Пролетарское классовое сознание и интеллигенция
Оригинал взят у istp2012 в Пролетарское классовое сознание и интеллигенция
Прочитав этот текст
leo-nafta, мне захотелось более-менее четко сформулировать
свои представления о классовом сознании.
Когда марксисты говорят, что только пролетарское классовое сознание способно к
адекватному познанию общественной реальности, они, конечно, не имеют в виду,
что любой эмпирически существующий токарь имеет более полное и правильное
представление о мире, чем профессор университета. Здесь говорится вот о чем.
С точки зрения марксизма, любое философское знание социально детерминировано:
не только конечные выводы, но и сама постановка вопросов, логический метод,
категориальный аппарат конкретного исследователя определяются интересами того
класса, на позициях которого стоит данный исследователь. Если мы хотим оставаться
материалистами (то есть считать, что субстратом сферы идеального является
экономическая деятельность человека), то этот тезис о социальной
детерминированности знания будет бесспорным: философскому знанию просто неоткуда
больше взяться, кроме как из классовых интересов. Раз в основе идеального лежит
экономика, то философия, безусловно, имеет классовый характер. Но в каждый
конкретный момент человеческой истории только один из классов является передовым,
поднимающимся, и только с позиций этого класса возможно наиболее полное познание
общественной реальности - познание, которое приближается к абсолютной истине
настолько близко, насколько это вообще возможно на данный исторический момент.
Сейчас таким передовым классом является пролетариат (это положение марксистская
философия заимствует из частной науки - политэкономии), поэтому только на основе
интересов пролетариата возможно возникновение и развитие философской теории,
наиболее адекватно отражающей реальность. Но это совсем не значит, что каждый
рабочий изначально, в силу своего положения в производственном процессе,
обладает этой теорией, или то, что она возникнет непосредственно в рабочей
среде. Это значит только то, что после появления этой теории (т.е.
диалектического материализма) рабочий, руководствуясь своими объективно понятыми
классовыми интересами, примкнет к ней, обеспечит ее развитие и в конечном счете
ее политическую победу. Другими словами, в нынешних условиях никому, кроме рабочих,
не нужно правильное знание о мире, рабочие - единственный класс, который не
заинтересован ни в какой мистификации реальности.
Попробуем кратко обрисовать, каким конкретно образом интересы прочих классов
вносят искажения в философское знание. Так, буржуазия испытывает глубинное,
прямо-таки физиологическое отвращение к диалектике. Чтобы определить степень
буржуазности того или иного идеолога, достаточно замерить степень его неприятия
диалектического метода. Едва выйдя на историческую арену, буржуазия с наивным
восторгом стала прославлять возможности рассудка (т.е. формальной логики), а
когда выяснилось, что реальность при помощи рассудка познаваема не вполне, стала
искать проблемы в самой реальности. Буржуазная философия закономерно и неумолимо
следует по пути от вульгарного материализма Дидро к гиперкритицизму Канта, а затем
к окончательной деконструкции любого разума у Деррида. Итог этого пути давно
известен, известно, что на основе формальной логики невозможно построить никакую
философскую систему, но тем не менее буржуазные идеологи, ведомые классовыми
интересами, снова и снова берутся за эту невыполнимую задачу, бьются лбом об одну
и ту же стену. Сперва, как Витгенштейн, они с несколько истерическим напором
заявляют: «О чем невозможно говорить [на языке формальной логики], о том
следует молчать», а потом обескураженно выясняют, что в таком случае молчать
придется совершенно обо всем: «Откуда я знаю, что меня зовут Л.В.? Откуда я
знаю, что этот цвет - синий?». Но даже и после такого фиаско они не способны
отказаться от иллюзий своего класса о всемогуществе рассудка, скорее уж они
признают мир совершенно непознаваемым.
