"Из его рук"
"Из его рук"
воспоминания-интервью
Владимира Юликова об Александре Мене
часть 6 и последняя
(Предыдущие части: 1, 2, 3, 4, 5)
Слева - жена отца Александра - Наталья
Я никогда не видел ни тени уныния у него. Ни тени.
Видел его очень озабоченным. Это сразу видно.
Но чтобы это было так долго, что человек был именно в унынии, изо дня в день - не помню такого. Всегда ровен, спокоен. И какая-то тихая радость, которая проявляется…
Знаешь, вот я в доме. Кто-то еще. И отец Александр подъехал. Я же иногда уезжал после литургии в Семхоз, а он куда-то ездил, возвращался. Уже слышны шаги отца Александра на лесенке, и как правило - уже смех. Кто-то на первом этаже есть, Ангелина Петровна, Федор Викторович, и у них бывали гости, родственники. Что-то он на ходу говорил - и уже слышен чей-то смех. Я всегда испытывал какую-то радость. Вот отец Александр приехал. Радостно было слышать шаги на лестнице.
С ним было потрясающе легко. Всё легко.
<...>
В прачечную. Ой, Володя, нам надо заехать в прачечную. (Это в Сергиевом посаде.) Батюшка, давайте я! Нет-нет, это я сам. Это я должен сам вс` проверить. (Там иногда могли положить чужое белье, рваное…) Мы вместе давайте с вами поедем. Уже в последние годы, когда вообще все стало исчезать… Это было жутко смешно. По дороге из Новой Деревни он говорит: надо заскочить в Пушкино, а то дома ничего нет, что-нибудь купить. Я говорю - а что сейчас купишь-то, в магазинах уже все, ничего нет. «Кулинарию я знаю, там может что-то быть». Зашли. Шаром покати. И вдруг что-то лежит. Это он обратил внимание - с восторгом причем, а я-то скользнул взглядом - и дальше, вижу - ну нет ничего. А он: ой, Володя, смотрите! Это же - и называет на латыни, что это такое. Смотрю - ценник-то есть какой-то замызганный, и там это написано, а он не глядя на ценник это назвал. Это же, говорит, из породы глистных! Это глубоководная рыба, бесчешуйчатая.
Типа угря, что ли?
Какое угря! Угорь деликатесом почему-то считается. Не помню. Он сказал, что - это ж надо, видимо, знаешь - когда сети достают - ведь в нормальные времена отсеивают все-таки рыбу, выбрасывают назад все время: во-первых, мелочь выбрасывают, она не нужна, во-вторых, сортируют же рыбу: на палубу, выбирают хорошую и все смывают назад в океан, - а когда эта голодуха-то уже поздняя началась, то все подряд в магазины шло. Продавщица вышла и с интересом так наблюдает, слушает - а он мне рассказывает, что это глубоководная бесчешуйчатая, глистная. Он говорит: «Я не уверен, что они считаются съедобными…» И когда мы приехали, тут же открыл энциклопедию Брокгауза, нашел. Было написано - полу-.
Полусъедобная?
Да. Условно-съедобная.
Но вы ее не купили.
Нет, конечно! Так это же, вообще-то, между нами говоря, - это же не кошерное, это же нельзя есть. Конечно. Иудеи не едят такое, я думаю. Да и нормальные русские никогда не ели, да и никто никогда не ел это.
***
Было. Я видел иногда его - вхожу и вижу, что человек - ну чувствую нутром, что там вижу! - чувствую, что человек так как-то крепко сидит. Он говорит: «Представляете, Володя - мать двоих детей, муж, прекрасная семья. Наши прихожане (конечно, никаких имен, фамилий, не называется). Влюбилась в 18-летнего юношу». Да, это его потрясало. Мы не обсуждали - я видел, что он просто… и он чувствовал, что я это вижу, и как-то вот задумчиво так сказал, это было в кабинете.
