Владея пространством и временем
Окончание
Начало здесь, здесь и здесь
Валя нутром чуяла, что я в неё влюбился, хотя об этом с моей стороны ни слова не было сказано, и, не подавая мне никаких надежд, всё же не прогоняла прочь окончательно, а фотографировалась рядом со мною. Её молодой человек Ваня, тоже влюблённый в неё до безумия, по-видимому, был так же скромен и робок, как и я, и ни при встречах ни в письмах не делал ей предложений (о чём жалел потом всю жизнь), не обсуждал дальнейшую семейную жизнь, а Вале шёл 21-й год.
[Более того: мама говорила, что Ваня уехал куда-то по распределению после окончания учёбы и вообще не писал ей писем, неожиданно явившись спустя много месяцев, чтобы... жениться на ней, но застал маму уже замужней и даже беременной Лилей. Ваня умолял маму развестись с моим папой, обещал любить будущего ребёнка как своего, но мамочка моя была Татьяной Лариной, Наташей Ростовой и всеми тургеневскими девушками одновременно - и отказала Ване. Вспомним, как мой папа спохватился в случае с Тоней Малютиной... и в очередной раз благословим небеса: Лиля-то всё равно уже родилась бы, а вот моё появление на свет через четыре с половиной года оставалось в тот момент под о-о-чень большим вопросом.]
В следующем году ей предстояло ехать куда-то в село в чужую сторону, а как там сложится жизнь - неизвестно. Поэтому, несмотря на любовь к Ване, Валя всё-таки не сидела взаперти одинёшенькой и при случае могла осчастливить понравившегося молодого инженера [а то есть папу], если у Вани до того времени не созреет намерение ограничить свою жизнь семейным кругом.
Я всего этого не знал и принялся ухаживать за Валей потому, что чем больше её видел, тем сильнее в неё влюблялся.
Моё чувство к ней не было похоже на те, что я испытывал при встречах с Таей или с Валей Краснокутской. Тогда я терялся, сгорал от их взглядов, считая этих девушек особыми высшими, неземными существами. Валя Жмаева была для меня земной, живой, не выдуманной девчонкой. Милая и нежная, она вызывала во мне такое чувство, какое вызывает прелестный ребёнок у матери или у отца при общении с ним, когда хочется схватить этот маленький беззащитный родной комочек, крепко прижав его к сердцу, и беспрестанно целовать в губки, в глазки, в щёчки, обцеловать и обласкать всё дорогое тельце до последнего пятнышка. Подобное состояние охватывало меня при встрече с Валей, и мне очень хотелось всегда видеть её. И я старался проследить её путь от квартиры до института и обратно, запоминать время, когда заканчиваются занятия в их группе в интересующие меня дни, и как бы случайно шёл ей навстречу, а потом шёл с ней обратно. Валя несколько раз попадалась в ловушку, но в большинстве случаев я долго бесцельно бродил вокруг пединститута или по улицам города и не мог встретиться с милой девушкой.
Как выяснилось позже, Валя, увидев меня, торчащего на тротуаре улицы или неподалёку от института, старалась шмыгнуть куда-нибудь в другой переулок и, обежав то место, где я её ждал, благополучно избегала встречи со мной.
Я же, как наркоман к наркотику, всё больше и больше к ней привязывался и часто ловил себя на мысли, что она становится для меня самым дорогим существом на свете.
Воля, подружка, что вместе с Валей снимала угол в доме по ул. Дзержинского, готовилась к супружеской жизни с молодым офицером и старалась просветить Валю в некоторых тонкостях интимной жизни с мужчиной, но Валя ничего не понимала, так как была слишком чиста и наивна.
Ей казалось, что эта тайна может быть разгадана только после замужества, и главным во взаимоотношениях с мужчиной было для неё не познание таинств сладострастия, а сохранение инстинкта продолжения рода в семейном очаге, созданном и хранимом собственными руками. Так ей внушали и родители, люди чрезвычайно морально чистоплотные, верующие во второе пришествие Христа и царство небесное. [Собственно, только дедушка Павлик, чудесным образом уверовавший на войне, - бабушка Маруся в вопросах религии была как бабушка Алёши Пешкова: у неё был «свой бог».]
