Рассказы Облачной страны: Нелюди и обезьяны (3)
(Продолжение. Начало: 1, 2)
Когда средний советник пришёл домой, сразу выяснилось: сын его из Приказа до сих пор не воротился, девица Рю бегает по пирожникам, супруга волнуется за обоих, да ещё и за Обезьяныша, а старшая дочь недоумевает, почему батюшка не рассказывает, что за бумаги он принёс с собою. Придётся ей умерить любопытство: стихи явно не для дам! Одна младшая ведёт себя безупречно: приветливо пускает пузыри, как и подобает почтительной дочери.
Поужинав, Намма удаляется в рабочий покой - разобраться со срочными бумагами, то есть со злополучным свёртком. На первый взгляд - из сотни песен половина - уже знакомы (самого крамольного, к счастью, тут нет), остальные - или что-то новое, или искусная подделка. Придётся искать сочинителя. И сделать ему внушение.
И тут врывается Намма-младший:
- Они, между прочим, даже не отрицают, что мальчик у них!
Письмоводитель побывал в общине нелюдей. А очищение прошёл? Не успел. Да и незачем: не спускался же и никого не трогал, просто поболтал с берега - кое с кем. Этот кое-кто даже назвал цену за свои услуги: за то, что поищет Обезьяныша в нелюдском посёлке и окрестностях. Причём письмоводитель уверен, что искать долго не придётся. Нелюдь уже что-то знает.
Средний советник Намма слушает, не перебивая. Но лицо его постепенно цепенеет. Наконец он поднимает веер:
- Так. Первое: сейчас договорим и отправимся в храм. Незачем или есть зачем - это не нам решать, а тем, кто будет проверять твою чистоту завтра у дворцовых ворот. Не говоря о том, что у нас младенец в доме.
Если объяснений по поводу скверны у Наммы потребует глава его рода - и, кстати, непосредственный начальник Саруко-старшего, - отмолчаться будет невозможно.
- Второе. Может быть, твой осведомитель до беседы с тобою что-то и впрямь знал. Но теперь, полагаю, уже весь их посёлок знает: мальчика ищут, и ищут у них, и к делу подключён Приказ. Или ты с ним толковал, переодевшись в домашнее?
- Не успел, виноват…
- Так или иначе, если юный чиновник там, на берегу, был или объявится, будут приняты все меры, чтобы мы его не нашли. Полагаю, нелюди весьма признательны тебе за предупреждение. Если мальчика придушат и выкинут в реку, или изуродуют до неузнаваемости, чтобы выдать за своего, или ещё что-то подобное - что ж, мы хотя бы будем знать причину этого шага.
Намма-младший ёжится, открывает рот для возражений - но отец продолжает:
- И, наконец, третье. Какую, ты говоришь, цену за услуги спросили со служащего из ведомства по борьбе со злоупотреблениями служащих?
- Они хотят справедливости, - мрачно, но не без дерзости молвит письмоводитель. - А что было за дело о двойнике среднего советника из Палаты казённых работ?
Этого среднего советника Намма помнит. Коренастый, круглолицый, с приятной живостью в движениях. Двойник, понятно, точно таков же. Только во время следствия советник каждую новую бумагу встречал стенанием, а двойник усмехался и помалкивал. Но видно было: вспоминает содеянное с удовольствием. Смотреть на обоих было равно противно.
- Именно по этому делу они ищут справедливости?
- По этому. Тогда, говорят, осудили невиновного, но ты правду знаешь.
Идём, - распоряжается Намма-старший.
До самого храма на берегу реки оба молчат.
Кто же из нас не действовал, не подумавши? Выдумать можно что угодно, выдумки путаются. А собирая свидетельства, хотя бы чем-то ограничиваешь своё воображение. Расследовать дело, не выходя из дома, взвешивая одни только умозрительные выкладки, пожалуй, способна лишь старшая дочка Наммы, да и то не всегда.
Кто же из нас не торопился вперёд, видя выгоды и забывая подсчитать возможные потери? Разве что Хокума. Тот с подсчёта потерь всегда начинал, у него беда была другая: многие из них он слишком легко записывал в допустимые и даже необходимые. И где теперь Хокума…
Нет его. И таких, как Хокума, нету. И не ждать же чего-то подобного от младшего Наммы. Он никогда и не давал повода для таких надежд. К лучшему это или к худшему - кто разберёт?
Хочется парню быть сыщиком. Почему? А не потому ли, что батюшка мало ценит писарей, знатоков книжной науки, и не скрывает этого?
Слишком долго просидел в доме у Гээна. Привык к лицедеям, уже не держит в голове, что все они осквернены. А что в Обезьяньей усадьбе после них каждый раз всё очищают - так на то там есть особые родичи, можно самому и не помнить.
А кто парня отпустил к Гээнам? Батюшка же.
Дело о двойнике ему надо будет рассказать. Как раз то худшее, что есть в сыщицкой службе.
Потерпевший лгал. Не в подробностях, а в главном, но этого-то главного кроме него и обвиняемого никто знать не мог. Обвиняемый не каялся, не оправдывался, только повторял: «Спросите моего господина». То есть как раз потерпевшего.
Правда были похожи, как близнецы. Господин и вероломный челядинец.
Тогдашний глава сыскного отдела пыток не любил. Вместо этого распорядился поставить опыт. Слуге принесли чиновничье платье, шапку, бирку. Покажи, как ты притворялся. Просто чтобы знать, какое чучело наши невежды на местах способны принять за столичного чиновника. Слуга нарядился и стал показывать. Прекратить! - велел глава через несколько мгновений. В Приказе уже кто хохотал, а кто пыхтел от злости. Узнавая себя и соседей.
Расскажу.
В храме темно. Вода в бадье для очищения прохладная, уже слегка зацвела. Скоро лето… Вытираться надо как следует, не то на платье проступит зелень.
