Рассказы Облачной страны: Нелюди и обезьяны (2)
(Продолжение, начало: 1)
Письмоводитель хотел было поделиться своими соображениями. Но не успел: Гээн просил пожаловать в дом для беседы с госпожою Хоннэн.
Уселись перед занавесом, приветствовали.
Об этой даме следователь в недавнее время много слышал от своих жены и дочери. Женщины семьи Намма вместе с нею работали над повестью для Государыни-матери. Госпожа Хоннэн - лет двадцати с небольшим, слывёт покорительницей сердец. Весьма искусна в стихосложении. А также большая растрёпа и растяпа. Если не по давним семейным правам Хоннэнов - непонятно, почему именно такую особу назначили в няни внуку господина Саруко. Кормилицей она точно не служила: своих детей у неё нет и не было.
Голос у неё из-за занавеса - благозвучный, отвечает с запинкой, но дельно. Весь путь описывает примерно так же, как носильщики. Встречного в носилках с полосатыми занавесками она не заметила, ценителя пения не опознала (во втором случае, похоже, врёт). Зато пирожника описала во всех подробностях.
- Причудливо одеваются и говорят эти простолюдины!
- Госпожа подозревала, что угощение могло быть отравлено? - любопытствует Намма-младший.
- Да что вы! Но мало ли что они туда кладут… Вдруг что нечистое? Это не женского ума дело, однако… Сам понимаешь…
Мальчик Саруко - юный жрец. В Обрядовой палате даже письмоводитель должен соблюдать чистоту. В урочные дни ему нельзя вкушать ни мяса, ни рыбы. Вовсе никогда нельзя касаться крови и мертвечины. Бобы есть можно вроде бы. Но вопрос: достаточно ли женского ума, чтобы распознать скверну на уличном торговце? Как и на прочих встречных в городе. Сомнительное дело!
- Благодарим. А далее?
За занавеской шуршит шёлк - видимо, дама всплёскивает руками:
- Есть Обезьянка. А только оглянешься - нет Обезьянки! Нынче в родимом лесу, как и в Столице - весна!
Письмоводитель раскрывает рот, а старший советник неучтиво кхекает. Только не хватало - ловить обезьян в их родной среде! Мы следователи, но не следопыты. Разве что девица Рю…
Выдав стихи, дама наконец зарыдала:
- Госпожа Бабушка во всём винит меня. Но я правда не представляю, куда он мог деться! Мальчик в эти дни был такой грустный… Я собралась покататься, он попросился со мной. Старшие разрешили. Кто же знал…
Учитель юного Саруко - человек уже немолодой, за сорок. Негустая борода, глаза на выкате, и в глазах - растерянность. Хотя обычно, видимо, он мужчина степенный и важный. Прошёл обучение за морем, в державе То - лет двадцать тому назад.
И ведь не спросишь его: «Куда ж ты смотрел?» Чужой челядинец - недопустимо!
- Хотелось бы услышать подробности о молодом господине от наиболее осведомлённого лица, - выговаривает следователь Намма, помедлив. - Привычки, склонности, приметы воспитания…
Что до примет внешности - явные из них уже описал Намма-младший, а тайные - няня. При этом она заливалась слезами, рыдая и сетуя: ох, госпожа её теперь в землю закопает! Неясно, живой или мёртвой. И которая госпожа - старшая или младшая.
Наставник с готовностью кивает:
- Способнейший отрок! И не склонный к лености. Почтителен к старшим, избегает недопустимых препирательств. Не чужд любознательности - что я назвал бы свойством семейным. Уже успешно разбирал «Книгу семейной почтительности»…
Звучит всё это у него - как надгробное похвальное слово.
- Дозволь осведомиться, - спрашивает вдруг письмоводитель, - а он правда любит бобовые пирожки?
- Пирожки? Вот уж не знаю… Угощение не для юноши из столь почтенного дома… Вот свежие плоды - это да, к ним он питает пристрастие. И - орехи! В этом отношении он даже не всечасно умерен, вынужден признать.
Это мало что даёт.
- Часто ли молодым господином овладевал голод в неурочную пору?
- Чаще им овладевает сон. Мы занимаемся обычно во второй половине дня, после еды. Утром - урок господина заместителя главы Палаты, или кого-то из его помощников. Обрядовые науки. И я бы не призывал отрока пронзать бедро шилом бодрости ради… Всё-таки он слишком загружен. По сути дела, две школы вместо одной. Происхождение обязывает, однако трудно требовать невозможного.
- А часто ли, - продолжает следователь, - ему доводилось отправляться на прогулку при такой загруженности? И как обычно он это делал - один, в сопровождении слуг, родичей, с тобою вместе?
- Я не сторонник суждения, что знания лучше усваиваются на ходу, - сурово качает веером учитель. - Да и немалой докукой было бы для отрока постоянное пребывание в обществе одного лица. Иногда - с прислугой, иногда - с кем-то из младших родичей. Но не со мною. И, надеюсь, всё же не один.
В общем, чем мальчик занимался вне уроков - вопрос не к наставнику.
- А в последнее время - не читали ли вы с ним каких-нибудь рассказов о знаменитых путешественниках, отшельниках, о красотах Западной Столицы или иных дальних мест? Что-то такое, что могло бы поманить в странствия?
- Южную и Западную столицу ему, конечно, доводилось уже посещать. Там у него дядья служат. Что до краёв более отдалённых… Пожалуй, он проявлял определённое любопытство к слонам Индии и тиграм Китая. Но отрок достаточно образован, чтобы знать: страны эти отделены от нас морем.
Вот только не хватало, чтобы мальчишка добрался до моря и попытался проникнуть на какую-нибудь ладью. Впрочем, пока он никак не мог этого успеть.
- И в последние дни молодой господин проводил время так же, как и обычно?
