"Слово о полку Игореве". Избранная библиография. XIX век. Часть 2
Первая часть здесь.
♦ Барсов Е. Критические заметки об историческом и художественном значении «Слова о полку Игореве» // Вестник Европы. 1878, т.73, октябрь, том V, стр. 767-812.
"Не понимаю, чем могло так заинтересовать вас "Слово о полку Игореве"? - спрашивал А. Н. Майкова один близкий его знакомый, услыхавший, что он несколько лет весьма усердно занимается этим памятником. Признаемся, то же удивление и такое же откровенное недоумение слыхали и мы от своих знакомых, по поводу того же "Слова". Люди, учившиеся в школах, иногда даже получившие высшее образование, не могут дать себе ясного отчета в его научной важности и интересе. Это, без сомнения, зависит от того, что в наших школах, особенно в последнее время, при его изучении весьма много обращают внимания на его грамматические и лексикологические особенности и мало останавливаются на его исторической и художественной стороне. Стóит только пересмотреть педагогические издания, чтобы убедиться, как мало помогают они ясной и отчетливой оценке исторического и художественного значения "Слова", тогда как здесь-то именно и таится то, чтó делает его дорогим, бесценным и незаменимым памятником для русской исторической науки и литературы.
I.
Еще профессор Шевырев в своей публичной лекции о "Слове о полку Игореве", как известно (1) останавливал свое внимание на историческом значении этого памятника; но, обозревая три эпохи, обнимаемые "Словом", он, по собственному его признанию, "обозначил только важнейшие исторические лица", отразившие в себе эти эпохи.
Но такое поверхностное обозрение исторического содержания "Слова", очевидно, не дает надлежащего понятия о всей его истинной важности в этом отношении. Не в лицах и не в их именах кроется его глубокое историческое значение.
Прежде всего заметим, что "Слово о полку Игореве" глубокими корнями связано с историею черниговского княжества. Автор "Слова" навсегда скрыл для нас свое имя, но он оставил в своем произведении довольно прозрачные следы своего звания. "Слово", как и "Киевская Летопись", в существе своем относятся, как увидим, к одной и той же дружинно-княжеской среде приднепровской Руси. Знакомство автора "Слова" со всеми современными ему князьями, с отношениями к ним бояр и дружинников, далее - знакомство его со степью и ея отношениями к Руси,- наконец, изображение не столько подробностей похода Игоря, сколько, так сказать, дымящихся ран, нанесенных им приднепровской Руси,- все это указывает, что "Слово" явилось под свежестью впечатлений очевидца событий - и притом лица, близкого к дружинно-боярской среде. Живое же сочувствие к судьбе князя Игоря, которым так проникнуто "Слово", указывает нам его автора именно в "дружине черниговского князя".
И действительно, Чернигов недаром известен был в XII веке, как город промышленный и богатый; черниговские князья, Святослав и Игорь, как передает "Киевская Летопись", особенно славились своими изобильными дворами, полными погребами, богатством челяди, скота и коней. Даже Северная былина доныне помнит, как отличительную черту, в ряду тогдашних городов, "золоту казну Чернигова". Не удивительно, что в таком городе развита была книжность и предание писать при дворе черниговском было сильно. Черниговские события в "Киевской Летописи" с половины ХII века описаны с такими же мелкими подробностями, как и других приднепровских областей, и, видимо, почерпнуты летописцем из черниговских дружинных источников. Замечания летописца: "мы же и о семъ поглаголуемъ", "мы же на предлежащая возвратимся" - ясно дают понять, что он отделяет свои собственные речи от рассказов, взятых им из светских источников. Здесь же, в Чернигове, явился и знаменитый "Изборник" Святославов (1073 года), с изображением его семейства и с усвоением ему всех тех похвал за любезность и собирание книг, которые приписаны были некогда болгарскому царю Симеону. Подобно последнему, Святослав Черниговский "тщательно наполнял книгами свои клѣти" и, по своей начитанности, являлся пред своими боярами, "аки новый Птоломей". Из той же черниговской области был и знаменитый паломник ХII века - Даниил. Таким образом, Чернигов - город промышленный и богатый - в ХII веке был, вместе с тем, и центром тогдашней образованности. Понятно, как естественно могло явиться в подобном центре и такое произведение, как "Слово о полку Игореве".
Изображая один из походов черниговского князя, окончившийся бедствиями для всей приднепровской Руси, "Слово" дает нам понять, что черниговский стол не был так обособлен от этой Руси и далеко так не чуждался ее общих интересов, как принято представлять это. Напрасно полагают, будто черниговский стол, не думая об общем благе, лишь наводил только врагов на русскую землю; такия подозрения распустили о нем приверженцы дома Мономахова. Из "Слова" видно, что понятие "о русской земле" в Чернигове было развито не менее, чем в Киеве. Недаром же и Даниил Паломник - черниговец - в том же веке, в Иерусалиме, у гроба Господня, поставил лампаду и свечу "за русскую землю" и вписал в синодик имена разных князей приднепровской Руси.
