что? Спасти брак? (А это возможно?) Найти выход из банально-тягостной ситуации, в которой они оказались? Но какой из нее может быть выход? Будь они дома, или на тропическом острове, да хоть на Луне - что это меняет? Иманд не хотел ехать, но чувствуя себя виноватым, подчинился ее настоянию. И вот они второй день здесь. Что, легче стало?
К ужину она спускается одна. Сидит за столом, без аппетита, все с тем же шумом грохочущей воды в голове. Ждет мужа. И знает, что не дождется. Потом ест - скорее от внутренней пустоты, чем от голода. Ночью, лежа одна в холодной постели (почему так холодно одной?) и прислушиваясь к сосущему чувству под ложечкой, тщетно пытается вспомнить, что она ела… А ела? Утром становится окончательно ясно, что отныне их общая спальня - только ее.
Они встречаются за завтраком. У него серое без определенного выражения лицо. Анна не спрашивает: «Где ты был?» Какая разница? Они одни на этом острове. На вилле есть еще спальня. К тому же она его понимает. Разве он мог остаться после того, что она сказала ему в первую же ночь, когда он прильнул к ней, ища то ли ласки, то ли утешения, потянулся весь, горяча ухо тяжелым дыханием. Она остановила его ласкающую руку - не оттолкнула, не сбросила, но прижала так, что он и пальцем не мог двинуть. Сказала в темноте ясным голосом:
- Пожалуйста, будь честен с собой. И со мной. Ведь ты не обо мне думаешь…
И отпустила. Он не возразил. До утра никто не произнес ни слова.
- Ты сердишься? - не поднимая глаз, спрашивает он, не зная, как извиниться - и надо ли - за то, что оставил ее спать в одиночестве. Конечно он понимает, что рядом с ним, с его телом, ей уютно, привычно и спится лучше. Даже если он нездоров и шумно сопит во сне, даже если ворочается, маясь бессонницей - все в нем, его плечи, спина, ноги, дыхание до того привычно ей, что не мешает, а наоборот приносит ощущение покоя.
- Нет, - она тоже не смотрит на него. - Я понимаю.
Ему тошно от этого «понимания». От смиренно потупленных глаз, от ее нервных безвольных пальцев, комкающих салфетку. Пусть бы закатила ему сцену, изругала, отхлестала по щекам - выплеснула боль, ревность, злость… она в своем праве - он бы стерпел. Только б не сидела напротив с этим противоестественным «пониманием» на осунувшемся от бессонницы лице.
Он роняет на пол печенье и, зло громыхнув стулом, встает:
- Не хочется есть. Пойду прогуляюсь.
Проходя мимо столовой, не удержавшись, смотрит в окно, видит Анну, сгорбившуюся над пустой чашкой. Она так и не налила себе кофе.
***
Пока октябрьское солнце, переваливаясь из одной облачной перины в другую, не спеша карабкается к зениту, Анна решает искупаться. Теплая соленая волна долго качает ее на широкой груди, и выплескивает укаченную до изнеможения на берег. Растянувшись пластом под тентом, который Иманд сразу же по приезде натянул для нее, она засыпает обморочным сном без сновидений. И не чувствует, как на спину ей опускается простыня, а по голым плечам, подгоняемые ветром, скачут солнечные зайчики. Открыв глаза в поздний послеобеденный час, она видит сидящего рядом мужа. Обняв колени, он смотрит в океан и говорит, обращаясь к природе:
- Не хочу, чтоб ты меня прощала.
Завернувшись в простыню, Анна усаживается рядом и отвечает, адресуясь той же инстанции:
- За что мне прощать тебя? Разве ты выбираешь, что чувствовать?
Он молчит так долго, что Анна, свесив голову, успевает задремать снова. Наконец отзывается:
- Это ведь мои чувства. Мне за них и отвечать.
Она зевает. Накинув простыню на голову, кутается от посвежевшего ветра.