- В целом - да. Ну, если не говорить о подготовке к Весенним пляскам. Господин заместитель главы Палаты счёл необходимым, чтобы его внук присутствовал при отборе всех этих певцов, плясунов и лицедеев… - кажется, учитель от этого не в восторге. - А непосредственно перед печальным происшествием - ничего особенного, отрок был даже более обычного тих…
- Это из-за лошади? - встревает письмоводитель Намма.
Отец строго косится на него, но вопроса не отменяет. Наставник, похоже, почувствовал облегчение:
- Ах, так вы уже знаете… Да, этот случай тронул его сердце. Показательно: все поступили совершенно правильно - и никто не остался доволен! Ибо сказано: добродетель - сама себе награда, и не ждите от плодов её сладости.
- Благодарю, - кланяется следователь прежде, чем сын его успел ещё что-то уточнить. - Последний вопрос: насколько господин письмоводитель грамотен?
- Достаточно для своих лет.
- Почерк его опознать сумеешь, если понадобится?
- О, разумеется. Это же - мой почерк!
Намма-младший, письмоводитель Полотняного приказа
Господин Гээн хотел нас отправить домой в носилках. И тогда, мол, мы могли бы не торопиться, а посидеть ещё… Но хватит с нас носильщиков на сегодня.
Идём пешком. А по краю улицы лопухи топорщатся мне по колено. Весна в разгаре! Кое-где в Столице и леса не надо: дитя семи лет и в траве могло бы спрятаться.
Миновав забор Обезьяньего дома, батюшка взмахивает рукавами:
- Похоже, ты знаешь об этом деле больше меня. Не изволишь ли поделиться сведениями?
С таким видом, будто это я ребёночка похитил. И съел. На всякий случай, у меня свидетели есть, я на службе сидел в означенное время.
- Так я же тебе весь вечер пытаюсь объяснить!
Обезьяныша обидели, это я знал. Просто не думал, что настолько. Он лицедеям каким-то хотел пожаловать своего коня, а взрослые запретили. Если, мол, тебе что-то подарили, это не значит, что подарок - твой. Благодарен будь, а распоряжаться не моги. Всем когда-нибудь такое объясняют. Вот когда князь И получил от князя У драгоценную колесницу, тоже думал, что теперь может с нею делать, что хочет. Уступил покататься своему временщику. А князь У прогневался и пришёл уже с тысячей колесниц. И всё закончилось прескверно.
Отец хмурится:
- Ты думаешь, он сам сбежал?
- Вполне допускаю такую возможность, - рассудительно говорю я. - Надо проверить: возле того перекрёстка много ли мест, где семилетний паренёк может спрятаться, а носилки не проедут?
- Завтра проверим, - кивает средний советник. - Но даже если так, это не значит, что его потом не украли. Раз уж ты так хорошо знаешь их семейные дела… А кто, собственно, отец юного господина?
Хороший вопрос.
- Понятия не имею. И не только я, но и матушка, и господин плясовой распорядитель, и все в том доме, по-моему. От кого-то молодая госпожа родила. Тайно. Но Дед не позволил отослать младенца в имение, стал воспитывать у себя. Госпожа Бабушка говорит: не важно, кто отец, раз дитя пошло в материнскую родню. Так мне передали. А догадки строят разные. От царевича Оу - и до разных сомнительных личностей, чему я, впрочем, не верю.
- Дома составишь список, - велит батюшка. - Не пренебрегая кавалерами, проникавшими в дом под видом пирожников, гадателей или лицедеев.
Насчёт лицедеев я и сам уже подумывал. Они, конечно, нелюдь. Но, во-первых, могли заметить что-то. Во-вторых, могли подстроить исчезновение. Если на помосте можно на виду у всех зрителей куда-то деть целый остров с журавлями, то можно, наверное, и на улице спрятать ребёнка семи лет. И в-третьих, коли уж речь зашла об отце: попасть в дом Саруко нежеланному гостю сейчас проще всего, въехав туда верхом на обруче. Или войдя на руках.
Дошли до дому - и всё как обычно. Тайное дело, как же! Через час после ужина его уже обсуждают все женщины нашей семьи.
Мачеха перебирает кавалеров семи-восьмилетней давности. Сестрица прикидывает всех возможных похитителей - и что они могут учинить с дитятею. А её служанка, дикарка Рю, сразу заявила:
- Раз он из Обезьян - надо искать на деревьях.
- Ты лучше выясни, - откликается батюшка, - кто у нас ездит в носилках с зелёно-клетчатыми полосами на занавесках. Кстати, ты сама-то любишь пирожки с бобами?
- За моих знакомых разносчиков я ручаюсь. Они на такое не пойдут. Был бы этот паренёк немного постарше… или девицей…
И пошло, и поехало…
Пропускать присутственные дни вообще не положено, в начале же службы - сугубо. А жаль!
Список возможных отцов Обезьяныша я написал и поднёс батюшке. Тот прочёл, одобрил и сказал, что займётся ими сам. Ну и ладно.
Зато по дороге в Приказ мы осмотрели тот перекрёсток. Пирожника там не обнаружили, и всё равно не зря сходили. Батюшка нарочно остановил наёмные носилки, и мы четверть часа прикидывали, что могло произойти. Получается: пока госпожа Хоннэн проверяла чистоту пирожков, подойти к носилкам с другой стороны незаметно для неё и украсть дитя, конечно, было можно. Но носильщики бы заметили. Хотя, конечно, может, и они подкуплены. Или вообще все участники происшествия - в сговоре. Если бы меня пытались похитить, я бы, наверное, точно подал голос. А уж Обезьянцы это умеют куда звучнее, чем мы.
Но если похитителя никакого не было, а отрок сам выскользнул наружу, когда носилки стояли на земле… Или залез на плетёную крышу, если их на весу держали, и залёг там, а потом спрыгнул… В общем, сбежать он мог вполне. От того места, где вроде бы стояли носилки, до ближайшего уличного нужника - два шага. Ну, три для семилетки. Спрятался, дверцу закрыл - а на плечах у носильщиков туда точно не въедешь. Мог спокойно переждать, а потом выбраться.