Она слишком дорожила своей репутацией и, несмотря на то, что юноши вились вокруг неё как мухи около мёда, никому не позволяла даже себя поцеловать.
Только Ваня Ковалёв, по праву любимого, бережно хранил в памяти сладость её губ. Он целовал её робко и нежно и не позволял себе ни одного малейшего лишнего движения.
Любовь их была платонически чистой и светлой, похожей на описанную в «Тристане и Изольде», с той лишь разницей, что им в любви никакой король препятствий не чинил. Но проза жизни понемногу омрачала их отношения. Девушка должна была знать о дальнейших намерениях своего милого, ведь жила она в реальном, а не в сказочном мире и в свои двадцать лет вполне созрела для реальных, а не мысленных поцелуев любимого. Но последний из-за скромности и писал ей не очень часто. Это обстоятельство вдохновляло меня на более решительные действия, но всё-таки поцеловать Валю или даже приблизиться и обнять её смелости у меня не хватало.
Да и не желала она долго оставаться наедине со мной, быстро убегала в дом, оставляя меня в неведении вместе с сомнениями и надеждами. Иногда я, раздосадованный, давал себе слово больше не видеться с Валей и выдерживал неделю-другую, но стоило случайно с нею встретиться и посмотреть в её чистые искристые глаза, услышать нежный хрустальный голосок, как во мне с ещё большей силой вспыхивало негасимое желание не расставаться с нею.
Но однажды я рассердился не на шутку.
Прогуливаясь по городу с Вадимом, мы встретили Валю с её подружками и присоединились к ним. Мы болтали о разной ерунде. Я шёл рядом с Валей, держась за её милую ручку, и смотрел на её прелестное лицо. Как вдруг на велосипеде к нам подъехала знакомая Вале девушка. Валя попросила у неё велосипед покататься, так как велосипедисткой была отменной, уехала куда-то и не вернулась. Мы ещё долго гуляли по проспекту Богдана Хмельницкого, я ждал возвращения Вали, но моя звезда не появлялась.
Настроение у меня испортилось, я с нетерпением ждал Валю и лишь когда все стали расходиться, понял, что Валя умышленно сбежала от меня.
[Ещё бы: на велосипеде мамочка научилась ездить ещё в детстве - у них на двоих с дядей Толей был велосипед. Ай да мама!]
Гордость моя была уязвлена, и мне стало ясно, что я не нужен Валечке. А когда я увидел её на улице Карла Либкнехта гуляющей под руку с молодым лётчиком-лейтенантом, окончательно убедился в этом.
Да, права была знакомая мне девушка Надя Сорокопуд, которая советовала мне рубить дерево по себе. Валя, по её мнению, была из числа институтских красавиц и была достойна любви красивого лётчика или моряка, а я - заурядный парень с заурядной внешностью - должен был и жениться на такой же заурядной.
Больно и обидно было сознавать, что я недостоин любви незаурядной девушки, но время - великий лекарь.
Я стал избегать встреч с Валей или делал вид, что не замечал её, когда мы встречались нос к носу по дороге институт, и постарался отвлечься от переживаний и страданий по ней, ухаживая за другими девушками.
[И они с Вадимом и сокурсником Вадима Володей Балла познакомились с двумя сёстрами - Катей и Олей.]
<...>
На 8-е марта нас с Баллой Катя и Оля пригласили отпраздновать международный женский день в их доме.
Кроме нас там были и другие юноши и девушки, знакомые хозяйкам. Вечер прошёл довольно весело и без приключений, но я не был доволен. Ни Оля, ни Катя не заинтересовали меня: все мои мысли были заняты Валей Жмаевой.
Мне казалось, что я не совсем безразличен ей: при встречах она так смотрела на меня, будто я перед нею провинился, и старалась поскорее отвести от меня взгляд, выражающий плохо скрываемое уязвлённое самолюбие. Я смотрел на неё точно так же, но сердце у меня трепыхалось, словно в руке пойманная голубка.
