Муки любви
Самолет, летящий над океаном
Иманд (26, без 3-х недель 27) - Анна (24)
Впервые за весь суматошный день они остались наедине.
- Символично, что это случилось в небе, не находишь? - шутка, как повод взглянуть на неё. Неужели ему - мужу - всё ещё нужен повод? Отчего он так робеет в присутствии этой нежной нетронутой красоты, этих гордо и независимо блестящих глаз, на донышке которых таится настороженное ожидание: что дальше? Что мы будем делать?
Это «мы» никак у неё не вытанцовывается. Она не может заставить себя взглянуть выше расстёгнутого ворота его батистовой рубашки - увидеть сияющие тёмные глаза, приподнятые крылья бровей потому, что тогда ведь надо будет вести себя как новобрачная. Улыбаться - обольстительно, призывно? Говорить - что? Держаться - кокетливо, игриво? Словом, как полагается. Анна понятия не имеет, как, и потому ускользает взглядом, опуская пушистые веера ресниц, отвечает, не поддержав шутки: «А куда мы летим?»
Он пожимает плечами:
- Хочешь, спросим у пилотов, но не всё ли равно? Долетим - узнаем. Ты как после прыжка* - голова не кружится?
- А? - она рассеяно взглядывает на него, - Да нет, ничего, я привыкла. Разве не странно, что мы не знаем?
Еще бы! Можно ли, планируя свадьбу, не думать о том, что будет после неё? Можно. Если в глубине души не веришь, что бракосочетание состоится. А как они могли поверить?
Иманд. 24 августа, вечер
Ну что могло убедить его, когда он весь предыдущий месяц только и воображал, какому натиску она без него подвергается? Анне и при нём, не стесняясь, пели в уши, что она совершает ошибку, выходя за него, что он ей не ровня, что этот чужак вечно будет путаться под ногами и «пржекать», смеша публику произношением. Что страсть проходит, а происхождение остаётся (и разве они неправы?), что окружение не приняло её выбора, и старая аристократия не смирится с утратой позиций. Что она обязана наконец думать, чем обернётся её своеволие для династии, когда (даже не «если») неравный брак даст трещину. Всё это говорилось и раньше, повторялось на все лады - родными, друзьями и доброжелателями, желавшими предостеречь наследницу от пагубного шага. И не сказать, что Анна, при всём ее упрямстве, невосприимчива к доводам рассудка. В его отсутствие, разумеется, в ход пущено всё: уговоры, мольбы, упрёки, насмешки - разве может она остаться глуха к ним? Ведь ей жить среди этих людей, работать, опираться на их поддержку. Пойти всем наперекор ради любви - это только в романах красиво звучит, а в жизни, когда на тебе такая ответственность...
Нет, он не сомневается в чувствах невесты (невесты ли?), но её прагматичный ум наверняка уже рассчитал все минусы мезальянса. Вот если б на месте Анны был он сам, согласился бы на такое замужество? Чудо еще то, что они так долго продержались, надеясь не то умилостивить, не то перебороть судьбу.
Неужели он только вчера об этом думал, глядя из иллюминатора на истекающую багровым светом трещину заката. Исполосованное тучами небо зияло алыми просветами, как туша израненного животного. Точно так же, забитая стрелами скептицизма, лежала у ног беспощадного разума его поверженная надежда.
Ещё в самолёте он загадал: если встретят в аэропорту, значит не зря... Но нет, Стокгольм, погруженный в вечернюю суету, готовился окатить его холодным душем. Причем буквально. В воздухе пахло скорым дождем. Небо над строем сдержанно-элегантных фасадов стремительно неслось вдогонку за уходящим летом, волоча следом рваные серые облака, сбивая их в комковатые тучи. По хмурым улицам, где ничто не намекало на завтрашнее торжество, буднично неслись потоки машин, басовито перекликались, борясь с волной, водные трамвайчики, прохожие спешили укрыться от оплеух мокрого ветра.
Никогда ещё он не чувствовал себя так глупо. Приехал на собственную свадьбу, называется! Разлетелся, женишок! А завтра ещё предстоит апофеоз позора: он явится в собор и будет стоять там посмешищем, слушая, как фру Ольсен зачитывает официальное письмо Анны о расторжении помолвки. Мысль избавить себя от этого унижения даже не пришла ему в голову.
Анна, 25 августа, 6 часов утра
Нормальные девушки так замуж не выходят - не сомневаются в день свадьбы, состоится ли она вообще? Ну какая свадьба, господи! Что он - чокнутый, гробить свою жизнь с ней? Зачем ему - умнице этот дворцовый серпентарий? Чтоб всю жизнь слушать ядовитое шипение в спину? Он и так намучился здесь, выслушивая гадости в свой адрес. А если они поженятся, все станет еще хуже - злость и зависть изо дня в день будут отравлять его дни. И ради чего ему терпеть это? Что ждет его за рамками семьи - второстепенная роль консорта, существование по регламенту, отказ от своей воли. Иманд не безрассуден, он наверняка все обдумал и не станет приносить себя в жертву. И правильно, - шепотом говорит она, запивая тошноту и бессонницу горечью крепчайшего кофе.
По-хорошему, ей бы поспать, и время есть, в соборе нужно быть не раньше одиннадцати, но она слишком несчастна, чтоб уснуть. Дурнота накатывает с новой силой, ее тошнит - а вот нечего было наливаться кофеином на пустой желудок! Обессиленная, Анна все-таки ложится, бездумно глядя сквозь тонкую занавеску как встающее солнце и ветер разгоняют остатки ночных дождевых ратей.
Она истерзала себя этими мыслями. О днях, которые наступят потом, «когда все кончится» лучше не думать - не вынесет она сейчас этой лютой муки, воображать бесплодный пожар никому не нужных чувств и страстей, в котором сгорит вся её жизнь.
О женихе… если он все еще жених… Конечно Иманд любит ее. Но как ни велика любовь, нельзя же переть против очевидности (хоть они и пытались) - нужно смотреть правде в глаза: мир и его правила не переменятся от того, что их угораздило влюбиться.
Интересно, где он сейчас? Может, тоже не спит, смотрит в небо, мечется, как она, между надеждой и отчаянием. А вдруг он все-таки придет в собор? Конечно, этого не будет, но… вдруг! Тогда… - переждав нахлынувшую волну ликованья и усилием воли отодвинув от себя соблазн, Анна должна признать, что ошибалась в нем. Но может ли человек волевой, рациональный, далекий от романтических безумств, поступить вопреки рассудку? Под влиянием сильных чувств, например? Сама Анна, пожалуй, да, хотя подобная импульсивность ее не красит. Но чтобы Иманд - этот образец самообладания и здравомыслия… А хотела бы она до такой степени обмануться в нем? Иманд-романтик, движимый любовным сумасшествием и готовый отринуть ради нее всякое благоразумие - будь он и впрямь таким, ей бы это понравилось? Она закрывает глаза, рисуя в воображении прельстительный образ. А когда открывает их снова, уже начало десятого. За окном горит ясный день, занавеска дышит сквознячком. За приоткрытой дверью спальни виден букет роз на столе, где сервирован легкий завтрак. Стараясь не думать о том, что ждет ее впереди (фру Ольсен с формальным письмом и сочувственной миной!) она встает и, призвав на помощь камеристок, принимается собираться.
