Другая сторона медали
Оригинал взят у yurizvezdniy в Письма на Родину и Односложный Вариант
Сегодня, в праздничный день летнего солнцестояния, я предлагаю вашему вниманию отрывки из писем советских и немецких солдат и офицеров, ранее не публиковавшиеся в интернет. Благодаря одной моей знакомой, которая некоторое время назад перепечатала их собственноручно, разбирая исторические архивы, каждый из нас имеет возможность прикоснуться к сокровенной ментальной плоскости солдата Второй Мировой. Большинство писем с немецкой стороны, приведенных ниже, было изъято из подбитого Красной Армией транспортного самолета направлявшегося из окруженного Сталинграда на «большую землю».
Перевод с немецкого И. Щербаковой.
«Но что значит наша жизнь, Моника, в сравнении с миллионами лет звёздного неба? Сегодня прекрасная ночь, и прямо над моею головой Андромеда и Пегас, очень скоро я буду рядом с ними. Я доволен и спокоен, этим я обязан звёздам, и среди них ты для меня самая прекрасная. Звезды бессмертны, а человеческая жизнь песчинка во Вселенной. Конечно, мне бы хотелось ещё, ну, хоть лет 20 посчитать звёзды, только вряд ли это удастся».
«Я не могу отрицать и моей собственной вины в том, что происходит. Пусть её порция - один к семидесяти миллионам, доля хоть и маленькая, но она есть. Я вовсе не собираюсь прятаться от ответственности, единственное моё оправдание в том, что, отдавая свою жизнь, я эту вину искупаю. Хотя в вопросах чести не может быть торговли. Августа, ты сама почувствуешь тот час, когда тебе придется стать сильной. Не надо слишком страдать и горевать, когда меня не будет. Во мне нет страха, только сожаление о том, что доказать своё мужество я могу лишь гибелью за это бессмысленное, что бы не сказать преступное, дело. Помнишь, как говорил Х.: признать вину - значит искупить её. Постарайся не слишком быстро забыть меня».
«Ну вот, теперь ты знаешь, что я не вернусь. Пожалуйста, сообщи об этом нашим родителям как можно осторожнее. Я в тяжелом смятении. Прежде я верил, и поэтому был сильным, а теперь я ни во что не верю и очень слаб. Я многого не знаю из того, что здесь происходит, но и то малое, в чем я должен участвовать, - это уже так много, что мне не справиться. Нет, меня никто не убедит, что здесь погибают со словами «Германия» или «Хайль Гитлер». Да, здесь умирают, этого никто не станет отрицать, но свои последние слова умирающие обращают к матери или к тому, кого любят больше всего, или это просто крик о помощи. Я видел сотни умирающих, многие из них, как я, состояли в гитлерюгенд, но, если они еще могли кричать, это были крики о помощи, или они звали кого-то, кто не мог им помочь».
«Мне маленько не повезло, ранен я в ногу. Только что врач сделал мне операцию. А ты, мама, братишка Коля, - работайте так, что бы танки в цехах не застаивались, они нам в бою нужны».
«Оглядываясь сейчас еще раз на свою жизнь, я не могу не благодарить судьбу. Все было прекрасно, просто замечательно. Это было восхождение вверх по лестнице, и последняя ступенька в конце тоже прекрасна, я даже мог бы назвать это гармоничным завершением. Ты должна сказать родителям, чтобы они не слишком горевали. Они должны вспоминать обо мне с веселым сердцем. Никаких нимбов, пожалуйста, я никогда не был ангелом! И не ангелом я бы хотел предстать перед Господом, а солдатом со свободной, гордой, рыцарской душой, настоящим хозяином. Смерти я не боюсь, моя вера дает прекрасную свободу духа. И за это я особенно благодарен судьбе».
