В ночь с понедельника на среду
Впрочем, «помогать» - это слишком громко сказано. Сегодня Нёхиси всё делает сам. Но хоть отсиживаться в кустах больше не гонит, наоборот, подзывает поближе, тараторит, не умолкая:
- Смотри, как здорово получается. Сперва аккуратно проделываем в небе очередную дырку, из которой на наши головы будет беспрепятственно литься холодный и чистый потусторонний свет - вот так, готово! Без этих прорех наш город, сам понимаешь, долго не простоит, начнёт задыхаться. Но как ни старайся, век этих дыр до обидного короток, особенно летом. Затягиваются от солнечного света, как раны, смазанные бальзамом. Я ещё и поэтому не люблю летние дни: слишком много работы насмарку! А не делать её нельзя.
- А меня почему никогда не зовёшь помогать?
- Потому что примерно догадываюсь, что может однажды вывалиться на наши бедные головы из прорех, проделанных в небе твоими руками - за компанию с чистым потусторонним светом, или даже вместо него. И совсем не уверен, что так уж хочу проверить, насколько я проницателен. Во всяком случае, не сейчас. И вряд ли в ближайшие годы.
- Да ладно тебе, - польщённо ухмыляюсь я. - По-моему, ты преувеличиваешь мои достоинства.
- К сожалению, вряд ли. Лучше смотри, что будет сейчас.
И поджигает небесный лоскут. Говорит, сияя от удовольствия:
- Это называется «безотходное производство». Если уж тебе в руки попала порция неба, глупо не приготовить из неё что-нибудь вкусное и полезное. Например, лёгкий воздушный коктейль. Небесный пепел, который сейчас любезно подхватит западный ветер и будет носить над городом, закручивая в причудливые спирали, полностью растворяется в воздухе за двенадцать часов темноты. И после этого в голову всякого, кто вдохнёт полной грудью лезут шальные, вдохновенные мысли, ненадолго отменяющие привычный навязчивый страх перед всем, что хоть немного похоже на настоящую жизнь.
- Ого. Какая нужная штука!
- Рад, что ты одобряешь. И ещё раз спасибо, что устроил для нас эту длинную ночь. Обычно мне удаётся замешивать коктейль из ветра и небесного пепла только с поздней осени до середины весны, а действует он в полную силу всего-то до новой луны. Вот и считай, как долго приходится без него обходиться. А это не дело, жизнь должна торжествовать над робостью небытия повсеместно, без перебоев, всегда, иначе я не играю... Эй, о чём ты задумался?
- О том, что на твоём месте я бы попробовал замесить коктейль покрепче. Чтобы шальные, как ты выражаешься, мысли застревали в головах надолго. Краткий миг вдохновенной отваги - очень уж мало. Слишком легко отмахнуться, сделать вид, будто ничего не случилось. Да вообще не заметить - это проще простого, сам когда-то вот так же упорно не замечал. До сих пор содрогаюсь, представляя, что так могло быть всю жизнь.
- С одной стороны, твоя правда. А с другой, на то и дана человеку свобода воли, чтобы практически ежесекундно делать этот выбор, естественный, как дыхание: было, не было? И если всё-таки было, то что именно? И с кем оно было? Со мной? А кто это - «я»? И как поступить с этим опытом: запомнить? Заплакать? Забыть? Или жить теперь так, словно иначе вообще не бывает? Непростая работа, но в рай силком не затащишь. Особенно в тот, что на первый взгляд совсем не похож на рай. Разве только на чертоги Одина, где радость - вечная битва.
- Ладно, - вздыхаю я. - С тобой не поспоришь. Значит, фокус с затянувшейся ночью придётся устраивать почаще, я это учту. С другой стороны, оно и неплохо: нескольких лет не пройдёт, как все горожане привыкнут, что иногда среда наступает сразу после понедельника. Ну или воскресенье после пятницы.
- А вот это было бы очень жестоко - отобрать у людей выходной.
- Совершенно согласен. Но иногда во мне просыпается лютый злодей.
- Надо думать, с похмелья, - ухмыляется Нёхиси.
Похоже, опустошённую флягу он мне теперь до конца времён будет припоминать.