Я готовлю что-то там на кухне, сейчас будем обедать, он заходит.
Я говорю - батюшка, а вот как вы (я это переживаю, потому что, во-первых, вижу, как он это переживает, во-вторых, мои бесконечные переживания семейные и вообще, и всех друзей, и кто только не развелся - и везде какие-то проблемы) общаетесь с женщинами такими внешне часто привлекательными, молодыми, которые вам рассказывают о себе так… и вы должны настолько погрузиться в их ситуацию… как-то это не мешает?
Он: что мешает?
- Ну как же, это же такое интимное общение и такое участие, которое принимает священник, еще он со своей способностью излучать любовь - не может, мне кажется, в этом вопрос состоял, в этом вопросе был намек просто - не может не возникать взаимоотношение мужчины и женщины.
Он мгновенно говорит: «Я занят другим».
А я, говорю, - мне же приходилось ему исповедоваться - я должен себя контролировать, потому что все время лезут ненужные мысли, ненужные чувства.
Мгновенный ответ: а у меня никогда этого не было. У меня это совсем не так. У меня этого совершенно нет.
Как-то он одной фразой сказал, сразу. Вот он с детства такой.
*
Елена Семеновна, мама Александра Меня
Новая Деревня. Приходят несколько человек.
Елена Семеновна сидит, мама. Солнечный день.
Не одна мамаша, вваливаются во двор, идут. Как всегда Елена Семеновна сияющая, улыбается.
Они спрашивают: вот мы к вам пришли, Елена Семеновна, задать вам вопросы. Так торжественно.
Она - растерянно: «Ну, задавайте...»
И первый же вопрос: скажите, вот как вы - а у них детишки маленькие - как это вы воспитали таких замечательных двоих сыновей?
Она говорит: «Не знаю… Они сами…»
Павел (на руках у матери) и Александр с родителями
Или на Серпуховке.
Чудесная улыбка. Никогда не слышал, чтоб Елена Семеновна говорила громко.
Очень приятный тембр голоса, тихо. На столе уже все стоит, кто-то в комнате, я, Павел, - не один человек. «Павлик - читай». Как это сказано! Таким тоном - ну я не знаю, английская королева только таким тоном говорит. Стоит уже седеющий Павел и безукоризненно, как ребенок - ты знаешь это православное довольно-таки длинное полностью все отчитывает правило.
Ты помнишь у нее шкафчик с иконами?
…Который, если могли появиться посторонние, на всякий случай закрывался.
Когда мы ждали врачей из «Скорой», да… И она еще просила: «Уберите печатный материал».
Ведь это всю жизнь. Такой фон.
Вызывать меня начали сразу, как только мы с отцом Александром сблизились - в военкомат (ГБ именно в военкоматах иногда устраивало допросы - tapirr) и прочее.
Ну, тогда не пугали, не давили особенно, ничего. Но их всесилие - они умеют это показать.
Помню обыск-не обыск накануне 85-го. Ранний какой-то обыск, совершенно для меня неожиданный. Тогда и у отца Александра был обыск - Борисова. Я не помню, это у отца Александра надо спросить, в связи с чем такая серия прошла. Потом они как-то отстали. Может, какое-нибудь интервью где-нибудь он дал, какая-нибудь в связи с ним публикация, и они должны были отработать по этой публикации. Но не было зверского указания их растрепать или раскидать, посадить и прочее. Реакция была такая. Погрозить пальчиком. Может быть, перед Олимпийскими играми профилактически что-нибудь делали.
Они хотели его растрясти. Но он ведь как океан, его расплескать было невозможно.