Спрашивается только: зачем ему всё это? И куда он потом делся?
Мы, на всякий случай, проверили. Трупа в отхожем месте нет.
К счастью, в Приказе сегодня никаких бумаг по пачкам раскладывать не требуется - только переписывать один в один. Голова при этом свободна, как у опытного чиновника. Можно всё обдумать.
Если начать с самого худшего. Так обидели молодого Саруко, что жить невмоготу стало. Мог ли он удавиться, утопиться, зарезаться? Наверное, мог - но тогда тело бы уже обнаружили. Или рекою снесло?
Нет. Если уж кончать с собою от обиды - то так, чтобы все обидчики раскаялись, а не незаметно. Или хотя бы письмо оставить. Кстати, если оставить - тогда даже не обязательно и вправду топиться. Но письма в любом случае тоже не нашли. Скорее всего, жив.
Далее: кража врагами Обезьяньего дома. Или негодяями, чающими сорвать Весенний обряд. Какими-нибудь обиженными плясунами, чье искусство Дед Саруко недооценил. Плясунов надо будет проверить всех!
Дитя могли похитить работорговцы. И увезти куда-нибудь на реку Сумида. Только как же они не поняли, что ребёнок - из знатного дома? И что продавать его выгоднее здесь же, в Столице, его собственным родичам?
Впрочем, для такого не надо быть работорговцем. Кто-то, желая выслужиться перед Обезьянцами, подстроил исчезновение мальчика, а тот не голосил, потому что знал этого человека. А может, и подыгрывал ему. Дальше все ищут, тревожатся, оплакивают - и тут похититель предъявляет целого и здорового отрока. Благодарность Саруко безгранична!
Отец, кто бы он ни был, мог сына и не красть. Обезьяныш прочёл книгу о почтительных детях и сам пошёл искать себе родителя. Может быть, даже уже имел кого-то на примете. Пробрался в усадьбу, подстерёг того господина наедине и почтительно приветствовал. Давай, мол, я ради тебя тигра победю. Побежу. Поборю. Ничего себе положение! Я бы не удивился, если за четыре дня родитель ещё не придумал, как с этим быть.
Я тоже почтительный сын. Только в последнее время господин средний советник не очень-то любит, когда для него побеждают тигров. Или хотя бы бамбук извлекают из-под снега. Вид такой, будто сам господин Намма этот бамбук закопал в сугробе для своих надобностей, а тут, как назло - преподносят…
- Проверку лицедеев, - говорит он, - наверняка уже ведёт их начальство. Ознакомимся с их успехами - тогда посмотрим. Я сейчас ухожу, если вернёшься домой раньше меня, предупреди, что задерживаюсь.
И был таков. Даже не объяснил, кого пойдёт допрашивать. А ведь наверняка - по нашему общему делу!
После службы домой я тоже не тороплюсь. Есть не хочется, тем более что для начала я решил проверить пирожников. У меня ещё не вполне получается батюшкин ледяной взор, но тратиться уже не нужно - почтительно подносят угощение и с облегчением вздыхают, когда я, надкусив пирожок, не обнаруживаю внутри пропавших казённых грамот или Государевых сокровищ. И показания дают охотно. Ни один из четверых встреченных мною пирожников в урочное время на том перекрёстке не был, зато каждый назвал имя своего товарища, который наверняка околачивался именно на углу Вороньего. Все четыре имени - разные, я записал. Каково, однако, соперничество среди простолюдинов!
И всё же сдаётся мне, что кто-то из Обезьяньего дома мог быть замешан в исчезновении молодого господина. А значит, полностью полагаться на их проверки - неразумно. Надо бы взглянуть на лицедеев самому.
Восхожу на башню. Ту самую, где были госпожа Хоннэн с мальчиком. Оттуда не так-то сложно спрыгнуть вниз, за городскую стену. Если что, обратно меня и через ворота пропустят, я думаю. Только не надо соваться к большим воротам, Западным, а тем паче Южным, а пройти через хозяйственные, позади дворца.
В мирное время стены поросли травой,
В тихие годы спит спокойно часовой.
По-китайски стихи писать проще.
Нелюдский посёлок где-то тут, под берегом реки. С башни сам его не было видно - только храм, что покровительствует убогим.
Однако запах уже чуется. Коптят что-то или дубят, я в этом не разбираюсь.
Ого, сколько же тут народу! Река от обрыва, оказывается, дальше, чем я думал. А между кручей и водою на полторы сотни шагов - сплошные крыши да навесы. Вечер, костры везде горят, стряпается что-то. Даже не считая мастерских с чёрным дымом, обычных очагов - больше трёхсот на самую грубую прикидку. То есть тысячи две-три нелюдей? И как их всех опросить?
Самый маленький огонёк движется ко мне, вверх по откосу. Вроде бы обычный, не лисий.
Он в глиняном фонарике. Фонарь на блюдце, блюдце крутится на палке локтя в два длиной. За палку держится нелюдь моих примерно лет. Чудное лицо: конечно, не набелённое, как у приличных людей, но и не просто загорелое, как у крестьян, а всё в разноцветных пятнах. Кажется, краска, а не язвы. И среди них щурятся глаза.
- Эге! - Он кланяется нагло, не преклоняя колен. Честно говоря, здесь и негде их преклонять: он стоит на уступе в ладонь шириною.
- А ты ведь, господин, из Полотняных будешь?
Хорошо: в должностном платье он разбирается. Сдержанно киваю.
Он ухмыляется и продолжает крутить своё блюдце. Вправо-влево.
- Долго ты так можешь? - спрашиваю.
- Пока масло не прогорит.
Он без штанов, одет в конопляную рубаху с узкими рукавами. Вроде, парень, а голос какой-то тоненький. Не от болезни ли? Но масло и по запаху конопляное, наше. Дым должен, я думаю, защищать от заразы.
- Тебя как звать? - спрашиваю.
