Художник с острова Безымянный. Часть 2. Начало творческого пути
Продолжаю публиковать эссе о жизненном пути моего отца, советского художника Владимира Александровича Юркина. Первую часть, "Детство", можно прочитать тут.
Юность. Начало творческого пути.
После смерти отца Володя Юркин стремительно и преждевременно повзрослел, ушел в себя. Стал много рисовать и все более погружаться в недетский мир вечных общечеловеческих экзистенциальных проблем.
- В четырнадцать я сам сшил себе бархатную куртку, отпустил длинные волосы, стал курить трубку и сказал матери, что стану художником, - рассказывал о том периоде спустя десятилетия Владимир Юркин.
Еще учась в средней школе, он начинает всерьез заниматься философией, естественными науками и математикой, благо, что у него оказался наставник, двоюродный брат Юрий Таунлей, студент-философ из института ИФЛИ (Институт философии, литературы и искусства).
И все-таки дети марксисткой советской элиты шли к решению экзистенциальных проблем несколько иначе, нежели индийский царевич Гаутама или датский принц Гамлет. И, если в детстве мальчишки-островитяне искали подземный ход, то в тинейджерском возрасте дело дошло до организации, оппозиционной режиму. Подростки захотели создать Правительство ученых, художников, интеллигентных людей - потому что не доверяли Сталину. В 1937 году Юркина спасло то, что он был моложе своих друзей: его не посадили и не расстреляли, помиловали - при активном содействии Ольги Максимовны...
Мироощущение предвоенных лет, смерть отца, последующее за ней понижение социального статуса семьи, неизбежное переосмысление того, что происходило на его глазах, - а он был достаточно хорошо осведомлен о политической кухне 30-х годов - не могло не отразиться на творчестве юного художника. Владимир Юркин создает ряд графических миниатюр. На многих из них присутствует и сам художник - встрепанный, сутулый, неприкаянный. Уникальный стиль этих работ, никому в свое время не показанных (кроме самых близких друзей, например, Юрия Таунлея, которому посвящена шутливая дружеская надпись на обороте «Скрипача») сегодня относят к синтезу экспрессионизма, сюрреализма и немецкого модерна.
Скрипач. Бумага, тушь
Посвящение кузену Юрию Таунлею
Истоки стилевого поиска раннего Владимира Юркина - с молодых ногтей сформировавшееся пристрастие к изысканной графической тайнописи западно-европейского и русского модерна времен fine de siècle (рубежа XIX-XX вв.).
Одиночество. Бумага, тушь.
Творческая самостоятельность и эвристическая новизна видна в каждом конкретном авторском решении сверхзадачи единства формы и содержания. Так, например, введение пустого незакрашенного, озвученно-обыгранного в изобразительном подобии зубчатой кремлевской стены шрифтового элемента - прощального призыва Тени отца Гамлета: «П-помни обо мне-е-е-е».
Помни. Бумага, тушь
Обычно трудно определить, какая из самостоятельных образных партий судьбы одинокого художника, или политических дизастерс в духе Гойи является доминантной в цикле его сложно-композиционных юношеских графических работ. Так, в композиции «Полянка», где перед понурой обреченной фигурой автора, движущейся мимо узнаваемого абриса кинотеатра «Ударник», входящего в правительственный иофановский комплекс Дома на набережной, появляется видение страшного, похожего на виселицу мольберта и загадочного черного зигзага - еще не полностью проявленного в пустых небесах Знака.
Полянка. Бумага, тушь
К этому же ряду графических, выполненных черной тушью работ на темы современного инферно, примыкают - и, скорее всего, предшествуют им - не иллюстрации, а композиции по мотивам отечественной художественной классики: «Маленьких трагедий» А.С. Пушкина и «Лебединого озера» П.И. Чайковского, в которых художник искал стилево-пластические формы воплощения образов Добра и Зла.
Лебединое озеро. Бумага, тушь
К образам Лебединого озера, сыгравших странную зловещую провидческую роль в судьбе СССР, художник будет возвращаться снова и снова, в том числе и в масляной живописи.
