Ветка сирени упала на грудь
Памяти И. И. Обломова
Ветка сирени упала на грудь,
Милая Маша (Таня, Лида, Нина, Оля), меня не забудь.
Вчерашней ночью пришли втроём, разговаривали, я слушала...
- Дверь полуоткрыта,
Веют липы сладко... -
начала Ахматова, Аня.
- ... Закрыта дверь. Потерян ключ. -
вздохнул Волошин, Макс.
- А знаете, что было между? - спросил Гончаров, Ванечка Александрович.
И заговорил стремительно, а потом запел женским голосом:
- Сыро в поле... темно; туман, как опрокинутое море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют копытами: пора домой. В доме уж засветились огни; на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды... тут музыка... Casta diva... Casta diva!
- Не могу равнодушно вспомнить Casta diva, - сказал он, пропев начало каватины, - как выплакивает сердце эта женщина! Какая грусть заложена в эти звуки!.. И никто не знает ничего вокруг... Она одна... Тайна тяготит её; она вверяет её луне...
- Ты любишь эту арию? Я очень рад; её прекрасно поёт Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя - вот голос, вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя!
... - Мне отчего-то больно, неловко, жжёт меня, - прошептал Обломов, не глядя на неё.
Она молчала, сорвала ветку сирени и нюхала её, закрыв лицо и нос.
- Понюхайте, как хорошо пахнет! - сказала она и закрыла нос и ему.
- А вот ландыши! Постойте, я нарву, - говорил он, нагибаясь к траве, - те лучше пахнут: полями, рощей; природы больше. А сирень всё около домов растёт, ветки так и лезут в окна, запах приторный. Вон ещё роса на ландышах не высохла. Он поднёс ей несколько ландышей.
- А резеду вы любите? - спросила она.
- Нет: сильно очень пахнет; ни резеды, ни роз не люблю. Да я вообще не очень люблю цветов; в поле ещё так, а в комнате - сколько возни с ними... сор...
- А вы любите, чтоб в комнатах чисто было? - спросила она, лукаво поглядывая на него. - Не терпите сору?
- Да; но у меня человек такой... - бормотал он. «О, злая!» - прибавил про себя.
- Вы прямо в Париж поедете? - спросила она.
- Да; Штольц давно ждёт меня.
- Отвезите письмо к нему; я напишу, - сказала она.
- Так дайте сегодня; я завтра в город перееду.
- Завтра? - спросила она. - Отчего так скоро? Вас как будто гонит кто-нибудь.
- И так гонит.
- Кто же?
- Стыд... - прошептал он.
- Стыд! - повторила она машинально. «Вот теперь скажу ему: мсье Обломов, я никак не ожидала...».
- Да, Ольга Сергеевна, - наконец пересилил он себя, - вы, я думаю, удивляетесь... сердитесь...
«Ну, пора... вот настоящая минута. - Сердце так и стучало у ней. - Не могу, боже мой!». Он старался заглянуть ей в лицо, узнать, что она; но она нюхала ландыши и сирени и не знала сама, что она... что ей сказать, что сделать.
«Ах, Сонечка сейчас бы что-нибудь выдумала, а я такая глупая! ничего не умею... мучительно!» - думала она.
- Я совсем забыла... - сказала она.
- Поверьте мне, это было невольно... я не мог удержаться... - заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью. - Если б гром загремел тогда, камень упал бы надо мной, я бы всё-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя... Ради бога, не подумайте, чтоб я хотел... Я сам через минуту бог знает что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово...
Она шла, потупя голову и нюхая цветы.
- Забудьте же это, - продолжал он, - забудьте, тем более что это неправда...
- Неправда? - вдруг повторила она, выпрямилась и выронила цветы.
Глаза её вдруг раскрылись широко и блеснули изумлением.
- Как неправда? - повторила она ещё.
- Да, ради бога, не сердитесь и забудьте. Уверяю вас, это только минутное увлечение... от музыки.
- Только от музыки!..
Она изменилась в лице: пропали два розовые пятнышка, и глаза потускли.
«Вот ничего и нет! Вот он взял назад неосторожное слово, и сердиться не нужно!.. Вот и хорошо... теперь покойно... Можно по-прежнему говорить, шутить...» - думала она и сильно рванула мимоходом ветку с дерева, оторвала губами один листок и потом тотчас же бросила и ветку и листок на дорожку.
- Вы не сердитесь? Забыли? - говорил Обломов, наклоняясь к ней.
- Да что такое? О чём вы просите? - с волнением, почти с досадой отвечала она, отворачиваясь от него. - Я всё забыла... я такая беспамятная!
Он замолчал и не знал, что делать. Он видел только внезапную досаду и не видал причины.