- Блошкой. А ты сам только вопросы задаёшь, отвечать не умеешь?
Иной бы поставил нахала на место. Но я веду расследование.
- Я ищу одну обезьянку.
- Этого добра у нас хватает, - скалится он, - а тебе какую? Беленькую, самочку?
Возьмём к сведению: чиновники из Дворца ходят сюда за грязными утехами. Серьёзно продолжаю:
- Детёныша, маленького. Пропал у одной знатной дамы несколько дней назад. Она очень тревожится.
- А ты у ней на побегушках?
Этот Блошка ещё и хихикает. А потом вдруг куда-то убирает ухмылку. Вытягивает шею и шепчет:
- Можно поискать. А кто найдёт, тому чего будет?
- Без награды не останется. В пределах разумного, - отвечаю равнодушным голосом. А то ещё заломят цену…
Он вскидывает палку, фонарь слетает вместе с блюдцем, падает ему прямо в ладонь, но всё ещё горит. Блошка спрашивает:
- Сыщика Намму знаешь? Из вашей же управы?
Хорошо, что я стоял не на самом краю!
- Знаю, - цежу сквозь зубы. - В Приказе его все знают.
- Господин сыщик теперь, наверно, в больших чинах. - Парень уже совсем не кривляется, говорит задумчиво. - Ты знаешь, десять лет назад приказные засудили одного честного человека. А господин Намма уже тогда сомневался, я знаю, хоть и ничего не сказал. Ты можешь разведать: через него можно это дело как-то пересмотреть? А то несправедливо.
На господина Намму это похоже: не уверен - молчи. Или обсуди дома. Только десять лет назад он со мною обсуждал ещё меньше, чем сейчас.
Но, похоже, это вернее, чем если бы денег просили.
- Что за дело? И что за человек?
- Называется «дело о двойнике среднего советника из Палаты казённых работ». Как того советника сейчас зовут, я не знаю. Засудили всё равно не его.
Дело-то посмотреть можно, и даже батюшку спросить. Только Полотняный приказ своих решений не пересматривает. Впрочем, Блошке это знать не обязательно.
- Хорошо, разведаю. И ты разузнай насчёт обезьянки.
- А то! Найдёшь что - приходи сюда же и встань так же, столбом. Я сразу замечу и подойду.
Загасил фонарик и скатился вниз - я даже не разглядел, как.
Намма-старший, следователь Полотняного приказа
Средний советник Полотняного приказа называет себя привратнику в усадьбе на Первой улице. Старик глядит с опаской:
- И ты тоже, господин следователь?
- Что я «тоже»?
- Стихи принести изволил?
Какие стихи? Ах, да, конечно: для изборника. Царевич назначен составлять собрание стихов по итогам прошедших трёх правлений. Несут ему сейчас кипами: и свои сочинения, и что осталось от отцов и дедов…
Намма успокаивает: какой из меня поэт… Старый привратник сразу оживился, пригласил пройти в дом. Хозяину, царевичу Оу, будет доложено при первой возможности. А пока пожалуйте выпить и закусить.
Дитяти в доме не слышно. Нет и признаков того, что мальчика срочно стали прятать.
Сегодня для Наммы приказные чиновники проверили негласным порядком всех предполагаемых отцов Обезьяныша. Всё это служилые господа: было одно исключение, слепой костоправ, но он, как оказалось, уже год как скончался. Об остальных несложно узнать, были ли они в присутствии в то утро, когда пропал младший Саруко. Царевич вот не был.
Слуги с гордостью отвечают на расспросы следователя. Да, все дни теперь господин Оу проводит в усадьбе. Ночами столь же неизменно отсутствует. Возвращается - с рассветом. Или чуть позже. Царевич неувядаем: воротится, сложит стихотворение, отошлёт даме, поспит часа два-три - и за работу…
Из того, что Намма слыхал про царевича Оу, не похоже, чтобы он таился, если бы забрал из дома возлюбленной дамы своего с нею сына и решил воспитывать его сам. Такие дети у него уже бывали: выросли, блистают в свете.
Время для беседы со следователем царевич изволил найти довольно скоро. Входит, запыхавшись, с толстым свёртком в руках. На приветствие отвечает милостиво.
- Осмелюсь спросить: в первую половину дня обезьяны этого месяца…
Не дослушав, царевич передаёт Намме свёрток:
- Так я и знал! Всё тут: забирайте к себе, сличайте почерки, выясните, кому я обязан таким… подкидышем!
Сыщик осторожно раскрывает обёртку. Там стопка листов со стихами.
Щебет не слышен, лишь дрогнули ветви - и дрогнули снова.
И у тебя, соловей, нынче не песнь на уме?
Стихи опального царевича Кандзана. Четверть века он числится умершим, и все эти годы подобные строки всплывают то тут, тот там. И в итоге попадают в Полотняный приказ.
- Именно тогда и доставили? - уточняет Намма.
- Я всех растряс. Получается, тогда. Но у меня руки до этой мерзости дошли только через два дня. Все уже забыли, как выглядел посыльный, доставивший эту… новейшую подборку.
Сам царевич Оу, несомненно, с удовольствием прочёл её всю. Теперь же готов дать волю праведному гневу.
- У высокого господина есть какие-то подозрения?
Царевич смотрит на сыщика, как на деревенщину:
- Они неисчислимы! Но не могу же я называть имён… Даже семей этих завистников и ревнивцев!
Да, это безнадёжно. Царевич Оу всю жизнь слывёт безупречно порядочным человеком. Покинутые женщины, разочарованные отцы и ревнивые соперники могут не беспокоиться: не выдаст. Даже если кто-то из них совершил паломничество в горы и набрал там этих песен нарочно, чтобы ему напакостить.
Зато, похоже, в последние дни Оу действительно не до того было, чтобы похищать знатных отроков.