Обучение в МГХИ им. Сурикова. Война.
Сверстники-коллеги В. Юркина по Суриковскому институту, конечно же, не знали об истинных смыслах возмутительных изображений «каких-то чертей», которых украдкой, наряду с нормальными учебными постановками, рисовал вечно замкнутый в себе студент Володя Юркин. Годы учебы в МГХИ им. В.И. Сурикова, а перед самой войной и в художественной студии К.Ф. Юона в Доме Союзов, - время напряженной работы в тяжелейших условиях военного тыла. Суриковскому институту, как некоторым другим объектам культуры союзного значения (Большому театру, ГТГ), была дана бронь. Часть коллектива была эвакуирована вглубь страны, а другая осталась работать в Москве. Студенты и преподаватели возводили укрепления, рыли окопы в ближайшем Подмосковье, ночами дежурили на крышах - держали оборону от налетов немецкой авиации, засыпавшей Москву зажигательными бомбами. Днем же студенты штурмовали высоты художественной науки.
Вскоре содержание и форма творчества студента суриковского института Владимира Юркина меняется радикальным образом. Он заново, как с чистого листа, учится искусству простоты видения и выражения «правды жизни». В многочисленных портретных зарисовках фронтовиков и гражданского населения появляется естественность, живая характерность, передача внутреннего состояния героев. Да и могло ли быть иначе? Среди океана народного горя, сверхчеловеческих усилий и массового самопожертвования советских людей была очевидной неуместность любой искусственности и вычурности модернистски-эксклюзивных «измов» и безысходной рефлексивности (но оказалась абсолютно уместной неукоснительная истинность этико-эстетического, сформулированного И.Н. Крамским постулата Русской живописной школы: «Всякий манер есть кокетка»).
Впоследствии Владимир Александрович расскажет, как его учитель, народный художник СССР Семен Афанасьевич Чуйков раз и навсегда изменил его видение.
- Гляди, старик! - встряхнул тогда Юркина за плечи Семен Афанасьевич.
В результате чего пробуксовывающий студент написал своего великолепно реалистического «Петровича» - учебную постановку обнаженного старого мосластого и до костей исхудавшего натурщика с удивительно ясными молодыми глазами...
Наставник Владимира Юркина - народный художник СССР Семен Афанасьевич Чуйков
Потом студент Юркин будет компоновать военные сцены во множестве; среди них будут часто встречаться воздушные бои - и в дневном, и в ночном небе, в скрещении света прожекторов. Так же Юркиным будут набросаны рейды партизан, операции в полевых госпиталях, толпы раненых в бывших школах. Но особое место в работах молодого художника займут не идущие в атаку истребители или пехотинцы, но горящий в ореоле бушующего огня советский танк - реквием в память Юрия Таунлея: брата и наставника, математика и философа, погибшего на Курской дуге в июле 1943-го, так и не защитившего свою дипломную работу «Логика Капитала Карла Маркса»...
Среди военных композиций есть и удивительно наивно-дерзкий для любого студента сюжет: И.В. Сталин в Ставке. Конечно же, «добро» на эту табуированную для простых смертных и разрешаемую только номенклатурным мэтрам тему Вождя Владимиру Юркину дать не могли. Но к ней он еще вернется спустя десятилетия в цикле своих последних итоговых картин. И, скорее всего, Сталин в Ставке - это более поздний, уже после окончания института проект - настолько безукоризненно ясна, строга и расчисленно естественна большая форма в ее многофигурной композиции, торжественно величав собранно-деловой и уже ощущаемый победный эмоциональный настрой. Здесь видится почерк профессионального художника-монументалиста, владеющего языком условно-пространственного обобщения масштабно-знаковых форм.
Военный совет. Эскиз
Кстати, термин «монументалист» употреблен нами неслучайно. Владимир Юркин окончил факультет монументальной живописи Суриковского института защитой дипломного проекта, шестиметрового, выполненного гризайлью фриза «Оружие Победы». Но собственно живописное цветовое видение и опыт он приобретал у «станковистов» и особенно в учебных командировках в крымский Коктебель (местечко «Козы»), где поколения московских студентов «прочищали глаза» синевой черноморских далей в драгоценной цветовой оправе полынных предгорий Карадага и вдруг зажигающихся на них мощных рефлексов солнечных восходов и закатов. Этот-то легендарный Коктебельский рефлекс, только не на каком-нибудь романтическом мысу или откосе горной гряды, но на обломках стен напишет Владимир Юркин в малоформатном этюде «Руины в Козах».