Туалет жениха. Иманд, 25 августа, 8.30 часов утра
Накануне он до того вымотался, что лег задолго до полуночи и едва помнит, как ужинал под усыпительный шепот дождя в уютно освещенной маленькой столовой Бёрнхольма. Вальмаас - как всегда добродушный и распорядительный позаботился обо всем вплоть до теплых полотенец в ванной, и предупредив, что с утра портной, на всякий случай будет ожидать указаний в холле, удалился. Перед сном Иманд заглянул в гардеробную, где в мягком дежурном свете белел сшитый по мерке и приготовленный на завтра фрачный костюм-тройка. Не имея больше сил думать об этом несбыточном «завтра», он погасил свет, лег в постель и уснул спокойно и крепко, как человек, принявший свою судьбу и покорившийся ей.
Разбудило его заглянувшее в спальню солнце - с вечера он забыл опустить шторы. Ясный день разгорался за окном, блистая еще не высохшей влагой, в умытом небе таяли последние перышки облаков. И от этого хлынувшего в глаза и в душу света все прежнее - вся их нелепая и ненужная разлука - показалось мороком, тяжким сном. Завтракать не хотелось, но крепкий кофе с пушистой пузырчатой пенкой оказался кстати. А чуть позже и сочные ломти медовой дыни, и принесенный с холода белый виноград, прозрачный от спелости, отливающий восковым розоватым румянцем.
На ярком свету его свадебный костюм оказался не бескомпромиссно-белым, как показалось вчера, а того сложного цвета, который Анна называла айвори, уверяя, что этот благородный оттенок с кремовым подтоном лучше всего подходит ему. Быстро перебрав предложенные на выбор несколько сорочек - обычную белую с отведенными под бабочку уголками ворота? Нет, вот эту шелковую цвета какао - с уголками-крылышками и высокой накрахмаленной стойкой, а к ней не галстук, но шейный платок-аскот в тон костюма с нежнейшими жемчужными переливами: небанальная изысканная гармония. Закрепляя концы под воротником аскотным кольцом и убирая их под двубортный жилет, он улыбается - Анна бы оценила. Это «бы» возвращает его к реальности. Он машинально застегивает запонки, поправляет паше в нагрудном кармашке (здесь наверно должна быть бутоньерка?), отстраненно удивляясь, какой чепухой забита его голова. Какая разница с бутоньеркой или без, если со вчерашнего дня ничего, кроме погоды, не изменилось?
Тогда почему он делает все это - что им движет? Уж точно не нафантазированный Анной любовный порыв, скорее решимость отчаяния, толкнувшая восемь месяцев назад объясниться в любви, ни на миг не веря, что чувства его будут приняты. Он и теперь не отступит, и остановится лишь тогда, когда Анна сама откажется выйти за него замуж. Только ее волю он признаёт над своей, но уж никак не сопротивление среды. Посторонние его любви люди и обстоятельства, на которые так упирает в своих рассуждениях Анна, не то чтобы не имеют значения, но и не пугают. Бороться, преодолевать, утверждать себя - обычное занятие мужчины, но никоим образом не повод отказаться от любимой женщины. И пусть его шансы равносильны вероятности сорвать джекпот в лотерею, он готов заплатить за билет потому, что не существует другого способа выиграть.
Туалет невесты. Анна, 25 августа, 10 часов утра
Почти месяц назад - тогда она еще надеялась - Анна всерьез раздумывала насчет свадебного белья. Перебирала шелк, крепдешин, шифон-вуаль, атлас, батист, гипюр… чувствуя себя Буридановой ослицей, издыхающей между охапками кружев, бретелек и не способной решить: бразильянка, танга или деван-дерьер? Вот бы знать, что ему нравится…
Меняя перед зеркалом умопомрачительные одна другой соблазнительней вещички - фисташковое бюстье с поясом для чулок, корсаж из черно-серебряного кружева, алый бра-балконет - о, это не бюстгальтер, а оружие массового поражения, представая то томной кокеткой, то утонченной искусительницей, то скромницей, она мысленно предлагала себя взгляду жениха, наблюдая за собой как бы со стороны.
«Чего я хочу от этих ажурных комочков со звучными мужскими именами на лейблах? Чтобы они вместо меня тебя обольстили? (Спасибо, это я сама.) Чтобы они сделали меня привлекательнее в твоих глазах? (Ну да, сами-то мужики должны знать, что им нравится!) Чтобы я чувствовала себя неотразимой? М-м-м… пожалуй, для этого мне помощь не требуется. На самом деле я ведь выбираю не столько белье, сколько иллюзии. Именно этим бельевые магазины и торгуют: оптом отпускают обещания любви, в розницу - уверенность в себе и поштучно продают восторженные мужские взгляды. А я-то чего хочу? Не знаю… Но счастливой меня делают точно не трусы из шифона».
Сейчас ей уже все равно. Под коротким пеньюаром у нее шелковое бесшовное белье телесного цвета - незаметное, идеально облегающее фигуру. Волосы, убранные от лица, изящно приподняты с боков и на затылке, подколоты шпильками с бутонами роз и кудрявым каскадом ниспадают на лопатки. Осталось надеть платье, где сквозь дымку тюльмарина холодновато просвечивает розовый шелк юбки. Она надевает его без всякого трепета. Свадебный туалет сейчас - просто платье для появления на публике, в этом смысле оно ничем не отличается от десятков других в ее гардеробе. Конечно, верь она, что бракосочетание состоится, наряжалась бы в счастливом предвкушении, а так… какая разница, в чем выслушать приговор?
Но раз Анна уверена, что свадьбе не бывать, зачем же тогда идти в собор, стоять перед всеми брошенной невестой? Потому, что нет другого способа выйти за него замуж, и если она хотя бы не попытается… Пусть ее отвергнут, ранят гордость, это не так больно, как всю жизнь потом знать, что сама отказалась от него, не оставив ни единого шанса на счастье.
А как же те соображения против их брака, которые (Иманд прав) она действительно выслушивала весь месяц? Ах, соображе-ения… Вот бы он удивился, узнав, что все это не имеет над ней никакой власти. Анна, наученная отделять факты от мнений, отнеслась к ним как к частным взглядам, не претендующим на истину и далеко не бесспорным. Пусть она знает жизнь меньше доброхотов-советчиков, зато лучше их знает своего жениха.