Те, ради кого бы я хотел передать что-то, чтоб они прочли и узнали отца Александра - это простые, как раньше говорили, советские люди, а теперь - ну, вот мы здесь жители. Живем. Отец остался жить. Потому что… Вася Косенко мне как-то говорит: ты знаешь, что отец Александр такому-то (не помню, фамилия типа Гольдфарб) не рекомендует ехать в Израиль, что это он? Полузнакомый какой-то из прихожан, программист. Я говорю - Вась, что, сам не можешь у него спросить? А тот говорит: ну, тебе это проще. Мне это запало; я тут же чуть не на следующий день с ним еду в машине, и я говорю - батюшка, а что же - называю фамилию этого человека - вы не рекомендуете ему уезжать? Он довольно-таки твердо ответил: это же меня спрашивают. Мол, это мой ему ответ.
Он всегда говорил, что наша душа здесь, в привычной обстановке - как бы прикрыта, ее самые уязвимые места как бы прикрыты латами. И когда человек выезжает, то выясняется, что у него какие-то есть места абсолютно ничем не прикрытые. И очень больно человеку иногда бывает то, что для, наоборот, местного человека совершенно не больно и совершенно не представляет собой никаких проблем. Возникают самые неожиданные проблемы у людей в связи с переездом в другую страну. Самые неожиданные и очень болезненные. Как латами прикрыто тело человека, так наша душа благодаря тому, что мы здесь выросли, от чего-то, что было бы трудно иностранцу, защищена - мы ничего, мы переносим это легко. И наоборот, там этому человеку абсолютно невыносимо.
«Я все совершил», его слова. Ведь если идти за Христом, то так и заканчивается жизнь. Кровь. Крест.
***
Сидим с Алей обедаем, мороженое сунули в холодильник.
Первый звонок. Рыдающая женщина.
Говорит - убили отца Александра.
Я смотрю на Алю, ничего не говорю. Не пойму, кто рыдает, не пойму что. Бросает трубку. Пьяная, что ль, какая-то?
Второй она раз звонит. Опять, более членораздельно, опять не понимаю, что происходит. Думаю - что случилось такое, убили какого-то Александра. Убили. Что? Александра Борисова? Или отца Александра Меня? Але ничего не говорю.
И тут звонит Александр Борисов. Я чуть ему не сказал - значит, не вас.
Он мне: «Слышал?» Я сказал нет, хотя только что был звонок.
«Только что по радио сказали - убили отца Александра».
Я на самом деле слышал, я боялся это произнести. Кто-то что-то сказал, и я не понял ничего, какое-то всхлипывание. Но раз он говорит - по радио слышал...
«Ты едешь?»
Я говорю - Аля, все, заканчивай. Сейчас поедем. Не говорю что.
Она: что-то случилось? Я говорю - я еще толком не знаю. Тут же он перезванивает, отец Александр Борисов, и говорит - заезжай за мной.
Выскочил на окружную, включил фары, аварийную сигнализацию, педаль - всех обгоняю, несусь - воскресенье, обеденное время, солнце. И они машину ГАИ поставили поперек шоссе и меня остановили.
Я притормозил и сказал: убили отца Александра Меня, вы слышали по радио. Говорят - слышали, ну и почему надо так нестись сломя голову? Это, говорю, - ее дедушка. Как ни странно, - это же был уже конец перестройки, но люди тогда еще по привычке слушали радио. И я даже еще имел наглость им сказать, что - предупредите остальных, чтоб меня не останавливали. И они сказали - хорошо. Так и выполнили. Я ехал очень быстро. Приехал за отцом Александром - и опять так же понесся. Он сказал: не надо так нестись, ничего не исправишь. Приехали в Новую Деревню. Вышли. Наташа уже в черном. А рядом здоровенный такой мужик был, майор милиции.
Она села в машину, и мы поехали в Сергиев Посад, чтобы найти, куда его отвезли. Потому что она говорит: я не знаю, куда его отвезли. Выяснилось, что в Сергиевом посаде два морга. Когда мы поехали, этот майор сел с нами. Он от нее вообще не отходил. И нам помогал во всем. Надо было дать телеграмму Мише и Ляле, которые в это время были в Италии. А такие телеграммы о смерти нельзя посылать без справки о смерти.