Руины в Козах. Картон, масло
Натурная непосредственность этой миниатюры в масле обманчива. Это сложносочиненный архитектурный пейзаж, сочетающий в себе принципы открытой пространственно-репрезентативной Большой формы монументального искусства и интроспективной камерно-замкнутой в себе формы станковой. Гармонический в пропорциях золотого сечения формат, крупномасштабность в портретной размерности центральной пары прижавшихся друг к дружке обломков строений, параллельная перспектива горизонтальных планов - все это составляющие Большой открытой монументальной формы. А станковая интроспективная драматургия основывается на центральном цветовом акценте - глубоком аккорде дополнительных цветов: темной синевы моря и живого золота солнечного рефлекса на обломке белой стены резко трансформирует общий пригашенный колористический строй, зрительно прорывая здесь пепельно-серую с примесью военной гари и дыма пелену. Эта трансформация не столько усиливает цветность группы руин, сколько проясняет и отепляет ее, словно вызывая из небытия в явь некогда одухотворяющую их ауру человеческого присутствия, их душу во вдруг засветившихся глубинным собственным светом живых красках. И в чудом уцелевших каменных рельефах на белой стене можно вдруг увидеть явление сходной с античной маски огромного человеческого лица и почувствовать, как доверчиво и неотступно все еще опирается меньшой охристо-золотистый собрат на своего на все еще стойкого старшего белого брата. Можно по-разному интерпретировать интонации и смыслы этого изображения, но жанровая принадлежность коктебельского этюда-сочинения Владимира Юркина к философской лирике сомнений не вызывает.
Но не живописью единой во время обучения в МГХИ жил студент Владимир Юркин. Он не только не оставил занятий математикой, философией и социологией - погружался в них все глубже и основательней. В частности, окунулся в столь опостылевший учащейся молодежи всех советских вузов истмат-диамат. И окунулся настолько, что как-то раз, пожалев не в меру ретивого студента, сердобольная преподавательница марксизма-ленинизма (и по совместительству райкомовский партработник) привела Юркина в свой кабинет, закрыла дверь и дружески посоветовала: вот вам, молодой человек, «Краткий курс». И не лезьте вы, ради Бога, дальше во все эти дебри!
Справедливости ради надо отметить, что не только пожилая преподавательница соблюдала предосторожности, говоря о диалектическом материализме и «Капитале». Двоюродный брат художника, тот самый погибший во время Курской битвы танкист Юрий Таунлей, говорил на тему «Капитала» с не меньшей опаской. Так, Владимир Юркин рассказывал, как непосредственно перед уходом Юрия на фронт, они разговаривали о «Капитале». Юрий, прежде чем углубиться в тему, проверил все двери, проверил телефон и сказал: «Вообще о Капитале Маркса, о методах работы Маркса, о проблемах теоретического марксизма разговаривать нельзя!» В те годы «Капитал» Маркса был очень опасной темой...
Но, несмотря на запреты, настольной книгой Владимира Юркина был отнюдь не сталинский «Краткий курс», а именно «Капитал» Карла Маркса. Он принял эстафету двоюродного брата Юрия Таунлея, он всю жизнь изучал философию и математику - в многообразии ее форм и дисциплин.
Продолжение следует.
Юность. Начало творческого пути.
После смерти отца Володя Юркин стремительно и преждевременно повзрослел, ушел в себя. Стал много рисовать и все более погружаться в недетский мир вечных общечеловеческих экзистенциальных проблем.
- В четырнадцать я сам сшил себе бархатную куртку, отпустил длинные волосы, стал курить трубку и сказал матери, что стану художником, - рассказывал о том периоде спустя десятилетия Владимир Юркин.