Иманд. 25 августа, 10.45 часов утра
Улица Трёнгсунд, ведущая к собору, пуста. Пересекая ее, Иманд чувствует себя мишенью перед высокими узкими, как бойницы сводчатыми окнами. Он собран, отрешен и не может заставить себя улыбнуться, хотя за дверями, которые все ближе, ждут его улыбок: в день свадьбы он должен быть счастлив. Он счастлив?
Он входит в собор сумрачно-таинственный гулкий от сотен голосов, моментально стихших при его появлении, сменившихся слитным шумом встающих перед ним гостей. Далеко впереди сквозь красноватый лес колонн холодно полыхнул навстречу черно-серебряным блеском барочный алтарь семнадцатого века. Посланная поверх мраморного пола ковровая дорожка, осыпана лиловыми, гранатовыми, огненными пятнами солнца, просеянного через старинный круглый витраж, венчающий апсиду. Глухим потаенным золотом сияют между колонн стройные трехъярусные люстры, не освещая, а лишь подсвечивая снизу торжественную высь под ребристыми сводами, где веками копились душноватые ароматы воска и ладана, старого дерева и давно увядших цветов. Стараясь не смотреть по сторонам, он идет как сквозь строй - сквозь взгляды: любопытные, колючие, подобострастные, неприязненные, благодушные, не испытывая ни смущения, ни волнения, ни жалости к себе. Чувства его парализованы усилием воли, толкающим безразличное тело к концу пути, к неизбежной развязке.
Перед тремя ступенями, отделяющими алтарную часть нефа, по которым можно подняться лишь рука об руку с будущей женой, он останавливается. Место на боковой скамье, предназначенное для жениха, остается пустым - он будет ждать стоя, ощущая холод камня, сквозь тонкие подошвы оксфордов, навек запоминая макушкой и плечами величественный изгиб дугообразного свода и тяжесть скрещенных арочных ребер над головой.
Его высокая фигура в перекрестье сотен глаз словно бросает вызов насмешливым, злорадным, сочувственным шушуканьям за спиной. Негромко переговариваясь, гости садятся, и скоро собор погружается в томительную тишину ожидания. Все ждут невесту. И только он один - фру Ольсен.
Анна. 25 августа, 11 часов утра
Пустая улица, залитая слепящим солнцем, наискось перечеркнута тенью колокольни. Не так ли решительно и бесповоротно перечеркнуты и ее наивные мечты о счастье? Еще минута - и она это узнает.
Во времена Биргера Ярла, основавшего эту монументальную церковь на холме Слотбакен в центре средневекового города, здесь наверно расстилалась широкая площадь. Но с тех пор прошло восемь столетий - готический собор давно перестроили в барочном стиле, как и весь квартал, и теперь он зажат с одной стороны южным фасадом дворца, а с другой - бывшим зданием фондовой биржи, отданным Академии. Какая уж тут площадь! В паутине узких улочек главный вход в основании башни обозначен среди столичной застройки лишь островерхой громадой звонницы, увенчанной изящным шпилем работы Йохана Карлберга. Наружная скромность тяжелой дубовой двери с лихвой искупается богатством внутреннего убранства.
И как же мечтала она войти однажды в эту дверь невестой - чтоб платье цвета зари, юные розы, вплетенные в волосы, дрожащие от счастья коленки. Вот и сбылось: платье, розы, коленки… Она совсем их не чувствует, как и собственного сердца - в нем ни горя, ни радости, только омертвелая решимость пройти выбранный путь до конца. Там за дверью сотни гостей, среди которых половина иностранных послов, ерзают на жестких скамьях, с нетерпением ожидая развязки. Пусть. Все конечно станут жадно пялиться на нее, когда она будет идти по проходу. Что ж, пускай запомнят непроницаемое лицо, величавую осанку и поступь - разве должна она стыдиться своей любви и желания выйти замуж? А раз так - выше нос! Анна расправляет плечи и высокомерно вскидывает подбородок. Такой - в броне неприступной чувственной красоты она и предстает взорам собравшихся в соборе.
***
Анна не помнит, как открыла дверь - та вроде распахнулась сама, и тотчас в органной галерее над ее головой родился высокий чистый звук. Поплыл, искрясь и переливаясь, как льдинка в солнечной воде, прохладный бесплотный голос. Набирая силу, он лился отовсюду, кажется, не делая даже пауз для дыхания. Мощно вступил хор. Но и подхваченный хором, дивный голос не дал себя заглушить, воспаряя над ней, вторгаясь в душу, рассеивая застоявшийся там сумрак.
В смятении, она остановилась, невидяще глядя на длинную-предлинную череду почтительно склоненных голов, еще ничего не поняв, а только чуя как заметалось в горле вещее сердце, подсказав ей истину раньше, чем ослепшие со свету глаза.
Все камеры в соборе направлены на нее. В их стеклянных зрачках отражается ошеломленное лицо и нежно-розовое как стыдливый румянец платье. Его изысканную простоту еще долго будут смаковать модные журналы. Тут есть о чем поговорить: портретное декольте, прикрывающее плечи, обнаженные выше локтя руки, мнущие букет. Приталенный силуэт, волнующий воображение, но отнюдь не откровенный и легкая двуслойная юбка, которая так красиво будет лететь в танце. Тонкий вкус вместо бьющей в глаза роскоши и природная красота как самое дорогое украшение.
Все взгляды обращены к ней, все объективы. Кроме одного. Сообразительный фотограф, из числа набившихся под золоченный деревянный балдахин королевской скамьи у южной колонны нефа, нацелил свой инструмент в другую сторону - на обернувшегося к дверям жениха. Все, о чем он думал, чего страшился в последние дни, оказалось ложью, ерундой, мучительным «сном разума». Только что он стоял, закованный в латы неверия и сомнений, замкнутый, отчужденный, готовый терпеть или защищаться. И вдруг все это осыпались с него как треснувшая скорлупа. И открылось подлинное, беззащитно-нежное: затаенная надежда, восторг сбывающейся мечты.
Случайный снимок обошел потом все издания. Анна берегла его до конца жизни.
***
Они стоят на платформе кабриолета медленно и плавно катящего по столичным улицам среди ликующих толп. Откуда взялось все это: цветочные гирлянды вдоль фасадов, ленты, флаги и разноцветные шарики, сплетенные в причудливые арки над дорогой? Откуда вдруг хлынули на улицы все эти люди? Где они взяли столько цветов? И что они поют? От квартала к кварталу, широко разливаясь по проспектам, площадям, набережным, соединяя острова, плывет чарующая мелодия. Тот же хрустальный голос, что пел для них в соборе, поет теперь над всем городом, и тысячи голосов вторят ему. Кажется, все кроме Иманда знают слова, хотя слышится, бесконечно повторяясь, лишь долгое напевное «аллилуйя».
Широкая дорога с обеих сторон запружена горожанами. Над головами качаются воздушные шарики - белые и розовые, связанные попарно - рвутся вверх. Их отпускают, когда машина подъедет совсем близко - кажется, улица перед кабриолетом взвивается в небо.