«Если Бог есть… Там, на другой стороне это тоже повторяют многие, и, наверное, миллионы в Англии и Франции. Я не верю больше в доброту Бога, иначе он никогда не допустил бы такой несправедливости. Я больше не верю в это, ибо Бог прояснил бы головы людей, которые начали эту войну, а сами на трех языках твердили о мире. Я больше не верю в Бога, он предал нас, и теперь сама смотри, как тебе быть с твоей верой».
«Говорить в Сталинграде о Боге - значит отрицать его существование. Я должен сказать тебе об этом, дорогой отец, и поэтому мне вдвойне тяжело. Ты меня воспитал, отец, потому что матери не было, и всегда заставлял обращать мои глаза и душу к Богу».
«Вчера Сергею немецкий снайпер попал разрывной пулей в живот. Он медленно умирал у меня на руках. Перед смертью он выкурил папиросу, которую принёс ему капитан из штаба. Мы все сидели подле него. Когда началась агония, Сергей закричал: «Небо, - это я, я здесь»! С этими словами он умер».
«Я прощаюсь с тобой, потому что сегодня утром все решилось. Я вовсе не хочу в письме касаться военной ситуации - она целиком в руках у русских, вопрос лишь в том, сколько мы еще продержимся. Это может продолжаться еще несколько дней или всего несколько часов. Я оглядываюсь на нашу с тобой жизнь. Мы уважали друг друга, любили, и вот уже два года в разлуке. Это хорошо, что нас разделило время, - оно усиливало напряженность ожидания, но и увеличивало отчуждение. Время должно залечить боль от моего невозвращения».
«…Весь этот ужас продолжается здесь уже одиннадцать дней. И сегодня я наконец могу отправить тебе весточку. Надеюсь, ты получила все остальное. Мне тут пришлось пережить многое, но жизнь - такая прекрасная штука, что надо выстоять и спокойно пережить эти дни. Нас уже полностью вытеснили в город. Этот проклятый город… уж скорее бы конец! И я уже писал тебе: хоть бы еще разок пройтись по нашей улице… Прощай! »
«Я решил, что в следующем году мы с тобой как следует отпразднуем Рождество и я сделаю тебе очень хороший подарок. Не моя вина, что я не могу тебе сделать его в этом году. Вокруг нас русские, и нам не выбраться отсюда до тех пор, пока Гитлер нас не вызволит. Но ты об этом никому не должна рассказывать. Это военная тайна».
«Поэтому и ты, дорогая Мария, не должна сердится на меня за то, что я не приеду в отпуск. Я очень часто думаю о доме и о нашей маленькой Луизе. Смеется ли она уже? Красивая ли у вас в этом году елочка? У нас тоже будет елочка, если не расквартируют в новом месте. О том, что с нами тут происходит, я много писать не хочу, иначе ты будешь плакать. Посылаю тебе фото, я на нем с бородой - это меня три месяца назад щелкнул один приятель в Харькове. Тут разное говорят, и я не знаю, что и думать. Иногда меня охватывает страх, что мы с тобой больше никогда не увидимся. Хайнер из Крефельда сказал мне, что мужчина не должен писать так - нагонять страх на близких. Но что поделаешь, если это правда!»
«Здесь вместе со мной в палатке больше восьмидесяти человек, а снаружи ещё бесчисленное количество раненых. До нас доносятся их крики и стоны, но никто не может им помочь. Рядом со мной лежит унтер-офицер из Бромберга, он ранен тяжело - в живот. Старший врач сказал ему, что он скоро поедет домой, но я слышал, как говорил санитару: «Он дотянет только до вечера, пусть пока здесь останется». Наш старший врач - добрый человек. А с другой стороны лежит один земляк из Бреслау, у которого нет руки и носа, он сказал мне, что ему теперь носовой платок больше не понадобится. «Ну а если заплачешь?» - спросил я, но он мне ответил, что нам тут всем, и мне, и ему, больше плакать не придется, о нас скоро другие заплачут».