«Боже мой! - думала она. - Вот всё пришло в порядок; этой сцены как не бывало, слава богу! Что ж... Ах, боже мой! Что ж это такое? Ах, Сонечка, Сонечка! Какая ты счастливая!».
- Я домой пойду, - вдруг сказала она, ускоряя шаги и поворачивая в другую аллею.
У ней в горле стояли слёзы. Она боялась заплакать.
- Не туда, здесь ближе, - заметил Обломов. «Дурак, - сказал он сам себе уныло, - нужно было объясняться! Теперь пуще разобидел. Не надо было напоминать: оно бы так и прошло, само бы забылось. Теперь, нечего делать, надо выпросить прощение».
«Мне, должно быть, оттого стало досадно, - думала она, - что я не успела сказать ему: мсье Обломов, я никак не ожидала, чтобы вы позволили... Он предупредил меня... «Неправда»! Скажите пожалуйста, он ещё лгал! Да как он смел?».
- Точно ли вы забыли? - спросил он тихо.
- Забыла, всё забыла! - скоро проговорила она, торопясь идти домой.
- Дайте руку, в знак, что вы не сердитесь...
Она, не глядя на него, подала ему концы пальцев и, едва он коснулся их, тотчас же отдёрнула руку назад.
- Нет, не сердитесь! - сказал он со вздохом. - Как уверить мне вас, что это было увлечение, что я не позволил бы себе забыться?.. Нет, конечно, не стану больше слушать вашего пения...
- Никак не уверяйте: не надо мне ваших уверений... - с живостью сказала она. - Я и сама не стану петь!
- Хорошо, я замолчу, - сказал он, - только, ради бога, не уходите так, а то у меня на душе останется такой камень.
Она пошла тише и стала напряжённо прислушиваться к его словам.
- Если правда, что вы заплакали бы, не услыхав, как я ахнул от вашего пения, то теперь, если вы так уйдёте, не улыбнётесь, не подадите руки дружески, я... пожалейте, Ольга Сергеевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою...
- Отчего? - вдруг спросила она, взглянув на него.
- И сам не знаю, - сказал он, - стыд у меня прошёл теперь: мне не стыдно от моего слова... мне кажется, в нём...
Опять у него мурашки поползли по сердцу; опять что-то лишнее оказалось там; опять её ласковый и любопытный взгляд стал жечь его. Она так грациозно оборотилась к нему, с таким беспокойством ждала ответа.
- Что в нём? - нетерпеливо спросила она.
- Нет, боюсь сказать: вы опять рассердитесь.
- Говорите! - сказала она повелительно.
Он молчал.
- Мне опять плакать хочется, глядя на вас... Видите, у меня нет самолюбия, я не стыжусь сердца...
- Отчего же плакать? - спросила она, и на щеках появились два розовые пятна.
- Мне всё слышится ваш голос... я опять чувствую...
- Что? - сказала она, и слёзы отхлынули от груди; она ждала напряжённо.
Они подошли к крыльцу.
- Чувствую... - торопился досказать Обломов и остановился.
Она медленно, как будто с трудом, всходила по ступеням.
- Ту же музыку... то же... волнение... то же... чув... простите, простите - ей-богу, не могу сладить с собой...
- M-r Обломов... - строго начала она, потом вдруг лицо её озарилось лучом улыбки, - я не сержусь, прощаю, - прибавила она мягко, - только вперёд...
Она, не оборачиваясь, протянула ему назад руку; он схватил её, поцеловал в ладонь; она тихо сжала его губы и мгновенно порхнула в стеклянную дверь, а он остался как вкопанный.
VII
Долго он глядел ей вслед большими глазами, с разинутым ртом, долго поводил взглядом по кустам...
Прошли чужие, пролетела птица. Баба мимоходом спросила, не надо ли ему ягод - столбняк продолжался.
Он опять пошёл тихонько по той же аллее и до половины её дошёл тихо, набрёл на ландыши, которые уронила Ольга, на ветку сирени, которую она сорвала и с досадой бросила.
«Отчего это она?» - стал он соображать, припоминать...
- Дурак, дурак! - вдруг вслух сказал он, хватая ландыши, ветку, и почти бегом бросился по аллее. - Я прощенья просил, а она... ах, ужель?.. Какая мысль!
Счастливый, сияющий, точно «с месяцем во лбу», по выражению няньки, пришёл он домой, сел в угол дивана и быстро начертил по пыли на столе крупными буквами: «Ольга».
- Ах, какая пыль! - очнувшись от восторга, заметил он. - Захар! Захар! - долго кричал он, потому что Захар сидел с кучерами у ворот, обращённых в переулок.
...Что же стало с Обломовым? Где он? Где? - На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятежно пахнет полынь.
Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его...
...Куда ночь, туда и сон.
Это просто потому, что окна открыты - а под ними у меня две старушки, выросшие до небес.
Огромные и мощные стволы с высокими и пышными кронами.