- Идём, - говорит Нёхиси и нетерпеливо тянет меня за рукав, как ребёнок. - У нас ещё куча дел! И кроме того, следы.
- Что - следы?
- Чем больше мы сегодня пройдём, тем больше следов оставим. Тем больше шансов у горожан случайно на них наступить. Знаешь, что бывает, когда человек наступает на наши следы, оставленные, пока мы бродим по городу в темноте?
- Понятия не имею.
- В этот момент он смотрит на мир нашими глазами. И видит всё, что мы видим. И слышит, и ощущает. Недолго, конечно, пока не сойдёт со следа, а люди вечно куда-то спешат. Но слушай! Даже доля секунды это настолько лучше, чем ничего, что торговаться не стану. Лучше буду гулять побольше, когда на это есть время. Например, как сегодня - самая длинная в мире летняя ночь.
- Надо же! А я-то, дурак, вечно хожу, не касаясь земли. Вот и сейчас на радостях...
- Да ладно тебе, - великодушно отмахивается Нёхиси. - Ни в чём себе не отказывай, я, если что, натопчу за двоих.
Мы ещё очень долго ходим по городу, по всем его улицам и переулкам, гладим стены домов, которые нуждаются в ласке не меньше, чем кошки, чертим на входных дверях злые охранные знаки, чтобы незваные хищные гости, которых всегда полно в пограничных городах вроде нашего, за всеми не уследишь, сразу видели, что входа здесь нет и шли восвояси, пересекаем мосты, и Нёхиси загибает их тайные вечные тени так, чтобы соединились концы, потому что мост, который связывает только два речных берега и ничего больше, лишён сокровенного смысла, а без сокровенного смысла, как ни крути, долго не простоишь.
Мы смешиваем своё дыхание с тёплым фонарным светом и плетём из него сети счастливых случайностей, развешиваем их где ни попадя, практически наугад - на площадях, в узких переулках, в проходных дворах и, по моей специальной просьбе, среди полосатых тентов любимых мною летних кафе. Пока наши сети целы, в этом городе будет происходить гораздо больше своевременных встреч, судьбоносных бесед с незнакомцами и роковых совпадений, чем обычно бывает, а когда они прохудятся, ничего не попишешь, придётся плести новые. К счастью, к этой работе Нёхиси меня допускает, а я как раз успел соскучиться по простому ручному труду.
Мы чертим невидимые колдовские круги, случайно оказавшись внутри которых, всякий человек вдруг оказывается наедине с собой - таким, каков есть; многие, я знаю, считают такие места опасными и убегают оттуда, сломя голову, а потом годами обходят их стороной, но тут уж ничего не поделаешь. Не всякий дар может быть принят, но это не означает, что не следует ничего дарить. Собственно, круги чертит Нёхиси, что-что, а свой зеркальный карандаш он мне в руки не даст ни за какие коврижки, зато места выбираю я. Ну как, выбираю, просто иду на их зов, они мне всегда очень рады, чуют родственную душу; многие говорят, что я сам - тот ещё колдовской круг, при встрече со мной никому не удаётся привычно притворяться кем-то другим. Думаю, именно это стало причиной упорных слухов о моём тяжёлом характере; иных я, во всяком случае, не могу сочинить.
Мы - благословенна будь эта почти бесконечная ночь - никуда не спеша, подолгу стоим под чужими тёмными окнами, разглядывая сновидения наших горожан. Можно сколько угодно сетовать на них днём, наяву, но справедливости ради следует признать, что становясь сновидцами, простые виленские обыватели показывают такой высокий уровень мастерства, что даже после совсем короткого рейда обычно уносишь с собой целый мешок сновидений, пригодных к немедленному овеществлению в какой-нибудь из дружественных реальностей, а в пригоршне пару-тройку таких, какие даже смутно помнить не рекомендуется - никому, кроме нас двоих, милосердных похитителей чужих кошмаров; практика показывает, что даже самые жуткие сны вполне пригодны для растопки камина в дождливые дни, а мой домашний огонь своё дело знает. От него до сих пор ни один кошмар не ушёл живым.