Но особенно сильно развита эта идея единства русской земли в "Слове о полку Игоря". Носителем и средоточием этой идеи автор делает киевского князя, старца Святослава III - из дома Ольговичей, князей черниговских. Он влагает в уста его воззвание ко всем областным князьям южной и северной Руси, заклиная их вступиться за обиду сего времени, за землю русскую, за раны Игоревы - и самое это воззвание называет золотым словом, смешанным со слезами.
С пылом молодого сердца относится старец Святослав к этой великой идее и глубоко сожалеет, что другие князья мало ей сочувствуют. "Старику,- говорит он,- помолодеть не диво, но вот беда - в князьях мне нет помоги". (... ...)
________
(1) См. сент. кн. "Ж.М.Н.П.", пр. за 1876 г. В очерке литературы "Слова", стр. 42. Лекцию Шевырева см. в его "Истории русской словесности", М., 1842, стр. 253-332.
♦ Малышевский И.И. К вопросу об авторе «Слова о полку Игореве» // Журнал Министерства народного просвещения. 1879, ч.204, август, отд. II, стр. 252-261. Поправка (опечатки). Ibid., ч. 205, октябрь, отд. II., стр. 318.
Из последних исследований о "Слове о Полку Игореве" наиболее серьезным по своим результатам для науки представляется на мой взгляд исследование г. Всев. Миллера: Взгляд на Слово о Полку Игореве. Москва, 1877 г. В данном случае для меня интересны особенно следующие выводы исследователя, которые, впрочем, делались и другими, но не с такою определительностию и с некоторыми различиями в частностях: 1) автором "Слова" не был неграмотный народный певец, произведение которого лишь впоследствии было записано прозою книжником; он был книжный человек, начальный, непосредственный сочинитель "Слова"; 2) писал он "Слово" под влиянием готового византийско-болгарского образца (или образцов), и оказывается не исключительным явлением, а скорее, представителем особого литературного направления, может быть,- основателем школы писателей, воспитавшихся на книжных светских произведениях, но не чуждавшихся при этом родных образов южнорусской народной речи; 3) автор жил и писал в Киеве, состоя здесь при великом князе Святославе: для автора, как выражается г. Вс. Миллер, центр тяжести не на полях половецких, а в Киеве на горах; как песнотворец князя, он облекал в поэтический образ княжий взгляд на лица и события, преследуя, по крайней мере в известной части своего произведения, политические тенденции. Живя в Киеве, центре политической и умственной жизни Руси, он мог хорошо знать события прошедших времен и события современные в разных волостях, а также личности удельных князей и их взаимные отношения.
Принимая, в сущности, такие выводы, дающие хотя и общие, но достаточно определенные черты для характеристики автора "Слова" и его произведения, предполагаю указать еще на одну черту, которая не идя в противоречие с первыми, может, кажется мне, восполнит даваемую ими общую характеристику автора "Слова".
Автор "Слова" упоминает о многих городах и волостях русских, чаще - о Киеве, а после Киева - о Тмуторокани; притом, эта последняя упоминается так, что есть возможность предполагать какой-то особенный интерес автора к ней и к ее князьям.
1) Так, в начале "Слова", автор, вспоминая Баяна вещего и его песни, говорит, что он "пел песни старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред полки касожскими, и красному Роману Святославичу". Называя только этих князей, автор дает понять, что они были для него почему-либо особенно знаменитыми или известными. Название Ярослава и Мстислава понятно; но почему рядом с ними помещен ничем особенным не замечательный Роман (убитый 2-го августа 1079 г.)? Г. Миллер объясняет это литературным приемом автора, обусловленным его образцом и требовавшим в данном случае трех князей, как героев Баяна. Так,- но все-таки остается вопрос: почему третьим героем взят Роман уже из второго (после Ярослава) поколения, в котором было не мало князей, ему равных? Вероятно потому, что это был князь Тмутороканский. Таким образом, в ряду трех князей, воспетых Баяном героев, поставлены два князя Тмутороканские, один знаменитый, другой не замечательный, но для автора замечательный, как князь Тмутороканский, княживший в этом окраинном городе долее других (кроме Мстислава) русских князей.
2) Вспоминая начало усобиц в Русской земле, по миновании лет Ярославлих, автор начинает их с того времени, когда Олег Святославич или Гориславич ступает въ златъ стремень въ градѣ Тмуторокани, когда он с Борисом Вячеславичем, поднявшись из Тмуторокани, при княжившем здесь Романе Красном, пришли с Половцами в Русскую землю, гдѣ слава привела Бориса на судъ (то есть, где он убит) за обиду Ольгову, храбра и млада князя. Автор мог бы легко указать начало усобиц с несколько более раннего времени. Но он начинает с похода из Тмуторокани, вероятно потому, что это начало для него достопамятнее, что в частности в этом походе Олег впервые привел на Русь Половцев. Взгляд автора на этого князя как-то двойствен: называя его Гориславичем, первым зачинщиком усобиц и союзником Половцев, он однако симпатизирует ему, поминает его обиду и храбрость молодого Бориса, союзника его, вступившегося за эту обиду. Видно у автора желание добром помянуть Тмутороканских князей, даже таких, которые причинили не мало зла Руси, как Олег.