Маленькая площадь заполнена почему-то одними нарядными детьми. Дождавшись, пока кабриолет окажется в центре, они, повинуясь условному знаку, одновременно вскидывают руки, раскрывая ладони - и мириады разноцветных бабочек взмывают над площадью бесшумным салютом.
Просторная набережная. При появлении кабриолета вся прилежащая акватория, внезапно взбурлив, обращается в грандиозный фонтан. Подсвеченные протуберанцы воды, взвиваясь и опадая в такт музыке, рассыпаются бессчетными радугами. Солнце не затмевает красочной феерии - оно в ней участвует, превращая брызги в искры, насыщая играющую воду струистым огнем, вспыхивая в изломах волн алмазным блеском.
Они делают остановку на Ратушной площади - поблагодарить город за устроенный для них праздник.
- Волнуешься? Можешь говорить на английском, тебя поймут, - Анна ободряюще сжимает ему руку чуть выше локтя. (Не считая сакраментального «да» в соборе, это первое, что она произносит в качестве его жены - слова поддержки). Но море обращенных к нему улыбок растворяет тревогу. Он впервые публично говорит на шведском. Это нравится людям - его смелость, мягкий славянский акцент, и то, что речь простая и искренняя, не заучена - она от сердца.
***
- Мы не знаем, куда летит самолёт потому, что не надеялись подняться на борт, - глядя на свои колени под лёгким платьем в цветочек, говорит Анна. - Как же случилось, что мы, собираясь прожить вместе всю жизнь, дальше сегодняшнего дня не заглядывали?
- Ну... обоим казалось, что свадьбы не будет потому, что другой сочтёт препятствия неодолимыми.
- Мы так плохо знаем друг друга?
- Нет, просто оба сознаем себя не лучшей партией друг для друга.
- То есть, ты думал, я могла бы кого-то более подходящего найти? - Анна потрясена.
- А ты... разве не убеждала себя, что и я мог бы?
От его беспощадной откровенности (он что, сидел у нее в голове и подслушивал?) Анна - будто ее по щекам отхлестали - мучительно краснеет.
Конечно, полюби он другую девушку, был бы ценим обществом по заслугам и мог бы устроить жизнь по своему вкусу!
- Всё-таки нам вбили в головы, что мы не пара...
- Нет, - Иманд качает головой.
- Они конечно старались, но раз мы приняли это, значит в глубине души согласны. Когда увидел тебя в дверях, мысль мелькнула: снизошла! - не в смысле, до меня, а как благодать. Но оговорочка-то по Фрейду: благодать, она ведь тоже... сверху вниз. Дело не в комплексах, но в понимании, что с точки зрения общества, я - не лучший для тебя вариант. Признаю это перед самим собой: ты могла бы сделать более удачный выбор.
- Значит, будь у нас самоуверенности побольше...
И опять он качает головой, удивляя её парадоксальностью мысли.
- Нет. Можно знать себе цену, но ставить благополучие избранника выше собственного.
Где-то она это уже слыхала. Вот, значит, каковы истинные муки, на которые обрекает любовь: не сериальные терзания, или нетерпеливый набат пульса в паху, а образ мысли, вытекающий из факта, что другой дороже себя.
У них слишком важный разговор, чтоб Анна и дальше смущалась милыми глупостями о том, как молодой жене следует держаться с новоиспечённым мужем. Забыв о своих страхах, она смело поднимает глаза на собеседника.
- Я конечно не думала, что любовь будет сплошным счастьем, но... - и осекается (вообще-то, именно так она и думала), - или мы научимся полагаться друг на друга, или превратимся в законченных психов, и будем в одном дурдоме через стеночку лежать. Ведь все знали, что мы поженимся - все! Кроме нас. Может ты прав, и это неизбежно было - так мучиться, если любишь. Но разве наши слова, сказанные друг другу, наши намерения - ничего не значат? Если мы говорим «да», значит, для нас оно важнее любых «но».
Поймав наконец её взгляд, Иманд уже не слышит слов, купаясь в голубом сиянии устремленных на него глаз, безотчётно грезя о том, что будет, когда самолёт приземлится.
- Да ты не слушаешь! - уличает Анна, и смеётся, когда он машинально кивает.
Муж так смотрит на нее, что она обо всём догадывается, и это безмолвная откровенность его желаний, впервые ей явленная - и лестная и пугающая сразу, подсказывает чуткому сердцу, что отведи она теперь взгляд, и он почувствует себя отвергнутым. Да разве ей неприятно? Напротив, она бы дорого дала, чтоб узнать сейчас его мысли.
Но тут самолет встряхивает. Пол, кресло - все будто проваливается под ними. Барическая оснастка кресел мгновенно вздувается, компенсируя маневр, Анна хватается за подлокотники, напрягает мышцы, преодолевая тошнотворную иллюзию падения.
- Ой! Ой! Снижаемся, что ли?
Подсвеченные вечерним солнцем громады сливочно-желтых облаков раздвинулись, открывая двум любопытным, прильнувшим к иллюминатору, гущу тропических лесов, с бегущими по ним летучими тенями. Устремленный книзу нос самолета нацелился в створ полосы, прорезавшей зеленую бездну.
- Смотри, - Иманд успевает показать ей ровную площадку чуть в стороне, где среди авиэтов стоит под парами один - весь в цветах, больше похожий на клумбу, чем на летательный аппарат, - по-моему, он ждет нас.
- Значит, летим дальше? - Анна поворачивается к нему, задев прядью волос его щеку, и замирает от мысли, что больше не нужно отстраняться друг от друга.
-----------------------------------------------------------------------
* «Ты как после прыжка?» - речь идет о технологии трансокеанских перелетов. Я как-то не задумывалась о простом факте: каким образом новобрачные вечером в день свадьбы оказались буквально на другом конце Земли - на тропическом острове в Индийском океане? В наших реалиях они бы туда большую часть суток летели. Но в их реалиях в ходу воздушно-орбитальные полеты на самолетах того класса, к которым относился советский «Буран» и печально известные своими авариями американские челноки «Спейс шаттл». Не вдаваясь глубоко в техническую сторону (в которой ничего не смыслю), скажу, что эти машины вообще-то не самолеты, а космопланы - и внешне отличаются от самолетов, хотя похожи на них: нет хвоста, крылья треугольные переменной стреловидности. У них челноки взлетают и садятся как обычные самолеты, но в стратосфере делают «прыжок», преодолевают верхние слои атмосферы и летят по орбите в режиме гиперзвукового планирования, значительно сокращая, таким образом, время полета. Не могу объяснить, за счет чего космолет так волшебно ускоряется в стратосфере, но знаю, что сам маневр аналогичен тому, который совершается при сходе с орбиты. Пассажиры в это время находятся в противоперегрузочных креслах, оснасткой напоминающих те, что используются у нас в опасных аттракционах. У них эта технология обкатана - возможно, она дорогая и не очень широко используется, но точно не является чем-то исключительным.