И вот примерно на этом этапе я вдруг понимаю, что очень устал. Не то чтобы ноги совсем не держат, но делают это без обычного энтузиазма. Вот почему плохо не быть всемогущим - рано или поздно непременно выясняется, что сил у тебя больше нет. Ужасно обидно, особенно если игра ещё в самом разгаре. Но Нёхиси - настоящий друг. Не дожидаясь, когда я скорчу жалобную гримасу, лягу на землю и попытаюсь превратиться в туман, быть которым почти так же легко, как спать, объявляет:
- Ты не поверишь, но с делами на сегодня всё. Да и от ночи твоей осталось хорошо если пару часов. И Тонина забегаловка здесь буквально в полутора кварталах. Пошли?
Я бы повис у него на шее, если бы эта шея была, но Нёхиси уже превратился в разноцветный воздушный поток, его любимое состояние после тяжёлой работы - прикинуться внебрачным сыном ветра и радуги и летать по улицам, с гиканьем волоча за собой всякую смешную ерунду. Например, меня.
Собственно, не то чтобы я был против.
Но на пороге Тониного кафе Нёхиси снова обретает вполне человеческий облик. Это его способ быть вежливым - оказавшись среди людей, всем своим видом говорить: «Я - практически один из вас». А кафе - это всё-таки место, где собираются преимущественно люди. Даже Тонино безымянное и большую часть времени невидимое кафе, оптимальный компромисс между всеми вообразимыми и невообразимыми правдами, как любит говорить сам Тони.
И правда, удачный компромисс. С точки зрения любого прохожего, попавшего в проходной двор, ведущий с улицы Бокшто вниз, к реке, никакого кафе там нет. И в то же время оно определённо есть - в противном случае, как бы мы туда ходили? Не только мы с Нёхиси, а все Тонины завсегдатаи - те, кто способен войти в кафе наяву, и те, кто регулярно видит его во сне. Пока мы сидим там бок о бок, в тусклом свете его разноцветных ламп и радуемся друг другу, не имеет значения, кто как сюда попал.
Распахнув дверь, вдыхаю лучшую в мире смесь ароматов: кофе, свежеиспеченного хлеба, жареного мяса, апельсиновой цедры, сирени, рома, яблочного кальянного табака, только что прошедшего дождя, морского ветра и горькой полыни - последние два компонента подобраны явно специально для меня. Тони как никто умеет наглядно продемонстрировать всякому гостю, что ждал именно его.
Этой ночью тут, как я и предвидел, аншлаг. Настолько полный, что впору объявить его катастрофическим: даже на узких барных табуретах сидят по двое, о креслах уже не говорю. Люси и её симпатичный приятель, если ничего не путаю, музыкант, разместились на подоконнике. Это было бы очень романтично, если бы кроме них на этот подоконник не втиснулись ещё три влюблённые парочки с тарелками и стаканами и всего один, зато очень толстый кот. Вообще-то обычно, завидев меня, Тонин кот мчится навстречу, задрав хвост трубой, я его любимчик, но сегодня мне придётся удовлетвориться приветственным мявом. Кот не дурак, понимает, что пока он будет бегать туда-сюда, место могут занять.
Нёхиси, мгновенно оценив обстановку, взмывает под потолок. Вежливость - дело хорошее, пока не мешает удобно устроиться. А в такой толчее прикидываться человеком - себе дороже.
- Мне давно пора чего-нибудь выпить, - говорит он Тони, свешиваясь с потолка, как сияющий сталактит. - Этот ужасный тип, наша с тобой общая божья кара, устроил самую длинную летнюю ночь за всю историю этой планеты и на радостях выдул весь коньяк из моей фляги, пока я в поте лица возился с рекой. Весь! Ты помнишь, сколько его там было?
- Без пяти миллилитров бездна, - невозмутимо кивает Тони. - Ещё бы я не помнил самый выгодный заказ минувшего года! Ничего, этому горю помочь нетрудно. Пополнить твои запасы?
- Лучше наливай сразу прямо сюда, - требую, демонстративно похлопывая себя по животу. - Теперь его фляга - я.