3) В объяснении сна великого князя Святослава, влагаемом в уста бояр и означавшем предстоящий поход Игоря и Всеволода Святославичей, целью похода представляется возвращение Руси града Тмутороканя: се бо два сокола слѣтѣста съ отня злата стола поискати града Тмутороканя, а любо испити шеломомъ Дону. Летопись, подробнее говорящая о походе, не указывает однако такой смелой цели его. Цель эта придана походу мыслью, желанием автора "Слова". Она тесно связана с прежними воспоминаниями "Слова" о Тмутороканских князьях. Нашему автору мало было простой войны с Половцами; ему жаль было, что во власти их находится теперь славная некогда окраина русская, имевшая своих русских князей. Он желал бы возвратить ее Руси. Такое желание дает предполагать, что автор живее других помнил прошлое Тмуторокани, ближе других видел ее настоящее.
4) Если Киев является у нашего автора центром, откуда он окидывает своим взором поэтическим всю землю Русскую, то Тмуторокань является самым видным пунктом в его кругозоре. Так Всеслав-чародей, рыщущий волком по Русской земле, дорыскивает с вечера до кур, то есть, до пения петухов пред зарей, из Киева до Тмуторокани. Всеслав не бывал в Тмуторокани; его заносил туда наш поэт в своем воображении, потому вероятно, что сам любил уноситься туда, как пункт для него чем-либо замечательный. (... ...)
♦ Гонсиоровский О.О. Заметки о «Слове о Полку Игореве» // Журнал Министерства народного просвещения. 1884, ч.231, февраль, отд. II, стр. 251-288.
Пересмотр вопроса о том, на каком языке написано Слово. - Несколько замечаний и поправок к тексту.
Вопрос о том, на каком языке написано Слово о Полку Игореве, имеет, по нашему мнению, весьма важное значение; от правильного решения его зависит успешное исправление и объяснение текста, и будь он в самом начале надлежащим образом решен, мы с меньшею бы тратою времени и труда достигли больших результатов, чем те, которыми в настоящее время может похвалиться многообильная литература Слова. В виду важности данного вопроса, считаем не лишним привести главнейшие существующие в науке мнения о языке Слова, а затем уже выскажем наш взгляд на этот предмет.
I.
Впервые серьезное внимание на язык нашего памятника обратил К. Ф. Калайдович. Еще в 1812 г. предложил он для решения следующий вопрос: "на каком языке писана была Песнь о Полку Игореве, на древнем ли славянском, существовавшем в России до перевода книг Священного Писания, или на каком-нибудь областном наречии (древнего языка славянского)" (1)? Прошло несколько лет, и ответ никем не был представлен. Тогда Калайдович сам взялся за решение им же предложенного вопроса и в 1818 году напечатал статью: "Опыт решения вопроса на каком языке писана Песнь о Полку Игореве" (2). В этой статье он пришел к заключению, что Песнь сочинена по всем вероятиям в нынешней Maлороссии; что она писана не на том славянском языке, который существовал в России до перевода книг Священного Писания, не на каком-либо древнем областном наречии или ныне употребляемом, но сочинена славяно-русским языком, подобным библейскому и сходным с летописями, грамотами и другими историческими памятниками; что наречие ее, из всех славянских, судя по некоторым словам и речениям, более подходит к польскому языку. Мнение Калайдовича о близости языка Слова к польскому разделял Пожарский, как это можно заключить из того, что он в примечаниях постоянно ссылается на польский язык (3).
По указанному двумя названными исследователями пути пошли польские ученые: Белевский, Лукашевич, Вишневский, Мацеевский. Они стали развивать мысль, что Слово принадлежит польской литературе и написано польско-русским языком. В то время, как Калайдович и Пожарский, признавая польский элемент в Слове, ограничились лишь констатированием самого факта, польские ученые видели в нем результат влияния Польши на Русь. Объяснение это грешит такою явною несообразностью, что даже не нуждается в опровержении. В самом деле, если бы даже допустить, что влияние Польши на Русь было довольно значительно, то во всяком случае оно не могло быть столь громадно, чтобы заметным образом отразиться в языке. К этому следует прибавить и то, что Песнь возникла в Северском княжестве, а за Днепром, в области Сейма, даже о малейшем влиянии Польши и речи быть не может. Мнение Войцицкого, что приднепровские Поляне - Ляхи, еще менее нуждается в опровержении. Несостоятельность доводов своих соотечественников сознавал Кондратович. Он говорит, что Слово лишь благодаря прекрасному переводу Белевского сделалось национальною собственностью Поляков. По его мнению, оно написано на белорусском наречии в конце XII века. Что Слово возникло не в Белороссии, это не может подлежать никакому сомнению; но тогда при чем тут белорусское наречие? (... ...)