Буржуазии противостоят консервативные социальные слои - остатки аристократии и
духовенства, пережившие падение традиционного общества, а также очень крупная
наследственная буржуазия, то есть группы, экономическое положение которых достаточно
стабильно и для которых важны наследственные привилегии. (В нашей ситуации на месте
этих групп находится верхушка советской номенклатуры, устроившая контрреволюцию 1991
года и сохраняющая с тех пор власть, образовав некий карикатурный аналог
аристократии.) У этих слоев нет никаких причин любить формальную логику: в применении
к политической науке она отрицает их права, имеющие не «рационально
обоснованный», как у буржуазии, а наследственный, традиционный характер. Поэтому
они способны ограничить область действия формальной логики и самым блестящим образом
разворачивать диалектическое рассуждение, в чем можно убедиться на примере Гегеля
или, скажем, Лосева. Собственно говоря, в Новое время диалектика выжила только за
счет существования консервативных слоев, и парадоксальным образом лишь благодаря тому,
что эти пережитки феодализма не были окончательно истреблены буржуазной революцией,
только и стало возможно появление марксизма. Но у философов, стоящих на консервативных
позициях, есть одно ограничение: они вынуждены резко останавливать развитие своего
диалектического метода в тот момент, когда из него вдруг (внезапно для них) следует
несостоятельность религии. После этого они несколько теряют научную добросовестность
и уходят в иррационализм, конспирологию и игру случайных ассоциаций.
Таким образом, философ, занявший не пролетарскую позицию, а позицию одного из
эксплуататорских классов, обречен на неполное познание мира и в конечном счете
оказывается, именно как философ, несостоятелен. Своим политическим выбором он
совершает преступление не только против несчастных обездоленных масс, но и против
своей профессии.
Почему же в сознании пролетариата нет таких ограничений, которые накладывает
буржуазно-либеральное или консервативное мышление? Рабочие как исторически новый
класс не имеют никаких прав, не пользуются благами ни от одного из существующих
социальных институтов, поэтому они не заинтересованы в сохранении нынешнего положения
вещей и не нуждаются в его идеологической маскировке. Философия, базирующаяся на
пролетарской позиции, обладает отчаянным интеллектуальным бесстрашием: она свободно
может разрушить все, что должно быть разрушено. Если же говорить не о скрытом
философском потенциале пролетарского сознания, а о его наличной данности, то
особенность пролетария состоит в том, что впервые в человеческой истории труд для
него становится самоцелью, а не средством получения благ (он все равно не получит
никаких благ при всем своем старании). Прежним классам, чтобы трудиться, были
необходимы принуждение и страсть к наживе, как ребенку для воспитания нужны удары
ремнем и обещания игрушек; но пролетариат - это повзрослевшее человечество, способное
трудиться сознательно и свободно. Пролетарское сознание - это, метафорически говоря,
сознание взрослого человека, и в этом качестве оно является необходимой предпосылкой
верной философской теории. Не каждый взрослый - философ, но чтобы стать философом,
нужно, как минимум, повзрослеть.
Следует заметить, что Лукач, обосновывая в «Истории и классовом сознании»
уникальность пролетариата, слишком увлекается (как он сам писал в предисловии 1967 г.)
и говорит о том, что, раз в капиталистическом товарном мире рабочий сам является
товаром, его сознание - самосознание товара - становится в то же время и самосознанием
действительности. Победа пролетариата, «субъекта, который сам является
тотальностью», якобы устранит не только эксплуатацию, но и противоречия между
субъектом и объектом, сознанием и природой, разрушит вообще всякое «овеществление»,
предметность, объективность, все, что сковывает сознание человека. В данном случае у
Лукача слишком сильны отзвуки позднесредневекового хилиазма, экстатических ересей,
провозглашавших немедленное наступление рая на земле, когда ангелы будут среди холмов
обниматься с людьми, как на последней картине Боттичелли. Конечно, никогда в посюстороннем
мире, ни в один конкретно взятый момент человеческой истории субъект не станет тотальностью
и не сольется с объектом, а природа не исчезнет, поглощенная божественным пламенем сознания.