Еще учась в средней школе, он начинает всерьез заниматься философией, естественными науками и математикой, благо, что у него оказался наставник, двоюродный брат Юрий Таунлей, студент-философ из института ИФЛИ (Институт философии, литературы и искусства).
И все-таки дети марксисткой советской элиты шли к решению экзистенциальных проблем несколько иначе, нежели индийский царевич Гаутама или датский принц Гамлет. И, если в детстве мальчишки-островитяне искали подземный ход, то в тинейджерском возрасте дело дошло до организации, оппозиционной режиму. Подростки захотели создать Правительство ученых, художников, интеллигентных людей - потому что не доверяли Сталину. В 1937 году Юркина спасло то, что он был моложе своих друзей: его не посадили и не расстреляли, помиловали - при активном содействии Ольги Максимовны...
Мироощущение предвоенных лет, смерть отца, последующее за ней понижение социального статуса семьи, неизбежное переосмысление того, что происходило на его глазах, - а он был достаточно хорошо осведомлен о политической кухне 30-х годов - не могло не отразиться на творчестве юного художника. Владимир Юркин создает ряд графических миниатюр. На многих из них присутствует и сам художник - встрепанный, сутулый, неприкаянный. Уникальный стиль этих работ, никому в свое время не показанных (кроме самых близких друзей, например, Юрия Таунлея, которому посвящена шутливая дружеская надпись на обороте «Скрипача») сегодня относят к синтезу экспрессионизма, сюрреализма и немецкого модерна.
Скрипач. Бумага, тушь
Посвящение кузену Юрию Таунлею
Истоки стилевого поиска раннего Владимира Юркина - с молодых ногтей сформировавшееся пристрастие к изысканной графической тайнописи западно-европейского и русского модерна времен fine de siècle (рубежа XIX-XX вв.).
Одиночество. Бумага, тушь.
Творческая самостоятельность и эвристическая новизна видна в каждом конкретном авторском решении сверхзадачи единства формы и содержания. Так, например, введение пустого незакрашенного, озвученно-обыгранного в изобразительном подобии зубчатой кремлевской стены шрифтового элемента - прощального призыва Тени отца Гамлета: «П-помни обо мне-е-е-е».
Помни. Бумага, тушь
Обычно трудно определить, какая из самостоятельных образных партий судьбы одинокого художника, или политических дизастерс в духе Гойи является доминантной в цикле его сложно-композиционных юношеских графических работ. Так, в композиции «Полянка», где перед понурой обреченной фигурой автора, движущейся мимо узнаваемого абриса кинотеатра «Ударник», входящего в правительственный иофановский комплекс Дома на набережной, появляется видение страшного, похожего на виселицу мольберта и загадочного черного зигзага - еще не полностью проявленного в пустых небесах Знака.
Полянка. Бумага, тушь
К этому же ряду графических, выполненных черной тушью работ на темы современного инферно, примыкают - и, скорее всего, предшествуют им - не иллюстрации, а композиции по мотивам отечественной художественной классики: «Маленьких трагедий» А.С. Пушкина и «Лебединого озера» П.И. Чайковского, в которых художник искал стилево-пластические формы воплощения образов Добра и Зла.
Лебединое озеро. Бумага, тушь
К образам Лебединого озера, сыгравших странную зловещую провидческую роль в судьбе СССР, художник будет возвращаться снова и снова, в том числе и в масляной живописи.
Обучение в МГХИ им. Сурикова. Война.
Сверстники-коллеги В. Юркина по Суриковскому институту, конечно же, не знали об истинных смыслах возмутительных изображений «каких-то чертей», которых украдкой, наряду с нормальными учебными постановками, рисовал вечно замкнутый в себе студент Володя Юркин. Годы учебы в МГХИ им. В.И. Сурикова, а перед самой войной и в художественной студии К.Ф. Юона в Доме Союзов, - время напряженной работы в тяжелейших условиях военного тыла. Суриковскому институту, как некоторым другим объектам культуры союзного значения (Большому театру, ГТГ), была дана бронь. Часть коллектива была эвакуирована вглубь страны, а другая осталась работать в Москве. Студенты и преподаватели возводили укрепления, рыли окопы в ближайшем Подмосковье, ночами дежурили на крышах - держали оборону от налетов немецкой авиации, засыпавшей Москву зажигательными бомбами. Днем же студенты штурмовали высоты художественной науки.