Иманд (26, без 3-х недель 27) - Анна (24)
Впервые за весь суматошный день они остались наедине.
- Символично, что это случилось в небе, не находишь? - шутка, как повод взглянуть на неё. Неужели ему - мужу - всё ещё нужен повод? Отчего он так робеет в присутствии этой нежной нетронутой красоты, этих гордо и независимо блестящих глаз, на донышке которых таится настороженное ожидание: что дальше? Что мы будем делать?
Это «мы» никак у неё не вытанцовывается. Она не может заставить себя взглянуть выше расстёгнутого ворота его батистовой рубашки - увидеть сияющие тёмные глаза, приподнятые крылья бровей потому, что тогда ведь надо будет вести себя как новобрачная. Улыбаться - обольстительно, призывно? Говорить - что? Держаться - кокетливо, игриво? Словом, как полагается. Анна понятия не имеет, как, и потому ускользает взглядом, опуская пушистые веера ресниц, отвечает, не поддержав шутки: «А куда мы летим?»
Он пожимает плечами:
- Хочешь, спросим у пилотов, но не всё ли равно? Долетим - узнаем. Ты как после прыжка* - голова не кружится?
- А? - она рассеяно взглядывает на него, - Да нет, ничего, я привыкла. Разве не странно, что мы не знаем?
Еще бы! Можно ли, планируя свадьбу, не думать о том, что будет после неё? Можно. Если в глубине души не веришь, что бракосочетание состоится. А как они могли поверить?
Иманд. 24 августа, вечер
Ну что могло убедить его, когда он весь предыдущий месяц только и воображал, какому натиску она без него подвергается? Анне и при нём, не стесняясь, пели в уши, что она совершает ошибку, выходя за него, что он ей не ровня, что этот чужак вечно будет путаться под ногами и «пржекать», смеша публику произношением. Что страсть проходит, а происхождение остаётся (и разве они неправы?), что окружение не приняло её выбора, и старая аристократия не смирится с утратой позиций. Что она обязана наконец думать, чем обернётся её своеволие для династии, когда (даже не «если») неравный брак даст трещину. Всё это говорилось и раньше, повторялось на все лады - родными, друзьями и доброжелателями, желавшими предостеречь наследницу от пагубного шага. И не сказать, что Анна, при всём ее упрямстве, невосприимчива к доводам рассудка. В его отсутствие, разумеется, в ход пущено всё: уговоры, мольбы, упрёки, насмешки - разве может она остаться глуха к ним? Ведь ей жить среди этих людей, работать, опираться на их поддержку. Пойти всем наперекор ради любви - это только в романах красиво звучит, а в жизни, когда на тебе такая ответственность...
Нет, он не сомневается в чувствах невесты (невесты ли?), но её прагматичный ум наверняка уже рассчитал все минусы мезальянса. Вот если б на месте Анны был он сам, согласился бы на такое замужество? Чудо еще то, что они так долго продержались, надеясь не то умилостивить, не то перебороть судьбу.
Неужели он только вчера об этом думал, глядя из иллюминатора на истекающую багровым светом трещину заката. Исполосованное тучами небо зияло алыми просветами, как туша израненного животного. Точно так же, забитая стрелами скептицизма, лежала у ног беспощадного разума его поверженная надежда.
Ещё в самолёте он загадал: если встретят в аэропорту, значит не зря... Но нет, Стокгольм, погруженный в вечернюю суету, готовился окатить его холодным душем. Причем буквально. В воздухе пахло скорым дождем. Небо над строем сдержанно-элегантных фасадов стремительно неслось вдогонку за уходящим летом, волоча следом рваные серые облака, сбивая их в комковатые тучи. По хмурым улицам, где ничто не намекало на завтрашнее торжество, буднично неслись потоки машин, басовито перекликались, борясь с волной, водные трамвайчики, прохожие спешили укрыться от оплеух мокрого ветра.
Никогда ещё он не чувствовал себя так глупо. Приехал на собственную свадьбу, называется! Разлетелся, женишок! А завтра ещё предстоит апофеоз позора: он явится в собор и будет стоять там посмешищем, слушая, как фру Ольсен зачитывает официальное письмо Анны о расторжении помолвки. Мысль избавить себя от этого унижения даже не пришла ему в голову.
Анна, 25 августа, 6 часов утра
Нормальные девушки так замуж не выходят - не сомневаются в день свадьбы, состоится ли она вообще? Ну какая свадьба, господи! Что он - чокнутый, гробить свою жизнь с ней? Зачем ему - умнице этот дворцовый серпентарий? Чтоб всю жизнь слушать ядовитое шипение в спину? Он и так намучился здесь, выслушивая гадости в свой адрес. А если они поженятся, все станет еще хуже - злость и зависть изо дня в день будут отравлять его дни. И ради чего ему терпеть это? Что ждет его за рамками семьи - второстепенная роль консорта, существование по регламенту, отказ от своей воли. Иманд не безрассуден, он наверняка все обдумал и не станет приносить себя в жертву. И правильно, - шепотом говорит она, запивая тошноту и бессонницу горечью крепчайшего кофе.
По-хорошему, ей бы поспать, и время есть, в соборе нужно быть не раньше одиннадцати, но она слишком несчастна, чтоб уснуть. Дурнота накатывает с новой силой, ее тошнит - а вот нечего было наливаться кофеином на пустой желудок! Обессиленная, Анна все-таки ложится, бездумно глядя сквозь тонкую занавеску как встающее солнце и ветер разгоняют остатки ночных дождевых ратей.
Она истерзала себя этими мыслями. О днях, которые наступят потом, «когда все кончится» лучше не думать - не вынесет она сейчас этой лютой муки, воображать бесплодный пожар никому не нужных чувств и страстей, в котором сгорит вся её жизнь.
О женихе… если он все еще жених… Конечно Иманд любит ее. Но как ни велика любовь, нельзя же переть против очевидности (хоть они и пытались) - нужно смотреть правде в глаза: мир и его правила не переменятся от того, что их угораздило влюбиться.
Интересно, где он сейчас? Может, тоже не спит, смотрит в небо, мечется, как она, между надеждой и отчаянием. А вдруг он все-таки придет в собор? Конечно, этого не будет, но… вдруг! Тогда… - переждав нахлынувшую волну ликованья и усилием воли отодвинув от себя соблазн, Анна должна признать, что ошибалась в нем. Но может ли человек волевой, рациональный, далекий от романтических безумств, поступить вопреки рассудку? Под влиянием сильных чувств, например? Сама Анна, пожалуй, да, хотя подобная импульсивность ее не красит. Но чтобы Иманд - этот образец самообладания и здравомыслия… А хотела бы она до такой степени обмануться в нем? Иманд-романтик, движимый любовным сумасшествием и готовый отринуть ради нее всякое благоразумие - будь он и впрямь таким, ей бы это понравилось? Она закрывает глаза, рисуя в воображении прельстительный образ. А когда открывает их снова, уже начало десятого. За окном горит ясный день, занавеска дышит сквознячком. За приоткрытой дверью спальни виден букет роз на столе, где сервирован легкий завтрак. Стараясь не думать о том, что ждет ее впереди (фру Ольсен с формальным письмом и сочувственной миной!) она встает и, призвав на помощь камеристок, принимается собираться.