♦ Анненский И.Ф. Слово о Полку Игореве, как художественный памятник Киевской дружинной Руси. Е. Барсова. Два тома. М., 1887. (Рец.) // Журнал Министерства народного просвещения. 1888, ч.256, апрель, отд. II, стр. 501-512.
Почтенный автор этого труда давно известен как знаток, издатель и исследователь памятников нашей старины и народной словесности. Две статьи его об историческом и художественном значении Слова о Полку Игореве, напечатанные еще в 1878 году в Вестнике Европы, были в свое время по достоинству оценены, как плод тщательного и любовного изучения предмета. Оригинальные приемы исследования, большой подбор новых данных, ясность основного положения, все приятно выделяло их из массы работ о "Слове". Объемистые книги настоящего исследования должны заинтересовать еще более. Здесь, не стесненный рамками журнальных статей, автор мог с полнотой и обстоятельностью развить свой взгляд на памятник; не малою приманкой послужили и "новые неизвестные приложения", которые посулил автор (см. введение к 1-му тому и третий заглавный лист 2-го тома). Признаться, основываясь на заглавии, мы полагали найти в его труде и подробный художественный анализ нашего драгоценного памятника. Произведения нашей древней литературы и народной словесности мало разбирались с этой точки зрения. Но, прочитав внимательно оба тома, мы нашли в них лишь установку основной точки зрения на "Слово", как на литературный, художественный памятник дружинной Руси, и эта цель заслонила для автора изучение драгоценных поэтических штрихов произведения.
Впрочем, не предъявляя собственных желаний к чужой работе, лучше посмотрим, что нового в критическом и теоретическом отношении дает г. Барсов. Начинается сочинение библиографическим погодным списком по литературе "Слова", делающих честь автору со стороны внимательного изучения предмета. Основание для библиографии положено самим же автором настоящего исследования еще в 1875 году. Позже подобная же работа производилась профессорами Смирновым и Ждановым. В настоящем труде библиография значительно дополнена. Затем следует критический очерк литературы "Слова" (I, 31-212). Эта обширная глава подразделяется на пять частей. В первой рассматриваются открытие и издание "Слова" и палеографические вопросы, связанные с погибшею рукописью. Эта часть главы очень интересна, благодаря черновым бумагам Малиновского, первого редактора "Слова", которые были в руках у нашего автора. Первые шаги в изучении памятника переданы Е. В. Барсовым очень живо. Основной вопрос, рассматриваемый в этой главе, есть вопрос о веке Пушкинской рукописи. Он освещается автором с двух сторон - исторической и палеографической (последний термин употреблен автором, по нашему мнению, не совсен точно). Самыми важными свидетелями при историческом обсуждении вопроса надо, конечно, считать Малиновского и Карамзина. По мнению г. Барсова, оба они склонялись скорее к XVI, чем к XIV веку. Карамзин говорит, что рукопись написана разве в конце XV века (то есть, по видимому, никак не раньше, а скорее позже). Малиновский стоял ближе всех к рукописи и был опытен в разборе и хронологическом распределении памятников письма, но об его мнении нельзя сказать ничего достоверного. По свидетельству Дубенского, Малиновский перед смертью просил выставить на издании памятника XIV век. Между тем наш автор цитирует письмо Малиновского к графу Румянцову, где рукопись определенно относится к XVI веку. Вообще отношения Малиновского к Мусину-Пушкину, безусловно верившему в древность своего списка, не давали ему возможности высказаться в печати о веке рукописи вполне открыто. Убеждение Калайдовича в принадлежности рукописи XVI веку тоже имеет значение, хотя меньшее, потому что самой рукописи он не видал. Четвертый сторонник даты XVI века, митрополит Евгений, в данном случае не мог быть компетентен, так как не занимался специально ни палеографией, ни самым "Словом". Но безусловно важнее "палеографическое" изучение вопроса по тем скудным данным, которые мы имеем. Г. Барсов исходит из того положения, что рукопись написана полууставом, переходящим в скоропись. Это утверждение, переданное со слов Малиновского Калайдовичем, вполне оправдывается, кажется, сличением обоих печатных наданий - Московского и Петербургского - с черновою копией, найденною в бумагах Малиновского. Характер разноречий на основании анализа, произведенного нашим исследователем, выставляет на вид следующие палеографические свойства рукописи: присутствие множества скорописных букв, преобладание конечных сокращений, резкое смешение строчного письма с надстрочным. Важно также сопоставление орфографии списков с орфографией памятников XVI века, где обнаруживается много интересных параллелей (... ...)