Два мокрых чиновника, постарше и помладше. Оба белые, оба круглые. Посмотришь - и не заподозришь в них ни излишнего пыла, ни проворства. А как пойдёт драка - один мигом натянет лук, другой окажется под стрелою. В Конопляном доме такое случается.
Боги Облачные и речные! Если под стрелой - то пусть опять я!
- Так вот. Был в те времена, десять лет назад, разъездной чиновник в Палате казённых работ, средний советник Райбоку. Занимался проверками на местах. Стройки, состояние плотин и так далее. Несколько раз на него поступали жалобы за лихоимство. И все они оказались ложными: в днях не сходились. На время получения взятки у этого чиновника имелись свидетели, что он находился совсем не там. В пути к месту назначения. Мы проехали по его следу и выяснили, что жаловались на этого Райбоку далеко не все, кто на самом деле пострадал от его жадности. Видишь ли, у среднего советника имелся двойник. Он приезжал, выслушивал местных служилых, охотно пировал с ними и принимал подарки, после чего уезжал. Всё это время настоящий Райбоку действительно проводил в дороге. Прибыв же на место, не подавал признаков того, что узнаёт своих недавних сотрапезников, учинял строгий досмотр и бывал неподкупен. Или же вовсе не прибывал, а сворачивал к каким-нибудь другим казённым стройкам.
Письмоводитель замечает:
- Колдуны такое умеют: являться в двух местах одновременно. Ну, и святые подвижники. «Всюду, где несчастные призовут моё имя, я предстану перед ними…»
- Проверили. Не был он ни колдуном, ни тем более святым. Зато имел преданного челядинца. Малого, похожего на него и лицом, и ростом. Найдя предлог для задержки в дороге, этот слуга на день-два исчезал, прихватив часть вещей господина, благо сам же за ними и присматривал. Потом возвращался.
- А сам поспевал вперёд и изображал проверяющего?
- И очень успешно изображал до какого-то срока. Мы разобрались, схватили его прямо с подарками в руках. Господин Райбоку очень сокрушался. Заявил, что ничего не подозревал о похождениях своего человека.
- И что решили?
- Средний советник получил выговор за невнимание. Накада, этот слуга, был осуждён за мошенничество. Отягчённое предательством и запирательством. Приговорён к усечению ушей. Райбоку, я слышал, вскоре ушёл со службы и постригся в монахи. Больше я о них ничего не знаю.
- То есть, - хмурит брови Намма-младший, - слуга этот всё-таки был виновен и взят с поличным?
- Да. Только показаний он так и не дал. На следствии твердил одно: «Спросите моего господина». Да и без того мы… Мы с моим тогдашним напарником считали, что проворачивать всё это тайно от Райбоку у него бы не получилось. Делился он доходами с господином или нет, доказать не удалось. Действовал ли он по приказу или с попустительства - тоже. С другой стороны, у Накады была семья, жена и двое сыновей. Десяти и шести лет. Мог и ради них стараться.
- А с ними что?
- Признаны непричастными. От Накады не отреклись, последовали за ним.
- Это как - последовали? Он после казни выжил?
- Выжил, отчего же нет. Раны ему обработали… А чтоб умереть от позора - так он собой скорее гордился. Причислен к нелюди. Туда к нему в общину семья и перебралась. Всё лучше, чем с голоду помирать. Средний советник им, понятное дело, никакого покровительства не предоставил.
Письмоводитель задумывается:
- То есть при пересмотре дела всплыла бы не невиновность осуждённого, а наоборот - соучастие его господина? Или, возможно, даже прямой приказ?
Средний советник Намма смотрит на сына с печалью и с сочувствием. Как на полную бестолочь:
- Дитя моё. Полотняный приказ. Никогда. Не пересматривает. Своих решений. Усвой раз и навсегда.
- Ну, это раньше не пересматривал, - бурчит себе под нос Намма-младший. - А теперь, когда повеял Западный Ветер…
Следователь этого не слышит. И слышать не желает.
Не всякий взялся бы прервать беседу двух чиновников Полотняного приказа в личных покоях. По крайней мере - никто из людей просвещённых не стал бы. Но дикарке Рю можно:
- Нашлись полосатые! В обезьяний день возле перелаза их и вправду видели. Один разносчик, одна нянька и двое монахов. Это господин Сётомон Летний Ливень с Восьмой улицы. Говорят, красавец!
И подмигивает с видом: прикажете соблазнить?
- Очень хорошо, - говорит средний советник, плавно вставая. - Навещу-ка я Восьмую улицу.
- Я сейчас у барышни спрошу, может, ей чего туда надо. Или оттуда.
Старшая дочь господина Наммы давно уже не «барышня», а как раз «госпожа с Восьмой улицы». Хотя сейчас, в отсутствии мужа, живёт в отцовском доме. Письмоводитель хмурится. Но следователь не берёт с собой ни сына, ни дочери. Только Рю. Даже неприлично!
Господин Летний Ливень служит в Дворцовой палате в должности младшего помощника хранителя Одеяний. Для его лет должность неплохая, а продвинется ли он выше - ещё неизвестно. Устроили его во Дворец как питомца дальнего Государева родича из усадьбы Сётомон, где этот юноша воспитывался. Но как устроили, так и забыли.
Никаких значимых нарушений за Сётомоном не числится, разве что прогулы, да и те извинительные: в дни осенних полнолуний, летних кукований и весенних цветений. Сколько его стихов свалилось на царевича Оу?
Впрочем, Летний Ливень не только поэт. За двадцать шагов от его усадьбы слышны звуки флейты. Ничего замысловатого, но проникновенно.
- Это удачно, что там дудят, - говорит Рю. - Я гляну?
Намма кивает: затем он и взял с собою девицу. Рю крадётся вдоль стены, добирается до боковой калитки и исчезает. А средний советник со всем достоинством приближается к главным воротам.