Туалет жениха. Иманд, 25 августа, 8.30 часов утра
Накануне он до того вымотался, что лег задолго до полуночи и едва помнит, как ужинал под усыпительный шепот дождя в уютно освещенной маленькой столовой Бёрнхольма. Вальмаас - как всегда добродушный и распорядительный позаботился обо всем вплоть до теплых полотенец в ванной, и предупредив, что с утра портной, на всякий случай будет ожидать указаний в холле, удалился. Перед сном Иманд заглянул в гардеробную, где в мягком дежурном свете белел сшитый по мерке и приготовленный на завтра фрачный костюм-тройка. Не имея больше сил думать об этом несбыточном «завтра», он погасил свет, лег в постель и уснул спокойно и крепко, как человек, принявший свою судьбу и покорившийся ей.
Разбудило его заглянувшее в спальню солнце - с вечера он забыл опустить шторы. Ясный день разгорался за окном, блистая еще не высохшей влагой, в умытом небе таяли последние перышки облаков. И от этого хлынувшего в глаза и в душу света все прежнее - вся их нелепая и ненужная разлука - показалось мороком, тяжким сном. Завтракать не хотелось, но крепкий кофе с пушистой пузырчатой пенкой оказался кстати. А чуть позже и сочные ломти медовой дыни, и принесенный с холода белый виноград, прозрачный от спелости, отливающий восковым розоватым румянцем.
На ярком свету его свадебный костюм оказался не бескомпромиссно-белым, как показалось вчера, а того сложного цвета, который Анна называла айвори, уверяя, что этот благородный оттенок с кремовым подтоном лучше всего подходит ему. Быстро перебрав предложенные на выбор несколько сорочек - обычную белую с отведенными под бабочку уголками ворота? Нет, вот эту шелковую цвета какао - с уголками-крылышками и высокой накрахмаленной стойкой, а к ней не галстук, но шейный платок-аскот в тон костюма с нежнейшими жемчужными переливами: небанальная изысканная гармония. Закрепляя концы под воротником аскотным кольцом и убирая их под двубортный жилет, он улыбается - Анна бы оценила. Это «бы» возвращает его к реальности. Он машинально застегивает запонки, поправляет паше в нагрудном кармашке (здесь наверно должна быть бутоньерка?), отстраненно удивляясь, какой чепухой забита его голова. Какая разница с бутоньеркой или без, если со вчерашнего дня ничего, кроме погоды, не изменилось?
Тогда почему он делает все это - что им движет? Уж точно не нафантазированный Анной любовный порыв, скорее решимость отчаяния, толкнувшая восемь месяцев назад объясниться в любви, ни на миг не веря, что чувства его будут приняты. Он и теперь не отступит, и остановится лишь тогда, когда Анна сама откажется выйти за него замуж. Только ее волю он признаёт над своей, но уж никак не сопротивление среды. Посторонние его любви люди и обстоятельства, на которые так упирает в своих рассуждениях Анна, не то чтобы не имеют значения, но и не пугают. Бороться, преодолевать, утверждать себя - обычное занятие мужчины, но никоим образом не повод отказаться от любимой женщины. И пусть его шансы равносильны вероятности сорвать джекпот в лотерею, он готов заплатить за билет потому, что не существует другого способа выиграть.
Туалет невесты. Анна, 25 августа, 10 часов утра
Почти месяц назад - тогда она еще надеялась - Анна всерьез раздумывала насчет свадебного белья. Перебирала шелк, крепдешин, шифон-вуаль, атлас, батист, гипюр… чувствуя себя Буридановой ослицей, издыхающей между охапками кружев, бретелек и не способной решить: бразильянка, танга или деван-дерьер? Вот бы знать, что ему нравится…
Меняя перед зеркалом умопомрачительные одна другой соблазнительней вещички - фисташковое бюстье с поясом для чулок, корсаж из черно-серебряного кружева, алый бра-балконет - о, это не бюстгальтер, а оружие массового поражения, представая то томной кокеткой, то утонченной искусительницей, то скромницей, она мысленно предлагала себя взгляду жениха, наблюдая за собой как бы со стороны.
«Чего я хочу от этих ажурных комочков со звучными мужскими именами на лейблах? Чтобы они вместо меня тебя обольстили? (Спасибо, это я сама.) Чтобы они сделали меня привлекательнее в твоих глазах? (Ну да, сами-то мужики должны знать, что им нравится!) Чтобы я чувствовала себя неотразимой? М-м-м… пожалуй, для этого мне помощь не требуется. На самом деле я ведь выбираю не столько белье, сколько иллюзии. Именно этим бельевые магазины и торгуют: оптом отпускают обещания любви, в розницу - уверенность в себе и поштучно продают восторженные мужские взгляды. А я-то чего хочу? Не знаю… Но счастливой меня делают точно не трусы из шифона».
Сейчас ей уже все равно. Под коротким пеньюаром у нее шелковое бесшовное белье телесного цвета - незаметное, идеально облегающее фигуру. Волосы, убранные от лица, изящно приподняты с боков и на затылке, подколоты шпильками с бутонами роз и кудрявым каскадом ниспадают на лопатки. Осталось надеть платье, где сквозь дымку тюльмарина холодновато просвечивает розовый шелк юбки. Она надевает его без всякого трепета. Свадебный туалет сейчас - просто платье для появления на публике, в этом смысле оно ничем не отличается от десятков других в ее гардеробе. Конечно, верь она, что бракосочетание состоится, наряжалась бы в счастливом предвкушении, а так… какая разница, в чем выслушать приговор?
Но раз Анна уверена, что свадьбе не бывать, зачем же тогда идти в собор, стоять перед всеми брошенной невестой? Потому, что нет другого способа выйти за него замуж, и если она хотя бы не попытается… Пусть ее отвергнут, ранят гордость, это не так больно, как всю жизнь потом знать, что сама отказалась от него, не оставив ни единого шанса на счастье.
А как же те соображения против их брака, которые (Иманд прав) она действительно выслушивала весь месяц? Ах, соображе-ения… Вот бы он удивился, узнав, что все это не имеет над ней никакой власти. Анна, наученная отделять факты от мнений, отнеслась к ним как к частным взглядам, не претендующим на истину и далеко не бесспорным. Пусть она знает жизнь меньше доброхотов-советчиков, зато лучше их знает своего жениха.