Намма благодарит, увязывает свёрток. На прощанье царевич с печалью произносит:
- Как знать, какие из наших стихов будут ходить в свете через четверть столетия после того, как умолкнут наши уста…
(Продолжение будет)
Письмоводитель хотел было поделиться своими соображениями. Но не успел: Гээн просил пожаловать в дом для беседы с госпожою Хоннэн.
Уселись перед занавесом, приветствовали.
Об этой даме следователь в недавнее время много слышал от своих жены и дочери. Женщины семьи Намма вместе с нею работали над повестью для Государыни-матери. Госпожа Хоннэн - лет двадцати с небольшим, слывёт покорительницей сердец. Весьма искусна в стихосложении. А также большая растрёпа и растяпа. Если не по давним семейным правам Хоннэнов - непонятно, почему именно такую особу назначили в няни внуку господина Саруко. Кормилицей она точно не служила: своих детей у неё нет и не было.
Голос у неё из-за занавеса - благозвучный, отвечает с запинкой, но дельно. Весь путь описывает примерно так же, как носильщики. Встречного в носилках с полосатыми занавесками она не заметила, ценителя пения не опознала (во втором случае, похоже, врёт). Зато пирожника описала во всех подробностях.
- Причудливо одеваются и говорят эти простолюдины!
- Госпожа подозревала, что угощение могло быть отравлено? - любопытствует Намма-младший.
- Да что вы! Но мало ли что они туда кладут… Вдруг что нечистое? Это не женского ума дело, однако… Сам понимаешь…
Мальчик Саруко - юный жрец. В Обрядовой палате даже письмоводитель должен соблюдать чистоту. В урочные дни ему нельзя вкушать ни мяса, ни рыбы. Вовсе никогда нельзя касаться крови и мертвечины. Бобы есть можно вроде бы. Но вопрос: достаточно ли женского ума, чтобы распознать скверну на уличном торговце? Как и на прочих встречных в городе. Сомнительное дело!
- Благодарим. А далее?
За занавеской шуршит шёлк - видимо, дама всплёскивает руками:
- Есть Обезьянка. А только оглянешься - нет Обезьянки! Нынче в родимом лесу, как и в Столице - весна!
Письмоводитель раскрывает рот, а старший советник неучтиво кхекает. Только не хватало - ловить обезьян в их родной среде! Мы следователи, но не следопыты. Разве что девица Рю…
Выдав стихи, дама наконец зарыдала:
- Госпожа Бабушка во всём винит меня. Но я правда не представляю, куда он мог деться! Мальчик в эти дни был такой грустный… Я собралась покататься, он попросился со мной. Старшие разрешили. Кто же знал…
Учитель юного Саруко - человек уже немолодой, за сорок. Негустая борода, глаза на выкате, и в глазах - растерянность. Хотя обычно, видимо, он мужчина степенный и важный. Прошёл обучение за морем, в державе То - лет двадцать тому назад.
И ведь не спросишь его: «Куда ж ты смотрел?» Чужой челядинец - недопустимо!
- Хотелось бы услышать подробности о молодом господине от наиболее осведомлённого лица, - выговаривает следователь Намма, помедлив. - Привычки, склонности, приметы воспитания…
Что до примет внешности - явные из них уже описал Намма-младший, а тайные - няня. При этом она заливалась слезами, рыдая и сетуя: ох, госпожа её теперь в землю закопает! Неясно, живой или мёртвой. И которая госпожа - старшая или младшая.
Наставник с готовностью кивает:
- Способнейший отрок! И не склонный к лености. Почтителен к старшим, избегает недопустимых препирательств. Не чужд любознательности - что я назвал бы свойством семейным. Уже успешно разбирал «Книгу семейной почтительности»…
Звучит всё это у него - как надгробное похвальное слово.
- Дозволь осведомиться, - спрашивает вдруг письмоводитель, - а он правда любит бобовые пирожки?
- Пирожки? Вот уж не знаю… Угощение не для юноши из столь почтенного дома… Вот свежие плоды - это да, к ним он питает пристрастие. И - орехи! В этом отношении он даже не всечасно умерен, вынужден признать.
Это мало что даёт.
- Часто ли молодым господином овладевал голод в неурочную пору?
- Чаще им овладевает сон. Мы занимаемся обычно во второй половине дня, после еды. Утром - урок господина заместителя главы Палаты, или кого-то из его помощников. Обрядовые науки. И я бы не призывал отрока пронзать бедро шилом бодрости ради… Всё-таки он слишком загружен. По сути дела, две школы вместо одной. Происхождение обязывает, однако трудно требовать невозможного.
- А часто ли, - продолжает следователь, - ему доводилось отправляться на прогулку при такой загруженности? И как обычно он это делал - один, в сопровождении слуг, родичей, с тобою вместе?
- Я не сторонник суждения, что знания лучше усваиваются на ходу, - сурово качает веером учитель. - Да и немалой докукой было бы для отрока постоянное пребывание в обществе одного лица. Иногда - с прислугой, иногда - с кем-то из младших родичей. Но не со мною. И, надеюсь, всё же не один.
В общем, чем мальчик занимался вне уроков - вопрос не к наставнику.
- А в последнее время - не читали ли вы с ним каких-нибудь рассказов о знаменитых путешественниках, отшельниках, о красотах Западной Столицы или иных дальних мест? Что-то такое, что могло бы поманить в странствия?
- Южную и Западную столицу ему, конечно, доводилось уже посещать. Там у него дядья служат. Что до краёв более отдалённых… Пожалуй, он проявлял определённое любопытство к слонам Индии и тиграм Китая. Но отрок достаточно образован, чтобы знать: страны эти отделены от нас морем.
Вот только не хватало, чтобы мальчишка добрался до моря и попытался проникнуть на какую-нибудь ладью. Впрочем, пока он никак не мог этого успеть.
- И в последние дни молодой господин проводил время так же, как и обычно?