Мы первым делом заехали на почту. Я подошел к окошку. Подаю телеграмму. И этот майор наклонился, сказал: передавайте. Передавайте. Наверное, эта телеграфистка его знала в лицо. А может быть, достаточно было человека в форме. Когда мы сели, только что отъехали от Новой Деревни, - он же милиционер, - естественно, первый же вопрос, он спросил: а как вы думаете, кто это мог быть? «Никак не думаю, я совершенно ошарашен, и мне нечего сказать».
А он сказал: ну, может быть, вы знаете, какие-то были враги отца Александра. Он заметил, как меня покоробило «враги» - «Ну, может быть, недруги?» Сзади Наташа с Алей, а он справа от меня впереди. И Аля сидит молча, и у нее только слезы. Я говорю: Аленька. Скажи вот товарищу майору - видела ли ты когда-нибудь в жизни, чтобы дедушка взял газету, как я, и муху на кухне где-нибудь прибил. Это невозможно, говорю. У него такое отношение было к природе, к природному миру, что он муху не прибьет, какие там враги…
Более того. Есть такая замечательная фотография. Я много раз его видел под этими елями, ты знаешь, да? во дворе там столик и скамеечки. Он сидел там, ставил машинку летом и работал на улице. Он сидит, и - комары же! Подходишь - батюшка, комар на лбу! не треснешь же гениального человека, не треснешь же ему по лбу - этого комара. И он никогда не делал вот так как я - шарах и еще смотришь - о, успел укусить, вон кровь. Он всегда прогонял только. И я ему это описал - что он и комара-то не прихлопнет, который уже его кусает. Это абсолютно невозможно. Исключено.
Отпустили этого майора и поехали в морг. Мы нашли сначала морг и успокоились, потому что Наташу это волновало. Потому что мы же не просто так поехали посидеть рядом, помолиться, посетовать, посыпать голову пеплом. Мы поехали помочь ей. Наташа беспокоилась. Ну и что делать-то теперь, это же - исчез человек у жены. Куда взяли? Вспоминай Евангелие. Куда унесли тело Господа нашего? Куда унесли? У нее одна мысль была, она жена, - где он? Что ж делать теперь? Только что был живой, веселый, такой замечательный муж - нету. Где он? И мы поехали и нашли, сначала в один - сказали нет, где она считала. Есть еще один морг. Поехали в другую больницу. Приехали, ничего нам не открыли, сказали - да, здесь. Приезжайте завтра, все уже закрыто, никто не работает, все - вторая половина дня была, воскресенье. Приезжайте завтра. Сказали, что привезти с собой.
Помнишь домыслы о том, почему накрыто было лицо, якобы изуродовано. Я сфотографировал его в морге немножко с чувством такого оторопения, как он прекрасно выглядит. Фотоаппарат я в июле привез из Брюсселя. В июле! Так хотел отснять его наконец-то на цветную пленку. Полтора месяца прошло, за полтора месяца не мог щелкнуть его. У меня до этого был только отцовский «Зоркий». Первое, что купил, - Кодак, цветные эти пленки из-за границы я привез. Возил в машине, все время думал - приеду, сниму.. Приеду, сниму. Приеду - сниму. Ну вот, снял.
Около дома, у калитки милиционеры шлепают в сапогах. «Володя. Смотри, они же наступают в кровь», - Алик Зорин мне говорит. Небольшая такая лужа у столбика левого. Он был, столбик, в крови. Кровь-то через несколько дней - дожди же, осень - отмылась потихоньку. А рядом была куча песка. Взяли у Билины лопату, песком все присыпали, собрали в пакет - такой мощный пакет песка, пропитанного кровью, я положил в машину. И вот следующие двое суток до похорон возил в машине, все время думая - как его сохранить, ну как бы… Католики бы, конечно…
А я сохранила.