Иманд. 25 августа, 10.45 часов утра
Улица Трёнгсунд, ведущая к собору, пуста. Пересекая ее, Иманд чувствует себя мишенью перед высокими узкими, как бойницы сводчатыми окнами. Он собран, отрешен и не может заставить себя улыбнуться, хотя за дверями, которые все ближе, ждут его улыбок: в день свадьбы он должен быть счастлив. Он счастлив?
Он входит в собор сумрачно-таинственный гулкий от сотен голосов, моментально стихших при его появлении, сменившихся слитным шумом встающих перед ним гостей. Далеко впереди сквозь красноватый лес колонн холодно полыхнул навстречу черно-серебряным блеском барочный алтарь семнадцатого века. Посланная поверх мраморного пола ковровая дорожка, осыпана лиловыми, гранатовыми, огненными пятнами солнца, просеянного через старинный круглый витраж, венчающий апсиду. Глухим потаенным золотом сияют между колонн стройные трехъярусные люстры, не освещая, а лишь подсвечивая снизу торжественную высь под ребристыми сводами, где веками копились душноватые ароматы воска и ладана, старого дерева и давно увядших цветов. Стараясь не смотреть по сторонам, он идет как сквозь строй - сквозь взгляды: любопытные, колючие, подобострастные, неприязненные, благодушные, не испытывая ни смущения, ни волнения, ни жалости к себе. Чувства его парализованы усилием воли, толкающим безразличное тело к концу пути, к неизбежной развязке.
Перед тремя ступенями, отделяющими алтарную часть нефа, по которым можно подняться лишь рука об руку с будущей женой, он останавливается. Место на боковой скамье, предназначенное для жениха, остается пустым - он будет ждать стоя, ощущая холод камня, сквозь тонкие подошвы оксфордов, навек запоминая макушкой и плечами величественный изгиб дугообразного свода и тяжесть скрещенных арочных ребер над головой.
Его высокая фигура в перекрестье сотен глаз словно бросает вызов насмешливым, злорадным, сочувственным шушуканьям за спиной. Негромко переговариваясь, гости садятся, и скоро собор погружается в томительную тишину ожидания. Все ждут невесту. И только он один - фру Ольсен.
Анна. 25 августа, 11 часов утра
Пустая улица, залитая слепящим солнцем, наискось перечеркнута тенью колокольни. Не так ли решительно и бесповоротно перечеркнуты и ее наивные мечты о счастье? Еще минута - и она это узнает.
Во времена Биргера Ярла, основавшего эту монументальную церковь на холме Слотбакен в центре средневекового города, здесь наверно расстилалась широкая площадь. Но с тех пор прошло восемь столетий - готический собор давно перестроили в барочном стиле, как и весь квартал, и теперь он зажат с одной стороны южным фасадом дворца, а с другой - бывшим зданием фондовой биржи, отданным Академии. Какая уж тут площадь! В паутине узких улочек главный вход в основании башни обозначен среди столичной застройки лишь островерхой громадой звонницы, увенчанной изящным шпилем работы Йохана Карлберга. Наружная скромность тяжелой дубовой двери с лихвой искупается богатством внутреннего убранства.
И как же мечтала она войти однажды в эту дверь невестой - чтоб платье цвета зари, юные розы, вплетенные в волосы, дрожащие от счастья коленки. Вот и сбылось: платье, розы, коленки… Она совсем их не чувствует, как и собственного сердца - в нем ни горя, ни радости, только омертвелая решимость пройти выбранный путь до конца. Там за дверью сотни гостей, среди которых половина иностранных послов, ерзают на жестких скамьях, с нетерпением ожидая развязки. Пусть. Все конечно станут жадно пялиться на нее, когда она будет идти по проходу. Что ж, пускай запомнят непроницаемое лицо, величавую осанку и поступь - разве должна она стыдиться своей любви и желания выйти замуж? А раз так - выше нос! Анна расправляет плечи и высокомерно вскидывает подбородок. Такой - в броне неприступной чувственной красоты она и предстает взорам собравшихся в соборе.
***
Анна не помнит, как открыла дверь - та вроде распахнулась сама, и тотчас в органной галерее над ее головой родился высокий чистый звук. Поплыл, искрясь и переливаясь, как льдинка в солнечной воде, прохладный бесплотный голос. Набирая силу, он лился отовсюду, кажется, не делая даже пауз для дыхания. Мощно вступил хор. Но и подхваченный хором, дивный голос не дал себя заглушить, воспаряя над ней, вторгаясь в душу, рассеивая застоявшийся там сумрак.
В смятении, она остановилась, невидяще глядя на длинную-предлинную череду почтительно склоненных голов, еще ничего не поняв, а только чуя как заметалось в горле вещее сердце, подсказав ей истину раньше, чем ослепшие со свету глаза.
Все камеры в соборе направлены на нее. В их стеклянных зрачках отражается ошеломленное лицо и нежно-розовое как стыдливый румянец платье. Его изысканную простоту еще долго будут смаковать модные журналы. Тут есть о чем поговорить: портретное декольте, прикрывающее плечи, обнаженные выше локтя руки, мнущие букет. Приталенный силуэт, волнующий воображение, но отнюдь не откровенный и легкая двуслойная юбка, которая так красиво будет лететь в танце. Тонкий вкус вместо бьющей в глаза роскоши и природная красота как самое дорогое украшение.
Все взгляды обращены к ней, все объективы. Кроме одного. Сообразительный фотограф, из числа набившихся под золоченный деревянный балдахин королевской скамьи у южной колонны нефа, нацелил свой инструмент в другую сторону - на обернувшегося к дверям жениха. Все, о чем он думал, чего страшился в последние дни, оказалось ложью, ерундой, мучительным «сном разума». Только что он стоял, закованный в латы неверия и сомнений, замкнутый, отчужденный, готовый терпеть или защищаться. И вдруг все это осыпались с него как треснувшая скорлупа. И открылось подлинное, беззащитно-нежное: затаенная надежда, восторг сбывающейся мечты.
Случайный снимок обошел потом все издания. Анна берегла его до конца жизни.
***
Они стоят на платформе кабриолета медленно и плавно катящего по столичным улицам среди ликующих толп. Откуда взялось все это: цветочные гирлянды вдоль фасадов, ленты, флаги и разноцветные шарики, сплетенные в причудливые арки над дорогой? Откуда вдруг хлынули на улицы все эти люди? Где они взяли столько цветов? И что они поют? От квартала к кварталу, широко разливаясь по проспектам, площадям, набережным, соединяя острова, плывет чарующая мелодия. Тот же хрустальный голос, что пел для них в соборе, поет теперь над всем городом, и тысячи голосов вторят ему. Кажется, все кроме Иманда знают слова, хотя слышится, бесконечно повторяясь, лишь долгое напевное «аллилуйя».
Широкая дорога с обеих сторон запружена горожанами. Над головами качаются воздушные шарики - белые и розовые, связанные попарно - рвутся вверх. Их отпускают, когда машина подъедет совсем близко - кажется, улица перед кабриолетом взвивается в небо.