Впускают его сразу, приёма ждать не приходится - господин Сётомон любезен, и кажется, ничуть не напуган:
- Сердце подсказывало мне - не доведётся коротать вечер в одиночестве! Счастлив принять!
На настоящего красавца Летний Ливень, пожалуй, не тянет: слишком худощав. Но изящен и хорошо воспитан. Беседу ведёт непринуждённо. Да, он не станет скрывать: он действительно следует за госпожою Хоннэн, как тень. Причина тому очевидна - её неизъяснимое очарование. И незаурядное дарование. В простодушии своём он даже не представляет: чем это могло бы обеспокоить Приказ? Или… неужели господин средний советник изволит…
Намма решительно пресекает любые подозрения, будто он тоже пленился этой дамой. В конце концов, она подруга его жены. Даже - обеих его жён.
- Сколь отрадно - жива, жива старинная добродетель! Но тогда…
- Не будет ли господин так любезен описать свои - и госпожи Хоннэн, соответственно, - передвижения в минувший день Обезьяны? На службе он, кажется, в тот день отсутствовал?
Сётомон охотно соглашается. Увы, как раз в этот день он был плохой тенью: в полдень, как и положено, исчез, а к вечеру - не простёрся. Но утро охотно опишет. Ничего нового: всё совпадает с рассказом самой дамы и носильщиков. Близ старой башни красавица попросила влюблённого даровать ей немного покоя, и он, скрепя сердце, покорился. Дальнейшие свои перемещения перечисляет столь же чётко, до самого вечера был на виду, а затем уединился и страдал. Никакое дитя не упоминает.
Следователь уже собрался было поблагодарить и с таинственным видом удалиться, но Летний Ливень явил прямоту:
- Позволишь ли узнать… С госпожою что-то случилось?
- С чего бы это?
- А я её уже два дня не вижу, и слухов о ней никаких не ходит, и новых её строк не передают… Если у неё неприятности - не могу ли помочь? Ежели необходимо, готов действовать тайно!
- Если возникнет такая нужда, - кланяется Намма, - непременно буду иметь в виду!
Времени прошло достаточно, можно прощаться. Уже на улице возле среднего советника возникает Рю:
- Детей в доме нет вообще, ни мальчиков, ни девочек. Всей прислуги - одна старушка да носильщики из деревни. Может, кого-то сейчас отослали, это отдельно проверять надо. Подозрительно много бумаг. Исписанных!
Что за бумаги - спрашивать бесполезно: многолетние попытки дочки господина Наммы обучить Рю грамоте успехом так и не увенчались. Но пару листков она прихватила с собою. Стихи. Любовные. Ничего примечательного.
Намма-младший, письмоводитель Полотняного приказа
Наутро уже у самых дворцовых ворот нам с батюшкой вручают приглашение: немедленно проследовать в Обрядовую палату. Спрашивается: мы за этим давеча очищаться ходили?
С нами изволит говорить глава Обезьяньего дома. В белом жреческом платье он выглядит ещё огромнее, чем обычно. Подобен утёсу, окутанному облаками.
- Ну и как, свояки? - спрашивает господин Саруко.
Мы в замешательстве. Обезьяний Дед объясняет:
- Я же не болван. Знаю, что вы мальчика нашего ищете.
- Пока не нашли…
- И мы не нашли. Давайте советоваться.
Две важных вещи он сообщил. Насчёт первой мы, если честно, и сами бы догадались. Внук его жив. Если бы нет, глава семьи был бы осквернён и здесь сейчас не сидел бы. Второе: гадатель определил, что малыш Саруко пребывает на малом расстоянии от родного дома к северо-западу. Отлично: можно исключить большую часть страны. И даже семь восьмых Столицы, оставив только северо-западный клин с острием в усадьбе Саруко. Посёлок нелюдей, кстати, в этот клин попадает. Но и ещё несколько десятков усадеб, и домишки за городом, и храмы. Всё, что укладывается в малое расстояние, то есть в день пути.
- Позволю себе дерзость осведомиться, - говорит батюшка, - не может ли сложиться так, что отрок пребывает у кровного родича?
Старый Саруко сводит брови, задумывается.
- Понял. Нет, мальчик - сирота.
Неужели всё-таки костоправ был отцом?
Господин следователь излагает наши предположения: похищение зложелателем либо доброхотом Обезьяньего дома, бегство из обиды… Старый Саруко выслушивает, мрачно качает головой:
- Возможно. Но я опасаюсь худшего. Он - испугался.
- Чего?
- Не знаю. Но это - семейное: при испуге либо оцепенеть, либо броситься врассыпную. Куда глаза глядят. И что самое неприятное - это повышает вероятность одержимости. А он - не готов. Пока - совсем не готов.
Батюшкино лицо непроницаемо, но я-то чувствую, как он сразу напрягается. Чего средний советник Намма не выносит, так это чудес. С ними он чувствует себя неуверенно, да и я, по совести, тоже в таких делах плохо разбираюсь.
- Каких последствий можно ожидать в худшем случае? - осторожно спрашивает отец.
Саруко пригибается, вздыбливает плечи, рявкает:
- Любых! Бог - такой!
Вот пока не увидишь этот его оскал - не поймёшь, почему все в Обезьяньем доме так боятся Деда.
Уже спокойнее он добавляет:
- Постарайся, Намма. Пожалуйста. Буду в долгу.
Не каждый день услышишь такое от главы столь знатного дома. Жаль только, что «постарайся», а не «постарайтесь».
И вот после такого разговора - весь день сидеть за перепиской? Поистине ужасно!
Но до Приказа мы опять не успели дойти. Привратник окликает: там, мол, ваши люди пришли. Возвращаемся к воротам.
