Колдовской ребенок, словом останавливавший дождь... - начало
15 апреля родилась не только народная любимица Алла Борисовна Пугачева, но и Николай Степанович Гумилиев.
.
.Начало ----> Окончание
«В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне».
Николай Гумилев, «Заблудившийся трамвай», 1919
В 1923-ем, через два года после смерти Гумилева от чекистской пули, Владимир Набоков воспомнил величавым гекзаметром об этом трагическом для истории Серебряного Века событии:
«Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.
Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем
медном Петре и о диких ветрах африканских - Пушкин».
Возможно, в его, Набокова, берлинское изгнание дошли слухи о том веселом спокойствии, с которым в ночь на 26 августа 1921-го Гумилев встретил смерть от рук своих безжалостных палачей.
В канун столетия этой роковой даты кажется само собой разумеющимся припомнить обстоятельства, связанные с арестом и казнью поэта, тем более, что именно предсмертные его стихи, будто бы нацарапанные его рукой накануне расстрела на стене тюремной камеры, и сделали Гумилева чуть не самым мифологизированным персонажем русской поэзии 20-го века. Ведь в нашей памяти он остался не только, а может быть и не столько лидером акмеизма - новой поэтической школы, украсившей Серебряный Век великими именами Ахматовой и Мандельштама. Скорее мы помним Николая Гумилева сверкающей толпой из одного человека: поэтом-воином и «городским сумасшедшим», поэтом-рыцарем и беспутным Казановой, оранжерейным книжником и бесстрашным конкистадором, теоретиком стихосложения и охотником на леопардов, спокойно смотревшим в глаза смерти не только в джунглях экваториальной Африки и окопах Первой Мировой, но и перед лицом своих большевистских убийц.
( Collapse )
Гумилев слева, Блок - справа
7 августа того же года от цинги, истощения, а, вернее всего - от «нехватки воздуха», умер в Петрограде Александр Блок - вечный поэтический соперник Гумилева, сказавший о нем однажды так: «Странный поэт Гумилев. Все люди ездят во Францию, а он в Африку. Все ходят в шляпе, а он в цилиндре. Ну, и стихи такие. В цилиндре». Блок многократно превосходил своего младшего собрата тем неправдоподобным сиянием славы, с которой не мог соперничать тогда никто. Однако уход Блока не породил прекрасных легенд, наподобие той, о стихах на стене ЧК-ого узилища, до которой мы еще должны добраться, дабы финал рассказа «о жизни и смерти» Гумилева был достоин беспримерной доблести его главного героя. Переходя из уст в уста, а сегодня - из блога в блог, прекрасный миф о последних часах поэта не перестает волновать нас и через сто лет после его смерти. Этот миф был порожден не только поразительным мужеством, с которым Николай Гумилев встретил смерть. Он - результат всей его короткой 35-летней жизни, до предела насыщенной небывалыми событиями, любовями и корпусом стихов алмазной огранки.
"Гумилевцы" уже готовы встретить "проклятую дату". В эти дни на входе в Ковалевский лес
О земном его пути, презрев хронологию, а лишь фрагментарно, мы и вспомним, прежде чем войти в камеру №7 Дома Предварительного Заключения (ДПЗ) на Шпалерной, откуда Гумилева с 56-ю другими подельниками по «делу Таганцева» увезли к расстрельному рву в Ковалевском лесу, недалеко от Ржевского артиллерийского полигона.
В 70-х, незадолго до своей смерти Набоков, известный снобистским высокомерием по отношению к другим литераторам, поставил Гумилева-поэта на одну ступень с собой:
«Как любил я стихи Гумилева!
Перечитывать их не могу,
но следы, например, вот такого
перебора остались в мозгу
«…И умру я не в летней беседке
от обжорства и от жары,
а с небесной бабочкой в сетке
на вершине дикой горы».»
Вечный мистификатор Набоков заключил в кавычки не цитату из Гумилева, как могло бы почудиться и знатоку, а свой великолепный парафраз вот на эти строчки любимого им поэта, написанные Гумилевым в июле 1917-го:
«…И умру я не на постели, при нотариусе и враче,
а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще…»
Даже по меркам экстравагантного Серебряного Века жизнь Гумилева была столь причудливо экзотична, что шансов умереть «не на постели» было у него предостаточно. Но на войне он не был даже ранен, остался жив и невредим после дуэли на Черной Речке (вы не ослышались), в Африке не заболел лихорадкой, не умер от жажды, не упал с верблюда, не погиб от отравленного копья дикого аборигена… Бог хранил его, пока за дело не взялись большевики…
В отличие от своих собратьев по литературному цеху, патетично воспевавших в стихах и прозе грядущую победу России в Первой Мировой, он пошел на нее добровольцем, хотя с детства был подвержен многочисленным хворобам, и, потому, чтобы отказаться от имевшегося у него «белого билета» пришлось долго хлопотать, и даже, по слухам, дать кому-то взятку. Гумилев, воевавший с германцами на фронтах Первой Мировой, провидчески предрекал и вторую войну с ними. По воспоминаниям ученицы Гумилева по «цеху поэтов» Ирины Одоевцевой, он говорил: «Я, конечно, приму в ней участье, непременно пойду воевать. Сколько бы вы меня ни удерживали, пойду. Снова надену военную форму, крякну и сяду на коня, только меня и видели. И на этот раз мы побьем немцев! Побьем и раздавим!».