Подготовка обзора: fir-vst (2019)
♦ Барсов Е. Критические заметки об историческом и художественном значении «Слова о полку Игореве» // Вестник Европы. 1878, т.73, октябрь, том V, стр. 767-812.
"Не понимаю, чем могло так заинтересовать вас "Слово о полку Игореве"? - спрашивал А. Н. Майкова один близкий его знакомый, услыхавший, что он несколько лет весьма усердно занимается этим памятником. Признаемся, то же удивление и такое же откровенное недоумение слыхали и мы от своих знакомых, по поводу того же "Слова". Люди, учившиеся в школах, иногда даже получившие высшее образование, не могут дать себе ясного отчета в его научной важности и интересе. Это, без сомнения, зависит от того, что в наших школах, особенно в последнее время, при его изучении весьма много обращают внимания на его грамматические и лексикологические особенности и мало останавливаются на его исторической и художественной стороне. Стóит только пересмотреть педагогические издания, чтобы убедиться, как мало помогают они ясной и отчетливой оценке исторического и художественного значения "Слова", тогда как здесь-то именно и таится то, чтó делает его дорогим, бесценным и незаменимым памятником для русской исторической науки и литературы.
I.
Еще профессор Шевырев в своей публичной лекции о "Слове о полку Игореве", как известно (1) останавливал свое внимание на историческом значении этого памятника; но, обозревая три эпохи, обнимаемые "Словом", он, по собственному его признанию, "обозначил только важнейшие исторические лица", отразившие в себе эти эпохи.
Но такое поверхностное обозрение исторического содержания "Слова", очевидно, не дает надлежащего понятия о всей его истинной важности в этом отношении. Не в лицах и не в их именах кроется его глубокое историческое значение.
Прежде всего заметим, что "Слово о полку Игореве" глубокими корнями связано с историею черниговского княжества. Автор "Слова" навсегда скрыл для нас свое имя, но он оставил в своем произведении довольно прозрачные следы своего звания. "Слово", как и "Киевская Летопись", в существе своем относятся, как увидим, к одной и той же дружинно-княжеской среде приднепровской Руси. Знакомство автора "Слова" со всеми современными ему князьями, с отношениями к ним бояр и дружинников, далее - знакомство его со степью и ея отношениями к Руси,- наконец, изображение не столько подробностей похода Игоря, сколько, так сказать, дымящихся ран, нанесенных им приднепровской Руси,- все это указывает, что "Слово" явилось под свежестью впечатлений очевидца событий - и притом лица, близкого к дружинно-боярской среде. Живое же сочувствие к судьбе князя Игоря, которым так проникнуто "Слово", указывает нам его автора именно в "дружине черниговского князя".
И действительно, Чернигов недаром известен был в XII веке, как город промышленный и богатый; черниговские князья, Святослав и Игорь, как передает "Киевская Летопись", особенно славились своими изобильными дворами, полными погребами, богатством челяди, скота и коней. Даже Северная былина доныне помнит, как отличительную черту, в ряду тогдашних городов, "золоту казну Чернигова". Не удивительно, что в таком городе развита была книжность и предание писать при дворе черниговском было сильно. Черниговские события в "Киевской Летописи" с половины ХII века описаны с такими же мелкими подробностями, как и других приднепровских областей, и, видимо, почерпнуты летописцем из черниговских дружинных источников. Замечания летописца: "мы же и о семъ поглаголуемъ", "мы же на предлежащая возвратимся" - ясно дают понять, что он отделяет свои собственные речи от рассказов, взятых им из светских источников. Здесь же, в Чернигове, явился и знаменитый "Изборник" Святославов (1073 года), с изображением его семейства и с усвоением ему всех тех похвал за любезность и собирание книг, которые приписаны были некогда болгарскому царю Симеону. Подобно последнему, Святослав Черниговский "тщательно наполнял книгами свои клѣти" и, по своей начитанности, являлся пред своими боярами, "аки новый Птоломей". Из той же черниговской области был и знаменитый паломник ХII века - Даниил. Таким образом, Чернигов - город промышленный и богатый - в ХII веке был, вместе с тем, и центром тогдашней образованности. Понятно, как естественно могло явиться в подобном центре и такое произведение, как "Слово о полку Игореве".
Изображая один из походов черниговского князя, окончившийся бедствиями для всей приднепровской Руси, "Слово" дает нам понять, что черниговский стол не был так обособлен от этой Руси и далеко так не чуждался ее общих интересов, как принято представлять это. Напрасно полагают, будто черниговский стол, не думая об общем благе, лишь наводил только врагов на русскую землю; такия подозрения распустили о нем приверженцы дома Мономахова. Из "Слова" видно, что понятие "о русской земле" в Чернигове было развито не менее, чем в Киеве. Недаром же и Даниил Паломник - черниговец - в том же веке, в Иерусалиме, у гроба Господня, поставил лампаду и свечу "за русскую землю" и вписал в синодик имена разных князей приднепровской Руси.