«Так что же Вы напишите в шестой графе Вашей почтовой книги? Только ради бога не пишите: «Погиб за великую Германию» или что-нибудь в этом роде, потому что это неправда. Напишите лучше: «За Ханну тогда-то и тогда-то». Надеюсь, что мой тон не покажется Вам легкомысленным. Я уже писал о других Ваших друзьях по переписке. Из них Вы скоро тоже некоторых недосчитаетесь. Только обстоятельства будут иными. Они просто перестанут вам писать. А я сообщаю заранее. Фрейлейн Ханна, считайте, что это моё последнее письмо. Будьте счастливы, а наша надежда на встречу погибнет в этой бессмысленной бойне. Пусть у Вас всё будет хорошо. На прощание я от всего сердца благодарю Вас за то время, которым Вы для меня пожертвовали. Сначала я хотел написать: «Зря на меня потратили», но потом подумал, что это была не пустая трата, потому что Ваши письма были для меня большой радостью».
«Я хотел стать теологом, отец собирался построить дом, а Герман - соорудить фонтан. Из всего этого ничего не вышло. Ты ведь знаешь, как всё теперь выглядит у нас дома, - в точности так же, как здесь у нас. Нет, ничего не вышло из того, что мы рисовали в своих мечтах. Родители погребены под развалинами их дома, а мы, как это ни тяжело звучит, с несколькими сотнями других солдат в оврагах в южной части котла. Очень скоро все эти овраги будут засыпаны снегом».
«…Если вдуматься, я только здесь начал по-настоящему размышлять над окружающим, но без позитивного результата. Почаще надо было бы обо всём думать, но для этого требуется время. Правда, у меня никогда не было столько времени для размышлений, как во время войны, и особенно здесь, в Сталинграде. Несколько дней назад у меня был длинный разговор со священником, но мы никак не могли договориться, потому что страдания казались мне большими, чем возможность утешения. Священник придерживался мнения, что мы тут добрались до той точки, где должна кончиться философия и начаться религия. Прав из нас, конечно, только один, но я спрашиваю себя: в том ли сейчас дело, кто из нас прав? Я часами сижу в бункере и всё думаю, думаю».
«Тёмные ночи на Востоке стали гораздо темнее, чем я когда-то мог себе представить. В такие ночи очень часто вслушиваешься в глубинный смысл жизни, задаешься вопросом и порой получаешь ответы. Теперь нас разделяют пространство и время, и я собираюсь переступить ту черту, которая навсегда отделит нас от нашего маленького мира и уведет в большой, опасный, уничтожающий нас. Если бы я благополучно пережил дни войны, то только тогда я, наверное, бы понял, что значит быть мужчиной и женщиной в самом верном и глубоком смысле. И все же я и сегодня знаю это, потому что эти мои последние строки обращены к тебе».
«Во вторник я на своей машине подбил две «тридцатьчетвертки». Любопытство привело их за наш передний край. Это было великолепное зрелище. Потом я проехал мимо дымящегося железа. Из люка висело тело, головой вниз, ноги заклинило и они горели. Но тело жило, доносились стоны. Вероятно, боли были чудовищные. И не было никакой возможности его освободить. А даже если бы такая возможность была, от все равно через несколько часов умер бы в страшных мучениях. Я застрелил его, и при этом по щекам у меня текли слезы. И вот уже три ночи подряд я плачу над погибшим русским танкистом, которого я убил».
«Год назад Вы написали неизвестному Вам человеку, который был одинок в этом мире. Этим человеком оказался я. В длинные зимние ночи я прислушиваюсь к биению сердца, которое слышалось в этом письме. К биению сердца людей и животных, к шороху растений, грохоту лавин и дыханию теплого ветра. Вы всегда писали, что неизвестный солдат должен черпать из Ваших писем бодрость, силу, веру и мужество. Сегодня я хочу Вам сказать, что так оно и было: Ваши строки внушали мне бодрость, силу и мужество. Но теперь вера в правое дело мертва. Она погибла. Погибла, как в ближайшие тридцать дней погибнут сотни тысяч, и я в том числе».