Надо заметить, что понимание природы войны у нашего героя чрезвычайно отличалось от толстовского. Гумилев полагал, что ход войны определяют завоеватели, и без лишних рефлексий хотел видеть в этой роли свое отечество. По воспоминаниям Георгия Адамовича Гумилев заявлял, что не задумываясь пойдет завоевывать Индию, если получит на то разрешение Государя императора.
В боях с немцами на Первой Мировой он отличился смелостью, граничащей с фатализмом, за что удостоился двух Георгиевских крестов. «Не может же быть, чтобы эта дрянь меня испугала - и я воротился к ним и помог вытащить пулемет». За пулемет Гумилев получил второго Георгия. Это событие нашло великолепное отражение в его «Памяти»:
«…Память, ты слабее год от году,
Тот ли это или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.»
Самое "звездное" семейство Серебряного Века
Его молодая жена, тревожась за мужа, все-таки относилась ко всему этому молодечеству, включая гордость военными наградами, чуть скептически, что явственно различимо в колыбельной, написанной Анной Ахматовой для их маленького Левушки, будущего основателя пассионарной теории этногенеза, которому отец придумал в младенчестве прелестное прозвище - Гумильвенок:
«Долетают редко вести
К нашему крыльцу.
Подарили белый крестик
Твоему отцу…»
Очевидцы тех военных лет вспоминают: «В Петербурге побывал прибывший с фронта Гумилев. Его видели на вернисаже в рубашке, порванной австрийским штыком и запачканной кровью (нарочно не зашитой и не вымытой)». Очаровательно ребячество, с каким он культивировал роль поэта-воина, одну из бесчисленных ролей, с безупречным чувством стиля сыгранных им на сцене своей жизни.
В одном из его писем с фронта, где он пишет, что «надо самому творить свою жизнь, и что тогда она станет чудесной» целиком уместилось жизненное кредо Гумилева. Собственно, ничем иным, как азартным сотворением многоликого образа Поэта в так называемом «театре для себя», он и не был занят на протяжении всего своего короткого века.
Убегая от ненавистной ему обыденности и во исполнение главной мечты своего детства, он в 1907 году в качестве охотника-дилетанта предпринял опаснейшее путешествие в Африку. Его любимой игрой было демонстрировать другим свою инакость, и своим африканским паломничеством он придал этой игре недосягаемый изыск. В дальнейшем его набеги на Африку были согласованны и оплачены с этнографическим обществом Академии Наук. Это были экспедиции в Абиссинию (сегодняшняя Эфиопия).
Африканские походы Гумилева обогатили не только его поэтическое наследие, но и Кунсткамеру - Музей антропологии и этнографии, куда Гумилев отдал богатейшую коллекцию стеклянных негативов, на которых были запечатлены аборигены, их жилища, одежда, бытовые сценки, образцы письменности и живописи. Восточная Африка и ее жители была тогда для европейцев terra incognita, так что создание романтического образа конкистадора успешно сочеталось в Гумилеве с ролью ученого этнографа, первопроходца науки. Ему, хрупкому и болезненному европейцу, русскому денди приходилось переходить реки, где водились крокодилы, и охотиться, чтобы раздобыть пропитание для себя и сопровождающих. Но поэт в нем всегда брал верх над главой экспедиции, отчего в его африканских стихах всё, включая охоту, предстает лишь опасным экзотическим приключением:
«Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам подходили львы,
Но трусливых душ не было меж нас.
Мы стреляли в них, целясь между глаз.»
Стихи Гумилева африканского цикла завораживают, хотя сегодня за какие-то из них ему бы непременно поставили на вид:
«Жирный негр восседал на персидских коврах
В полутёмной неубранной зале,
Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях,
Лишь глаза его дивно сверкали. »
Стихам, посвященным его африканским странствиям не уступают его «Африканские Дневники» и письма того же периода, которые на свой лад не менее изумительны: «Пересечения экватора я не заметил, я читал на моем верблюде и читал Бодлера». «Завтра еду вглубь страны, по направлению к Адис-Абебе. По дороге буду охотиться. Здесь уже есть все до львов и слонов включительно. Солнце палит немилосердно, негры голые. Настоящая Африка. Пишу стихи, но мало. Глупею по мере того, как чернею, а чернею я с каждым часом. Но впечатлений масса. Хватит на две книги стихов. Если меня не съедят, я вернусь в конце января».