Там сестрин домоправитель Селезень с женой. При них коромысло с двумя большими корзинами, как у разносчиков.
- Это, господин… Мы тут ребёночка украли. Ты не взглянешь?
Нет, я, конечно, не удивляюсь. Про эту парочку известно, что они в прошлом наёмные убийцы и что глава нашего дома, господин Асано, уступил их в услужение своему внуку, нашему зятю. Для перевоспитания. Но какой смысл детей воровать? На замену, ежели Обезьянцам всё равно - лишь бы мальчик?
Селезень открывает одну корзину. Господин следователь заглядывает внутрь. Я тоже. Оттуда смотрят два ошалелых круглых глаза. Дитя лет пяти, никак не старше. Смуглое, вид простоватый. Но одето… Очень похоже это платье на один из нарядов юного Саруко. Не должностной, а домашний. Что я и подтверждаю.
- Ты кто? - тихонько спрашивает батюшка.
Дитя так же шепотом серьёзно отвечает:
- Я Куколка. Только меня стырили. И съесть хотят!
- Есть тебя никто не будет, - успокаивает господин следователь. - А откуда у тебя такое красивое платье?
Ребёнок надувается:
- Нашла! Дома, в ящике.
- Хочешь домой?
- Угу!
- А ты где живёшь?
- У батюшки с матушкой, - подумав, заявляет дитя.
Селезень говорит:
- Можно её снести туда, где она нам попалась. А там пусть голос подаст.
- Щипаться будешь? - подозрительно косится Куколка.
- А ты что, без этого орать не умеешь?
- Умею. Неси!
«Разносчики» деловито движутся вниз по улице. А мы за ними, степенно. Ребёнок время от времени выглядывает из-под крышки.
- Продаёте? - спрашивает какая-то баба.
- Не-е! Самим нужна!
Идти пришлось до самой окраины. Вдруг навстречу - ватага детей и встрёпанный малый с такими же корзинами на коромысле.
- Батя! - вопит наш товар.
Тут-то пирожник и попался.
Он всё рассказал. Да, в день Обезьяны какая-то знатная дама купила у него пирожки. Чего-то захлопотала, препиралась со своими носильщиками, кружила по улицам. Он временно убрался, потом вернулся на свой перекрёсток. И немного погодя к нему подошёл молодой господин. Маленький, но сразу видно: важный. Милостиво поручил проводить его за город, что пирожник и сделал. Почти до самого храма Целителя, а там юный господин сказал, что сам дорогу найдёт. И пожаловал одеяние со своего плеча. Подарок жена пирожника прибрала в сундук, собиралась продать. Но вот эта Куколка, несчастье родительского сердца, добралась до наряда, нацепила - а могла бы понимать, что ей такое не по чести! Пошла гулять и пропала.
А я что говорил? Если Обезьяныш сейчас и не у нелюдей, то шёл-то он туда. И они могут что-то знать!
* * *
На ноги - когти. На плечи - перья. Накидку надо будет обновить: эта хороша, но повытерлась. На голову чёрный вороний хохол. Это пока ещё никто, не человек и не птица. Ворон, я сам, лежу в сундуке, лицом в вату. Вот так три дня кряду пролежишь - и не взлетишь больше.
Но отец уже разворачивает платки, откидывает крышку. Подаёт на вытянутых руках. А руки дрожат: плясуны стареют быстро. Особенно пьющие.
Кланяюсь. Дудка подаёт первый голос. Верхний, ветровой. И вторая: скрип и шелест в верхушках леса. Принимаю лицо. Поднимаю.
Барабан: раз. Третий дудочный голос издалека, из-под земли. Приникаю к лицу изнутри. Медленно отворачиваюсь. Пальцы отца на затылке под хохлом. Барабан: два и три. Продеваю взгляд сквозь вороновы глазницы. Вот, теперь это я.
Карура! Шагаю, вязну когтями в межевой грязи. Заглядываю слева, на восточное поле. И справа, на западное. Носом к югу, царь-птица!
И полетел. Грузно, не спеша, переваливаясь по волнам ветра. Между облаками и облачной страной.
Вижу-вижу, всех вижу. В небесах, на земле и под землёй. Острова наши, сшитые царской верёвкой. Шестьдесят и шесть, каждый наособицу и все вместе. Крестьяне рис сажают, монахи молятся, господа веерами машут. Блошка свои тарелки крутит, папаша с портняжкой препирается, оборотень орёт на новичка, что тот не работает - на меня смотрит. А пусть смотрит!
Дудка шипом свистит. Там внизу, в мирской грязи, под самыми ногами у нелюдей и людей - змеи. Петлистые гады, панцирные и тысяченоногие. Добыча! Вся моя, я один её вижу. Карура, ловец нечисти - лови!
Сверху вниз - клюв копьём пронзает чешую. Сбоку вкось - топором проламывает череп. Лапами рву тугие кольца - опора только на воздух! Дудка свистит и воет - громко, тише, тише… сдохли. А где-то далеко-далеко, на небе, уже ворчит громовой барабан.
После боя - в глотке сушь, и на земле сушь, от полей пар. Кличу небо, гром отвечает, первые струи - сверху вниз, ветер наперехлёст - дождь наискось, на меня - прежде, потом и на землю. Крылья чёрные, узорные машут тяжелее, мокнут… Опускаюсь. Сел.
На восточном поле - вода блестит, на западном поле - люди шумят. Хорошо! И всё это - моя работа.
Пора обратно. Слишком долго быть собою - страшно. Знаю, как это бывает. Маленький был, когда дед улетел, - а помню. Пора возвращать лицо. В вату, в сундук, в платки.
Ох. Как тут у нас, на земле, всё-таки шумно. Один бранится, другой ревёт, третий унимает, четвёртый… Кто это, собственно?
- Великолепно! Великолепно! А с кем тут поговорить насчёт представления? Хочу устроить праздник для соседей.