«Пока есть берега, всегда будут существовать мосты, и мы должны иметь мужество ступить на эти мосты. Один такой мост ведет к тебе, другой в вечность, и это для меня в конечном итоге одно и то же.
На этот последний мост я вступаю завтра, это литературное выражение должно означать смерть, но ты знаешь, что я люблю называть вещи описательно, просто из любви к слову и звуку. Протяни мне свою руку, чтобы дорога не была так трудна. Это письмо я посылаю Вам сегодня по двум причинам. Во-первых, неизвестный солдат, к которому Вы когда-то обратились, должен, как это принято у военных, доложить о своём отбытии, что я и делаю. Во-вторых, предполагаю, что Вы теперь обратитесь к какому-нибудь другому неизвестному солдату, что бы из Ваших писем он черпал силу и мужество. И веру».
«Под конец о личном. Ты можешь быть уверен в том, что все, вплоть до самого конца, будет так как надо. Конечно, немного рановато в тридцать, но что поделаешь. Не надо сантиментов. Пожми за меня руки Лидии и Елене. Поцелуй маму (поаккуратнее, старый вояка, думай о ее сердце). Поцелуй Герду. И привет всем остальным. Руку к каске, отец, старший лейтенант докладывает тебе о своем отбытии».
И в заключение мой односложный вариант о войне, который я написал 14 января 2012 года:
Ночь, день, вновь мрак…
Смех, лай… там - враг.
Блеск, сталь, “Marsch, Marsch!”
Кровь, снег, лязг, фарш…
Стой здесь! Твой час!
Пульс стих - нет нас.
Свист пуль, вдруг - стяг.
Вверх глянь. Штык, шаг.
Дым, бег, штурм, миг.
Гул смолк. Дождь стих.
Соль фраз - тень вдаль.
Пыль Лунь, клич стай…
Сегодня, в праздничный день летнего солнцестояния, я предлагаю вашему вниманию отрывки из писем советских и немецких солдат и офицеров, ранее не публиковавшиеся в интернет. Благодаря одной моей знакомой, которая некоторое время назад перепечатала их собственноручно, разбирая исторические архивы, каждый из нас имеет возможность прикоснуться к сокровенной ментальной плоскости солдата Второй Мировой. Большинство писем с немецкой стороны, приведенных ниже, было изъято из подбитого Красной Армией транспортного самолета направлявшегося из окруженного Сталинграда на «большую землю».
Перевод с немецкого И. Щербаковой.
«Но что значит наша жизнь, Моника, в сравнении с миллионами лет звёздного неба? Сегодня прекрасная ночь, и прямо над моею головой Андромеда и Пегас, очень скоро я буду рядом с ними. Я доволен и спокоен, этим я обязан звёздам, и среди них ты для меня самая прекрасная. Звезды бессмертны, а человеческая жизнь песчинка во Вселенной. Конечно, мне бы хотелось ещё, ну, хоть лет 20 посчитать звёзды, только вряд ли это удастся».
«Я не могу отрицать и моей собственной вины в том, что происходит. Пусть её порция - один к семидесяти миллионам, доля хоть и маленькая, но она есть. Я вовсе не собираюсь прятаться от ответственности, единственное моё оправдание в том, что, отдавая свою жизнь, я эту вину искупаю. Хотя в вопросах чести не может быть торговли. Августа, ты сама почувствуешь тот час, когда тебе придется стать сильной. Не надо слишком страдать и горевать, когда меня не будет. Во мне нет страха, только сожаление о том, что доказать своё мужество я могу лишь гибелью за это бессмысленное, что бы не сказать преступное, дело. Помнишь, как говорил Х.: признать вину - значит искупить её. Постарайся не слишком быстро забыть меня».