- В целом - да. Ну, если не говорить о подготовке к Весенним пляскам. Господин заместитель главы Палаты счёл необходимым, чтобы его внук присутствовал при отборе всех этих певцов, плясунов и лицедеев… - кажется, учитель от этого не в восторге. - А непосредственно перед печальным происшествием - ничего особенного, отрок был даже более обычного тих…
- Это из-за лошади? - встревает письмоводитель Намма.
Отец строго косится на него, но вопроса не отменяет. Наставник, похоже, почувствовал облегчение:
- Ах, так вы уже знаете… Да, этот случай тронул его сердце. Показательно: все поступили совершенно правильно - и никто не остался доволен! Ибо сказано: добродетель - сама себе награда, и не ждите от плодов её сладости.
- Благодарю, - кланяется следователь прежде, чем сын его успел ещё что-то уточнить. - Последний вопрос: насколько господин письмоводитель грамотен?
- Достаточно для своих лет.
- Почерк его опознать сумеешь, если понадобится?
- О, разумеется. Это же - мой почерк!
Намма-младший, письмоводитель Полотняного приказа
Господин Гээн хотел нас отправить домой в носилках. И тогда, мол, мы могли бы не торопиться, а посидеть ещё… Но хватит с нас носильщиков на сегодня.
Идём пешком. А по краю улицы лопухи топорщатся мне по колено. Весна в разгаре! Кое-где в Столице и леса не надо: дитя семи лет и в траве могло бы спрятаться.
Миновав забор Обезьяньего дома, батюшка взмахивает рукавами:
- Похоже, ты знаешь об этом деле больше меня. Не изволишь ли поделиться сведениями?
С таким видом, будто это я ребёночка похитил. И съел. На всякий случай, у меня свидетели есть, я на службе сидел в означенное время.
- Так я же тебе весь вечер пытаюсь объяснить!
Обезьяныша обидели, это я знал. Просто не думал, что настолько. Он лицедеям каким-то хотел пожаловать своего коня, а взрослые запретили. Если, мол, тебе что-то подарили, это не значит, что подарок - твой. Благодарен будь, а распоряжаться не моги. Всем когда-нибудь такое объясняют. Вот когда князь И получил от князя У драгоценную колесницу, тоже думал, что теперь может с нею делать, что хочет. Уступил покататься своему временщику. А князь У прогневался и пришёл уже с тысячей колесниц. И всё закончилось прескверно.
Отец хмурится:
- Ты думаешь, он сам сбежал?
- Вполне допускаю такую возможность, - рассудительно говорю я. - Надо проверить: возле того перекрёстка много ли мест, где семилетний паренёк может спрятаться, а носилки не проедут?
- Завтра проверим, - кивает средний советник. - Но даже если так, это не значит, что его потом не украли. Раз уж ты так хорошо знаешь их семейные дела… А кто, собственно, отец юного господина?
Хороший вопрос.
- Понятия не имею. И не только я, но и матушка, и господин плясовой распорядитель, и все в том доме, по-моему. От кого-то молодая госпожа родила. Тайно. Но Дед не позволил отослать младенца в имение, стал воспитывать у себя. Госпожа Бабушка говорит: не важно, кто отец, раз дитя пошло в материнскую родню. Так мне передали. А догадки строят разные. От царевича Оу - и до разных сомнительных личностей, чему я, впрочем, не верю.
- Дома составишь список, - велит батюшка. - Не пренебрегая кавалерами, проникавшими в дом под видом пирожников, гадателей или лицедеев.
Насчёт лицедеев я и сам уже подумывал. Они, конечно, нелюдь. Но, во-первых, могли заметить что-то. Во-вторых, могли подстроить исчезновение. Если на помосте можно на виду у всех зрителей куда-то деть целый остров с журавлями, то можно, наверное, и на улице спрятать ребёнка семи лет. И в-третьих, коли уж речь зашла об отце: попасть в дом Саруко нежеланному гостю сейчас проще всего, въехав туда верхом на обруче. Или войдя на руках.
Дошли до дому - и всё как обычно. Тайное дело, как же! Через час после ужина его уже обсуждают все женщины нашей семьи.
Мачеха перебирает кавалеров семи-восьмилетней давности. Сестрица прикидывает всех возможных похитителей - и что они могут учинить с дитятею. А её служанка, дикарка Рю, сразу заявила:
- Раз он из Обезьян - надо искать на деревьях.
- Ты лучше выясни, - откликается батюшка, - кто у нас ездит в носилках с зелёно-клетчатыми полосами на занавесках. Кстати, ты сама-то любишь пирожки с бобами?
- За моих знакомых разносчиков я ручаюсь. Они на такое не пойдут. Был бы этот паренёк немного постарше… или девицей…
И пошло, и поехало…
Пропускать присутственные дни вообще не положено, в начале же службы - сугубо. А жаль!
Список возможных отцов Обезьяныша я написал и поднёс батюшке. Тот прочёл, одобрил и сказал, что займётся ими сам. Ну и ладно.
Зато по дороге в Приказ мы осмотрели тот перекрёсток. Пирожника там не обнаружили, и всё равно не зря сходили. Батюшка нарочно остановил наёмные носилки, и мы четверть часа прикидывали, что могло произойти. Получается: пока госпожа Хоннэн проверяла чистоту пирожков, подойти к носилкам с другой стороны незаметно для неё и украсть дитя, конечно, было можно. Но носильщики бы заметили. Хотя, конечно, может, и они подкуплены. Или вообще все участники происшествия - в сговоре. Если бы меня пытались похитить, я бы, наверное, точно подал голос. А уж Обезьянцы это умеют куда звучнее, чем мы.
Но если похитителя никакого не было, а отрок сам выскользнул наружу, когда носилки стояли на земле… Или залез на плетёную крышу, если их на весу держали, и залёг там, а потом спрыгнул… В общем, сбежать он мог вполне. От того места, где вроде бы стояли носилки, до ближайшего уличного нужника - два шага. Ну, три для семилетки. Спрятался, дверцу закрыл - а на плечах у носильщиков туда точно не въедешь. Мог спокойно переждать, а потом выбраться.
