К.И.Чуковский: о Луначарском, Горьком и не только
Бывает - читаешь книгу на одном дыхании. Вот как мемуары Георгия Буркова... раз и прочитано. А бывает, что книгу читаешь долго, небольшими фрагментами, периодически откладывая, чтобы позже к ней вернуться. Такой книгой в этот раз стали мемуары К.И.Чуковского. Так что через какое-то время возможно ещё что-нибудь оттуда запощу. А в этот раз речь пойдёт о Луначарском, Горьком и прочих товарищах.
Анатолий Луначарский и Максим Горький (1928 год)
14 февраля 1918. У Луначарского. Я видаюсь с ним чуть не ежедневно. Меня спрашивают, отчего я не выпрошу у него того-то или того-то. Я отвечаю: жалко эксплуатировать такого благодушного ребенка. Он лоснится от самодовольства. Услужить кому-нб., сделать одолжение - для него ничего приятнее! Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо - источающее на всех благодать: - Пожалуйста, не угодно ли, будьте любезны,- и пишет рекомендательные письма ко всем, к кому угодно - и на каждом лихо подмахивает: Луначарский. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге, как бы подписать. [Spoiler (click to open)]Живет он в доме Армии и Флота - в паршивенькой квартирке - наискосок от дома Мурузи, по гнусной лестнице. На двери бумага (роскошная, английская): «Здесь приема нет. Прием тогда-то от такого-то часа в Зимнем Дворце, тогда-то в Министерстве Просвещения и т. д.». Но публика на бумажку никакого внимания,- так и прет к нему в двери,- и артисты Имп. Театров, и бывш. эмигранты, и прожектеры, и срыватели легкой деньги, и милые поэты из народа, и чиновники, и солдаты - все - к ужасу его сварливой служанки, которая громко бушует при кажд. новом звонке. «Ведь написано». И тут же бегает его сынок Тотоша, избалованный хорошенький крикун, который - ни слова по-русски, все по-французски, и министериабельно-простая мадам Луначарская - все это хаотично, добродушно, наивно, как в водевиле. При мне пришел фотограф - и принес Луначарскому образцы своих изделий- «Гениально!» -залепетал Л. и позвал жену полюбоваться. Фотограф пригласил его к себе в студию. « Непременно приеду, с восторгом». Фотограф шепнул мадам: «А мы ему сделаем сюрприз. Вы заезжайте ко мне раньше, и, когда он приедет,- я поднесу ему В/портрет... Приезжайте с ребеночком,- уй, какое цацеле». <...>
В Министерстве Просвещения Лунач. запаздывает на приемы, заговорится с кем-нибудь одним, а остальные жди по часам. Портрет царя у него в кабинете - из либерализма - не завешен. Вызывает он посетителей по двое. Сажает их по обеим сторонам. И покуда говорит с одним, другому предоставляется восхищаться государственною мудростью Анатолия Васильевича... Кокетство наивное и безобидное. Я попросил его написать письмо Комиссару Почт и Телеграфов Прошиану. Он с удовольствием нащелкал на машинке, что я такой и сякой, что он будет в восторге, если «Космос» будет Прошианом открыт. Я к Прошиану - в Комиссариат Почт и Телеграфов. Секретарь Прошиана - сейчас выложил мне всю свою биографию: я бывший анархист, писал стихи в «Буревестнике», а теперь у меня ревматизм и сердце больное. Относится к себе самому подобострастно. На почте все разнузданно. Ходят белобрысые девицы, горнично-кондукторского типа, щелкают каблучками и щебечут, поглядывая на себя в каждое оконное стекло (вместо зеркала). Никто не работает, кроме самого Прошиана. Прошиан добродушно-угрюм: «Я третий день не мылся, не чесался». Улыбка у него армянская: грустно-замученная. «Зайдите завтра». Я ходил к нему с неделю без толку, наконец, мне сказали, что дано распоряжение товарищу Цареву, коменданту Почт и Телеграфов, распечатать «Космос». Я туда. Там огромная очередь, как на конину. Комендант оказался матрос с голой шеей, вроде Шаляпина, с огромными кулачищами. Старые чиновники в вицмундирчиках, согнув спину, подносили ему какие-то бумаги для подписи, и он теми самыми руками, которые привыкли лишь к грот-бом-брам-стеньгам, выводил свою фамилию. Ни Гоголю, ни Щедрину не снилось ничего подобного. У стола, за которым помещался этот детина,- огромная очередь. Он должен был выдать чиновникам какие-то особые бланки - о непривлечении их к общественным работам - это было канительно и долго. Я сидел на диванчике, и вдруг меня осенило: - Товарищ Царев, едем сию минуту, вам будет знатная выпивка! - А машинка есть? - спросил он. Я вначале не понял.- Автомобиль,- пояснил он.- Нет, мы дадим вам на обратного извозчика.- Идем! - сказал он, надел кацавейку и распечатал «Космос», ухаживая напропалую за нашими служанками - козыряя перед ними по-матросски.