Веют. Сладко...
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Ветка сирени упала на грудь,
Милая Маша (Таня, Лида, Нина, Оля), меня не забудь.
Вчерашней ночью пришли втроём, разговаривали, я слушала...
- Дверь полуоткрыта,
Веют липы сладко... -
начала Ахматова, Аня.
- ... Закрыта дверь. Потерян ключ. -
вздохнул Волошин, Макс.
- А знаете, что было между? - спросил Гончаров, Ванечка Александрович.
И заговорил стремительно, а потом запел женским голосом:
- Сыро в поле... темно; туман, как опрокинутое море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют копытами: пора домой. В доме уж засветились огни; на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды... тут музыка... Casta diva... Casta diva!
Click to view- Не могу равнодушно вспомнить Casta diva, - сказал он, пропев начало каватины, - как выплакивает сердце эта женщина! Какая грусть заложена в эти звуки!.. И никто не знает ничего вокруг... Она одна... Тайна тяготит её; она вверяет её луне...
- Ты любишь эту арию? Я очень рад; её прекрасно поёт Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя - вот голос, вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя!
... - Мне отчего-то больно, неловко, жжёт меня, - прошептал Обломов, не глядя на неё.
Она молчала, сорвала ветку сирени и нюхала её, закрыв лицо и нос.
- Понюхайте, как хорошо пахнет! - сказала она и закрыла нос и ему.
- А вот ландыши! Постойте, я нарву, - говорил он, нагибаясь к траве, - те лучше пахнут: полями, рощей; природы больше. А сирень всё около домов растёт, ветки так и лезут в окна, запах приторный. Вон ещё роса на ландышах не высохла. Он поднёс ей несколько ландышей.
- А резеду вы любите? - спросила она.
- Нет: сильно очень пахнет; ни резеды, ни роз не люблю. Да я вообще не очень люблю цветов; в поле ещё так, а в комнате - сколько возни с ними... сор...
- А вы любите, чтоб в комнатах чисто было? - спросила она, лукаво поглядывая на него. - Не терпите сору?
- Да; но у меня человек такой... - бормотал он. «О, злая!» - прибавил про себя.
- Вы прямо в Париж поедете? - спросила она.
- Да; Штольц давно ждёт меня.
- Отвезите письмо к нему; я напишу, - сказала она.
- Так дайте сегодня; я завтра в город перееду.
- Завтра? - спросила она. - Отчего так скоро? Вас как будто гонит кто-нибудь.
- И так гонит.
- Кто же?
- Стыд... - прошептал он.
- Стыд! - повторила она машинально. «Вот теперь скажу ему: мсье Обломов, я никак не ожидала...».
- Да, Ольга Сергеевна, - наконец пересилил он себя, - вы, я думаю, удивляетесь... сердитесь...
«Ну, пора... вот настоящая минута. - Сердце так и стучало у ней. - Не могу, боже мой!». Он старался заглянуть ей в лицо, узнать, что она; но она нюхала ландыши и сирени и не знала сама, что она... что ей сказать, что сделать.
«Ах, Сонечка сейчас бы что-нибудь выдумала, а я такая глупая! ничего не умею... мучительно!» - думала она.
- Я совсем забыла... - сказала она.
- Поверьте мне, это было невольно... я не мог удержаться... - заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью. - Если б гром загремел тогда, камень упал бы надо мной, я бы всё-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя... Ради бога, не подумайте, чтоб я хотел... Я сам через минуту бог знает что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово...
Она шла, потупя голову и нюхая цветы.
- Забудьте же это, - продолжал он, - забудьте, тем более что это неправда...
- Неправда? - вдруг повторила она, выпрямилась и выронила цветы.
Глаза её вдруг раскрылись широко и блеснули изумлением.
- Как неправда? - повторила она ещё.
- Да, ради бога, не сердитесь и забудьте. Уверяю вас, это только минутное увлечение... от музыки.
- Только от музыки!..
Она изменилась в лице: пропали два розовые пятнышка, и глаза потускли.
«Вот ничего и нет! Вот он взял назад неосторожное слово, и сердиться не нужно!.. Вот и хорошо... теперь покойно... Можно по-прежнему говорить, шутить...» - думала она и сильно рванула мимоходом ветку с дерева, оторвала губами один листок и потом тотчас же бросила и ветку и листок на дорожку.
- Вы не сердитесь? Забыли? - говорил Обломов, наклоняясь к ней.
- Да что такое? О чём вы просите? - с волнением, почти с досадой отвечала она, отворачиваясь от него. - Я всё забыла... я такая беспамятная!
Он замолчал и не знал, что делать. Он видел только внезапную досаду и не видал причины.
«Боже мой! - думала она. - Вот всё пришло в порядок; этой сцены как не бывало, слава богу! Что ж... Ах, боже мой! Что ж это такое? Ах, Сонечка, Сонечка! Какая ты счастливая!».