«Ну вот, теперь ты знаешь, что я не вернусь. Пожалуйста, сообщи об этом нашим родителям как можно осторожнее. Я в тяжелом смятении. Прежде я верил, и поэтому был сильным, а теперь я ни во что не верю и очень слаб. Я многого не знаю из того, что здесь происходит, но и то малое, в чем я должен участвовать, - это уже так много, что мне не справиться. Нет, меня никто не убедит, что здесь погибают со словами «Германия» или «Хайль Гитлер». Да, здесь умирают, этого никто не станет отрицать, но свои последние слова умирающие обращают к матери или к тому, кого любят больше всего, или это просто крик о помощи. Я видел сотни умирающих, многие из них, как я, состояли в гитлерюгенд, но, если они еще могли кричать, это были крики о помощи, или они звали кого-то, кто не мог им помочь».
«Мне маленько не повезло, ранен я в ногу. Только что врач сделал мне операцию. А ты, мама, братишка Коля, - работайте так, что бы танки в цехах не застаивались, они нам в бою нужны».
«Оглядываясь сейчас еще раз на свою жизнь, я не могу не благодарить судьбу. Все было прекрасно, просто замечательно. Это было восхождение вверх по лестнице, и последняя ступенька в конце тоже прекрасна, я даже мог бы назвать это гармоничным завершением. Ты должна сказать родителям, чтобы они не слишком горевали. Они должны вспоминать обо мне с веселым сердцем. Никаких нимбов, пожалуйста, я никогда не был ангелом! И не ангелом я бы хотел предстать перед Господом, а солдатом со свободной, гордой, рыцарской душой, настоящим хозяином. Смерти я не боюсь, моя вера дает прекрасную свободу духа. И за это я особенно благодарен судьбе».
«Если Бог есть… Там, на другой стороне это тоже повторяют многие, и, наверное, миллионы в Англии и Франции. Я не верю больше в доброту Бога, иначе он никогда не допустил бы такой несправедливости. Я больше не верю в это, ибо Бог прояснил бы головы людей, которые начали эту войну, а сами на трех языках твердили о мире. Я больше не верю в Бога, он предал нас, и теперь сама смотри, как тебе быть с твоей верой».
«Говорить в Сталинграде о Боге - значит отрицать его существование. Я должен сказать тебе об этом, дорогой отец, и поэтому мне вдвойне тяжело. Ты меня воспитал, отец, потому что матери не было, и всегда заставлял обращать мои глаза и душу к Богу».
«Вчера Сергею немецкий снайпер попал разрывной пулей в живот. Он медленно умирал у меня на руках. Перед смертью он выкурил папиросу, которую принёс ему капитан из штаба. Мы все сидели подле него. Когда началась агония, Сергей закричал: «Небо, - это я, я здесь»! С этими словами он умер».
«Я прощаюсь с тобой, потому что сегодня утром все решилось. Я вовсе не хочу в письме касаться военной ситуации - она целиком в руках у русских, вопрос лишь в том, сколько мы еще продержимся. Это может продолжаться еще несколько дней или всего несколько часов. Я оглядываюсь на нашу с тобой жизнь. Мы уважали друг друга, любили, и вот уже два года в разлуке. Это хорошо, что нас разделило время, - оно усиливало напряженность ожидания, но и увеличивало отчуждение. Время должно залечить боль от моего невозвращения».
«…Весь этот ужас продолжается здесь уже одиннадцать дней. И сегодня я наконец могу отправить тебе весточку. Надеюсь, ты получила все остальное. Мне тут пришлось пережить многое, но жизнь - такая прекрасная штука, что надо выстоять и спокойно пережить эти дни. Нас уже полностью вытеснили в город. Этот проклятый город… уж скорее бы конец! И я уже писал тебе: хоть бы еще разок пройтись по нашей улице… Прощай! »
«Я решил, что в следующем году мы с тобой как следует отпразднуем Рождество и я сделаю тебе очень хороший подарок. Не моя вина, что я не могу тебе сделать его в этом году. Вокруг нас русские, и нам не выбраться отсюда до тех пор, пока Гитлер нас не вызволит. Но ты об этом никому не должна рассказывать. Это военная тайна».