Лукач допускает здесь ту же ошибку, что и средневековые мистики: абсолютное, которое
является только пределом бесконечного ряда исторических явлений, им как бы гипостазируется,
то есть волюнтаристски отождествляется с одним из предметов этого ряда, переносится в
наличную реальность. Исторически конкретное и в силу этого, конечно же, ограниченное
явление - пролетариат - наделяется свойствами абсолюта, просто потому, что исследователь
не может или не хочет помыслить абсолют в качестве предела и желает непременно увидеть его
в качестве конкретного исторического явления.
Из истории известно, однако, что рабочий класс сам по себе не может выработать собственную
идеологию и потому, оставленный в одиночестве, не способен к самостоятельному политическому
действию. «О самостоятельной, самими рабочими массами в самом ходе их движения
вырабатываемой идеологии не может быть и речи... Исключительно своими силами рабочий
класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское... Учение же социализма
выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались
образованными представителями имущих классов, интеллигенцией», - четко писал Ленин в
«Что делать?». Пролетарскую идеологию создают и развивают интеллигенты,
стоящие на пролетарских классовых позициях - Маркс, Ленин, Лукач... Через них пролетариат
выражает себя в интеллектуальной сфере, и никак по-другому, своими силами, он выразить себя
не может. На первый взгляд такое положение вещей кажется странным. Однако что представляет
из себя интеллигенция? Она - не класс, а, по выражению А. Вебера (повторяемому К. Мангеймом
в «Идеологии и утопии»), «социально свободно парящая» группа, у нее
нет собственных классовых интересов. Это определяется ее гетерогенностью, тем, что ее
формируют выходцы из разных социальных групп, которые, пройдя через единую для всех систему
высшего образования, попадают в общее интеллектуальное поле, приобретают необходимую
дисциплину мышления и в результате становятся способны к производству политических высказываний.
Фактически, только интеллигент и способен сформулировать высказывание. Но, как мы видели
раньше, любая идеология представляет собой выражение классовых интересов, а у интеллигенции
как раз и нет классовых интересов! Интеллигенту, который может сформулировать мысль, нечего
сказать, а представителям различных классов есть что сказать, но свою мысль они выразить не
могут. Поэтому любой интеллигент, рассуждающий на политические темы, выбирает ту или иную
классовую позицию и ведет рассуждение, исходя из интересов выбранного им класса. Характеризуя
какого-либо деятеля как «интеллигента», мы на самом деле говорим исключительно о
форме, но не о содержании его деятельности: содержание полностью определяется классовой
позицией, занятой данным конкретным деятелем. Работа интеллигенции оказывается сродни
лицедейству: она примеряет на себя маски пролетария, буржуа, аристократа, вживается в их образ
и вещает от их имени. Ни один класс - ни буржуазия, ни аристократия - не может выразить
себя иначе, чем голосом интеллигенции. В случае с пролетариатом это, однако, особенно
бросается в глаза: между интеллигентом и рабочим огромная дистанция, ее невозможно не
заметить, и ситуация, когда интеллигент говорит от имени рабочего, может показаться
исключительной, хотя здесь всего лишь действует общее правило. Либеральная или консервативная
идеология также создаются и развиваются интеллигентами, а не представителями конкретных классов,
но не теряют от этого свой классовый характер. Подобно этому и марксизм, проводимый
интеллигентами, является в самом полном смысле слова пролетарской идеологией, раз эти
интеллигенты стоят на пролетарских классовых позициях.
Таким образом, марксизм существует только там, где происходит взаимодействие пролетариата
и интеллигенции. Современный упадок марксизма может быть, в частности, объяснен тем,
что правящие круги смогли значительно обособить эти группы, разделив их даже территориально:
если в Европе или России очень много интеллигенции, но практически нет пролетариата (за
исключением гастарбайтеров, отделенных прочными этнокультурными барьерами), то в Китае или
Индии есть пролетариат, но нет интеллигенции. Оставшись друг без друга, интеллигенты начинают
заниматься постмодернистским самоудовлетворением, а рабочие впадают в достаточно примитивную
идеологию национализма, которая представляется им «естественной» в силу ее мелкобуржуазного
характера. Ни те, ни другие по отдельности не опасны для существующего порядка. Марксизм -
это нечто вроде бинарного оружия: для получения эффекта его компоненты должны быть соединены.