Ты сохранила?
Мы собирали песок у калитки 11 сентября. Я его высушила на листах бумаги. И в Тэзе передавала…
Ну, а мы вот этот пакет… Во время панихиды я Алику говорю: вот, могила пока - может быть, высыплем туда? Он говорит: давай. И мы как бы похоронили, подошли и туда высыпали, прямо в могилу.
Алик мне - в эти печальные дни мы часто с ним ездили, что-то делали, помогали, - сказал: знаешь, ведь вот совсем недавно он что-то обсуждал и говорит - а это вот Володя сделает. А я переспросил: какой Володя? Он говорит: мой Володя. Я запомнил. Это как высшая награда. Как орден повесил.
Кто в действительности убил, трудно сказать. Меня когда вызывали на один из первых допросов, сначала там портрет одного человека, такое исступленное лицо, показывают - не видели ли вы его после похорон, во время похорон - нет, говорю, я не помню такое лицо. Как же, вспомните, вот - и показывают. Потом длинный разговор, потом показывают другое: вместе два, по-моему, даже, или они так как-то соединили две фотографии, у меня в памяти сложилось - два: послушник из Троице-Сергиевской лавры и еще какой-то молодой человек. Вот они в этот день исчезли из лавры. Нехорошие такие лица. Пропали - причем они надолго пропали. Видимо, только когда им сказали - ну ничего, все в порядке… Позже я у этого - Паршиков, по-моему? - я спросил его: как-то у вас были такие фотографии - как, они появились? Да, - говорит, - но с ними все в порядке. Почему он мне сразу ответил? Почему он сразу их вспомнил? Почему, если это эпизод, чепуха - он должен был - кто, кого вы имели в виду - где, когда, чего? - он же уже третий, по-моему, следователь. А может быть, я путаю - я же не следователь. Я же тщательно это все не отслеживал.
Видимо, на них произвело впечатление, что в первые часы после убийства я ездил туда, сюда. Ну, во-первых, я единственный на машине, как всегда, и это, естественно, бросается в глаза. Единственная машина стоит около дома. Единственный, кто выезжает, отъезжает, суетится. Они как- то на меня рассчитывали, видимо, на какие-то подробности. И вообще это их принцип, понимаешь - искать там, где светло, где фонарь светит. А что искать, где темно - там же ничего не видно. Они ищут…
***
…Нет ни таких амбиций, ни даже желания. Есть одна четкая цель. Оля! Ты сказала: помрешь ведь! И вот это «Помрешь ведь!» нас подстегивает успеть сделать то, что мы обязаны сделать - как слуги ничего не стоящие. И если я помру и тут же обнаружу - ах, какой дурак, как бывает, куда-то приезжаешь и - ох ты, забыл вот это взять, хлопаешь себя по лбу - вот дурак, что ж я такое! нужно вернуться назад! - но куда хуже, когда мы помрем и хода назад нет, и мы будем криво улыбаться при встрече с батюшкой и говорить - да, батюшка, я такой дурак, что ж я вот это упустил, и вот это, и вот это. Возил с собой фотоаппарат…
Мы все здесь
Я прошел в комнату. Прилег на диван. И тут вижу: батюшка. В рясе. Улыбается. Я говорю - батюшка, ой! Ты понимаешь, это же дыхание перехватило, такая радость! И я думаю - вот, вы же видели, все, спасибо, вот получилось! Мы так вам благодарны! Это не говорю я - дыхание! А он говорит: «Я ваш должник». А я оторопело… и он так исчезает… и я только вслед не кричу, а как бы говорю - я могу только мечтать о таких должниках. Это не первый разговор с батюшкой после смерти. А я всегда после этого контакта - сердце колотится так, что кажется, сейчас выпрыгнет из груди. Радость - рот до ушей, потому что ты счастлив просто. Его так радостно видеть, его слышать! И вот с ним - как бы кратчайшая беседа.