* * *
(Продолжение будет)
Когда средний советник пришёл домой, сразу выяснилось: сын его из Приказа до сих пор не воротился, девица Рю бегает по пирожникам, супруга волнуется за обоих, да ещё и за Обезьяныша, а старшая дочь недоумевает, почему батюшка не рассказывает, что за бумаги он принёс с собою. Придётся ей умерить любопытство: стихи явно не для дам! Одна младшая ведёт себя безупречно: приветливо пускает пузыри, как и подобает почтительной дочери.
Поужинав, Намма удаляется в рабочий покой - разобраться со срочными бумагами, то есть со злополучным свёртком. На первый взгляд - из сотни песен половина - уже знакомы (самого крамольного, к счастью, тут нет), остальные - или что-то новое, или искусная подделка. Придётся искать сочинителя. И сделать ему внушение.
И тут врывается Намма-младший:
- Они, между прочим, даже не отрицают, что мальчик у них!
Письмоводитель побывал в общине нелюдей. А очищение прошёл? Не успел. Да и незачем: не спускался же и никого не трогал, просто поболтал с берега - кое с кем. Этот кое-кто даже назвал цену за свои услуги: за то, что поищет Обезьяныша в нелюдском посёлке и окрестностях. Причём письмоводитель уверен, что искать долго не придётся. Нелюдь уже что-то знает.
Средний советник Намма слушает, не перебивая. Но лицо его постепенно цепенеет. Наконец он поднимает веер:
- Так. Первое: сейчас договорим и отправимся в храм. Незачем или есть зачем - это не нам решать, а тем, кто будет проверять твою чистоту завтра у дворцовых ворот. Не говоря о том, что у нас младенец в доме.
Если объяснений по поводу скверны у Наммы потребует глава его рода - и, кстати, непосредственный начальник Саруко-старшего, - отмолчаться будет невозможно.
- Второе. Может быть, твой осведомитель до беседы с тобою что-то и впрямь знал. Но теперь, полагаю, уже весь их посёлок знает: мальчика ищут, и ищут у них, и к делу подключён Приказ. Или ты с ним толковал, переодевшись в домашнее?
- Не успел, виноват…
- Так или иначе, если юный чиновник там, на берегу, был или объявится, будут приняты все меры, чтобы мы его не нашли. Полагаю, нелюди весьма признательны тебе за предупреждение. Если мальчика придушат и выкинут в реку, или изуродуют до неузнаваемости, чтобы выдать за своего, или ещё что-то подобное - что ж, мы хотя бы будем знать причину этого шага.
Намма-младший ёжится, открывает рот для возражений - но отец продолжает:
- И, наконец, третье. Какую, ты говоришь, цену за услуги спросили со служащего из ведомства по борьбе со злоупотреблениями служащих?
- Они хотят справедливости, - мрачно, но не без дерзости молвит письмоводитель. - А что было за дело о двойнике среднего советника из Палаты казённых работ?
Этого среднего советника Намма помнит. Коренастый, круглолицый, с приятной живостью в движениях. Двойник, понятно, точно таков же. Только во время следствия советник каждую новую бумагу встречал стенанием, а двойник усмехался и помалкивал. Но видно было: вспоминает содеянное с удовольствием. Смотреть на обоих было равно противно.
- Именно по этому делу они ищут справедливости?
- По этому. Тогда, говорят, осудили невиновного, но ты правду знаешь.
Идём, - распоряжается Намма-старший.
До самого храма на берегу реки оба молчат.
Кто же из нас не действовал, не подумавши? Выдумать можно что угодно, выдумки путаются. А собирая свидетельства, хотя бы чем-то ограничиваешь своё воображение. Расследовать дело, не выходя из дома, взвешивая одни только умозрительные выкладки, пожалуй, способна лишь старшая дочка Наммы, да и то не всегда.
Кто же из нас не торопился вперёд, видя выгоды и забывая подсчитать возможные потери? Разве что Хокума. Тот с подсчёта потерь всегда начинал, у него беда была другая: многие из них он слишком легко записывал в допустимые и даже необходимые. И где теперь Хокума…
Нет его. И таких, как Хокума, нету. И не ждать же чего-то подобного от младшего Наммы. Он никогда и не давал повода для таких надежд. К лучшему это или к худшему - кто разберёт?
Хочется парню быть сыщиком. Почему? А не потому ли, что батюшка мало ценит писарей, знатоков книжной науки, и не скрывает этого?
Слишком долго просидел в доме у Гээна. Привык к лицедеям, уже не держит в голове, что все они осквернены. А что в Обезьяньей усадьбе после них каждый раз всё очищают - так на то там есть особые родичи, можно самому и не помнить.
А кто парня отпустил к Гээнам? Батюшка же.
Дело о двойнике ему надо будет рассказать. Как раз то худшее, что есть в сыщицкой службе.
Потерпевший лгал. Не в подробностях, а в главном, но этого-то главного кроме него и обвиняемого никто знать не мог. Обвиняемый не каялся, не оправдывался, только повторял: «Спросите моего господина». То есть как раз потерпевшего.
Правда были похожи, как близнецы. Господин и вероломный челядинец.
Тогдашний глава сыскного отдела пыток не любил. Вместо этого распорядился поставить опыт. Слуге принесли чиновничье платье, шапку, бирку. Покажи, как ты притворялся. Просто чтобы знать, какое чучело наши невежды на местах способны принять за столичного чиновника. Слуга нарядился и стал показывать. Прекратить! - велел глава через несколько мгновений. В Приказе уже кто хохотал, а кто пыхтел от злости. Узнавая себя и соседей.
Расскажу.
В храме темно. Вода в бадье для очищения прохладная, уже слегка зацвела. Скоро лето… Вытираться надо как следует, не то на платье проступит зелень.