Прочитав этот текст
leo-nafta, мне захотелось более-менее четко сформулировать
свои представления о классовом сознании.
Когда марксисты говорят, что только пролетарское классовое сознание способно к
адекватному познанию общественной реальности, они, конечно, не имеют в виду,
что любой эмпирически существующий токарь имеет более полное и правильное
представление о мире, чем профессор университета. Здесь говорится вот о чем.
С точки зрения марксизма, любое философское знание социально детерминировано:
не только конечные выводы, но и сама постановка вопросов, логический метод,
категориальный аппарат конкретного исследователя определяются интересами того
класса, на позициях которого стоит данный исследователь. Если мы хотим оставаться
материалистами (то есть считать, что субстратом сферы идеального является
экономическая деятельность человека), то этот тезис о социальной
детерминированности знания будет бесспорным: философскому знанию просто неоткуда
больше взяться, кроме как из классовых интересов. Раз в основе идеального лежит
экономика, то философия, безусловно, имеет классовый характер. Но в каждый
конкретный момент человеческой истории только один из классов является передовым,
поднимающимся, и только с позиций этого класса возможно наиболее полное познание
общественной реальности - познание, которое приближается к абсолютной истине
настолько близко, насколько это вообще возможно на данный исторический момент.
Сейчас таким передовым классом является пролетариат (это положение марксистская
философия заимствует из частной науки - политэкономии), поэтому только на основе
интересов пролетариата возможно возникновение и развитие философской теории,
наиболее адекватно отражающей реальность. Но это совсем не значит, что каждый
рабочий изначально, в силу своего положения в производственном процессе,
обладает этой теорией, или то, что она возникнет непосредственно в рабочей
среде. Это значит только то, что после появления этой теории (т.е.
диалектического материализма) рабочий, руководствуясь своими объективно понятыми
классовыми интересами, примкнет к ней, обеспечит ее развитие и в конечном счете
ее политическую победу. Другими словами, в нынешних условиях никому, кроме рабочих,
не нужно правильное знание о мире, рабочие - единственный класс, который не
заинтересован ни в какой мистификации реальности.
Попробуем кратко обрисовать, каким конкретно образом интересы прочих классов
вносят искажения в философское знание. Так, буржуазия испытывает глубинное,
прямо-таки физиологическое отвращение к диалектике. Чтобы определить степень
буржуазности того или иного идеолога, достаточно замерить степень его неприятия
диалектического метода. Едва выйдя на историческую арену, буржуазия с наивным
восторгом стала прославлять возможности рассудка (т.е. формальной логики), а
когда выяснилось, что реальность при помощи рассудка познаваема не вполне, стала
искать проблемы в самой реальности. Буржуазная философия закономерно и неумолимо
следует по пути от вульгарного материализма Дидро к гиперкритицизму Канта, а затем
к окончательной деконструкции любого разума у Деррида. Итог этого пути давно
известен, известно, что на основе формальной логики невозможно построить никакую
философскую систему, но тем не менее буржуазные идеологи, ведомые классовыми
интересами, снова и снова берутся за эту невыполнимую задачу, бьются лбом об одну
и ту же стену. Сперва, как Витгенштейн, они с несколько истерическим напором
заявляют: «О чем невозможно говорить [на языке формальной логики], о том
следует молчать», а потом обескураженно выясняют, что в таком случае молчать
придется совершенно обо всем: «Откуда я знаю, что меня зовут Л.В.? Откуда я
знаю, что этот цвет - синий?». Но даже и после такого фиаско они не способны
отказаться от иллюзий своего класса о всемогуществе рассудка, скорее уж они
признают мир совершенно непознаваемым.