Но однажды я не выдержал и заговорил с нею. Валя вспыхнула, лицо её осветилось чудесной улыбкой, и от этой улыбки вокруг стало так светло и тепло, будто на пляже в солнечный летний день.
Валя рассказала, что в пятницу поедет домой в Приазовское, а завтра гулять не пойдёт, будет варить вареники. «Ой как хочется вареников, - притворно воскликнул я, - пригласила бы нас с Вадимом». - «Приходите, - весело проворковала голубка, - вареников не жалко».
[Это не совсем штамп: всю жизнь папа говорил маме: миленькая (что ты, миленькая?), родненькая (да родненькая! чего ты обижаешься?), голубочка, а детям - чужим и своим: маленький, маленькая (что ты плачешь, маленький?), а мне - диляпик.]
На следующий день мы с Вадимом отправились в гости к Вале. Валя, красивая, с распущенными льняными волосами, тоненькая и милая, хлопотала около кастрюли, где доваривались вареники, Воля Харченко сидела за столом. Девушки пригласили нас сесть за стол, и Валя поставила перед нами тарелки с варениками. Вареники с сыром купались в сметане и были так вкусны, а Валечка, разрумянившаяся и весёлая, так прекрасна, что мне казалось, будто я попал в рай. Вадим с удовольствием уплетал вареники и похваливал, я вторил ему, девушки были счастливы.
Праздновать первое мая милые наши девушки пригласили нас в квартиру Инны Бобылевой. Их решение было продиктовано, по-видимому, тем, что Таня Барахта очень любила Вадима, а Валя видела во мне влюблённого и достойного внимания. Да и Вадим ей нравился немного.
Инна и Шура тоже надеялись на что-то, и мы были приняты в компанию.
Праздничный стол был уставлен разными закусками и бутылками с водкой и вином. Когда все уселись за столом, хозяйка провозгласила тост «за дружбу», и мы выпили по рюмке водки. Завязался оживлённый разговор. Тосты повторялись раза три, мы с Вадимом прилежно глотали водку, а девушки маленькими глоточками пили шампанское.
Разгорячившись и глотнув рюмку водки, я потянулся за стаканом, стоящим около одной из девушек, наполненным до краёв жидкостью, и, думая, что там вода, запил содержимым выпитую водку. Содержимое стакана (это была чистая водка) смешалось с поглощённым ранее алкоголем, забегало по жилам огненными струями, кровь прихлынула к голове, а потом отхлынула к ногам, и я погрузился во мглу. Как закончился вечер - не помню. Очнулся я утром на своей кровати в комнате, где мы жили с Вадимом. Солнышко ласково заглядывало в окошко, а я не мог оторвать от подушки голову: там шумело и гудело, что-то переливалось, и ломило виски. Меня тошнило и бросало то в жар, то в озноб, в животе кишки урчали и дрались между собой...
Целый день второго мая я пролежал на кровати, ничего не ел и ничего не пил.
А Вадим вместе с девушками, уже в комнате Вали Жмаевой и Воли Харченко, весело смеялся, слушая их лепет.
Оказывается, после того, как я безнадёжно уснул за столом, Вадим погрузил меня на свои плечи и потащил домой. Валя Жмаева поддерживала мою голову, помогала Вадиму, а я, как мешок с мукой, болтался на спине друга. Уложив меня спать, Вадим отправился к девушкам, и они ещё долго рассказывали пристойные анекдоты и смеялись. И второй день мая мой друг провёл в обществе милых девушек. Валя веселилась вместе со всеми и обо мне, вероятно, не вспоминала. Милая Валечка! Если бы ты знала, что ждёт тебя в будущем, какие испытания и лишения готовит тебе судьба, ты бы десятой дорогой обошла то место, где впервые встретилась со мной. Ты бы не стала вместе с подружками дарить мне букет цветов в день, когда я на отлично защитил дипломный проект, и не отвечала бы на мои письма, которые присылал я тебе из Псковской области.