Африка неодолимо влекла и в тоже время отталкивала его. Когнитивный диссонанс, а по простому - разброс противоречивых чувств по отношению к этому таинственному континенту у Гумилева просто зашкаливал: «…Я не мог согреться. Уехал на юг - опять холодно. Уехал в Грецию - то же самое. Тогда я поехал в Африку, и сразу душе стало тепло и легко. Если бы вы знали, какая там тишина!». И той же рукой: «Путешествовать по Африке отвратительно. Жара… Чем ближе к экватору, тем сильнее тоска. В Абиссинии я выходил ночью из палатки, садился на песок, вспоминал Царское, Петербург, северное небо и мне становилось страшно, вдруг я умру здесь от лихорадки и никогда больше всего этого не увижу».
"И тая в глазах злое торжество, женщина в углу слушала его". Это обращено к ней. Ахматова.
К слову сказать, своего знаменитого "Жирафа" Гумилев написал, увидев животное в зверинце Парижского ботанического сада, расположенного «далёко, далёко» от африканского озера Чад…
«Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…»
Но тем, кто спасался его стихами (самиздатными до 1987-го года) никогда не было до этого дела. Стихи Гумилева передавались из уст в уста даже в сталинских лагерях. У Евгении Гинзбург в «Крутом маршруте» читаем: «Вот сегодня, например, мы заговорщическим шепотом ВЫДАЕМ друг другу Гумилева. Как он утешает здесь! Как отрадно вспомнить здесь, на Эльгене, что далеко-далеко, на озере Чад, изысканный бродит жираф. Так и бродит себе, милый, пятнистый, точно ничего не случилось…»
А когда пришли новые времена, сколько побед было дано одержать представителям мужеского пола, проникновенно нашептывающим в уши юных красавиц эпохи застоя магические строки о «милом пятнистом» жирафе? Правильный ответ: немерено.
Незадолго до революции он уехал в Европу. В Париже встречался с русскими писателями - эмигрантами. После встречи с ним Зинаида Гиппиус написала Брюсову, что Гумилев похвалялся, будто он один может изменить мир, а попытки, предпринятые до него Христом и Буддой, - неудачны. Революция застала поэта в Англии, путешествуя по которой, Гумилев знакомился со знаменитостями вроде поэта Уильяма Йейтса и писателя Гилберта Честертона. Позже Честертон вспоминал о встрече с Гумилевым:
"Скажу только, что, когда он вышел в дверь, мне показалось, что он вполне мог удалиться и через окно. Его практическое предложение состояло в том, что только поэтов следует допускать к управлению миром. Он торжественно объявил нам, что и сам он поэт. Я был польщен его любезностью, когда он назначил меня, как собрата-поэта, абсолютным и самодержавным правителем Англии».
Насчет сверхъестественной способности покидать комнату через окно у Гумилева ничего не сказано, а вот о том, что он властен над силами природы имеется поэтическое подтверждение в стихотворении «Визитная карточка», содержащего краткий и емкий автопортрет.
Русский денди
«Самый первый, некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ.
Лист опавший,
Колдовской ребёнок,
Словом останавливающий дождь…»
Тут уж сами собой приходят на ум знаменитейшие строки из его поэтического манифеста: «Солнце останавливали словом, словом разрушали города».
Никто не думал, что из своего европейского турне он вернется в охваченную хаосом Революции Россию, даже мать уже не надеялась его увидеть. "Я дрался с немцами три года, львов тоже стрелял. А вот большевиков я никогда не видел. Не поехать ли мне в Россию? Вряд ли это опаснее джунглей", - вспоминал слова Гумилева Георгий Иванов в своих "Литературных портретах".
Вернувшись в Россию, Гумилев дал развод Анне Ахматовой (до Октябрьской революции развестись с правом на повторный брак было невозможно) и через три дня женился на Анне Энгельгардт. Стал главой Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов. Писал стихи и пьесы, много переводил, читал лекции и давал мастер-классы боготворящим его молодым поэтам. Сотрудничал под началом Горького в издательстве «Всемирная литература». Последнее спасало его от нищеты и голодной смерти в страшное послереволюционное лихолетье.
Окончание здесь
Об Ахматовой:
Хроника смерти, отпевания и похорон Ахматовой