22 июня
В такой день хочется пообщаться с вами, дорогие френды. Трудно оставаться наедине с собой и с воспоминаниями. Я уже несколько раз писала в ЖЖ о первом дне войны, я его помню по минутам, но не могу удержаться и не вспомнить сегодня. Как поется в песне: «22 июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война».
Мы тогда жили в Киеве и первая бомба Великой Отечественной войны разорвалась в двух трамвайных остановках от нашего дома, на Кинофабрике. Так тогда называлась будущая киевская киностудия им. Довженко. Разрыв слышен был так, как будто бомба разорвалась в нашем дворе. Но я проснулась лишь на минуту и вновь уснула. Окончательно разбудил меня мой младший брат. Он тормошил меня и кричал: «Линка, вставай! Война! Настоящая!».
В последнее время у нас часто объявлялись учебные тревоги и также выли сирены. Мы собрались и пошли в бомбоубежище под нашим домом. Там было темновато, много народу и как-то скучно. Даже тоскливо. Я посидела немного и ушла, и больше до самого отъезда из Киева в бомбоубежище не спускалась. Я не боялась бомбежек. Наверное, мне не хватало воображения, чтобы бояться. Или я была слишком легкомысленной. Во время тревоги я могла побыть дома одна, а с тех пор как отца репрессировали, и мы втроем стали жить в девятиметровой комнате, мне это редко доводилось.
Моя лучшая школьная подруга Люся очень боялась бомбежек, ходила бледно-зеленая с огромными испуганными глазами. И ее родители на третий день войны отправили ее к родственникам в Москву. Так мы расстались с Люсей. И это было для меня страшнее бомбежек. Немцы наступали быстро, учреждения и предприятия начали эвакуироваться из Киева, и стало ясно, что нам тоже придется уехать. Тут мне впервые пришла в голову мысль, что я могу никогда больше не увидеть своего отца. К этому времени он был уже расстрелян, но мы об этом не знали. Узнали только в 1993 году. Мы знали только приговор: «Десять лет со строгой изоляцией». Мы ждали его и надеялись, что он вернется много раньше, чем через десять лет, что все эти провокации и недоразумения разъяснятся, и огромное количество несправедливо репрессированных людей вернется домой. А тут я подумала, что если отец выйдет из тюрьмы, а нас уже не будет в Киеве, то он нас никогда не найдет. Когда я оставалась одна дома, то плакала навзрыд, а когда папу арестовали, я не плакала. Я с ним прощалась именно в первые дни войны.
Наш дом выходил на Брест-Литовское шоссе. По шоссе шли войска на запад - на фронт, и на восток - с фронта на переформирование. Военные люди, шедшие в разных направлениях были разными. На фронт шли ребята такие как мы. Они смеялись, пели, а еще было такое: кто-нибудь один громко говорил с несколько вопросительной интонацией: "Победа...". А окружающие отвечали мощным хором: "За нами!". Те, кто шли с фронта, молчали. У них были какие-то опрокинутые лица и остановившиеся глаза, будто они увидели то, что человеку нельзя видеть.
Было страшно. И как-то непонятно. Потому что о войне объявили через восемь с лишним часов после того как возле нас взорвалась бомба; потому что выступил Молотов, а не Сталин; потому что Сталин обратился к народу только 3-го июля и во время выступления мы слышали дробный стук горлышка графина о стакан и понимали, что у Сталина дрожат руки. Было страшно и непонятно почему немцы наступают так быстро, будто вовсе не встречают сопротивления.
Фактор внезапности сработал с огромной мощью и определил ход событий в начальный период войны. А ведь внезапности не было. Теперь мы знаем, что и Черчилль, и даже германский посол в СССР предупреждали Сталина о том, что Гитлер собирается напасть. Но главное не они: наши разведчики и на Западе, и на Востоке, и немецкие коммунисты, и антифашисты. Сталин получил более десяти сообщений с указанием дня и часа начала войны. Но он им не верил. Те, кто, рискуя жизнью, прислал ему сообщения были разочарованы, а те, кто имел неосторожность привезти эти сведения - жестоко наказаны. Рихард Зорге погиб от рук врагов, к счастью, это не так обидно, но близких ему людей у нас в стране Сталин изрубил в капусту.
Во сколько сотен тысяч жизней нам обошлась паранойя Сталина теперь сосчитать невозможно. Когда война началась, он сразу все понял и осознал свою вину. Когда к нему вошли его соратники, те, кого он не уничтожил в конце тридцатых, кому сохранил жизнь, рассчитывая на их рабскую покорность, к тому же держа в заложниках любимых жен некоторых из них. Так вот, когда они вошли, он подумал, что они пришли его арестовать, а они пришли получить от него указания, чтобы тотчас же их выполнить. Они полностью были лишены инициативы и способности принимать решения. Если бы СССР был размером с Францию или с две Франции, или с Францию и Англию вместе взятые, мы бы проиграли войну. Мы отдали территорию много большую.
Россию нельзя завоевать. У нее огромные пространства и неисчерпаемые материальные и человеческие ресурсы, да и климат неблагоприятный для захватчиков. Мы выиграли войну не благодаря Сталину, а вопреки ему. От Сталина в ней было только невероятные потери, беспримерная жестокость командующих к подчиненным (вспомните как Жуков брал Берлин) и послевоенные репрессии против участников войны, которые были в плену, а также против разведчиков, работавших в немецкой армии и у союзников.
Я рассказывала о своем сослуживце, отбывшим срок до хрущевской реабилитации за то, что он работал в американской миссии в Сеуле и потом был обвинен в то, что работал на американцев. От Сталина еще и унижение всех участников войны. Их быстро поставили на место: им пришлось склонить свои гордые, чудом уцелевшие головы и научиться ходить на полусогнутых. А тех, кто был сильно изуродован на войне вообще убрали с глаз подальше и выслали в специальные резервации на Соловках. То, что кричали: "За родину, за Сталина!" и теперь кричат - это к реальному Сталину никакого отношения не имеет.
Я писала о том, что существуют два Сталина - реальный Сталин и Сталин мифический. Миф создал великий народ и вложил в его образ все лучшее, что было в нем самом, а также то, что он хотел бы видеть в вожде. Миф - великая сила. В нем отражается коллективное бессознательное. Освободиться от мифа все равно, что отказаться от части себя. Причем той части, которую считаешь лучшей. Не всякий на это способен и даже требовать нельзя.
А потом, после четырех лет немыслимых страданий, была Победа. Мы говорил об этом девятого мая, но я хочу рассказать, какой я запомнила Победу. Рано утром девятого мая я села в седьмой трамвай на остановке «Политехнический институт». Я тогда училась в этом институте. Я вошла в трамвай и увидела, что женщина встала и уступила место военному. Военных в вагоне было много - больше четверти пассажиров. Все женщины стали вставать и уступать им места. Военные не хотели садиться, смеялись, женщины усаживали их насильно, они сажали тех на колени, все обнимались. Счастье было так невыносимо, что нужно было его как-то выплеснуть. Ведь мы все только теперь поняли, что смерть нам больше не угрожает. Мы остались живы.
Помянем тех, кто не вернулся с войны. Помянем тех, кто умер в плену от голода, холода, болезней и непосильного труда. Будем их помнить. Будем помнить, что ничего хуже и страшнее войны быть не может. Лишь бы не было войны. Я люблю вас, будьте бдительны.