[Папа самокритично намекает на свою борьбу с «искушениями сатаны» (алкоголь!), которой были отданы первые 15 лет совместной жизни, но, во-первых, в результате хоть и долгой борьбы сатана был посрамлён навсегда, и последующие 37 лет были абсолютно трезвыми, а во-вторых, а как же я? И в-главных: жили они вместе долго - 52 года, до самой смерти, - даже если не всегда счастливо, - и умерли фактически «в один день», с разрывом в два месяца, мама после папы; и причина была простая: вместе они составляли единое тело, как сиамские близнецы, сросшись за годы совместной жизни, и вторая просто «истекла кровью» после смерти первого. Это была судьба, которую, как известно, конём не объедешь, - да и поди попробуй не ответить на такое письмо...]
К моему огромному сожалению, на этом (почти на этом) папины мемуары обрываются - дальше идёт «кинематографический наплыв» (или скорее это был «наплыв)»: воспоминания о юности были включены папой, как в оправу (траурную рамку), в описание посещения им вместе с мамой (моей бабушкой Настей - Анастасией Климентьевной) кладбища и могилы отца (дедушки Андрея - Андрея Митрофановича) в 1975 году. (Мы жили уже в Сумах - после Приазовья, Нововасильевки и Балок той же Запорожской области, а папины родители всегда оставались в Макеевке.) После этого ещё несколько страниц, посвящённых тому же (1975 года) периоду жизни, - и всё.
Но...
Но об этом «но» я скажу чуть позднее (да и страниц с более ранними событиями: довоенное детство, война, послевоенные годы до поступления в институт - ещё очень много, и я буду публиковать их постепенно).
А пока почитаем (ключевое для папы) размышление о жизни человека во вселенной (которой - Вселенной - он посвятил практически все последние годы жизни... и я думаю, что мемуары он потому и не закончил, что занялся разработкой «новой теории Вселенной»):
* * *
«Ну пойдём, сынок, - раздался приглушённый голос моей матушки, - пусть ляжить, царствие яму́ небесное».
Я очнулся от грёз, посмотрел на могилу отца, вокруг которой матушка вырвала лишнюю траву, оглядел оградку, и взгляд мой перенёсся на лес крестов стальных и деревянных, островерхих и плоских памятников и могильных плит, множество оградок и столиков в них. Передо мною лежал город мертвецов, не менее огромный, чем город живых.
Тут были все равны между собой, никто никого не угнетал, никто никого не обманывал. Все были одинаково бедны, ибо не имели никакой собственности, и все были богаты, ибо все сообща владели пространством и временем, которые были для них бесконечны.
Продолжение (то есть начало папиных мемуаров) следует (см. новый тег).
Ведь всё время и пространство - наше, мы им (бедные!) владеем безраздельно и царски - стало быть, успеем рассказать всё.
Папин институт - тогда МИМСХ (Мелитопольский институт механизации сельского хозяйства), сейчас аграрная академия (первая чёрно-белая фотография из нашего семейного альбома, остальные - из инета):
Мамин институт - педагогический, ныне университет (чёрно-белая фотография тоже из инета, это довоенный вид здания):
Мамины, папины и мои диплом и выписки - из которых отлично видно, как не любила мама отвлечённых умствований (см. оценки за дипломные и курсовые работы) и какие причудливые плоды может давать соединение разного «генетического материала», к тому же я не была влюблена в студенческие годы, оттого училась в целом успешнее обоих родителей («вiдмiнно» - это отлично, «добре» - хорошо, «зараховано» - зачтено):
Папина выпускная групповая фотография (к сожалению, только сфотографированная в полутёмной комнате - у нас не было такой, эту я сфотографировала, будучи в гостях у Марии Прокофьевны Кровиковой, муж которой учился вместе с папой, - второй хозяйки нашего Нововасильевского домрайсада - после нашего отъезда из Нововасильевки, да и то чудом успела - М. П. умерла 11 октября 2015 года):
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Начало здесь, здесь и здесь
Валя нутром чуяла, что я в неё влюбился, хотя об этом с моей стороны ни слова не было сказано, и, не подавая мне никаких надежд, всё же не прогоняла прочь окончательно, а фотографировалась рядом со мною. Её молодой человек Ваня, тоже влюблённый в неё до безумия, по-видимому, был так же скромен и робок, как и я, и ни при встречах ни в письмах не делал ей предложений (о чём жалел потом всю жизнь), не обсуждал дальнейшую семейную жизнь, а Вале шёл 21-й год.