«Поэтому и ты, дорогая Мария, не должна сердится на меня за то, что я не приеду в отпуск. Я очень часто думаю о доме и о нашей маленькой Луизе. Смеется ли она уже? Красивая ли у вас в этом году елочка? У нас тоже будет елочка, если не расквартируют в новом месте. О том, что с нами тут происходит, я много писать не хочу, иначе ты будешь плакать. Посылаю тебе фото, я на нем с бородой - это меня три месяца назад щелкнул один приятель в Харькове. Тут разное говорят, и я не знаю, что и думать. Иногда меня охватывает страх, что мы с тобой больше никогда не увидимся. Хайнер из Крефельда сказал мне, что мужчина не должен писать так - нагонять страх на близких. Но что поделаешь, если это правда!»
«Здесь вместе со мной в палатке больше восьмидесяти человек, а снаружи ещё бесчисленное количество раненых. До нас доносятся их крики и стоны, но никто не может им помочь. Рядом со мной лежит унтер-офицер из Бромберга, он ранен тяжело - в живот. Старший врач сказал ему, что он скоро поедет домой, но я слышал, как говорил санитару: «Он дотянет только до вечера, пусть пока здесь останется». Наш старший врач - добрый человек. А с другой стороны лежит один земляк из Бреслау, у которого нет руки и носа, он сказал мне, что ему теперь носовой платок больше не понадобится. «Ну а если заплачешь?» - спросил я, но он мне ответил, что нам тут всем, и мне, и ему, больше плакать не придется, о нас скоро другие заплачут».
«Так что же Вы напишите в шестой графе Вашей почтовой книги? Только ради бога не пишите: «Погиб за великую Германию» или что-нибудь в этом роде, потому что это неправда. Напишите лучше: «За Ханну тогда-то и тогда-то». Надеюсь, что мой тон не покажется Вам легкомысленным. Я уже писал о других Ваших друзьях по переписке. Из них Вы скоро тоже некоторых недосчитаетесь. Только обстоятельства будут иными. Они просто перестанут вам писать. А я сообщаю заранее. Фрейлейн Ханна, считайте, что это моё последнее письмо. Будьте счастливы, а наша надежда на встречу погибнет в этой бессмысленной бойне. Пусть у Вас всё будет хорошо. На прощание я от всего сердца благодарю Вас за то время, которым Вы для меня пожертвовали. Сначала я хотел написать: «Зря на меня потратили», но потом подумал, что это была не пустая трата, потому что Ваши письма были для меня большой радостью».
«Я хотел стать теологом, отец собирался построить дом, а Герман - соорудить фонтан. Из всего этого ничего не вышло. Ты ведь знаешь, как всё теперь выглядит у нас дома, - в точности так же, как здесь у нас. Нет, ничего не вышло из того, что мы рисовали в своих мечтах. Родители погребены под развалинами их дома, а мы, как это ни тяжело звучит, с несколькими сотнями других солдат в оврагах в южной части котла. Очень скоро все эти овраги будут засыпаны снегом».
«…Если вдуматься, я только здесь начал по-настоящему размышлять над окружающим, но без позитивного результата. Почаще надо было бы обо всём думать, но для этого требуется время. Правда, у меня никогда не было столько времени для размышлений, как во время войны, и особенно здесь, в Сталинграде. Несколько дней назад у меня был длинный разговор со священником, но мы никак не могли договориться, потому что страдания казались мне большими, чем возможность утешения. Священник придерживался мнения, что мы тут добрались до той точки, где должна кончиться философия и начаться религия. Прав из нас, конечно, только один, но я спрашиваю себя: в том ли сейчас дело, кто из нас прав? Я часами сижу в бункере и всё думаю, думаю».