- Это тупиковый путь - искать виноватого, - у нее сиплый спросонок голос, - но если попробовать понять причину… - она натыкается на его недоуменный взгляд. Замолкает. Собирается с мыслями.
- Когда-то мы думали, что любовь просто случилась с нами, как приключение, - продолжает она, - без связи с нашей внутренней жизнью. Что она - сама себе причина. Неподотчетная нам судьба.
- Теперь ты так не думаешь?
В простыне как в платочке, румяная со сна, синеглазая жена трогательно напоминает ему большеголовую расписную куколку, виденную в детстве - матрёнку? Нет, не то, но похоже. Слово забылось, а улыбчивая деревянная игрушка в маминых руках помнится отчетливо. В круглом животе у матрёнки нашлись - одна другой меньше - шесть дочек, точно таких же. Он до сих пор помнит свое удивление.
- Теперь я думаю, - не понимая, чему он улыбается, говорит Анна, - что чувства не растут на пустом месте, как сорняки. Они возникают в ответ на какую-то нашу душевную потребность.
- Например? - он скептически вздергивает бровь.
- Например, любовь - приходит в ответ на нашу жажду чувствовать себя целостными, завершенными. На языке инфантильной мечты - встретить свою «половинку».
Это звучит неожиданно, и заставляет его задуматься.
- Иманд, - она поворачивается к нему всем телом, - давай не избегать друг друга. Я тебя не виню, и надеюсь, ты тоже не станешь заниматься самоедством. То, что случилось с нами (не с тобой одним - с нами) - не трагедия. Когда-то ты говорил, что любовь может и должна быть фактором личной эволюции. Давай попробуем взглянуть на происходящее с этой точки зрения. Может… у нас ничего не выйдет, - Анна ёжится, - и мы уедем отсюда чужими людьми. Или сумеем найти выход. Нам обоим трудно, но давай помогать друг другу. Как там у тебя: даешь руку, берешь руку… вот тебе моя рука, - она высовывает из простыни холодную ладошку, - держись!
[Ночной разговор]
***
Оба наконец проголодались. Засиделись за поздним обедом, переходящим в ужин, наслаждаясь сытостью и (украдкой) эмоциональным теплом - будто один оставил его на виду, а другой подобрал невзначай. Им не хочется выходить из-за стола, жаль рассеять стихийное застольное единство. И, оказавшись в гостиной, они устраиваются так, чтоб быть на глазах друг у друга. Анна с вышивкой на коленях садится ближе к свету. Иманд, скрестив на груди праздные руки, полулежит в глубоком кресле, томимый неосознанным желанием поговорить, испытать облегчение от сердечной сумятицы.
Спроси Анна сейчас: «Что ты чувствуешь?», в ответ услышала бы соображения, идеи, может, даже жалобы на неясную боль где-то в глубине грудной клетки (что там может болеть - душа?). Но о чувствах - ни слова. Не потому, что он привык скрывать их. Иманд не мог бы ответить на простой вопрос потому, что сам не знает, что чувствует. Не сознает этого. И не может придумать другого способа открыть сердце, кроме как…
- Может, вина выпьем? - неуверенно предлагает он.
От неожиданности Анна вгоняет иголку в палец и тут же сует его в рот. И так с пальцем во рту отвечает:
- Давай. Только мне совсем чуточку, - (в одиночку он точно не будет.)
- А мы по капельке, - он поднимается, добавляет, сам не зная к чему, - для настроения.
Анна согласилась - удивительно! (она же с выпивкой только фотографируется). Он и сам не любитель, но густое розовое вино так пахнет медом и летом. И с бокалом в руках Иманд чувствует себя «при деле», вроде он занят чем-то. Алкоголь помогает расшевелить неповоротливый язык, но высказать он решается только скромную просьбу:
- Поговори со мной.