Хорохорюсь, конечно. Куда мне сейчас коньяк. Мне бы чашку - даже не кофе, а чаю. С сахаром и лимоном. А потом - хорошенько поспать.
- Ха. Так и знал, что эта ночь - твоих рук дело. Ни минуты не сомневался, - говорит Стефан.
Он, если пользоваться метким определением Нёхиси, моя персональная божья кара. В смысле, старинный друг.
Стефан вольготно расположился в самом большом кресле. Сидит в нём совершенно один, вовсю наслаждаясь преимуществами своего служебного положения. Хорошо быть начальником городской Граничной полиции - никто, ни при каких обстоятельствах, даже в такой адовой тесноте, как сегодня, не станет моститься тебе на колени. И на широченный подлокотник твоего монументального кресла тоже вряд ли кто-то присядет. Кроме, конечно, меня.
Подлокотник, надо сказать, просто отличный. Я помещаюсь на нём почти целиком, только ноги болтаются в воздухе. Но после суток почти непрерывной ходьбы им такое положение кажется благом.
Сразу на всякий случай спрашиваю:
- Ты на меня очень зол?
Просто, чтобы закрыть вопрос.
- Зол - не то слово, - ухмыляется Стефан. - Почему ты не устраивал ничего подобного раньше, чёрт бы тебя побрал? У меня так давно не было выходных, что если я начну считать дни, загибая пальцы, мне придётся отрастить столько рук, что они заполнят весь мир. Кроме моих рук здесь больше ничего не поместится, только вообрази! То-то вы все попляшете, срочно подыскивая себе пристанище на ближайший миллион лет, до тех пор, когда я наконец закончу считать, как долго не отдыхал по-человечески. И вдруг выясняется, что ты давным-давно мог устроить мне отличные каникулы. Но почему-то околачивал груши, не будем уточнять, каким сакральным предметом. И это называется друг.
Ничего себе поворот.
- Ну слушай, - говорю я. - Ничего само не случается. Ты же старый опытный жрец, и духов на своём веку заклял больше, чем я откусил голов любителям нас заклинать. Должен бы понимать, что если хочешь получить в своё распоряжение самую долгую ночь, сперва надо меня умилостивить...
- Чего-о-о? - изумлённо спрашивает Стефан.
- Умилостивить, - твёрдо повторяю я. - Соорудить мне алтарь, принести какие-нибудь стоящие жертвы. Не обязательно, кстати, кровавые, младенцев и девственниц настоятельно рекомендую пощадить, я их совершенно точно не ем. Можешь ограничиться занзибарскими кофейными зёрнами и грушевым коньяком.
- Губа не дура, - уважительно замечает Тони, специально ради такого дела прекратив громыхать шейкером.
- Ещё можно сыру нарезать, - почти помимо воли добавляю я, только сейчас осознав, как зверски проголодался. - И слушай, камлать так камлать! Пиццу от Юргиса и Дракона, парочку отбивных, русский капустный пирог из той, ты её точно знаешь, кофейни на Траку, селёдку, обязательно с луком и чёрным хлебом, нет, лучше две селёдки, щучьи котлеты, на худой конец, омлет с ветчиной и сыром, я непривередливый дух, а ещё...
- С тобой всё ясно, - резюмирует Стефан. - Покормите его кто-нибудь, иначе, не ровен час, сюда начнут сползаться привороженные этим типом продукты из ближайших ресторанов и супермаркетов, а потом и с окраин подтянутся; звучит, понимаю, совсем неплохо, но поверьте мне на слово, погибнуть под грудами сырокопчёных колбас, захлебнувшись салатной заправкой - не такое большое удовольствие, как может показаться на голодный желудок. И мне же потом с утра пораньше всех вас воскрешать, а потом ещё разбираться с загадочными хищениями на продуктовых складах - нет уж, увольте! Драмы такого масштаба проще предотвращать, чем расхлёбывать их последствия.
- Спаситель, - говорю ему я. - Один ты во всём мире меня понимаешь... А, нет, ошибся, вас уже двое, - и беру из рук Тони здоровенный кусок пирога. И целый стакан коньяку.