Но особенно сильно развита эта идея единства русской земли в "Слове о полку Игоря". Носителем и средоточием этой идеи автор делает киевского князя, старца Святослава III - из дома Ольговичей, князей черниговских. Он влагает в уста его воззвание ко всем областным князьям южной и северной Руси, заклиная их вступиться за обиду сего времени, за землю русскую, за раны Игоревы - и самое это воззвание называет золотым словом, смешанным со слезами.
С пылом молодого сердца относится старец Святослав к этой великой идее и глубоко сожалеет, что другие князья мало ей сочувствуют. "Старику,- говорит он,- помолодеть не диво, но вот беда - в князьях мне нет помоги". (... ...)
________
(1) См. сент. кн. "Ж.М.Н.П.", пр. за 1876 г. В очерке литературы "Слова", стр. 42. Лекцию Шевырева см. в его "Истории русской словесности", М., 1842, стр. 253-332.
♦ Малышевский И.И. К вопросу об авторе «Слова о полку Игореве» // Журнал Министерства народного просвещения. 1879, ч.204, август, отд. II, стр. 252-261. Поправка (опечатки). Ibid., ч. 205, октябрь, отд. II., стр. 318.
Из последних исследований о "Слове о Полку Игореве" наиболее серьезным по своим результатам для науки представляется на мой взгляд исследование г. Всев. Миллера: Взгляд на Слово о Полку Игореве. Москва, 1877 г. В данном случае для меня интересны особенно следующие выводы исследователя, которые, впрочем, делались и другими, но не с такою определительностию и с некоторыми различиями в частностях: 1) автором "Слова" не был неграмотный народный певец, произведение которого лишь впоследствии было записано прозою книжником; он был книжный человек, начальный, непосредственный сочинитель "Слова"; 2) писал он "Слово" под влиянием готового византийско-болгарского образца (или образцов), и оказывается не исключительным явлением, а скорее, представителем особого литературного направления, может быть,- основателем школы писателей, воспитавшихся на книжных светских произведениях, но не чуждавшихся при этом родных образов южнорусской народной речи; 3) автор жил и писал в Киеве, состоя здесь при великом князе Святославе: для автора, как выражается г. Вс. Миллер, центр тяжести не на полях половецких, а в Киеве на горах; как песнотворец князя, он облекал в поэтический образ княжий взгляд на лица и события, преследуя, по крайней мере в известной части своего произведения, политические тенденции. Живя в Киеве, центре политической и умственной жизни Руси, он мог хорошо знать события прошедших времен и события современные в разных волостях, а также личности удельных князей и их взаимные отношения.
Принимая, в сущности, такие выводы, дающие хотя и общие, но достаточно определенные черты для характеристики автора "Слова" и его произведения, предполагаю указать еще на одну черту, которая не идя в противоречие с первыми, может, кажется мне, восполнит даваемую ими общую характеристику автора "Слова".
Автор "Слова" упоминает о многих городах и волостях русских, чаще - о Киеве, а после Киева - о Тмуторокани; притом, эта последняя упоминается так, что есть возможность предполагать какой-то особенный интерес автора к ней и к ее князьям.
1) Так, в начале "Слова", автор, вспоминая Баяна вещего и его песни, говорит, что он "пел песни старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред полки касожскими, и красному Роману Святославичу". Называя только этих князей, автор дает понять, что они были для него почему-либо особенно знаменитыми или известными. Название Ярослава и Мстислава понятно; но почему рядом с ними помещен ничем особенным не замечательный Роман (убитый 2-го августа 1079 г.)? Г. Миллер объясняет это литературным приемом автора, обусловленным его образцом и требовавшим в данном случае трех князей, как героев Баяна. Так,- но все-таки остается вопрос: почему третьим героем взят Роман уже из второго (после Ярослава) поколения, в котором было не мало князей, ему равных? Вероятно потому, что это был князь Тмутороканский. Таким образом, в ряду трех князей, воспетых Баяном героев, поставлены два князя Тмутороканские, один знаменитый, другой не замечательный, но для автора замечательный, как князь Тмутороканский, княживший в этом окраинном городе долее других (кроме Мстислава) русских князей.
2) Вспоминая начало усобиц в Русской земле, по миновании лет Ярославлих, автор начинает их с того времени, когда Олег Святославич или Гориславич ступает въ златъ стремень въ градѣ Тмуторокани, когда он с Борисом Вячеславичем, поднявшись из Тмуторокани, при княжившем здесь Романе Красном, пришли с Половцами в Русскую землю, гдѣ слава привела Бориса на судъ (то есть, где он убит) за обиду Ольгову, храбра и млада князя. Автор мог бы легко указать начало усобиц с несколько более раннего времени. Но он начинает с похода из Тмуторокани, вероятно потому, что это начало для него достопамятнее, что в частности в этом походе Олег впервые привел на Русь Половцев. Взгляд автора на этого князя как-то двойствен: называя его Гориславичем, первым зачинщиком усобиц и союзником Половцев, он однако симпатизирует ему, поминает его обиду и храбрость молодого Бориса, союзника его, вступившегося за эту обиду. Видно у автора желание добром помянуть Тмутороканских князей, даже таких, которые причинили не мало зла Руси, как Олег.