[Более того: мама говорила, что Ваня уехал куда-то по распределению после окончания учёбы и вообще не писал ей писем, неожиданно явившись спустя много месяцев, чтобы... жениться на ней, но застал маму уже замужней и даже беременной Лилей. Ваня умолял маму развестись с моим папой, обещал любить будущего ребёнка как своего, но мамочка моя была Татьяной Лариной, Наташей Ростовой и всеми тургеневскими девушками одновременно - и отказала Ване. Вспомним, как мой папа спохватился в случае с Тоней Малютиной... и в очередной раз благословим небеса: Лиля-то всё равно уже родилась бы, а вот моё появление на свет через четыре с половиной года оставалось в тот момент под о-о-чень большим вопросом.]
В следующем году ей предстояло ехать куда-то в село в чужую сторону, а как там сложится жизнь - неизвестно. Поэтому, несмотря на любовь к Ване, Валя всё-таки не сидела взаперти одинёшенькой и при случае могла осчастливить понравившегося молодого инженера [а то есть папу], если у Вани до того времени не созреет намерение ограничить свою жизнь семейным кругом.
Я всего этого не знал и принялся ухаживать за Валей потому, что чем больше её видел, тем сильнее в неё влюблялся.
Моё чувство к ней не было похоже на те, что я испытывал при встречах с Таей или с Валей Краснокутской. Тогда я терялся, сгорал от их взглядов, считая этих девушек особыми высшими, неземными существами. Валя Жмаева была для меня земной, живой, не выдуманной девчонкой. Милая и нежная, она вызывала во мне такое чувство, какое вызывает прелестный ребёнок у матери или у отца при общении с ним, когда хочется схватить этот маленький беззащитный родной комочек, крепко прижав его к сердцу, и беспрестанно целовать в губки, в глазки, в щёчки, обцеловать и обласкать всё дорогое тельце до последнего пятнышка. Подобное состояние охватывало меня при встрече с Валей, и мне очень хотелось всегда видеть её. И я старался проследить её путь от квартиры до института и обратно, запоминать время, когда заканчиваются занятия в их группе в интересующие меня дни, и как бы случайно шёл ей навстречу, а потом шёл с ней обратно. Валя несколько раз попадалась в ловушку, но в большинстве случаев я долго бесцельно бродил вокруг пединститута или по улицам города и не мог встретиться с милой девушкой.
Как выяснилось позже, Валя, увидев меня, торчащего на тротуаре улицы или неподалёку от института, старалась шмыгнуть куда-нибудь в другой переулок и, обежав то место, где я её ждал, благополучно избегала встречи со мной.
Я же, как наркоман к наркотику, всё больше и больше к ней привязывался и часто ловил себя на мысли, что она становится для меня самым дорогим существом на свете.
Воля, подружка, что вместе с Валей снимала угол в доме по ул. Дзержинского, готовилась к супружеской жизни с молодым офицером и старалась просветить Валю в некоторых тонкостях интимной жизни с мужчиной, но Валя ничего не понимала, так как была слишком чиста и наивна.
Ей казалось, что эта тайна может быть разгадана только после замужества, и главным во взаимоотношениях с мужчиной было для неё не познание таинств сладострастия, а сохранение инстинкта продолжения рода в семейном очаге, созданном и хранимом собственными руками. Так ей внушали и родители, люди чрезвычайно морально чистоплотные, верующие во второе пришествие Христа и царство небесное. [Собственно, только дедушка Павлик, чудесным образом уверовавший на войне, - бабушка Маруся в вопросах религии была как бабушка Алёши Пешкова: у неё был «свой бог».]