Это он, конечно, зря: я же не удержусь и выпью. Двое суток не спав, после тяжёлой работы, почти на голодный желудок, который у меня, судя по ощущениям, вот прямо сейчас несомненно есть. И что тогда будет? Кто напомнит утру среды, что ему пора наступать? Хороший вопрос.
- Да ладно тебе, - ухмыляется с потолка Нёхиси. - Ты сегодня уже осушил целую бездну, что изменит какой-то жалкий стакан.
Это называется «подстрекательство», я и сам понимаю. Но иногда бывает совершенно невозможно устоять.
Я открываю глаза. И обнаруживаю, что всё ещё жив. И жизнь моя полна удивительных новостей. Хороших и... ладно, скажем так, разных.
Во-первых, утро среды всё-таки наступило. И, судя по положению солнца, давным-давно благополучно перевалило за полдень. Это отлично, что оно само справилось. Теперь будем знать, что утро среды - большой молодец. Даже после такой долгой ночи способно наступить самостоятельно, без посторонней помощи. Огромное облегчение для лентяя вроде меня.
Во-вторых, у меня всё ещё есть голова. И это, в-третьих, не настолько хорошая новость, как кажется. Потому что - и это уже в-четвёртых - судя по ощущениям, голова моя с какого-то перепугу приняла форму куба. И, в-пятых, углы этого чёртова куба зачем-то болят.
В-шестых, голова у меня по-прежнему только одна. Новых спьяну не отрастил. Уже неплохо. Всего одну больную башку вполне можно как-то перетерпеть.
В седьмых, если верить заоконному пейзажу, теперь мой дом почему-то стоит не на Аукштайчю, как в последние годы, а на улице Жвиргждино. Не то чтобы так уж далеко от прежнего места, но всё-таки на другом берегу Вильняле, аж за Бернардинским кладбищем. Ничего себе перемены. Что творится? Или поставим вопрос иначе: что я успел натворить?
Зато в-восьмых - и это отличная новость - Нёхиси тоже здесь.
- На самом деле, совсем неплохое место, - говорит он. - Соседи, конечно, всё равно есть, ну а куда от них денешься, город - не хутор. А вокруг - прорва диких яблонь и горькой степной травы... - как её, чёрт? - а, точно, полыни! Ты её очень любишь, я помню. Вечно украдкой срываешь и растираешь в руках.
Нёхиси сидит на подоконнике, залитом горячим солнечным светом, и пребывает в таком прекрасном настроении, будто за окном минус десять по Цельсию. И снежная буря. Ну или хотя бы град величиной с куриное яйцо. Мистика какая-то, честное слово. Почище внезапной смены моего места жительства.
Впрочем, с домом-то как раз всё понятно: просто я спьяну куда-то не туда вчера забрёл, уснул, где упал, в бурьянах, а дом, конечно, повздыхал, поскрипел половицами, снялся с места и пошёл меня выручать. В смысле, заботливо окружать своим деревянным телом. И Нёхиси так веселился, заранее представляя, как я всполошусь поутру, что не стал ничего исправлять. Всемогущий-то он всемогущий, но лентяй почище меня.
- Одного не понимаю, - говорю я, осторожно спуская ноги с кровати, - откуда у меня вдруг взялся настоящий человеческий организм, способный страдать с похмелья? Твоя работа? Спасибо, конечно, но я не настолько сентиментален, чтобы оценить этот дар.
- За кого ты меня принимаешь? - удивляется Нёхиси. - Я совсем не любитель делать такие сомнительные подарки. Думаю, это просто побочный эффект. Естественное следствие чересчур затянувшейся ночи, помноженное на целых две выпитых бездны.
- Две? Одна, допустим, была в твоей фляге, но откуда вдруг взялась вторая?
- Как - откуда? Из Тониного стакана. Он гостеприимный хозяин, предложить тебе меньше, чем бездну ему бы и в голову не пришло.
- Ох.
Некоторое время я просто держусь за голову и произношу разные слова, которые, будь они заклинаниями, могли бы привести к стремительному перенаселению этой прекрасной планеты. А так просто помогают отвести душу. И заодно насмешить Нёхиси. Он любит слушать, как я ругаюсь, для него это что-то вроде весеннего пения птиц.