3) В объяснении сна великого князя Святослава, влагаемом в уста бояр и означавшем предстоящий поход Игоря и Всеволода Святославичей, целью похода представляется возвращение Руси града Тмутороканя: се бо два сокола слѣтѣста съ отня злата стола поискати града Тмутороканя, а любо испити шеломомъ Дону. Летопись, подробнее говорящая о походе, не указывает однако такой смелой цели его. Цель эта придана походу мыслью, желанием автора "Слова". Она тесно связана с прежними воспоминаниями "Слова" о Тмутороканских князьях. Нашему автору мало было простой войны с Половцами; ему жаль было, что во власти их находится теперь славная некогда окраина русская, имевшая своих русских князей. Он желал бы возвратить ее Руси. Такое желание дает предполагать, что автор живее других помнил прошлое Тмуторокани, ближе других видел ее настоящее.
4) Если Киев является у нашего автора центром, откуда он окидывает своим взором поэтическим всю землю Русскую, то Тмуторокань является самым видным пунктом в его кругозоре. Так Всеслав-чародей, рыщущий волком по Русской земле, дорыскивает с вечера до кур, то есть, до пения петухов пред зарей, из Киева до Тмуторокани. Всеслав не бывал в Тмуторокани; его заносил туда наш поэт в своем воображении, потому вероятно, что сам любил уноситься туда, как пункт для него чем-либо замечательный. (... ...)
♦ Гонсиоровский О.О. Заметки о «Слове о Полку Игореве» // Журнал Министерства народного просвещения. 1884, ч.231, февраль, отд. II, стр. 251-288.
Пересмотр вопроса о том, на каком языке написано Слово. - Несколько замечаний и поправок к тексту.
Вопрос о том, на каком языке написано Слово о Полку Игореве, имеет, по нашему мнению, весьма важное значение; от правильного решения его зависит успешное исправление и объяснение текста, и будь он в самом начале надлежащим образом решен, мы с меньшею бы тратою времени и труда достигли больших результатов, чем те, которыми в настоящее время может похвалиться многообильная литература Слова. В виду важности данного вопроса, считаем не лишним привести главнейшие существующие в науке мнения о языке Слова, а затем уже выскажем наш взгляд на этот предмет.
I.
Впервые серьезное внимание на язык нашего памятника обратил К. Ф. Калайдович. Еще в 1812 г. предложил он для решения следующий вопрос: "на каком языке писана была Песнь о Полку Игореве, на древнем ли славянском, существовавшем в России до перевода книг Священного Писания, или на каком-нибудь областном наречии (древнего языка славянского)" (1)? Прошло несколько лет, и ответ никем не был представлен. Тогда Калайдович сам взялся за решение им же предложенного вопроса и в 1818 году напечатал статью: "Опыт решения вопроса на каком языке писана Песнь о Полку Игореве" (2). В этой статье он пришел к заключению, что Песнь сочинена по всем вероятиям в нынешней Maлороссии; что она писана не на том славянском языке, который существовал в России до перевода книг Священного Писания, не на каком-либо древнем областном наречии или ныне употребляемом, но сочинена славяно-русским языком, подобным библейскому и сходным с летописями, грамотами и другими историческими памятниками; что наречие ее, из всех славянских, судя по некоторым словам и речениям, более подходит к польскому языку. Мнение Калайдовича о близости языка Слова к польскому разделял Пожарский, как это можно заключить из того, что он в примечаниях постоянно ссылается на польский язык (3).
По указанному двумя названными исследователями пути пошли польские ученые: Белевский, Лукашевич, Вишневский, Мацеевский. Они стали развивать мысль, что Слово принадлежит польской литературе и написано польско-русским языком. В то время, как Калайдович и Пожарский, признавая польский элемент в Слове, ограничились лишь констатированием самого факта, польские ученые видели в нем результат влияния Польши на Русь. Объяснение это грешит такою явною несообразностью, что даже не нуждается в опровержении. В самом деле, если бы даже допустить, что влияние Польши на Русь было довольно значительно, то во всяком случае оно не могло быть столь громадно, чтобы заметным образом отразиться в языке. К этому следует прибавить и то, что Песнь возникла в Северском княжестве, а за Днепром, в области Сейма, даже о малейшем влиянии Польши и речи быть не может. Мнение Войцицкого, что приднепровские Поляне - Ляхи, еще менее нуждается в опровержении. Несостоятельность доводов своих соотечественников сознавал Кондратович. Он говорит, что Слово лишь благодаря прекрасному переводу Белевского сделалось национальною собственностью Поляков. По его мнению, оно написано на белорусском наречии в конце XII века. Что Слово возникло не в Белороссии, это не может подлежать никакому сомнению; но тогда при чем тут белорусское наречие? (... ...)