Два мокрых чиновника, постарше и помладше. Оба белые, оба круглые. Посмотришь - и не заподозришь в них ни излишнего пыла, ни проворства. А как пойдёт драка - один мигом натянет лук, другой окажется под стрелою. В Конопляном доме такое случается.
Боги Облачные и речные! Если под стрелой - то пусть опять я!
- Так вот. Был в те времена, десять лет назад, разъездной чиновник в Палате казённых работ, средний советник Райбоку. Занимался проверками на местах. Стройки, состояние плотин и так далее. Несколько раз на него поступали жалобы за лихоимство. И все они оказались ложными: в днях не сходились. На время получения взятки у этого чиновника имелись свидетели, что он находился совсем не там. В пути к месту назначения. Мы проехали по его следу и выяснили, что жаловались на этого Райбоку далеко не все, кто на самом деле пострадал от его жадности. Видишь ли, у среднего советника имелся двойник. Он приезжал, выслушивал местных служилых, охотно пировал с ними и принимал подарки, после чего уезжал. Всё это время настоящий Райбоку действительно проводил в дороге. Прибыв же на место, не подавал признаков того, что узнаёт своих недавних сотрапезников, учинял строгий досмотр и бывал неподкупен. Или же вовсе не прибывал, а сворачивал к каким-нибудь другим казённым стройкам.
Письмоводитель замечает:
- Колдуны такое умеют: являться в двух местах одновременно. Ну, и святые подвижники. «Всюду, где несчастные призовут моё имя, я предстану перед ними…»
- Проверили. Не был он ни колдуном, ни тем более святым. Зато имел преданного челядинца. Малого, похожего на него и лицом, и ростом. Найдя предлог для задержки в дороге, этот слуга на день-два исчезал, прихватив часть вещей господина, благо сам же за ними и присматривал. Потом возвращался.
- А сам поспевал вперёд и изображал проверяющего?
- И очень успешно изображал до какого-то срока. Мы разобрались, схватили его прямо с подарками в руках. Господин Райбоку очень сокрушался. Заявил, что ничего не подозревал о похождениях своего человека.
- И что решили?
- Средний советник получил выговор за невнимание. Накада, этот слуга, был осуждён за мошенничество. Отягчённое предательством и запирательством. Приговорён к усечению ушей. Райбоку, я слышал, вскоре ушёл со службы и постригся в монахи. Больше я о них ничего не знаю.
- То есть, - хмурит брови Намма-младший, - слуга этот всё-таки был виновен и взят с поличным?
- Да. Только показаний он так и не дал. На следствии твердил одно: «Спросите моего господина». Да и без того мы… Мы с моим тогдашним напарником считали, что проворачивать всё это тайно от Райбоку у него бы не получилось. Делился он доходами с господином или нет, доказать не удалось. Действовал ли он по приказу или с попустительства - тоже. С другой стороны, у Накады была семья, жена и двое сыновей. Десяти и шести лет. Мог и ради них стараться.
- А с ними что?
- Признаны непричастными. От Накады не отреклись, последовали за ним.
- Это как - последовали? Он после казни выжил?
- Выжил, отчего же нет. Раны ему обработали… А чтоб умереть от позора - так он собой скорее гордился. Причислен к нелюди. Туда к нему в общину семья и перебралась. Всё лучше, чем с голоду помирать. Средний советник им, понятное дело, никакого покровительства не предоставил.
Письмоводитель задумывается:
- То есть при пересмотре дела всплыла бы не невиновность осуждённого, а наоборот - соучастие его господина? Или, возможно, даже прямой приказ?
Средний советник Намма смотрит на сына с печалью и с сочувствием. Как на полную бестолочь:
- Дитя моё. Полотняный приказ. Никогда. Не пересматривает. Своих решений. Усвой раз и навсегда.
- Ну, это раньше не пересматривал, - бурчит себе под нос Намма-младший. - А теперь, когда повеял Западный Ветер…
Следователь этого не слышит. И слышать не желает.
Не всякий взялся бы прервать беседу двух чиновников Полотняного приказа в личных покоях. По крайней мере - никто из людей просвещённых не стал бы. Но дикарке Рю можно:
- Нашлись полосатые! В обезьяний день возле перелаза их и вправду видели. Один разносчик, одна нянька и двое монахов. Это господин Сётомон Летний Ливень с Восьмой улицы. Говорят, красавец!
И подмигивает с видом: прикажете соблазнить?
- Очень хорошо, - говорит средний советник, плавно вставая. - Навещу-ка я Восьмую улицу.
- Я сейчас у барышни спрошу, может, ей чего туда надо. Или оттуда.
Старшая дочь господина Наммы давно уже не «барышня», а как раз «госпожа с Восьмой улицы». Хотя сейчас, в отсутствии мужа, живёт в отцовском доме. Письмоводитель хмурится. Но следователь не берёт с собой ни сына, ни дочери. Только Рю. Даже неприлично!
Господин Летний Ливень служит в Дворцовой палате в должности младшего помощника хранителя Одеяний. Для его лет должность неплохая, а продвинется ли он выше - ещё неизвестно. Устроили его во Дворец как питомца дальнего Государева родича из усадьбы Сётомон, где этот юноша воспитывался. Но как устроили, так и забыли.
Никаких значимых нарушений за Сётомоном не числится, разве что прогулы, да и те извинительные: в дни осенних полнолуний, летних кукований и весенних цветений. Сколько его стихов свалилось на царевича Оу?
Впрочем, Летний Ливень не только поэт. За двадцать шагов от его усадьбы слышны звуки флейты. Ничего замысловатого, но проникновенно.
- Это удачно, что там дудят, - говорит Рю. - Я гляну?
Намма кивает: затем он и взял с собою девицу. Рю крадётся вдоль стены, добирается до боковой калитки и исчезает. А средний советник со всем достоинством приближается к главным воротам.