- Всё! - решительно говорю я. - Считай, что я взялся за ум. Только не вздумай смеяться, будто это всё равно, что хвататься за пустоту. Какая-нибудь хренотень там непременно отыщется, я в себя верю. С этой минуты буду вести исключительно здоровый образ жизни. Утренняя пробежка - до плиты и вокруг неё. Кофе с молоком, апельсиновый сок и... Например, овсянка. Да, точно! Она такая противная, что, по идее, должна спасать от всего сразу, включая тепловую смерть Вселенной в отдельно взятой моей голове. И больше никаких вечеринок!
Встаю и иду к плите.
Нёхиси смотрит на меня во все глаза.
- Ты меня доведёшь до цугундера, - наконец говорит он. - Дело кончится тем, что однажды я превращусь в прекрасную юную деву с трепетными очами и побегу - она побежит - срочно принимать католичество. Ну или какой там у нас ближайший христианский храм?
- Да вроде, костёл Святого Варфоломея. С ним уже столько бед успело стрястись , что даже твой визит мало что изменит - пожаром больше, пожаром меньше, бедняге не привыкать. Но тебе-то зачем такое веселье?
- Затем, чтобы когда ты в следующий раз скажешь: «Больше никаких вечеринок», - иметь возможность истово перекреститься. Очень хочется, но в моём исполнении это будет выглядеть довольно бестактно. А юной деве всё можно.
- Это факт. Им ещё не такое с рук сойдёт, - киваю я.
И усаживаюсь рядом с ним на подоконник, залитый солнечным светом. Потому что это такое счастье - июньское солнце, смеющийся Нёхиси, запах цветущих лип и свежей полыни, предвкушение обетованного кофе - всё вместе, одним набором - что чужая тяжёлая голова становится снова моей, и я говорю:
- На самом деле, ты просто меня не дослушал. «Никаких вечеринок» означает «никаких вечеринок до самого вечера». Я это имел в виду.
Мы сидим на подоконнике одноэтажного дома и одновременно где-то так высоко в небесах, что мимо плывут облака, будущие дождевые тучи - судя по серому цвету их прозрачных боков. Мы сидим в середине лета и одновременно зимой, по крайней мере, уши и руки у меня ледяные, а ноздри щекочет горький запах печного дыма. Вот интересно, что за ужасную дрянь пустит полгода спустя на растопку какой-то мой неизвестный сосед, если даже в сегодняшний день долетело...
Ох, да при чём тут будущая зима и какой-то сосед? Каша! Дурацкая овсянка, оставленная на плите, похоже, и правда решила спасти всех нас от тепловой смерти Вселенной, взяв огонь - всё пламя моей плиты - на себя.
И сгорела к чертям.
Счастье ещё, что я забыл включить плиту под джезвой. Каша - ладно, переживу, а вот сбежавший кофе вполне способен испортить мне настроение на целую четверть часа - пока не сварится новый. А это, конечно, не дело.
- Почему ты не напомнил, что у меня на плите овсянка? - спрашиваю я Нёхиси, который, в отличие от меня, совсем не рассеян. Это как-то связано с его всемогуществом. Побочное осложнение, я бы сказал.
- Потому что если бы ты действительно стал есть этот ужас, последствия были бы куда хуже, чем адская вонь на весь город и минус одна кастрюля, - беспечно улыбается он. - Лето всё-таки слишком жаркое время, чтобы заниматься мелким ремонтом - склеивать трещины в небе, заливать в реки бочки противоядий, делать искусственное дыхание в одночасье засохшей траве.
- Когда это я так сердился?
- До сих пор - никогда. Но некоторые события лично я предпочитаю не торопить. Поэтому можешь спокойно идти умываться, за кофе я внимательно прослежу.
Начало тут.
___________________________
Выкладываю тут, потому что когда-то пару игр назад Нина дала тему "В ночь с понедельника на среду", и у меня сразу волосы встали дыбом, потому что стало понятно: однажды придётся рассказать в подробностях историю про горелую кашу. А такие истории - самое трудное вообще! :)