♦ Анненский И.Ф. Слово о Полку Игореве, как художественный памятник Киевской дружинной Руси. Е. Барсова. Два тома. М., 1887. (Рец.) // Журнал Министерства народного просвещения. 1888, ч.256, апрель, отд. II, стр. 501-512.
Почтенный автор этого труда давно известен как знаток, издатель и исследователь памятников нашей старины и народной словесности. Две статьи его об историческом и художественном значении Слова о Полку Игореве, напечатанные еще в 1878 году в Вестнике Европы, были в свое время по достоинству оценены, как плод тщательного и любовного изучения предмета. Оригинальные приемы исследования, большой подбор новых данных, ясность основного положения, все приятно выделяло их из массы работ о "Слове". Объемистые книги настоящего исследования должны заинтересовать еще более. Здесь, не стесненный рамками журнальных статей, автор мог с полнотой и обстоятельностью развить свой взгляд на памятник; не малою приманкой послужили и "новые неизвестные приложения", которые посулил автор (см. введение к 1-му тому и третий заглавный лист 2-го тома). Признаться, основываясь на заглавии, мы полагали найти в его труде и подробный художественный анализ нашего драгоценного памятника. Произведения нашей древней литературы и народной словесности мало разбирались с этой точки зрения. Но, прочитав внимательно оба тома, мы нашли в них лишь установку основной точки зрения на "Слово", как на литературный, художественный памятник дружинной Руси, и эта цель заслонила для автора изучение драгоценных поэтических штрихов произведения.
Впрочем, не предъявляя собственных желаний к чужой работе, лучше посмотрим, что нового в критическом и теоретическом отношении дает г. Барсов. Начинается сочинение библиографическим погодным списком по литературе "Слова", делающих честь автору со стороны внимательного изучения предмета. Основание для библиографии положено самим же автором настоящего исследования еще в 1875 году. Позже подобная же работа производилась профессорами Смирновым и Ждановым. В настоящем труде библиография значительно дополнена. Затем следует критический очерк литературы "Слова" (I, 31-212). Эта обширная глава подразделяется на пять частей. В первой рассматриваются открытие и издание "Слова" и палеографические вопросы, связанные с погибшею рукописью. Эта часть главы очень интересна, благодаря черновым бумагам Малиновского, первого редактора "Слова", которые были в руках у нашего автора. Первые шаги в изучении памятника переданы Е. В. Барсовым очень живо. Основной вопрос, рассматриваемый в этой главе, есть вопрос о веке Пушкинской рукописи. Он освещается автором с двух сторон - исторической и палеографической (последний термин употреблен автором, по нашему мнению, не совсен точно). Самыми важными свидетелями при историческом обсуждении вопроса надо, конечно, считать Малиновского и Карамзина. По мнению г. Барсова, оба они склонялись скорее к XVI, чем к XIV веку. Карамзин говорит, что рукопись написана разве в конце XV века (то есть, по видимому, никак не раньше, а скорее позже). Малиновский стоял ближе всех к рукописи и был опытен в разборе и хронологическом распределении памятников письма, но об его мнении нельзя сказать ничего достоверного. По свидетельству Дубенского, Малиновский перед смертью просил выставить на издании памятника XIV век. Между тем наш автор цитирует письмо Малиновского к графу Румянцову, где рукопись определенно относится к XVI веку. Вообще отношения Малиновского к Мусину-Пушкину, безусловно верившему в древность своего списка, не давали ему возможности высказаться в печати о веке рукописи вполне открыто. Убеждение Калайдовича в принадлежности рукописи XVI веку тоже имеет значение, хотя меньшее, потому что самой рукописи он не видал. Четвертый сторонник даты XVI века, митрополит Евгений, в данном случае не мог быть компетентен, так как не занимался специально ни палеографией, ни самым "Словом". Но безусловно важнее "палеографическое" изучение вопроса по тем скудным данным, которые мы имеем. Г. Барсов исходит из того положения, что рукопись написана полууставом, переходящим в скоропись. Это утверждение, переданное со слов Малиновского Калайдовичем, вполне оправдывается, кажется, сличением обоих печатных наданий - Московского и Петербургского - с черновою копией, найденною в бумагах Малиновского. Характер разноречий на основании анализа, произведенного нашим исследователем, выставляет на вид следующие палеографические свойства рукописи: присутствие множества скорописных букв, преобладание конечных сокращений, резкое смешение строчного письма с надстрочным. Важно также сопоставление орфографии списков с орфографией памятников XVI века, где обнаруживается много интересных параллелей (... ...)
Подготовка обзора: fir-vst (2019)