Впускают его сразу, приёма ждать не приходится - господин Сётомон любезен, и кажется, ничуть не напуган:
- Сердце подсказывало мне - не доведётся коротать вечер в одиночестве! Счастлив принять!
На настоящего красавца Летний Ливень, пожалуй, не тянет: слишком худощав. Но изящен и хорошо воспитан. Беседу ведёт непринуждённо. Да, он не станет скрывать: он действительно следует за госпожою Хоннэн, как тень. Причина тому очевидна - её неизъяснимое очарование. И незаурядное дарование. В простодушии своём он даже не представляет: чем это могло бы обеспокоить Приказ? Или… неужели господин средний советник изволит…
Намма решительно пресекает любые подозрения, будто он тоже пленился этой дамой. В конце концов, она подруга его жены. Даже - обеих его жён.
- Сколь отрадно - жива, жива старинная добродетель! Но тогда…
- Не будет ли господин так любезен описать свои - и госпожи Хоннэн, соответственно, - передвижения в минувший день Обезьяны? На службе он, кажется, в тот день отсутствовал?
Сётомон охотно соглашается. Увы, как раз в этот день он был плохой тенью: в полдень, как и положено, исчез, а к вечеру - не простёрся. Но утро охотно опишет. Ничего нового: всё совпадает с рассказом самой дамы и носильщиков. Близ старой башни красавица попросила влюблённого даровать ей немного покоя, и он, скрепя сердце, покорился. Дальнейшие свои перемещения перечисляет столь же чётко, до самого вечера был на виду, а затем уединился и страдал. Никакое дитя не упоминает.
Следователь уже собрался было поблагодарить и с таинственным видом удалиться, но Летний Ливень явил прямоту:
- Позволишь ли узнать… С госпожою что-то случилось?
- С чего бы это?
- А я её уже два дня не вижу, и слухов о ней никаких не ходит, и новых её строк не передают… Если у неё неприятности - не могу ли помочь? Ежели необходимо, готов действовать тайно!
- Если возникнет такая нужда, - кланяется Намма, - непременно буду иметь в виду!
Времени прошло достаточно, можно прощаться. Уже на улице возле среднего советника возникает Рю:
- Детей в доме нет вообще, ни мальчиков, ни девочек. Всей прислуги - одна старушка да носильщики из деревни. Может, кого-то сейчас отослали, это отдельно проверять надо. Подозрительно много бумаг. Исписанных!
Что за бумаги - спрашивать бесполезно: многолетние попытки дочки господина Наммы обучить Рю грамоте успехом так и не увенчались. Но пару листков она прихватила с собою. Стихи. Любовные. Ничего примечательного.
Намма-младший, письмоводитель Полотняного приказа
Наутро уже у самых дворцовых ворот нам с батюшкой вручают приглашение: немедленно проследовать в Обрядовую палату. Спрашивается: мы за этим давеча очищаться ходили?
С нами изволит говорить глава Обезьяньего дома. В белом жреческом платье он выглядит ещё огромнее, чем обычно. Подобен утёсу, окутанному облаками.
- Ну и как, свояки? - спрашивает господин Саруко.
Мы в замешательстве. Обезьяний Дед объясняет:
- Я же не болван. Знаю, что вы мальчика нашего ищете.
- Пока не нашли…
- И мы не нашли. Давайте советоваться.
Две важных вещи он сообщил. Насчёт первой мы, если честно, и сами бы догадались. Внук его жив. Если бы нет, глава семьи был бы осквернён и здесь сейчас не сидел бы. Второе: гадатель определил, что малыш Саруко пребывает на малом расстоянии от родного дома к северо-западу. Отлично: можно исключить большую часть страны. И даже семь восьмых Столицы, оставив только северо-западный клин с острием в усадьбе Саруко. Посёлок нелюдей, кстати, в этот клин попадает. Но и ещё несколько десятков усадеб, и домишки за городом, и храмы. Всё, что укладывается в малое расстояние, то есть в день пути.
- Позволю себе дерзость осведомиться, - говорит батюшка, - не может ли сложиться так, что отрок пребывает у кровного родича?
Старый Саруко сводит брови, задумывается.
- Понял. Нет, мальчик - сирота.
Неужели всё-таки костоправ был отцом?
Господин следователь излагает наши предположения: похищение зложелателем либо доброхотом Обезьяньего дома, бегство из обиды… Старый Саруко выслушивает, мрачно качает головой:
- Возможно. Но я опасаюсь худшего. Он - испугался.
- Чего?
- Не знаю. Но это - семейное: при испуге либо оцепенеть, либо броситься врассыпную. Куда глаза глядят. И что самое неприятное - это повышает вероятность одержимости. А он - не готов. Пока - совсем не готов.
Батюшкино лицо непроницаемо, но я-то чувствую, как он сразу напрягается. Чего средний советник Намма не выносит, так это чудес. С ними он чувствует себя неуверенно, да и я, по совести, тоже в таких делах плохо разбираюсь.
- Каких последствий можно ожидать в худшем случае? - осторожно спрашивает отец.
Саруко пригибается, вздыбливает плечи, рявкает:
- Любых! Бог - такой!
Вот пока не увидишь этот его оскал - не поймёшь, почему все в Обезьяньем доме так боятся Деда.
Уже спокойнее он добавляет:
- Постарайся, Намма. Пожалуйста. Буду в долгу.
Не каждый день услышишь такое от главы столь знатного дома. Жаль только, что «постарайся», а не «постарайтесь».
И вот после такого разговора - весь день сидеть за перепиской? Поистине ужасно!
Но до Приказа мы опять не успели дойти. Привратник окликает: там, мол, ваши люди пришли. Возвращаемся к воротам.
Там сестрин домоправитель Селезень с женой. При них коромысло с двумя большими корзинами, как у разносчиков.