- Я домой пойду, - вдруг сказала она, ускоряя шаги и поворачивая в другую аллею.
У ней в горле стояли слёзы. Она боялась заплакать.
- Не туда, здесь ближе, - заметил Обломов. «Дурак, - сказал он сам себе уныло, - нужно было объясняться! Теперь пуще разобидел. Не надо было напоминать: оно бы так и прошло, само бы забылось. Теперь, нечего делать, надо выпросить прощение».
«Мне, должно быть, оттого стало досадно, - думала она, - что я не успела сказать ему: мсье Обломов, я никак не ожидала, чтобы вы позволили... Он предупредил меня... «Неправда»! Скажите пожалуйста, он ещё лгал! Да как он смел?».
- Точно ли вы забыли? - спросил он тихо.
- Забыла, всё забыла! - скоро проговорила она, торопясь идти домой.
- Дайте руку, в знак, что вы не сердитесь...
Она, не глядя на него, подала ему концы пальцев и, едва он коснулся их, тотчас же отдёрнула руку назад.
- Нет, не сердитесь! - сказал он со вздохом. - Как уверить мне вас, что это было увлечение, что я не позволил бы себе забыться?.. Нет, конечно, не стану больше слушать вашего пения...
- Никак не уверяйте: не надо мне ваших уверений... - с живостью сказала она. - Я и сама не стану петь!
- Хорошо, я замолчу, - сказал он, - только, ради бога, не уходите так, а то у меня на душе останется такой камень.
Она пошла тише и стала напряжённо прислушиваться к его словам.
- Если правда, что вы заплакали бы, не услыхав, как я ахнул от вашего пения, то теперь, если вы так уйдёте, не улыбнётесь, не подадите руки дружески, я... пожалейте, Ольга Сергеевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою...
- Отчего? - вдруг спросила она, взглянув на него.
- И сам не знаю, - сказал он, - стыд у меня прошёл теперь: мне не стыдно от моего слова... мне кажется, в нём...
Опять у него мурашки поползли по сердцу; опять что-то лишнее оказалось там; опять её ласковый и любопытный взгляд стал жечь его. Она так грациозно оборотилась к нему, с таким беспокойством ждала ответа.
- Что в нём? - нетерпеливо спросила она.
- Нет, боюсь сказать: вы опять рассердитесь.
- Говорите! - сказала она повелительно.
Он молчал.
- Мне опять плакать хочется, глядя на вас... Видите, у меня нет самолюбия, я не стыжусь сердца...
- Отчего же плакать? - спросила она, и на щеках появились два розовые пятна.
- Мне всё слышится ваш голос... я опять чувствую...
- Что? - сказала она, и слёзы отхлынули от груди; она ждала напряжённо.
Они подошли к крыльцу.
- Чувствую... - торопился досказать Обломов и остановился.
Она медленно, как будто с трудом, всходила по ступеням.
- Ту же музыку... то же... волнение... то же... чув... простите, простите - ей-богу, не могу сладить с собой...
- M-r Обломов... - строго начала она, потом вдруг лицо её озарилось лучом улыбки, - я не сержусь, прощаю, - прибавила она мягко, - только вперёд...
Она, не оборачиваясь, протянула ему назад руку; он схватил её, поцеловал в ладонь; она тихо сжала его губы и мгновенно порхнула в стеклянную дверь, а он остался как вкопанный.
VII
Долго он глядел ей вслед большими глазами, с разинутым ртом, долго поводил взглядом по кустам...
Прошли чужие, пролетела птица. Баба мимоходом спросила, не надо ли ему ягод - столбняк продолжался.
Он опять пошёл тихонько по той же аллее и до половины её дошёл тихо, набрёл на ландыши, которые уронила Ольга, на ветку сирени, которую она сорвала и с досадой бросила.
«Отчего это она?» - стал он соображать, припоминать...
- Дурак, дурак! - вдруг вслух сказал он, хватая ландыши, ветку, и почти бегом бросился по аллее. - Я прощенья просил, а она... ах, ужель?.. Какая мысль!
Счастливый, сияющий, точно «с месяцем во лбу», по выражению няньки, пришёл он домой, сел в угол дивана и быстро начертил по пыли на столе крупными буквами: «Ольга».
- Ах, какая пыль! - очнувшись от восторга, заметил он. - Захар! Захар! - долго кричал он, потому что Захар сидел с кучерами у ворот, обращённых в переулок.
...Что же стало с Обломовым? Где он? Где? - На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятежно пахнет полынь.
Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его...
...Куда ночь, туда и сон.
Это просто потому, что окна открыты - а под ними у меня две старушки, выросшие до небес.
Огромные и мощные стволы с высокими и пышными кронами.
Веют. Сладко...
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.