Спрашивается только: зачем ему всё это? И куда он потом делся?
Мы, на всякий случай, проверили. Трупа в отхожем месте нет.
К счастью, в Приказе сегодня никаких бумаг по пачкам раскладывать не требуется - только переписывать один в один. Голова при этом свободна, как у опытного чиновника. Можно всё обдумать.
Если начать с самого худшего. Так обидели молодого Саруко, что жить невмоготу стало. Мог ли он удавиться, утопиться, зарезаться? Наверное, мог - но тогда тело бы уже обнаружили. Или рекою снесло?
Нет. Если уж кончать с собою от обиды - то так, чтобы все обидчики раскаялись, а не незаметно. Или хотя бы письмо оставить. Кстати, если оставить - тогда даже не обязательно и вправду топиться. Но письма в любом случае тоже не нашли. Скорее всего, жив.
Далее: кража врагами Обезьяньего дома. Или негодяями, чающими сорвать Весенний обряд. Какими-нибудь обиженными плясунами, чье искусство Дед Саруко недооценил. Плясунов надо будет проверить всех!
Дитя могли похитить работорговцы. И увезти куда-нибудь на реку Сумида. Только как же они не поняли, что ребёнок - из знатного дома? И что продавать его выгоднее здесь же, в Столице, его собственным родичам?
Впрочем, для такого не надо быть работорговцем. Кто-то, желая выслужиться перед Обезьянцами, подстроил исчезновение мальчика, а тот не голосил, потому что знал этого человека. А может, и подыгрывал ему. Дальше все ищут, тревожатся, оплакивают - и тут похититель предъявляет целого и здорового отрока. Благодарность Саруко безгранична!
Отец, кто бы он ни был, мог сына и не красть. Обезьяныш прочёл книгу о почтительных детях и сам пошёл искать себе родителя. Может быть, даже уже имел кого-то на примете. Пробрался в усадьбу, подстерёг того господина наедине и почтительно приветствовал. Давай, мол, я ради тебя тигра победю. Побежу. Поборю. Ничего себе положение! Я бы не удивился, если за четыре дня родитель ещё не придумал, как с этим быть.
Я тоже почтительный сын. Только в последнее время господин средний советник не очень-то любит, когда для него побеждают тигров. Или хотя бы бамбук извлекают из-под снега. Вид такой, будто сам господин Намма этот бамбук закопал в сугробе для своих надобностей, а тут, как назло - преподносят…
- Проверку лицедеев, - говорит он, - наверняка уже ведёт их начальство. Ознакомимся с их успехами - тогда посмотрим. Я сейчас ухожу, если вернёшься домой раньше меня, предупреди, что задерживаюсь.
И был таков. Даже не объяснил, кого пойдёт допрашивать. А ведь наверняка - по нашему общему делу!
После службы домой я тоже не тороплюсь. Есть не хочется, тем более что для начала я решил проверить пирожников. У меня ещё не вполне получается батюшкин ледяной взор, но тратиться уже не нужно - почтительно подносят угощение и с облегчением вздыхают, когда я, надкусив пирожок, не обнаруживаю внутри пропавших казённых грамот или Государевых сокровищ. И показания дают охотно. Ни один из четверых встреченных мною пирожников в урочное время на том перекрёстке не был, зато каждый назвал имя своего товарища, который наверняка околачивался именно на углу Вороньего. Все четыре имени - разные, я записал. Каково, однако, соперничество среди простолюдинов!
И всё же сдаётся мне, что кто-то из Обезьяньего дома мог быть замешан в исчезновении молодого господина. А значит, полностью полагаться на их проверки - неразумно. Надо бы взглянуть на лицедеев самому.
Восхожу на башню. Ту самую, где были госпожа Хоннэн с мальчиком. Оттуда не так-то сложно спрыгнуть вниз, за городскую стену. Если что, обратно меня и через ворота пропустят, я думаю. Только не надо соваться к большим воротам, Западным, а тем паче Южным, а пройти через хозяйственные, позади дворца.
В мирное время стены поросли травой,
В тихие годы спит спокойно часовой.
По-китайски стихи писать проще.
Нелюдский посёлок где-то тут, под берегом реки. С башни сам его не было видно - только храм, что покровительствует убогим.
Однако запах уже чуется. Коптят что-то или дубят, я в этом не разбираюсь.
Ого, сколько же тут народу! Река от обрыва, оказывается, дальше, чем я думал. А между кручей и водою на полторы сотни шагов - сплошные крыши да навесы. Вечер, костры везде горят, стряпается что-то. Даже не считая мастерских с чёрным дымом, обычных очагов - больше трёхсот на самую грубую прикидку. То есть тысячи две-три нелюдей? И как их всех опросить?
Самый маленький огонёк движется ко мне, вверх по откосу. Вроде бы обычный, не лисий.
Он в глиняном фонарике. Фонарь на блюдце, блюдце крутится на палке локтя в два длиной. За палку держится нелюдь моих примерно лет. Чудное лицо: конечно, не набелённое, как у приличных людей, но и не просто загорелое, как у крестьян, а всё в разноцветных пятнах. Кажется, краска, а не язвы. И среди них щурятся глаза.
- Эге! - Он кланяется нагло, не преклоняя колен. Честно говоря, здесь и негде их преклонять: он стоит на уступе в ладонь шириною.
- А ты ведь, господин, из Полотняных будешь?
Хорошо: в должностном платье он разбирается. Сдержанно киваю.
Он ухмыляется и продолжает крутить своё блюдце. Вправо-влево.
- Долго ты так можешь? - спрашиваю.
- Пока масло не прогорит.
Он без штанов, одет в конопляную рубаху с узкими рукавами. Вроде, парень, а голос какой-то тоненький. Не от болезни ли? Но масло и по запаху конопляное, наше. Дым должен, я думаю, защищать от заразы.
- Тебя как звать? - спрашиваю.
- Блошкой. А ты сам только вопросы задаёшь, отвечать не умеешь?