Она слишком дорожила своей репутацией и, несмотря на то, что юноши вились вокруг неё как мухи около мёда, никому не позволяла даже себя поцеловать.
Только Ваня Ковалёв, по праву любимого, бережно хранил в памяти сладость её губ. Он целовал её робко и нежно и не позволял себе ни одного малейшего лишнего движения.
Любовь их была платонически чистой и светлой, похожей на описанную в «Тристане и Изольде», с той лишь разницей, что им в любви никакой король препятствий не чинил. Но проза жизни понемногу омрачала их отношения. Девушка должна была знать о дальнейших намерениях своего милого, ведь жила она в реальном, а не в сказочном мире и в свои двадцать лет вполне созрела для реальных, а не мысленных поцелуев любимого. Но последний из-за скромности и писал ей не очень часто. Это обстоятельство вдохновляло меня на более решительные действия, но всё-таки поцеловать Валю или даже приблизиться и обнять её смелости у меня не хватало.
Да и не желала она долго оставаться наедине со мной, быстро убегала в дом, оставляя меня в неведении вместе с сомнениями и надеждами. Иногда я, раздосадованный, давал себе слово больше не видеться с Валей и выдерживал неделю-другую, но стоило случайно с нею встретиться и посмотреть в её чистые искристые глаза, услышать нежный хрустальный голосок, как во мне с ещё большей силой вспыхивало негасимое желание не расставаться с нею.
Но однажды я рассердился не на шутку.
Прогуливаясь по городу с Вадимом, мы встретили Валю с её подружками и присоединились к ним. Мы болтали о разной ерунде. Я шёл рядом с Валей, держась за её милую ручку, и смотрел на её прелестное лицо. Как вдруг на велосипеде к нам подъехала знакомая Вале девушка. Валя попросила у неё велосипед покататься, так как велосипедисткой была отменной, уехала куда-то и не вернулась. Мы ещё долго гуляли по проспекту Богдана Хмельницкого, я ждал возвращения Вали, но моя звезда не появлялась.
Настроение у меня испортилось, я с нетерпением ждал Валю и лишь когда все стали расходиться, понял, что Валя умышленно сбежала от меня.
[Ещё бы: на велосипеде мамочка научилась ездить ещё в детстве - у них на двоих с дядей Толей был велосипед. Ай да мама!]
Гордость моя была уязвлена, и мне стало ясно, что я не нужен Валечке. А когда я увидел её на улице Карла Либкнехта гуляющей под руку с молодым лётчиком-лейтенантом, окончательно убедился в этом.
Да, права была знакомая мне девушка Надя Сорокопуд, которая советовала мне рубить дерево по себе. Валя, по её мнению, была из числа институтских красавиц и была достойна любви красивого лётчика или моряка, а я - заурядный парень с заурядной внешностью - должен был и жениться на такой же заурядной.
Больно и обидно было сознавать, что я недостоин любви незаурядной девушки, но время - великий лекарь.
Я стал избегать встреч с Валей или делал вид, что не замечал её, когда мы встречались нос к носу по дороге институт, и постарался отвлечься от переживаний и страданий по ней, ухаживая за другими девушками.
[И они с Вадимом и сокурсником Вадима Володей Балла познакомились с двумя сёстрами - Катей и Олей.]
<...>
На 8-е марта нас с Баллой Катя и Оля пригласили отпраздновать международный женский день в их доме.
Кроме нас там были и другие юноши и девушки, знакомые хозяйкам. Вечер прошёл довольно весело и без приключений, но я не был доволен. Ни Оля, ни Катя не заинтересовали меня: все мои мысли были заняты Валей Жмаевой.
Мне казалось, что я не совсем безразличен ей: при встречах она так смотрела на меня, будто я перед нею провинился, и старалась поскорее отвести от меня взгляд, выражающий плохо скрываемое уязвлённое самолюбие. Я смотрел на неё точно так же, но сердце у меня трепыхалось, словно в руке пойманная голубка.