Но о Луначарском: жена его, проходя в капоте через прихожую, говорит: - Анатоль, Анатоль... Вы к Анатолию? - спрашивает она у членов всевозможных депутаций...
15 октября, вторн. 1918. Вчера повестка от Луначарского - придти в три часа в Комиссариат Просвещения на совещание: взял Кольку и Лидку - айда! В Комиссариате - в той самой комнате, где заседали Кассо, Боголепов, гр. Д. Толстой,- сидят тов. Безсалько, тов. Кириллов (поэты Пролеткульта), Лунач. нет. Коля и Лида садятся с ними. Некий Оцуп, тут же прочитавший мне плохие свои стихи о Марате и предложивший (очень дешево!) крупу. Ждем. Явился Лунач., и сейчас же к нему депутация профессоров - очень мямлящая. Лунач. с ними мягок и нежен. Они домямлились до того, что их освободили от уплотнения, от всего. Любопытно, как ехидствовали на их счет Пролеткультцы. По-хамски: «Эге, хлопочут о своей шкуре».- «Смотри, тот закрывает форточку - боится гишпанской болезни». Они ходят по кабинету Луначарского, как по собственному, выпивают десятки стаканов чаю - с огромными кусками карамели - вообще ведут себя вызывающе-спокойно (в стиле Маяковского)... Добро бы они были талантливы, но Колька подошел ко мне в ужасе: - Папа, если б ты знал, какие бездарные стихи у Кириллова! - я смутно вспомнил что-то бальмонтовское. Отпустив профессоров, Лунач. пригласил всех нас к общему большому столу - и сказал речь - очень остроумную и мило-легкомысленную. Он сказал, что тов. Горький должен был пожаловать на заседание, но произошло недоразумение, тов. Горький думал, что за ним пришлют автомобиль, и, прождав целый час зря, теперь уже занят и приехать не может. (Перед этим Лунач. при нас говорил с Горьким - заискивающе, но не очень.) Лунач. сказал, что тов. Горький обратил его внимание на ненормальность того обстоятельства, что в Москве издаются книги Полянским, в Питере Ионовым - черт знает какие, без системы, и что все это надо объединить в одних руках - в горьковских. Горький собрал группу писателей - он хочет образовать из них комитет. А то теперь до меня дошли глухие слухи, что тов. Лебедев-Полянский затеял издавать «несколько социальных романов». Я думал, что это утопии, пять или шесть томов. Оказывается, под социальными романами тов. Лебедев-Полянский понимает романы Золя, Гюго, Теккерея - и вообще все романы. Тов. Ионов издает «Жан Кристофа», в то время как все эти книги должен бы издавать Горький в иностр. библиотеке. И не то жалко, что эти малокомпетентные люди тратят народные деньги на бездарных писак - жалко, что они тратят бумагу, на к-рой можно было бы напечатать деньги. (Острота, очень оцененная Колей, который ел Луначарского глазами.)
Говоря все эти вещи, Л. источал из себя какие-то лучи благодушия. Я чувствовал себя в атмосфере Пиквика. Он вообще мне в последнее время нравится больше - его невероятная работоспособность, всегдашнее благодушие, сверхъестественная доброта, беспомощная, ангельски-кроткая - делают всякую насмешку над ним цинической и вульгарной. Над ним так же стыдно смеяться, как над больным или ребенком. Недавно только я почувствовал, какое у него большое сердце. Аминь. Больше смеяться над ним не буду.
5 января, воскр.
... Сейчас ездил с Лунач. на военный транспорт на Неву, он говорил речь пленным - о социализме, о том, что Горький теперь с ними, что победы Красной Армии огромны; те угрюмо слушали, и нельзя было понять, что они думают. Корабль весь обтянут красным, даже электрич. лампочки на нем - красные, но все грязно, всюду кишат грудастые девицы, лица тупые, равнодушные.