Во всяком случае, ты понял, что хочешь поговорить, - Анна, кивает, еле заметно растягивая губы в улыбке. В нашей культуре, - думает она, - у мужчины почти нет способов быть честным с собой. Чтоб получить доступ к своей душе, он разве что напиться может. Хлебнуть чего покрепче, значит расслабиться, отпустить тормоза - дать выход гневу, буйному веселью, слезам (за пьяные слезы корить не станут). А если поддать еще, то можно спустить (как собак?) совсем уж неприличное: страх, жажду любви и привязанности, обиду, ярость, словом все, что неприемлемо для его сознания - выпустить пар, не испытывая стыда и угрызений совести. А потом опять наглухо застегнуться и сказать, что ничего не помнит. Пьян был.
- Расскажи мне о ней, - склонившись над работой, говорит Анна.
- Зачем? - он сконфужен и в то же время очарован странной просьбой - по правде сказать, ему самому очень хочется поговорить о той, что царит теперь в его сердце. Нет, он не настолько голову потерял, чтоб не соображать, каково будет Анне слушать эти излияния - ему вовсе не наплевать на жену, он дорожит семьей, ценит свое нынешнее положение, но больше умом, чем сердцем. Увы, сейчас любая мелочь, связанная с его нечаянной возлюбленной, значит для него несравнимо больше. Все, что имеет к ней отношение, окружено для него чарами куда более властными, чем обаяние Анны, бесконечно превосходящей во всех отношениях - в чем он нимало не сомневается - юную соперницу.
- Тебе это нужно, - жена спокойно встречается с ним взглядом.
- Но… разве тебе не противно? - Иманд так стискивает бокал, что она внутренне уже слышит звук хрупнувшего стекла.
- Нет, - ровно говорит Анна. - Я прошу не из желания потерзаться.
- И что ты хочешь узнать?
- Расскажи, какой она человек. Я знаю только, что она сокурсница Соланж.
- Что-то вульгарное есть в увлечении молоденькой девушкой, годящейся в дочери, - с горечью и сарказмом говорит он. - Тебе должно быть обидно.
- Не решай за меня, - Анна перекусывает нитку. - Просто опиши человека. В каких угодно подробностях.
- В каких подробностях?! - он с крепким стуком ставит бокал на подлокотник. - Не было у нас никаких «подробностей»!
От этого «у нас» ее рука зависает над пяльцами на секунду дольше необходимого. Стыдясь, что вынужден оправдываться, Иманд излишне резок и сам это чувствует. Бормочет:
- Прости…
- Налей-ка нам еще вина.
***
Они засиделись за полночь. Опасения, что жена станет, страдая, сравнивать себя «с той», скоро оставляют его. Спокойное лицо, склоненное над вышивкой, мерно снующая рука с поблескивающей иглой, усыпляют его тревогу. Они просто разговаривают - как всегда. И он делится с ней сокровенным, как всегда делился. Рассказывает все подряд, находя удовольствие в бесконечных подробностях, с нежностью вспоминая день, когда впервые залюбовался припухлостью полудетской щеки, линией уха, небрежным изяществом прически - о, всего лишь собранными в хвост волосами. Что бы она ни делала, на нее хотелось смотреть.
Иманд не говорит этого, но Анна слышит: если б он мог досыта наглядеться на все это, да еще на скрытую под тонкой кофточкой грудь и плечи девушки - какой милостью, каким сладостным открытием это стало бы для него.
Она слушает, не выказывая раздражения, не выглядит уязвленной.
- Ты не ревнуешь? - оборвав себя посреди фразы, недоверчиво спрашивает он.
Не отрываясь от работы, она качает головой:
- Нет, продолжай, мне интересно.
Говорить о той, что занимает его мысли, погружаясь в сладкий дурман воспоминаний, подолгу лелея на языке каждую милую черточку и… найти в жене идеального слушателя для всего этого - разве нормально? Он не выдерживает:
- Как ты можешь это слушать?
Анна откладывает вышиванье в сторону. Смотрит с грустной теплотой:
- Думаешь, ты мне сейчас об этой девочке рассказывал? Нет. О себе самом, - она знаком просит не перебивать. - Незнакомое симпатичное юное существо сулит тебе счастье уже тем, что позволяет безоглядно фантазировать и приписывать ей какие угодно качества. Она непосредственна, искренна, спонтанна, непоседлива, азартна - уверен?