Буржуазии противостоят консервативные социальные слои - остатки аристократии и
духовенства, пережившие падение традиционного общества, а также очень крупная
наследственная буржуазия, то есть группы, экономическое положение которых достаточно
стабильно и для которых важны наследственные привилегии. (В нашей ситуации на месте
этих групп находится верхушка советской номенклатуры, устроившая контрреволюцию 1991
года и сохраняющая с тех пор власть, образовав некий карикатурный аналог
аристократии.) У этих слоев нет никаких причин любить формальную логику: в применении
к политической науке она отрицает их права, имеющие не «рационально
обоснованный», как у буржуазии, а наследственный, традиционный характер. Поэтому
они способны ограничить область действия формальной логики и самым блестящим образом
разворачивать диалектическое рассуждение, в чем можно убедиться на примере Гегеля
или, скажем, Лосева. Собственно говоря, в Новое время диалектика выжила только за
счет существования консервативных слоев, и парадоксальным образом лишь благодаря тому,
что эти пережитки феодализма не были окончательно истреблены буржуазной революцией,
только и стало возможно появление марксизма. Но у философов, стоящих на консервативных
позициях, есть одно ограничение: они вынуждены резко останавливать развитие своего
диалектического метода в тот момент, когда из него вдруг (внезапно для них) следует
несостоятельность религии. После этого они несколько теряют научную добросовестность
и уходят в иррационализм, конспирологию и игру случайных ассоциаций.
Таким образом, философ, занявший не пролетарскую позицию, а позицию одного из
эксплуататорских классов, обречен на неполное познание мира и в конечном счете
оказывается, именно как философ, несостоятелен. Своим политическим выбором он
совершает преступление не только против несчастных обездоленных масс, но и против
своей профессии.
Почему же в сознании пролетариата нет таких ограничений, которые накладывает
буржуазно-либеральное или консервативное мышление? Рабочие как исторически новый
класс не имеют никаких прав, не пользуются благами ни от одного из существующих
социальных институтов, поэтому они не заинтересованы в сохранении нынешнего положения
вещей и не нуждаются в его идеологической маскировке. Философия, базирующаяся на
пролетарской позиции, обладает отчаянным интеллектуальным бесстрашием: она свободно
может разрушить все, что должно быть разрушено. Если же говорить не о скрытом
философском потенциале пролетарского сознания, а о его наличной данности, то
особенность пролетария состоит в том, что впервые в человеческой истории труд для
него становится самоцелью, а не средством получения благ (он все равно не получит
никаких благ при всем своем старании). Прежним классам, чтобы трудиться, были
необходимы принуждение и страсть к наживе, как ребенку для воспитания нужны удары
ремнем и обещания игрушек; но пролетариат - это повзрослевшее человечество, способное
трудиться сознательно и свободно. Пролетарское сознание - это, метафорически говоря,
сознание взрослого человека, и в этом качестве оно является необходимой предпосылкой
верной философской теории. Не каждый взрослый - философ, но чтобы стать философом,
нужно, как минимум, повзрослеть.
Следует заметить, что Лукач, обосновывая в «Истории и классовом сознании»
уникальность пролетариата, слишком увлекается (как он сам писал в предисловии 1967 г.)
и говорит о том, что, раз в капиталистическом товарном мире рабочий сам является
товаром, его сознание - самосознание товара - становится в то же время и самосознанием
действительности. Победа пролетариата, «субъекта, который сам является
тотальностью», якобы устранит не только эксплуатацию, но и противоречия между
субъектом и объектом, сознанием и природой, разрушит вообще всякое «овеществление»,
предметность, объективность, все, что сковывает сознание человека. В данном случае у
Лукача слишком сильны отзвуки позднесредневекового хилиазма, экстатических ересей,
провозглашавших немедленное наступление рая на земле, когда ангелы будут среди холмов
обниматься с людьми, как на последней картине Боттичелли. Конечно, никогда в посюстороннем
мире, ни в один конкретно взятый момент человеческой истории субъект не станет тотальностью
и не сольется с объектом, а природа не исчезнет, поглощенная божественным пламенем сознания.
Лукач допускает здесь ту же ошибку, что и средневековые мистики: абсолютное, которое
является только пределом бесконечного ряда исторических явлений, им как бы гипостазируется,
то есть волюнтаристски отождествляется с одним из предметов этого ряда, переносится в
наличную реальность. Исторически конкретное и в силу этого, конечно же, ограниченное
явление - пролетариат - наделяется свойствами абсолюта, просто потому, что исследователь
не может или не хочет помыслить абсолют в качестве предела и желает непременно увидеть его
в качестве конкретного исторического явления.