А до этого… Я рано утром вижу отца Александра. В Новой Деревне. Радостного. В этой своей рясе белой, помнишь, летней такой. Я его вижу, и рядом - ты, должно быть, не помнишь - в приходе была такая женщина, маленькая такая, в платочке, маленького очень роста, дебильная от рождения.
Знаю. Зинуля. Зинуля ее звали.
Зинуля? Она, помнишь, с третьей тарелочкой ходила, когда они, знаешь, так смешно… и она же мычала, она ничего сказать-то не могла. Помню, когда я в храм входил, она подходила, за руки цеплялась и мычала что-то мне, она же ни здрасьте, ни до свидания сказать не могла. И вот я вижу отца Александра. Я как всегда приезжал, и он старался меня чем-то покормить, потому что мы куда-то ехали на машине и я вечно голодный. И тут чашка на столе, и - не Мария Яковлевна, а еще другая женщина была повыше, тоже готовила ему там, она говорит: вы будете чай или компот? А я-то - во сне это, но у меня установки твердые, у меня же гастрит, кто же чай на голодный желудок пьет - компот, конечно. И она мне наливает компот. А в это время вот эта Зинуля - она же дебильная - она шлеп туда же из чайника! Я поэтому ее узнаю, потому что она такой поступок делает неосмысленный, в компот чай. А я говорю: ну ничего, это же чай, компот не испортит. И поворачиваюсь к отцу Александру - рад так до ужаса, что я его вижу. Ничего не происходит, никто ничего не говорит. Я только ужасно рад и хочу… а тут вот эта суета с компотом-чаем-то, и я никак не могу - я хочу ему что-то сказать радостное, но это же во сне, ты понимаешь, - на грани сна и бодрствования, как говорил батюшка. Это же такая какая-то вынужденная ситуация. Ты хочешь как наяву что-то делать. А ты же не наяву, ты же спишь. А вместе с тем все-таки ты как-то действуешь. Как спеленутый, и язык у тебя такой же. Я к нему поворачиваюсь и не нахожу ничего сказать как - вот, и она здесь? - потому что я вспоминаю, - кто же это? А он говорит: «Мы все здесь». И я хочу еще один вопрос, и тут он исчезает, и все они исчезают, и он говорит: «Отцу Александру привет передай». (А я немножко мучился, что так получилось, наш как бы разрыв.) Сажусь вот с этим расставанием. А рядом у меня телефон. Сижу - никого нет, рот у меня до ушей от счастья, сердце колотится. Только что батюшку видел! Так. Набираю телефон, звоню. Андрей Еремин: Алло… Я говорю - Андрей! А вот помнишь - такая была, вот не помню, как ее звали… - нет, говорит, не помню. А ты чего, говорит, в такую рань звонишь? Я смотрю на часы - ой, говорю, Андрей, извини! Я только что… с батюшкой разговаривал. Как, говорит, разговаривал? И что он сказал?! Я говорю: да нет, ничего особенного. Вот не пойму; сон - не сон… нет, подожди… и хлоп трубку. Набираю Алику Зорину, он же рано встает. Звоню. А это было - Андрею позвонил, еще семи не было, а тут - ну, Алику уже, наверное, минут 10 восьмого. Он рано встает. Звоню: Алик? Алло. Ты проснулся? - А что?.. - а я говорю: ты знаешь - только что вот с батюшкой вроде разговаривал. Ну да? - говорит. - И что он про меня сказал? Я говорю - нет, про тебя ничего. А вот, говорю, Андрей, я ему уже позвонил, не может мне сказать - скажи мне, вот эта вот… и опять, как тебе, говорю - вот такая… он говорит: откуда, Андрей-то позже появился. Ее же машина задавила.