Какая она в реальности, а не в твоем воображении, ты понятия не имеешь. За три недели можно втрескаться в человека по уши, но узнать его за этот срок невозможно. Тебя удивляет, что я не ревную… к кому? Ты - единственный герой этой повести. А она - просто зеркало, где отражаются самые сокровенные, самые невыразимые твои желания.
Ты настолько подавил их в себе, что уже не можешь осознать как свои - переносишь на эту девушку. Она делается как бы продолжением тебя, пресловутой «половинкой» - присоединяется к скрытой части твоей личности. Твоя влюбленность в эту девочку рождена болью от потери части себя, жаждой ощущать свою завершенность, - Анна умолкает.
Поставленный ею «диагноз» убийственно точен. Несколькими часами раньше она сказала, что у чувства есть причина, а теперь взяла и разложила его «любовь» по полочкам, беззлобно ткнув носом в самое стыдное, больное.
- Думаешь… это изменит мои чувства? - отдышавшись, спрашивает он.
- Вряд ли, - она устало пожимает плечами. - Только понимание может что-то изменить. - Любовь «на стороне», - осторожно продолжает она, - всегда шаг назад, безотчетная попытка вернуться в прошлое и подобрать то, что потерялось пока человек рос, взрослел. Эти пропавшие части себя взрослые люди надеются найти… (она чуть не брякнула «в чужих постелях», но пощадила его) в новых отношениях.
Мы с тобой уже не можем обманываться насчет друг друга: я знаю настоящего тебя, а ты - меня. Теперь для проекций нужен свежий объект. И добрая природа располагает бесконечным запасом новых игрушек для нас. Можем до могилы искать свое отражение в других людях - менять девочек, мальчиков, бабушек, дедушек… Когда наиграемся - выход один: понять, что хвост, который мы ловили все это время, наш собственный.
- Тебе это удалось? - вертя в руках пустой бокал, спрашивает он.
- Думаешь, я такая умная, могу советы раздавать? Передо мной та же проблема. Я просто поняла, в чем она состоит.
Подавляя волнение, Анна стискивает пальцы так, что суставы белеют.
- Послушай, - горячо говорит она, - мы с тобой достигли всего, что хотели от нас другие: выучились, заняли важные (важней некуда!) посты, завели семью и детей, но это не вернуло нам желания просыпаться по утрам - как в детстве, помнишь? Мы потеряли тех себя - наивных, любознательных, очарованных жизнью. Утратили что-то очень важное, и осталось только ощущение бесконечных будней даже в праздники, вечного «дня сурка»! Тусклое существование, приправленное суетой и рутиной. Не знаю, как нам отыскать эти потери! Но мы должны вернуть их. Хоть попытаться. Придумать, найти, изобрести этот путь. Ты когда-нибудь спрашивал себя, чего ты хочешь, но не решаешься получить от жизни? Наверное, сейчас уже пора спросить. И ответить.
Утро находит их в гостиной: Иманда - погруженным в глубокое раздумье, Анну - прикорнувшей у него на коленях и ровно посапывающей во сне.
[Замки на песке]
***
- Что ты чертишь? - она застает его нависшим над обеденным столом - над склеенными листами бумаги.
Смутившись, он прикрывает чертеж локтем, но тут же, мысленно выбранив себя, убирает руку, открывая ей бегло набросанный план с проработанными кое-где деталями. Зубчатые стены, башенки, террасы, рыночная площадь, улицы и дороги…
- Это… средневековый город?
Он кивает.
- Вот, думаю построить, что ли… (и, торопясь оправдаться) все равно делать нечего.
- Из чего построить? - Анна садится мимо стула.
- Да вон… - он кивает в окно, - материала навалом, - и, замечая ее изумление (сконфуженно и в то же время агрессивно), - думаешь, я в детство впал?