Маленькая площадь заполнена почему-то одними нарядными детьми. Дождавшись, пока кабриолет окажется в центре, они, повинуясь условному знаку, одновременно вскидывают руки, раскрывая ладони - и мириады разноцветных бабочек взмывают над площадью бесшумным салютом.
Просторная набережная. При появлении кабриолета вся прилежащая акватория, внезапно взбурлив, обращается в грандиозный фонтан. Подсвеченные протуберанцы воды, взвиваясь и опадая в такт музыке, рассыпаются бессчетными радугами. Солнце не затмевает красочной феерии - оно в ней участвует, превращая брызги в искры, насыщая играющую воду струистым огнем, вспыхивая в изломах волн алмазным блеском.
Они делают остановку на Ратушной площади - поблагодарить город за устроенный для них праздник.
- Волнуешься? Можешь говорить на английском, тебя поймут, - Анна ободряюще сжимает ему руку чуть выше локтя. (Не считая сакраментального «да» в соборе, это первое, что она произносит в качестве его жены - слова поддержки). Но море обращенных к нему улыбок растворяет тревогу. Он впервые публично говорит на шведском. Это нравится людям - его смелость, мягкий славянский акцент, и то, что речь простая и искренняя, не заучена - она от сердца.
***
- Мы не знаем, куда летит самолёт потому, что не надеялись подняться на борт, - глядя на свои колени под лёгким платьем в цветочек, говорит Анна. - Как же случилось, что мы, собираясь прожить вместе всю жизнь, дальше сегодняшнего дня не заглядывали?
- Ну... обоим казалось, что свадьбы не будет потому, что другой сочтёт препятствия неодолимыми.
- Мы так плохо знаем друг друга?
- Нет, просто оба сознаем себя не лучшей партией друг для друга.
- То есть, ты думал, я могла бы кого-то более подходящего найти? - Анна потрясена.
- А ты... разве не убеждала себя, что и я мог бы?
От его беспощадной откровенности (он что, сидел у нее в голове и подслушивал?) Анна - будто ее по щекам отхлестали - мучительно краснеет.
Конечно, полюби он другую девушку, был бы ценим обществом по заслугам и мог бы устроить жизнь по своему вкусу!
- Всё-таки нам вбили в головы, что мы не пара...
- Нет, - Иманд качает головой.
- Они конечно старались, но раз мы приняли это, значит в глубине души согласны. Когда увидел тебя в дверях, мысль мелькнула: снизошла! - не в смысле, до меня, а как благодать. Но оговорочка-то по Фрейду: благодать, она ведь тоже... сверху вниз. Дело не в комплексах, но в понимании, что с точки зрения общества, я - не лучший для тебя вариант. Признаю это перед самим собой: ты могла бы сделать более удачный выбор.
- Значит, будь у нас самоуверенности побольше...
И опять он качает головой, удивляя её парадоксальностью мысли.
- Нет. Можно знать себе цену, но ставить благополучие избранника выше собственного.
Где-то она это уже слыхала. Вот, значит, каковы истинные муки, на которые обрекает любовь: не сериальные терзания, или нетерпеливый набат пульса в паху, а образ мысли, вытекающий из факта, что другой дороже себя.
У них слишком важный разговор, чтоб Анна и дальше смущалась милыми глупостями о том, как молодой жене следует держаться с новоиспечённым мужем. Забыв о своих страхах, она смело поднимает глаза на собеседника.
- Я конечно не думала, что любовь будет сплошным счастьем, но... - и осекается (вообще-то, именно так она и думала), - или мы научимся полагаться друг на друга, или превратимся в законченных психов, и будем в одном дурдоме через стеночку лежать. Ведь все знали, что мы поженимся - все! Кроме нас. Может ты прав, и это неизбежно было - так мучиться, если любишь. Но разве наши слова, сказанные друг другу, наши намерения - ничего не значат? Если мы говорим «да», значит, для нас оно важнее любых «но».
Поймав наконец её взгляд, Иманд уже не слышит слов, купаясь в голубом сиянии устремленных на него глаз, безотчётно грезя о том, что будет, когда самолёт приземлится.
- Да ты не слушаешь! - уличает Анна, и смеётся, когда он машинально кивает.
Муж так смотрит на нее, что она обо всём догадывается, и это безмолвная откровенность его желаний, впервые ей явленная - и лестная и пугающая сразу, подсказывает чуткому сердцу, что отведи она теперь взгляд, и он почувствует себя отвергнутым. Да разве ей неприятно? Напротив, она бы дорого дала, чтоб узнать сейчас его мысли.
Но тут самолет встряхивает. Пол, кресло - все будто проваливается под ними. Барическая оснастка кресел мгновенно вздувается, компенсируя маневр, Анна хватается за подлокотники, напрягает мышцы, преодолевая тошнотворную иллюзию падения.
- Ой! Ой! Снижаемся, что ли?
Подсвеченные вечерним солнцем громады сливочно-желтых облаков раздвинулись, открывая двум любопытным, прильнувшим к иллюминатору, гущу тропических лесов, с бегущими по ним летучими тенями. Устремленный книзу нос самолета нацелился в створ полосы, прорезавшей зеленую бездну.
- Смотри, - Иманд успевает показать ей ровную площадку чуть в стороне, где среди авиэтов стоит под парами один - весь в цветах, больше похожий на клумбу, чем на летательный аппарат, - по-моему, он ждет нас.
- Значит, летим дальше? - Анна поворачивается к нему, задев прядью волос его щеку, и замирает от мысли, что больше не нужно отстраняться друг от друга.
-----------------------------------------------------------------------
* «Ты как после прыжка?» - речь идет о технологии трансокеанских перелетов. Я как-то не задумывалась о простом факте: каким образом новобрачные вечером в день свадьбы оказались буквально на другом конце Земли - на тропическом острове в Индийском океане? В наших реалиях они бы туда большую часть суток летели. Но в их реалиях в ходу воздушно-орбитальные полеты на самолетах того класса, к которым относился советский «Буран» и печально известные своими авариями американские челноки «Спейс шаттл». Не вдаваясь глубоко в техническую сторону (в которой ничего не смыслю), скажу, что эти машины вообще-то не самолеты, а космопланы - и внешне отличаются от самолетов, хотя похожи на них: нет хвоста, крылья треугольные переменной стреловидности. У них челноки взлетают и садятся как обычные самолеты, но в стратосфере делают «прыжок», преодолевают верхние слои атмосферы и летят по орбите в режиме гиперзвукового планирования, значительно сокращая, таким образом, время полета. Не могу объяснить, за счет чего космолет так волшебно ускоряется в стратосфере, но знаю, что сам маневр аналогичен тому, который совершается при сходе с орбиты. Пассажиры в это время находятся в противоперегрузочных креслах, оснасткой напоминающих те, что используются у нас в опасных аттракционах. У них эта технология обкатана - возможно, она дорогая и не очень широко используется, но точно не является чем-то исключительным.