Иной бы поставил нахала на место. Но я веду расследование.
- Я ищу одну обезьянку.
- Этого добра у нас хватает, - скалится он, - а тебе какую? Беленькую, самочку?
Возьмём к сведению: чиновники из Дворца ходят сюда за грязными утехами. Серьёзно продолжаю:
- Детёныша, маленького. Пропал у одной знатной дамы несколько дней назад. Она очень тревожится.
- А ты у ней на побегушках?
Этот Блошка ещё и хихикает. А потом вдруг куда-то убирает ухмылку. Вытягивает шею и шепчет:
- Можно поискать. А кто найдёт, тому чего будет?
- Без награды не останется. В пределах разумного, - отвечаю равнодушным голосом. А то ещё заломят цену…
Он вскидывает палку, фонарь слетает вместе с блюдцем, падает ему прямо в ладонь, но всё ещё горит. Блошка спрашивает:
- Сыщика Намму знаешь? Из вашей же управы?
Хорошо, что я стоял не на самом краю!
- Знаю, - цежу сквозь зубы. - В Приказе его все знают.
- Господин сыщик теперь, наверно, в больших чинах. - Парень уже совсем не кривляется, говорит задумчиво. - Ты знаешь, десять лет назад приказные засудили одного честного человека. А господин Намма уже тогда сомневался, я знаю, хоть и ничего не сказал. Ты можешь разведать: через него можно это дело как-то пересмотреть? А то несправедливо.
На господина Намму это похоже: не уверен - молчи. Или обсуди дома. Только десять лет назад он со мною обсуждал ещё меньше, чем сейчас.
Но, похоже, это вернее, чем если бы денег просили.
- Что за дело? И что за человек?
- Называется «дело о двойнике среднего советника из Палаты казённых работ». Как того советника сейчас зовут, я не знаю. Засудили всё равно не его.
Дело-то посмотреть можно, и даже батюшку спросить. Только Полотняный приказ своих решений не пересматривает. Впрочем, Блошке это знать не обязательно.
- Хорошо, разведаю. И ты разузнай насчёт обезьянки.
- А то! Найдёшь что - приходи сюда же и встань так же, столбом. Я сразу замечу и подойду.
Загасил фонарик и скатился вниз - я даже не разглядел, как.
Намма-старший, следователь Полотняного приказа
Средний советник Полотняного приказа называет себя привратнику в усадьбе на Первой улице. Старик глядит с опаской:
- И ты тоже, господин следователь?
- Что я «тоже»?
- Стихи принести изволил?
Какие стихи? Ах, да, конечно: для изборника. Царевич назначен составлять собрание стихов по итогам прошедших трёх правлений. Несут ему сейчас кипами: и свои сочинения, и что осталось от отцов и дедов…
Намма успокаивает: какой из меня поэт… Старый привратник сразу оживился, пригласил пройти в дом. Хозяину, царевичу Оу, будет доложено при первой возможности. А пока пожалуйте выпить и закусить.
Дитяти в доме не слышно. Нет и признаков того, что мальчика срочно стали прятать.
Сегодня для Наммы приказные чиновники проверили негласным порядком всех предполагаемых отцов Обезьяныша. Всё это служилые господа: было одно исключение, слепой костоправ, но он, как оказалось, уже год как скончался. Об остальных несложно узнать, были ли они в присутствии в то утро, когда пропал младший Саруко. Царевич вот не был.
Слуги с гордостью отвечают на расспросы следователя. Да, все дни теперь господин Оу проводит в усадьбе. Ночами столь же неизменно отсутствует. Возвращается - с рассветом. Или чуть позже. Царевич неувядаем: воротится, сложит стихотворение, отошлёт даме, поспит часа два-три - и за работу…
Из того, что Намма слыхал про царевича Оу, не похоже, чтобы он таился, если бы забрал из дома возлюбленной дамы своего с нею сына и решил воспитывать его сам. Такие дети у него уже бывали: выросли, блистают в свете.
Время для беседы со следователем царевич изволил найти довольно скоро. Входит, запыхавшись, с толстым свёртком в руках. На приветствие отвечает милостиво.
- Осмелюсь спросить: в первую половину дня обезьяны этого месяца…
Не дослушав, царевич передаёт Намме свёрток:
- Так я и знал! Всё тут: забирайте к себе, сличайте почерки, выясните, кому я обязан таким… подкидышем!
Сыщик осторожно раскрывает обёртку. Там стопка листов со стихами.
Щебет не слышен, лишь дрогнули ветви - и дрогнули снова.
И у тебя, соловей, нынче не песнь на уме?
Стихи опального царевича Кандзана. Четверть века он числится умершим, и все эти годы подобные строки всплывают то тут, тот там. И в итоге попадают в Полотняный приказ.
- Именно тогда и доставили? - уточняет Намма.
- Я всех растряс. Получается, тогда. Но у меня руки до этой мерзости дошли только через два дня. Все уже забыли, как выглядел посыльный, доставивший эту… новейшую подборку.
Сам царевич Оу, несомненно, с удовольствием прочёл её всю. Теперь же готов дать волю праведному гневу.
- У высокого господина есть какие-то подозрения?
Царевич смотрит на сыщика, как на деревенщину:
- Они неисчислимы! Но не могу же я называть имён… Даже семей этих завистников и ревнивцев!
Да, это безнадёжно. Царевич Оу всю жизнь слывёт безупречно порядочным человеком. Покинутые женщины, разочарованные отцы и ревнивые соперники могут не беспокоиться: не выдаст. Даже если кто-то из них совершил паломничество в горы и набрал там этих песен нарочно, чтобы ему напакостить.
Зато, похоже, в последние дни Оу действительно не до того было, чтобы похищать знатных отроков.
Намма благодарит, увязывает свёрток. На прощанье царевич с печалью произносит:
- Как знать, какие из наших стихов будут ходить в свете через четверть столетия после того, как умолкнут наши уста…
(Продолжение будет)