- Нет, - оставив бестолковые попытки сесть, говорит она, - думаю, есть большая разница между зрелым человеком, стремящимся установить контакт с собой, и взрослым придурком в песочнице, - и, подняв на него глаза, просительно: - Прими меня - хоть подмастерьем, буду песок тебе таскать…
Вдвоем они разметили участок чуть в стороне от виллы, нагребли, где надо, кучи стройматериала и вывозились в песке, как два поросенка. Два жутко довольных своей затеей чумазых поросенка. Посмеиваясь и подначивая друг друга, принялись за дело с неожиданным для себя жаром и увлечением. Погрузились в игру с головой: спорили, чуть не до потасовки, сколько окон делать в донжоне и какие лестницы лучше - винтовые или обычные. Это совместное сумасбродство словно освободило их от личных сомнений по поводу своей нормальности: чокнутые? И ладно.
Иногда, словно опомнившись от обуявшего их веселого сумасшествия, Иманд с удивлением озирает «стройплощадку»: неужели это мы наворотили?
- Думаешь, мы первые, кто, решая внутренние проблемы, играет в песочек? - присев отдохнуть от трудов, Анна, неловко извернувшись, вытряхивает вездесущие песчинки из купальника.
- А что, еще кто-то рехнулся? - Иманд и рад бы предложить ей помощь, но боится получить новый отлуп.
- Представляешь, Юнг. Тоже, как припекло, ходил на берег Цюрихского озера крепости строить. Соседи небось пальцами у виска крутили. А он просто знал, что надо искать спасения внутри себя.
Осенившись авторитетом отца аналитической психологии, они снова отдаются дурацкому занятию. Песчаный город растет и хорошеет. Разговор в гостиной будто забыт. Вслух к нему больше не возвращаются, но импульс, заданный той ночью, исподволь продолжает работать в них.
Однажды, усевшись под стенами только что законченной цитадели и отряхивая натертые до мозолей колени, Иманд внезапно признается:
- Знаешь, я хочу преподавать. Всегда хотел, но… я не педагог, не профессор. Как-то даже думать об этом было… - он щелкает пальцами в поисках подходящего слова, - самонадеянно, что ли. Если б не твой вопрос… - он бросает фразы недоговоренными, и уже готов пожалеть о своей откровенности.
Анна смотрит на мужа с новым интересом: преподавать?
- Считаешь, не получится? - ему неловко под ее оценивающим взглядом.
- У тебя-то? - она садится напротив. - Я бы пошла к тебе учиться. В тебе есть эта менторская жилка, и увлеченность делом, и опыт. Есть чем делиться с другими. И ты умеешь зажечь, убедить. Студенты будут тебя обожать. И студентки, - наклонив голову, она смотрит чуть снизу и улыбается.
С той ночи, это первое косвенное напоминание о причине, приведшей их на остров. Он невольно заливается румянцем, но глаз не опускает:
- Ну да, с кафедры разбивать сердца сподручней.
- Ах так?! - изображая рассвирепевшую ревнивицу, Анна валит мужа на песок и неумело по-женски тычет в него кулаками - долго и нежно, боясь сделать больно. Внутренне ликуя, он смиренно принимает «кару». Но внезапно, перехватывает молотящие его кулачки, до синяков душа запястья:
- Не думай больше об этом, слышишь! Никогда.
[18+ Шторм]
***
Белые вспышки за окном становятся чаще. Анна ворочается в постели, не зная, куда спрятаться от них - ни плотные шторы, ни закрытые глаза не помогают - слепящие блицы вспыхивают на внутренней стороне век. Громовые раскаты сливаются с таранным грохотом волн в сплошную канонаду. Гроза приближается, и Анне страшно. Переборов себя, она встает, отдергивает штору - как все храбрецы, испытывая потребность взглянуть опасности в лицо.