Лунач. рассказал мне, что Ленин прислал в Комис. Внутр. Дел такую депешу: «С Новым Годом! Желаю, чтобы в Новом Году делали меньше глупостей, чем в прошлом».
И даю ссылку на книгу: http://royallib.com/read/chukovskiy_korney/dnevnik_1901_1929.html#368640
Анатолий Луначарский и Максим Горький (1928 год)
14 февраля 1918. У Луначарского. Я видаюсь с ним чуть не ежедневно. Меня спрашивают, отчего я не выпрошу у него того-то или того-то. Я отвечаю: жалко эксплуатировать такого благодушного ребенка. Он лоснится от самодовольства. Услужить кому-нб., сделать одолжение - для него ничего приятнее! Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо - источающее на всех благодать: - Пожалуйста, не угодно ли, будьте любезны,- и пишет рекомендательные письма ко всем, к кому угодно - и на каждом лихо подмахивает: Луначарский. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге, как бы подписать. [Spoiler (click to open)]Живет он в доме Армии и Флота - в паршивенькой квартирке - наискосок от дома Мурузи, по гнусной лестнице. На двери бумага (роскошная, английская): «Здесь приема нет. Прием тогда-то от такого-то часа в Зимнем Дворце, тогда-то в Министерстве Просвещения и т. д.». Но публика на бумажку никакого внимания,- так и прет к нему в двери,- и артисты Имп. Театров, и бывш. эмигранты, и прожектеры, и срыватели легкой деньги, и милые поэты из народа, и чиновники, и солдаты - все - к ужасу его сварливой служанки, которая громко бушует при кажд. новом звонке. «Ведь написано». И тут же бегает его сынок Тотоша, избалованный хорошенький крикун, который - ни слова по-русски, все по-французски, и министериабельно-простая мадам Луначарская - все это хаотично, добродушно, наивно, как в водевиле. При мне пришел фотограф - и принес Луначарскому образцы своих изделий- «Гениально!» -залепетал Л. и позвал жену полюбоваться. Фотограф пригласил его к себе в студию. « Непременно приеду, с восторгом». Фотограф шепнул мадам: «А мы ему сделаем сюрприз. Вы заезжайте ко мне раньше, и, когда он приедет,- я поднесу ему В/портрет... Приезжайте с ребеночком,- уй, какое цацеле». <...>
В Министерстве Просвещения Лунач. запаздывает на приемы, заговорится с кем-нибудь одним, а остальные жди по часам. Портрет царя у него в кабинете - из либерализма - не завешен. Вызывает он посетителей по двое. Сажает их по обеим сторонам. И покуда говорит с одним, другому предоставляется восхищаться государственною мудростью Анатолия Васильевича... Кокетство наивное и безобидное. Я попросил его написать письмо Комиссару Почт и Телеграфов Прошиану. Он с удовольствием нащелкал на машинке, что я такой и сякой, что он будет в восторге, если «Космос» будет Прошианом открыт. Я к Прошиану - в Комиссариат Почт и Телеграфов. Секретарь Прошиана - сейчас выложил мне всю свою биографию: я бывший анархист, писал стихи в «Буревестнике», а теперь у меня ревматизм и сердце больное. Относится к себе самому подобострастно. На почте все разнузданно. Ходят белобрысые девицы, горнично-кондукторского типа, щелкают каблучками и щебечут, поглядывая на себя в каждое оконное стекло (вместо зеркала). Никто не работает, кроме самого Прошиана. Прошиан добродушно-угрюм: «Я третий день не мылся, не чесался». Улыбка у него армянская: грустно-замученная. «Зайдите завтра». Я ходил к нему с неделю без толку, наконец, мне сказали, что дано распоряжение товарищу Цареву, коменданту Почт и Телеграфов, распечатать «Космос». Я туда. Там огромная очередь, как на конину. Комендант оказался матрос с голой шеей, вроде Шаляпина, с огромными кулачищами. Старые чиновники в вицмундирчиках, согнув спину, подносили ему какие-то бумаги для подписи, и он теми самыми руками, которые привыкли лишь к грот-бом-брам-стеньгам, выводил свою фамилию. Ни Гоголю, ни Щедрину не снилось ничего подобного. У стола, за которым помещался этот детина,- огромная очередь. Он должен был выдать чиновникам какие-то особые бланки - о непривлечении их к общественным работам - это было канительно и долго. Я сидел на диванчике, и вдруг меня осенило: - Товарищ Царев, едем сию минуту, вам будет знатная выпивка! - А машинка есть? - спросил он. Я вначале не понял.- Автомобиль,- пояснил он.- Нет, мы дадим вам на обратного извозчика.- Идем! - сказал он, надел кацавейку и распечатал «Космос», ухаживая напропалую за нашими служанками - козыряя перед ними по-матросски.