Но однажды я не выдержал и заговорил с нею. Валя вспыхнула, лицо её осветилось чудесной улыбкой, и от этой улыбки вокруг стало так светло и тепло, будто на пляже в солнечный летний день.
Валя рассказала, что в пятницу поедет домой в Приазовское, а завтра гулять не пойдёт, будет варить вареники. «Ой как хочется вареников, - притворно воскликнул я, - пригласила бы нас с Вадимом». - «Приходите, - весело проворковала голубка, - вареников не жалко».
[Это не совсем штамп: всю жизнь папа говорил маме: миленькая (что ты, миленькая?), родненькая (да родненькая! чего ты обижаешься?), голубочка, а детям - чужим и своим: маленький, маленькая (что ты плачешь, маленький?), а мне - диляпик.]
На следующий день мы с Вадимом отправились в гости к Вале. Валя, красивая, с распущенными льняными волосами, тоненькая и милая, хлопотала около кастрюли, где доваривались вареники, Воля Харченко сидела за столом. Девушки пригласили нас сесть за стол, и Валя поставила перед нами тарелки с варениками. Вареники с сыром купались в сметане и были так вкусны, а Валечка, разрумянившаяся и весёлая, так прекрасна, что мне казалось, будто я попал в рай. Вадим с удовольствием уплетал вареники и похваливал, я вторил ему, девушки были счастливы.
Праздновать первое мая милые наши девушки пригласили нас в квартиру Инны Бобылевой. Их решение было продиктовано, по-видимому, тем, что Таня Барахта очень любила Вадима, а Валя видела во мне влюблённого и достойного внимания. Да и Вадим ей нравился немного.
Инна и Шура тоже надеялись на что-то, и мы были приняты в компанию.
Праздничный стол был уставлен разными закусками и бутылками с водкой и вином. Когда все уселись за столом, хозяйка провозгласила тост «за дружбу», и мы выпили по рюмке водки. Завязался оживлённый разговор. Тосты повторялись раза три, мы с Вадимом прилежно глотали водку, а девушки маленькими глоточками пили шампанское.
Разгорячившись и глотнув рюмку водки, я потянулся за стаканом, стоящим около одной из девушек, наполненным до краёв жидкостью, и, думая, что там вода, запил содержимым выпитую водку. Содержимое стакана (это была чистая водка) смешалось с поглощённым ранее алкоголем, забегало по жилам огненными струями, кровь прихлынула к голове, а потом отхлынула к ногам, и я погрузился во мглу. Как закончился вечер - не помню. Очнулся я утром на своей кровати в комнате, где мы жили с Вадимом. Солнышко ласково заглядывало в окошко, а я не мог оторвать от подушки голову: там шумело и гудело, что-то переливалось, и ломило виски. Меня тошнило и бросало то в жар, то в озноб, в животе кишки урчали и дрались между собой...
Целый день второго мая я пролежал на кровати, ничего не ел и ничего не пил.
А Вадим вместе с девушками, уже в комнате Вали Жмаевой и Воли Харченко, весело смеялся, слушая их лепет.
Оказывается, после того, как я безнадёжно уснул за столом, Вадим погрузил меня на свои плечи и потащил домой. Валя Жмаева поддерживала мою голову, помогала Вадиму, а я, как мешок с мукой, болтался на спине друга. Уложив меня спать, Вадим отправился к девушкам, и они ещё долго рассказывали пристойные анекдоты и смеялись. И второй день мая мой друг провёл в обществе милых девушек. Валя веселилась вместе со всеми и обо мне, вероятно, не вспоминала. Милая Валечка! Если бы ты знала, что ждёт тебя в будущем, какие испытания и лишения готовит тебе судьба, ты бы десятой дорогой обошла то место, где впервые встретилась со мной. Ты бы не стала вместе с подружками дарить мне букет цветов в день, когда я на отлично защитил дипломный проект, и не отвечала бы на мои письма, которые присылал я тебе из Псковской области.