Ревущий океан скалит отверстую пенную пасть, ветер мотает мокрые черные хвосты нависших над водой пальм - их окатывает «с головой», но дождя нет, гроза идет всухую. Ветвящиеся разряды рвут небо в клочья, гвоздят океан - Анне кажется, что воздух в комнате опасно потрескивает. Раскаленная проволока молнии хлещет ее по глазам, впечатывая в сознание перистые гривы пальм на фоне алюминиевого неба.
Вслед за термоядерной вспышкой, чудовищный удар обрушивается на берег - звук лопнувшего неба забивает ей уши, горло, легкие так, что она даже собственного крика не ощущает. Пальмы, обратившись в дымные факелы, корчатся в кровавых сполохах взметнувшегося пламени…
Обезумев от ужаса, Анна бросается прочь из спальни, несется, сломя голову, по темному коридору в другое крыло виллы - туда, где вторая спальня, и на середине пути с размаху влетает головой во что-то длинное, светлое, громко охнувшее в потемках.
- Тише, ну тише, успокойся, - она холодной рыбкой бьется в крепких руках, перетащивших за последнюю неделю не меньше тонны песка. Испуг выкручивает ей члены, требуя бежать, спасаться.
- Там… пальмы горят! - выкрикивает она, паника трясет ее как балалайку.
- Уже погасли. Волны залили огонь. Не бойся… Пойдем, - он сгребает ее за плечи, увлекает с собой.
Анна спотыкается на каждом шагу. Подхватив ее под мышки, Иманд кулем вскидывает жену на плечо и относит к себе в спальню. Сгружает беспокойную ношу в кровать - на подушку, еще теплую от его щеки, в смятые простыни, в нагретый пододеяльный уют, проникнутый еле слышным родным запахом, успокаивающим ее лучше слов и громоотводов.
Укладываясь рядом, обнимая всем, чем только можно, ворчит:
- Ноги как ледышки! Бегаешь по дому в одной рубашонке, а потом твое величество всё в соплях.
Анна тихонько хихикает: ничего романтичнее она в жизни не слыхала. Наконец-то она там, где ей следует быть - в его объятиях. И черт с ней с грозой, пусть грохочет!
Удивительно, но теснясь на узкой для двоих постели, мешая друг другу локтями, дыханиями, они моментально засыпают, словно не было ни ночной беготни, ни двухнедельного спанья порознь - они просто сложились, замкнулись в одно как пазл, и все, ничего больше не надо.
***
Ему снятся поцелуи. Будто он лежит раздетый, и Анна разводит ему руки в стороны, чтоб не мешали целовать, куда ей вздумается - в губы, в шею, в раскрытую грудь.
- Еще? - спрашивает она и дотрагивается языком до чувствительной ямки под горлом.
- Еще… - голос у него сонный-пресонный.
Анна слышит эту сказанную вслух просьбу - он так смешно во сне губами шлепает. И конечно проснется сейчас от того, что она с ним делает - ему не те поцелуи снятся. Не те, что наяву. Она лежит головой на его полуобнаженном бедре и снизу расстегивает на нем пижаму. От ее сладкого самоуправства, он запрокидывает голову, со стоном вбирая в себя воздух. И просыпается. В смятении делает попытку приподняться, сесть, но рука Анны опрокидывает его в постель и припечатывает ладонью. Без слов.
Она срывает ему дыхание. Хватая ртом воздух, он валится назад, отворачивая лицо в подушку, зарываясь в нее щекой. Ощупью находит маленькую руку, переплетает пальцы, вжимает ладонь в ладонь и сдается. Подушка сползает на сторону и грузно шлепается на пол.
Анна дергает в стороны полы пижамы, раскрывая ее, и, подтянувшись на локтях, ложится на него грудью. Он так ужасно соскучился по этому ощущению, что окажись она под ним, наверное расплющил бы ее собой, прижимаясь. Спелёнатая его руками, она может только целоваться. У нее жадный рот и отчаянно дерзкий язык. Хмельная, растрепанная, с завитками, прилипшими к влажному лбу, спрашивает:
- Еще?