- Это, господин… Мы тут ребёночка украли. Ты не взглянешь?
Нет, я, конечно, не удивляюсь. Про эту парочку известно, что они в прошлом наёмные убийцы и что глава нашего дома, господин Асано, уступил их в услужение своему внуку, нашему зятю. Для перевоспитания. Но какой смысл детей воровать? На замену, ежели Обезьянцам всё равно - лишь бы мальчик?
Селезень открывает одну корзину. Господин следователь заглядывает внутрь. Я тоже. Оттуда смотрят два ошалелых круглых глаза. Дитя лет пяти, никак не старше. Смуглое, вид простоватый. Но одето… Очень похоже это платье на один из нарядов юного Саруко. Не должностной, а домашний. Что я и подтверждаю.
- Ты кто? - тихонько спрашивает батюшка.
Дитя так же шепотом серьёзно отвечает:
- Я Куколка. Только меня стырили. И съесть хотят!
- Есть тебя никто не будет, - успокаивает господин следователь. - А откуда у тебя такое красивое платье?
Ребёнок надувается:
- Нашла! Дома, в ящике.
- Хочешь домой?
- Угу!
- А ты где живёшь?
- У батюшки с матушкой, - подумав, заявляет дитя.
Селезень говорит:
- Можно её снести туда, где она нам попалась. А там пусть голос подаст.
- Щипаться будешь? - подозрительно косится Куколка.
- А ты что, без этого орать не умеешь?
- Умею. Неси!
«Разносчики» деловито движутся вниз по улице. А мы за ними, степенно. Ребёнок время от времени выглядывает из-под крышки.
- Продаёте? - спрашивает какая-то баба.
- Не-е! Самим нужна!
Идти пришлось до самой окраины. Вдруг навстречу - ватага детей и встрёпанный малый с такими же корзинами на коромысле.
- Батя! - вопит наш товар.
Тут-то пирожник и попался.
Он всё рассказал. Да, в день Обезьяны какая-то знатная дама купила у него пирожки. Чего-то захлопотала, препиралась со своими носильщиками, кружила по улицам. Он временно убрался, потом вернулся на свой перекрёсток. И немного погодя к нему подошёл молодой господин. Маленький, но сразу видно: важный. Милостиво поручил проводить его за город, что пирожник и сделал. Почти до самого храма Целителя, а там юный господин сказал, что сам дорогу найдёт. И пожаловал одеяние со своего плеча. Подарок жена пирожника прибрала в сундук, собиралась продать. Но вот эта Куколка, несчастье родительского сердца, добралась до наряда, нацепила - а могла бы понимать, что ей такое не по чести! Пошла гулять и пропала.
А я что говорил? Если Обезьяныш сейчас и не у нелюдей, то шёл-то он туда. И они могут что-то знать!
* * *
На ноги - когти. На плечи - перья. Накидку надо будет обновить: эта хороша, но повытерлась. На голову чёрный вороний хохол. Это пока ещё никто, не человек и не птица. Ворон, я сам, лежу в сундуке, лицом в вату. Вот так три дня кряду пролежишь - и не взлетишь больше.
Но отец уже разворачивает платки, откидывает крышку. Подаёт на вытянутых руках. А руки дрожат: плясуны стареют быстро. Особенно пьющие.
Кланяюсь. Дудка подаёт первый голос. Верхний, ветровой. И вторая: скрип и шелест в верхушках леса. Принимаю лицо. Поднимаю.
Барабан: раз. Третий дудочный голос издалека, из-под земли. Приникаю к лицу изнутри. Медленно отворачиваюсь. Пальцы отца на затылке под хохлом. Барабан: два и три. Продеваю взгляд сквозь вороновы глазницы. Вот, теперь это я.
Карура! Шагаю, вязну когтями в межевой грязи. Заглядываю слева, на восточное поле. И справа, на западное. Носом к югу, царь-птица!
И полетел. Грузно, не спеша, переваливаясь по волнам ветра. Между облаками и облачной страной.
Вижу-вижу, всех вижу. В небесах, на земле и под землёй. Острова наши, сшитые царской верёвкой. Шестьдесят и шесть, каждый наособицу и все вместе. Крестьяне рис сажают, монахи молятся, господа веерами машут. Блошка свои тарелки крутит, папаша с портняжкой препирается, оборотень орёт на новичка, что тот не работает - на меня смотрит. А пусть смотрит!
Дудка шипом свистит. Там внизу, в мирской грязи, под самыми ногами у нелюдей и людей - змеи. Петлистые гады, панцирные и тысяченоногие. Добыча! Вся моя, я один её вижу. Карура, ловец нечисти - лови!
Сверху вниз - клюв копьём пронзает чешую. Сбоку вкось - топором проламывает череп. Лапами рву тугие кольца - опора только на воздух! Дудка свистит и воет - громко, тише, тише… сдохли. А где-то далеко-далеко, на небе, уже ворчит громовой барабан.
После боя - в глотке сушь, и на земле сушь, от полей пар. Кличу небо, гром отвечает, первые струи - сверху вниз, ветер наперехлёст - дождь наискось, на меня - прежде, потом и на землю. Крылья чёрные, узорные машут тяжелее, мокнут… Опускаюсь. Сел.
На восточном поле - вода блестит, на западном поле - люди шумят. Хорошо! И всё это - моя работа.
Пора обратно. Слишком долго быть собою - страшно. Знаю, как это бывает. Маленький был, когда дед улетел, - а помню. Пора возвращать лицо. В вату, в сундук, в платки.
Ох. Как тут у нас, на земле, всё-таки шумно. Один бранится, другой ревёт, третий унимает, четвёртый… Кто это, собственно?
- Великолепно! Великолепно! А с кем тут поговорить насчёт представления? Хочу устроить праздник для соседей.
* * *
(Продолжение будет)