Ах да, ее же машина сбила! Я помню. И сколько ж лет это прошло? Алик говорит: сколько лет прошло… А-а-а! Тогда все понятно зачем. И хочу трубку положить. Я-то зачем им звоню. Зачем она была? Зачем она была в кадре? Ведь я ее совсем забыл. Роли она в моей жизни, жизни прихода никакой не играла. Вспоминай. Ты помнишь, она же такая маленькая, в этом белом платочке, такая ходила, вот такусенькая. Не мычала даже, толком ничего сказать не могла, ну ничего. Вот она зачем? чтоб ты не подумал, что это сон! Потому что я ее забыл напрочь. С какой стати она мне во сне? Зачем она мне нужна? Что она мне может сообщить, ее появление? Я же затем… Я ж задал вопрос ему: а - и она здесь? Я вспоминаю, кто это: Мария Яковлевна, к этому времени умершая, эта вот - Зинуля, ты говоришь? - Зинуля, отец Александр и вот еще одна женщина, тоже давно она умерла, повыше ростом, ты могла ее не помнить, тоже она была в белом платке. Марии Яковлевны не было в этом кадре. А явственно так! А самое главное - в 7.20 звонок в дверь. Кто это такой? Иду, дверь открываю. Отец Александр. И с порога начинает говорить. Про проблемы. А мы накануне - ну не очень хорошо расстались. На меня не смотрит. А я стою - вот только это произошло, и звонок Андрею, Алику, я только осознал, что это не сон. Я стою, он говорит. Я на него смотрю со стороны, а сам улыбаюсь вот этому своему состоянию радостному. Он повернулся. «А ты что смеешься?»
***
Я заболел. По глупости - лежал под чужой машиной на снегу, подрабатывал, не заметил, как застудился. Болел, и он решил меня навестить. Я в такой ажиотаж пришел от радости. Отец Александр приедет! Потом подумал - да нет. Я ему напишу - тогда же, не забывай, сотового телефона не было, - я ему напишу письмо: не надо приезжать. Спасибо и все, не надо приезжать. А сидя дома, я посматривал немножко телевизор, и в этот раз опять кто-то из космоса прилетел. Помнишь - эта стандартная встреча, довольно-таки милая, да?
Когда Гагарин полетел в космос, это было совершенно эпохальное событие. Люди поперлись сами на Красную площадь. Неорганизованно. Какие-то - впервые за многие десятилетия сами написали на бумажках - листовочки держали. И они не знали первый день: разгонять? не разгонять? Начальство молчит. А что разгонять-то, люди радуются и ура кричат, да здравствует Юрий Гагарин. Они не знают - с другой стороны, «ура КПСС» не кричат. А с третьей стороны, и против ничего не кричат. А вдруг начнут? Они очень растерялись. Но умудрились - школьные занятия не закончились - позапирали нас в школе, не выпускали. Чтоб мы не могли выйти из школы, чтоб на Красную площадь не пошли. Учителя куда-то как-то все пропали. Все слушали радио, наверное, я не знаю. Какая-то глупость была в стране. Потом нас выпустили. Пришли домой - сказали, что полетел Гагарин. Ну тут все сидели - все, знаешь, как в перестроечные времена, - никто ничем больше не занимался, кроме как смотрели телевизор, слушали радио.
Ну, а это уже было позже, конец 70-х, уже лет 15 прошло. Я ему написал такое трогательное письмо, спасибо.
Спасибо, не приезжайте?
Да. Я совершенно не болен, просто немножко покашливаю, правда, это действительно воспаление легких, - и какие-то свои размышления. В частности, сказал - батюшка, я вот думал, как вот вы приедете, вообще мне рекомендуют из дома не выходить, я никуда не выхожу, - и чем я вас угощу и прочее. А главное - это все чепуха, - я думаю, когда мы помрем, ведь это будет какая встреча! И я себе представил, как вас будут встречать. Если космонавтов так встречают на земле - как вас будут встречать на небе. И все, на этом закончил, послал письмо. Он не приехал.