- Да… - выдоха хватает только на коротенькое слово.
- Тогда… отпусти.
***
Утро после шторма тихое, виноватое. Выглаженный волнами берег чист, если не считать редких обугленных щепок, разбросанных ветром. Обгорелые персты пальм в смоляных слезах, грозят сумрачному небу. На приплеске волна таскает туда-сюда их твердые зонтичные листья, скрюченные от жара, они, как сведенные судорогой пальцы, карябают мокрый гладкий песок. На месте великолепного песчаного города даже оплывших куч не осталось.
Анна неожиданно всхлипывает и утыкается носом мужу в ребра:
- Чертов шторм!
Рассеяно лаская кудри ладонью (или ладонь о кудри?), он улыбается затаенно, вспоминая себя - под ней, в ней, в накатывающих волнах наслаждения, полуголого в растерзанной пижаме, стиснувшего ей бедра - их рваный все ускоряющийся ритм отдается ему в ладони. Ее бессвязный лепет, красные пятна на щеках и подбородке, быстрое колыханье груди, захлебнувшееся на подвдохе «а! а-аах!» и, хлестнувшую его по натянутому горлу, волну упавших волос.
- Не жалей, - и, дождавшись, пока она поднимет глаза, - я не жалею.
Солнце, проглянувшее в щелку между туч, поливает жидким светом их склоненные друг к другу головы.
- Смотри, - говорит Анна, - там что-то яркое на песке, - фантик, что ли… Море принесло?
Они идут посмотреть. Вспугнутый их любопытством, «фантик» вспархивает. Крупная оранжево-голубая бабочка, «поморгав» на прощание, устремляется в океан.
- Наверно, и нам пора, - тихо говорит Анна.
***
Закончив недолгие сборы, Иманд ушел побродить перед обедом. Анна, напоследок обходя комнаты, заглядывает всюду - ничего не забыли? В спальне, где они провели ночь, на тумбочке у кровати, придавленная маленькой лампой, неровная стопка его бумаг.
Она перебирает их: заметки с номерами страниц из книг, эскизы угловой башни песочного замка, набросанный от руки план лекций для будущего курса и отдельно почасовой расчет - вот это наверное ему нужно. Какой-то лист, исписанный с двух сторон: «Дорогая Анна!» (зачеркнуто), «Любимая…» (зачеркнуто), «Родная моя…» - черновик письма дрожит в ее руке. Анна колеблется: читать? Раз он не отдал письма, может не нужно ей знать те мысли, которыми он не захотел поделиться? Но как отвести глаза от обращенных к ней строчек?..
«…долгий брак - это осознанный выбор: быть с одним человеком. Вопрос самообуздания, если хочешь. Конечно, все может случиться и «солнечный удар» и «затмение» - никто не застрахован - влюбленности прелестны и накатывают не спросясь. Считать ли новую страсть достаточным аргументом? (Ага, имеем право на счастье!) Или не проигрывать раз за разом один и тот же сладенький сценарий? Сознательно остановиться на одном человеке и, доверившись божьему замыслу, наблюдать, как любовная горячка перерастает в нежность и привязанность, терпение - в снисходительность и понимание, близость - в родство.
Любви, как всему живому, свойственно меняться. Цветение прекрасно, но в природе оно не цель, а средство. Сопротивляться переменам или принимать их - вот и весь выбор: оплакивать скоротечную красоту цветка и спешить к новому в тщетной надежде, что он-то не завянет, или культивировать завязь.
Пробовать от каждого цветка, знать только одну пору и по-стрекозьи стекленеть в чужом саду на пороге осени - тоже путь, не лишенный приятности. Порхать с цветка на цветок, не думать о плодах, не заботиться о будущей весне - всю жизнь подпрыгивать, и никогда не взлететь».
С письмом в руках она поворачивается к выходу, готовая бежать к мужу, сказать, что… и видит его, незаметно подошедшего, в дверях. Он стоит, привалившись плечом к косяку, смотрит на нее и улыбается.