Но о Луначарском: жена его, проходя в капоте через прихожую, говорит: - Анатоль, Анатоль... Вы к Анатолию? - спрашивает она у членов всевозможных депутаций...
15 октября, вторн. 1918. Вчера повестка от Луначарского - придти в три часа в Комиссариат Просвещения на совещание: взял Кольку и Лидку - айда! В Комиссариате - в той самой комнате, где заседали Кассо, Боголепов, гр. Д. Толстой,- сидят тов. Безсалько, тов. Кириллов (поэты Пролеткульта), Лунач. нет. Коля и Лида садятся с ними. Некий Оцуп, тут же прочитавший мне плохие свои стихи о Марате и предложивший (очень дешево!) крупу. Ждем. Явился Лунач., и сейчас же к нему депутация профессоров - очень мямлящая. Лунач. с ними мягок и нежен. Они домямлились до того, что их освободили от уплотнения, от всего. Любопытно, как ехидствовали на их счет Пролеткультцы. По-хамски: «Эге, хлопочут о своей шкуре».- «Смотри, тот закрывает форточку - боится гишпанской болезни». Они ходят по кабинету Луначарского, как по собственному, выпивают десятки стаканов чаю - с огромными кусками карамели - вообще ведут себя вызывающе-спокойно (в стиле Маяковского)... Добро бы они были талантливы, но Колька подошел ко мне в ужасе: - Папа, если б ты знал, какие бездарные стихи у Кириллова! - я смутно вспомнил что-то бальмонтовское. Отпустив профессоров, Лунач. пригласил всех нас к общему большому столу - и сказал речь - очень остроумную и мило-легкомысленную. Он сказал, что тов. Горький должен был пожаловать на заседание, но произошло недоразумение, тов. Горький думал, что за ним пришлют автомобиль, и, прождав целый час зря, теперь уже занят и приехать не может. (Перед этим Лунач. при нас говорил с Горьким - заискивающе, но не очень.) Лунач. сказал, что тов. Горький обратил его внимание на ненормальность того обстоятельства, что в Москве издаются книги Полянским, в Питере Ионовым - черт знает какие, без системы, и что все это надо объединить в одних руках - в горьковских. Горький собрал группу писателей - он хочет образовать из них комитет. А то теперь до меня дошли глухие слухи, что тов. Лебедев-Полянский затеял издавать «несколько социальных романов». Я думал, что это утопии, пять или шесть томов. Оказывается, под социальными романами тов. Лебедев-Полянский понимает романы Золя, Гюго, Теккерея - и вообще все романы. Тов. Ионов издает «Жан Кристофа», в то время как все эти книги должен бы издавать Горький в иностр. библиотеке. И не то жалко, что эти малокомпетентные люди тратят народные деньги на бездарных писак - жалко, что они тратят бумагу, на к-рой можно было бы напечатать деньги. (Острота, очень оцененная Колей, который ел Луначарского глазами.)
Говоря все эти вещи, Л. источал из себя какие-то лучи благодушия. Я чувствовал себя в атмосфере Пиквика. Он вообще мне в последнее время нравится больше - его невероятная работоспособность, всегдашнее благодушие, сверхъестественная доброта, беспомощная, ангельски-кроткая - делают всякую насмешку над ним цинической и вульгарной. Над ним так же стыдно смеяться, как над больным или ребенком. Недавно только я почувствовал, какое у него большое сердце. Аминь. Больше смеяться над ним не буду.
5 января, воскр.
... Сейчас ездил с Лунач. на военный транспорт на Неву, он говорил речь пленным - о социализме, о том, что Горький теперь с ними, что победы Красной Армии огромны; те угрюмо слушали, и нельзя было понять, что они думают. Корабль весь обтянут красным, даже электрич. лампочки на нем - красные, но все грязно, всюду кишат грудастые девицы, лица тупые, равнодушные.
Лунач. рассказал мне, что Ленин прислал в Комис. Внутр. Дел такую депешу: «С Новым Годом! Желаю, чтобы в Новом Году делали меньше глупостей, чем в прошлом».
И даю ссылку на книгу: http://royallib.com/read/chukovskiy_korney/dnevnik_1901_1929.html#368640