Из истории известно, однако, что рабочий класс сам по себе не может выработать собственную
идеологию и потому, оставленный в одиночестве, не способен к самостоятельному политическому
действию. «О самостоятельной, самими рабочими массами в самом ходе их движения
вырабатываемой идеологии не может быть и речи... Исключительно своими силами рабочий
класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское... Учение же социализма
выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались
образованными представителями имущих классов, интеллигенцией», - четко писал Ленин в
«Что делать?». Пролетарскую идеологию создают и развивают интеллигенты,
стоящие на пролетарских классовых позициях - Маркс, Ленин, Лукач... Через них пролетариат
выражает себя в интеллектуальной сфере, и никак по-другому, своими силами, он выразить себя
не может. На первый взгляд такое положение вещей кажется странным. Однако что представляет
из себя интеллигенция? Она - не класс, а, по выражению А. Вебера (повторяемому К. Мангеймом
в «Идеологии и утопии»), «социально свободно парящая» группа, у нее
нет собственных классовых интересов. Это определяется ее гетерогенностью, тем, что ее
формируют выходцы из разных социальных групп, которые, пройдя через единую для всех систему
высшего образования, попадают в общее интеллектуальное поле, приобретают необходимую
дисциплину мышления и в результате становятся способны к производству политических высказываний.
Фактически, только интеллигент и способен сформулировать высказывание. Но, как мы видели
раньше, любая идеология представляет собой выражение классовых интересов, а у интеллигенции
как раз и нет классовых интересов! Интеллигенту, который может сформулировать мысль, нечего
сказать, а представителям различных классов есть что сказать, но свою мысль они выразить не
могут. Поэтому любой интеллигент, рассуждающий на политические темы, выбирает ту или иную
классовую позицию и ведет рассуждение, исходя из интересов выбранного им класса. Характеризуя
какого-либо деятеля как «интеллигента», мы на самом деле говорим исключительно о
форме, но не о содержании его деятельности: содержание полностью определяется классовой
позицией, занятой данным конкретным деятелем. Работа интеллигенции оказывается сродни
лицедейству: она примеряет на себя маски пролетария, буржуа, аристократа, вживается в их образ
и вещает от их имени. Ни один класс - ни буржуазия, ни аристократия - не может выразить
себя иначе, чем голосом интеллигенции. В случае с пролетариатом это, однако, особенно
бросается в глаза: между интеллигентом и рабочим огромная дистанция, ее невозможно не
заметить, и ситуация, когда интеллигент говорит от имени рабочего, может показаться
исключительной, хотя здесь всего лишь действует общее правило. Либеральная или консервативная
идеология также создаются и развиваются интеллигентами, а не представителями конкретных классов,
но не теряют от этого свой классовый характер. Подобно этому и марксизм, проводимый
интеллигентами, является в самом полном смысле слова пролетарской идеологией, раз эти
интеллигенты стоят на пролетарских классовых позициях.
Таким образом, марксизм существует только там, где происходит взаимодействие пролетариата
и интеллигенции. Современный упадок марксизма может быть, в частности, объяснен тем,
что правящие круги смогли значительно обособить эти группы, разделив их даже территориально:
если в Европе или России очень много интеллигенции, но практически нет пролетариата (за
исключением гастарбайтеров, отделенных прочными этнокультурными барьерами), то в Китае или
Индии есть пролетариат, но нет интеллигенции. Оставшись друг без друга, интеллигенты начинают
заниматься постмодернистским самоудовлетворением, а рабочие впадают в достаточно примитивную
идеологию национализма, которая представляется им «естественной» в силу ее мелкобуржуазного
характера. Ни те, ни другие по отдельности не опасны для существующего порядка. Марксизм -
это нечто вроде бинарного оружия: для получения эффекта его компоненты должны быть соединены.