Пусть работает эта больница и все другие больницы на свете.
Гелия Делеринс с Macha Belkova в Hôpital Lariboisière
Две обычные противовоспалительные таблетки, которые продаются в аптеках без рецепта, и вот у моей девочки внутреннее кровотечение, и за несколько часов организм лишается почти всей крови, уже кончается седьмой мешок чужой крови (пусть будут счастливы, счастливы семеро отныне кровных братьев и сестер моей дочери), она переходит из обморока в обморок, и врачи предупреждают, что лучше бы нам с ней повидаться, потому что исход операции неизвестен, а давление уже 60 на 30, а она не держит его, не держит.
Ее бегом везут в операционную, доктор на бегу держит у ее уха свой мобильный, чтобы она успела - что? попрощаться? , но я нахожу их в подземных лабиринтах, и на бегу успеваю только погладить ее по бессильной руке и сказать "все будет хорошо" и услышать от нее печальное "откуда ты знаешь?". С тем и ухожу. Семь часов операции.
А потом оказывается, что те дети с прическами-хвостиками под резинку, которых я принимала за помощников младших медсестер, это начальники отделений, хирурги, реаниматологи, анестезиологи, старшие операционные сестры, гастроэнтерологи и гематологи, которые спасли мою девочку, наполнили ее кровью и жизнью и продолжают за ней следить, лечить ее, удерживать ее и отодвигать все дальше от страшного края.
Эти дети говорят мне в реанимации : "если бы вы знали, какой это яд, эти противовоспалительные, ведь вот в каком виде к нам попадают люди, а для них даже рецепта не нужно, пьют горстями". Впереди еще несколько дней реанимации, недели больницы, месяцы восстановления. Больше никаких непрописанных лекарств, это раз. Буду каждый год сдавать кровь, это два. И - неожиданно - если мои налоги уходят на вот эти четыре монитора и пятьдесят проводов, которые сейчас присоединены к моей девочке, на зарплаты ее врачам, сестрам и няням, на бесконечные анализы крови и на все другие сложные анализы, на специальные чулки и обувь, массирующие ее в предупреждение флебита, то я, пожалуй, согласна платить больше.
Пусть работает огромная, старая больница у страшноватого Северного вокзала, где ночью открывают приемную для вокзальных клошаров, где днем охранник, пытаясь выпроводить одного из них, не бил, не звал полицию, а обращаясь к нему "Месье", терпеливо , сорок минут объяснял тому, что ему не сюда, а в социальные службы, и бегал за номером телефона. Где школьная подруга моей девочки (еще один ребенок в белом халате, а на самом деле, хирург-офтальмолог, только во Франции халаты зеленые), девочка из престижной парижской школы, выучила "посмотрите вверх и вниз" на десяти языках, потому что ее пациенты не понимают по-французски. Где мне отвечают на звонки в любое время суток, где близким позволяют сидеть с больными 24 часа в сутки. Где доктор, выйдя из операционной, звонит мне сам. Пусть работает эта больница и все другие больницы на свете. А там уж как-нибудь.
Две обычные противовоспалительные таблетки, которые продаются в аптеках без рецепта, и вот у моей девочки внутреннее кровотечение, и за несколько часов организм лишается почти всей крови, уже кончается седьмой мешок чужой крови (пусть будут счастливы, счастливы семеро отныне кровных братьев и сестер моей дочери), она переходит из обморока в обморок, и врачи предупреждают, что лучше бы нам с ней повидаться, потому что исход операции неизвестен, а давление уже 60 на 30, а она не держит его, не держит.
Ее бегом везут в операционную, доктор на бегу держит у ее уха свой мобильный, чтобы она успела - что? попрощаться? , но я нахожу их в подземных лабиринтах, и на бегу успеваю только погладить ее по бессильной руке и сказать "все будет хорошо" и услышать от нее печальное "откуда ты знаешь?". С тем и ухожу. Семь часов операции.
А потом оказывается, что те дети с прическами-хвостиками под резинку, которых я принимала за помощников младших медсестер, это начальники отделений, хирурги, реаниматологи, анестезиологи, старшие операционные сестры, гастроэнтерологи и гематологи, которые спасли мою девочку, наполнили ее кровью и жизнью и продолжают за ней следить, лечить ее, удерживать ее и отодвигать все дальше от страшного края.
Эти дети говорят мне в реанимации : "если бы вы знали, какой это яд, эти противовоспалительные, ведь вот в каком виде к нам попадают люди, а для них даже рецепта не нужно, пьют горстями". Впереди еще несколько дней реанимации, недели больницы, месяцы восстановления. Больше никаких непрописанных лекарств, это раз. Буду каждый год сдавать кровь, это два. И - неожиданно - если мои налоги уходят на вот эти четыре монитора и пятьдесят проводов, которые сейчас присоединены к моей девочке, на зарплаты ее врачам, сестрам и няням, на бесконечные анализы крови и на все другие сложные анализы, на специальные чулки и обувь, массирующие ее в предупреждение флебита, то я, пожалуй, согласна платить больше.
Пусть работает огромная, старая больница у страшноватого Северного вокзала, где ночью открывают приемную для вокзальных клошаров, где днем охранник, пытаясь выпроводить одного из них, не бил, не звал полицию, а обращаясь к нему "Месье", терпеливо , сорок минут объяснял тому, что ему не сюда, а в социальные службы, и бегал за номером телефона. Где школьная подруга моей девочки (еще один ребенок в белом халате, а на самом деле, хирург-офтальмолог, только во Франции халаты зеленые), девочка из престижной парижской школы, выучила "посмотрите вверх и вниз" на десяти языках, потому что ее пациенты не понимают по-французски. Где мне отвечают на звонки в любое время суток, где близким позволяют сидеть с больными 24 часа в сутки. Где доктор, выйдя из операционной, звонит мне сам. Пусть работает эта больница и все другие больницы на свете. А там уж как-нибудь.