«Тёмные ночи на Востоке стали гораздо темнее, чем я когда-то мог себе представить. В такие ночи очень часто вслушиваешься в глубинный смысл жизни, задаешься вопросом и порой получаешь ответы. Теперь нас разделяют пространство и время, и я собираюсь переступить ту черту, которая навсегда отделит нас от нашего маленького мира и уведет в большой, опасный, уничтожающий нас. Если бы я благополучно пережил дни войны, то только тогда я, наверное, бы понял, что значит быть мужчиной и женщиной в самом верном и глубоком смысле. И все же я и сегодня знаю это, потому что эти мои последние строки обращены к тебе».
«Во вторник я на своей машине подбил две «тридцатьчетвертки». Любопытство привело их за наш передний край. Это было великолепное зрелище. Потом я проехал мимо дымящегося железа. Из люка висело тело, головой вниз, ноги заклинило и они горели. Но тело жило, доносились стоны. Вероятно, боли были чудовищные. И не было никакой возможности его освободить. А даже если бы такая возможность была, от все равно через несколько часов умер бы в страшных мучениях. Я застрелил его, и при этом по щекам у меня текли слезы. И вот уже три ночи подряд я плачу над погибшим русским танкистом, которого я убил».
«Год назад Вы написали неизвестному Вам человеку, который был одинок в этом мире. Этим человеком оказался я. В длинные зимние ночи я прислушиваюсь к биению сердца, которое слышалось в этом письме. К биению сердца людей и животных, к шороху растений, грохоту лавин и дыханию теплого ветра. Вы всегда писали, что неизвестный солдат должен черпать из Ваших писем бодрость, силу, веру и мужество. Сегодня я хочу Вам сказать, что так оно и было: Ваши строки внушали мне бодрость, силу и мужество. Но теперь вера в правое дело мертва. Она погибла. Погибла, как в ближайшие тридцать дней погибнут сотни тысяч, и я в том числе».
«Пока есть берега, всегда будут существовать мосты, и мы должны иметь мужество ступить на эти мосты. Один такой мост ведет к тебе, другой в вечность, и это для меня в конечном итоге одно и то же.
На этот последний мост я вступаю завтра, это литературное выражение должно означать смерть, но ты знаешь, что я люблю называть вещи описательно, просто из любви к слову и звуку. Протяни мне свою руку, чтобы дорога не была так трудна. Это письмо я посылаю Вам сегодня по двум причинам. Во-первых, неизвестный солдат, к которому Вы когда-то обратились, должен, как это принято у военных, доложить о своём отбытии, что я и делаю. Во-вторых, предполагаю, что Вы теперь обратитесь к какому-нибудь другому неизвестному солдату, что бы из Ваших писем он черпал силу и мужество. И веру».
«Под конец о личном. Ты можешь быть уверен в том, что все, вплоть до самого конца, будет так как надо. Конечно, немного рановато в тридцать, но что поделаешь. Не надо сантиментов. Пожми за меня руки Лидии и Елене. Поцелуй маму (поаккуратнее, старый вояка, думай о ее сердце). Поцелуй Герду. И привет всем остальным. Руку к каске, отец, старший лейтенант докладывает тебе о своем отбытии».
И в заключение мой односложный вариант о войне, который я написал 14 января 2012 года:
Ночь, день, вновь мрак…
Смех, лай… там - враг.
Блеск, сталь, “Marsch, Marsch!”
Кровь, снег, лязг, фарш…
Стой здесь! Твой час!
Пульс стих - нет нас.
Свист пуль, вдруг - стяг.
Вверх глянь. Штык, шаг.
Дым, бег, штурм, миг.
Гул смолк. Дождь стих.
Соль фраз - тень вдаль.
Пыль Лунь, клич стай…