[Папа самокритично намекает на свою борьбу с «искушениями сатаны» (алкоголь!), которой были отданы первые 15 лет совместной жизни, но, во-первых, в результате хоть и долгой борьбы сатана был посрамлён навсегда, и последующие 37 лет были абсолютно трезвыми, а во-вторых, а как же я? И в-главных: жили они вместе долго - 52 года, до самой смерти, - даже если не всегда счастливо, - и умерли фактически «в один день», с разрывом в два месяца, мама после папы; и причина была простая: вместе они составляли единое тело, как сиамские близнецы, сросшись за годы совместной жизни, и вторая просто «истекла кровью» после смерти первого. Это была судьба, которую, как известно, конём не объедешь, - да и поди попробуй не ответить на такое письмо...]
К моему огромному сожалению, на этом (почти на этом) папины мемуары обрываются - дальше идёт «кинематографический наплыв» (или скорее это был «наплыв)»: воспоминания о юности были включены папой, как в оправу (траурную рамку), в описание посещения им вместе с мамой (моей бабушкой Настей - Анастасией Климентьевной) кладбища и могилы отца (дедушки Андрея - Андрея Митрофановича) в 1975 году. (Мы жили уже в Сумах - после Приазовья, Нововасильевки и Балок той же Запорожской области, а папины родители всегда оставались в Макеевке.) После этого ещё несколько страниц, посвящённых тому же (1975 года) периоду жизни, - и всё.
Но...
Но об этом «но» я скажу чуть позднее (да и страниц с более ранними событиями: довоенное детство, война, послевоенные годы до поступления в институт - ещё очень много, и я буду публиковать их постепенно).
А пока почитаем (ключевое для папы) размышление о жизни человека во вселенной (которой - Вселенной - он посвятил практически все последние годы жизни... и я думаю, что мемуары он потому и не закончил, что занялся разработкой «новой теории Вселенной»):
* * *
«Ну пойдём, сынок, - раздался приглушённый голос моей матушки, - пусть ляжить, царствие яму́ небесное».
Я очнулся от грёз, посмотрел на могилу отца, вокруг которой матушка вырвала лишнюю траву, оглядел оградку, и взгляд мой перенёсся на лес крестов стальных и деревянных, островерхих и плоских памятников и могильных плит, множество оградок и столиков в них. Передо мною лежал город мертвецов, не менее огромный, чем город живых.
Тут были все равны между собой, никто никого не угнетал, никто никого не обманывал. Все были одинаково бедны, ибо не имели никакой собственности, и все были богаты, ибо все сообща владели пространством и временем, которые были для них бесконечны.
Продолжение (то есть начало папиных мемуаров) следует (см. новый тег).
Ведь всё время и пространство - наше, мы им (бедные!) владеем безраздельно и царски - стало быть, успеем рассказать всё.
Папин институт - тогда МИМСХ (Мелитопольский институт механизации сельского хозяйства), сейчас аграрная академия (первая чёрно-белая фотография из нашего семейного альбома, остальные - из инета):
Мамин институт - педагогический, ныне университет (чёрно-белая фотография тоже из инета, это довоенный вид здания):
Мамины, папины и мои диплом и выписки - из которых отлично видно, как не любила мама отвлечённых умствований (см. оценки за дипломные и курсовые работы) и какие причудливые плоды может давать соединение разного «генетического материала», к тому же я не была влюблена в студенческие годы, оттого училась в целом успешнее обоих родителей («вiдмiнно» - это отлично, «добре» - хорошо, «зараховано» - зачтено):
Папина выпускная групповая фотография (к сожалению, только сфотографированная в полутёмной комнате - у нас не было такой, эту я сфотографировала, будучи в гостях у Марии Прокофьевны Кровиковой, муж которой учился вместе с папой, - второй хозяйки нашего Нововасильевского домрайсада - после нашего отъезда из Нововасильевки, да и то чудом успела - М. П. умерла 11 октября 2015 года):
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.