Вскоре содержание и форма творчества студента суриковского института Владимира Юркина меняется радикальным образом. Он заново, как с чистого листа, учится искусству простоты видения и выражения «правды жизни». В многочисленных портретных зарисовках фронтовиков и гражданского населения появляется естественность, живая характерность, передача внутреннего состояния героев. Да и могло ли быть иначе? Среди океана народного горя, сверхчеловеческих усилий и массового самопожертвования советских людей была очевидной неуместность любой искусственности и вычурности модернистски-эксклюзивных «измов» и безысходной рефлексивности (но оказалась абсолютно уместной неукоснительная истинность этико-эстетического, сформулированного И.Н. Крамским постулата Русской живописной школы: «Всякий манер есть кокетка»).
Впоследствии Владимир Александрович расскажет, как его учитель, народный художник СССР Семен Афанасьевич Чуйков раз и навсегда изменил его видение.
- Гляди, старик! - встряхнул тогда Юркина за плечи Семен Афанасьевич.
В результате чего пробуксовывающий студент написал своего великолепно реалистического «Петровича» - учебную постановку обнаженного старого мосластого и до костей исхудавшего натурщика с удивительно ясными молодыми глазами...
Наставник Владимира Юркина - народный художник СССР Семен Афанасьевич Чуйков
Потом студент Юркин будет компоновать военные сцены во множестве; среди них будут часто встречаться воздушные бои - и в дневном, и в ночном небе, в скрещении света прожекторов. Так же Юркиным будут набросаны рейды партизан, операции в полевых госпиталях, толпы раненых в бывших школах. Но особое место в работах молодого художника займут не идущие в атаку истребители или пехотинцы, но горящий в ореоле бушующего огня советский танк - реквием в память Юрия Таунлея: брата и наставника, математика и философа, погибшего на Курской дуге в июле 1943-го, так и не защитившего свою дипломную работу «Логика Капитала Карла Маркса»...
Среди военных композиций есть и удивительно наивно-дерзкий для любого студента сюжет: И.В. Сталин в Ставке. Конечно же, «добро» на эту табуированную для простых смертных и разрешаемую только номенклатурным мэтрам тему Вождя Владимиру Юркину дать не могли. Но к ней он еще вернется спустя десятилетия в цикле своих последних итоговых картин. И, скорее всего, Сталин в Ставке - это более поздний, уже после окончания института проект - настолько безукоризненно ясна, строга и расчисленно естественна большая форма в ее многофигурной композиции, торжественно величав собранно-деловой и уже ощущаемый победный эмоциональный настрой. Здесь видится почерк профессионального художника-монументалиста, владеющего языком условно-пространственного обобщения масштабно-знаковых форм.
Военный совет. Эскиз
Кстати, термин «монументалист» употреблен нами неслучайно. Владимир Юркин окончил факультет монументальной живописи Суриковского института защитой дипломного проекта, шестиметрового, выполненного гризайлью фриза «Оружие Победы». Но собственно живописное цветовое видение и опыт он приобретал у «станковистов» и особенно в учебных командировках в крымский Коктебель (местечко «Козы»), где поколения московских студентов «прочищали глаза» синевой черноморских далей в драгоценной цветовой оправе полынных предгорий Карадага и вдруг зажигающихся на них мощных рефлексов солнечных восходов и закатов. Этот-то легендарный Коктебельский рефлекс, только не на каком-нибудь романтическом мысу или откосе горной гряды, но на обломках стен напишет Владимир Юркин в малоформатном этюде «Руины в Козах».
Руины в Козах. Картон, масло
Натурная непосредственность этой миниатюры в масле обманчива. Это сложносочиненный архитектурный пейзаж, сочетающий в себе принципы открытой пространственно-репрезентативной Большой формы монументального искусства и интроспективной камерно-замкнутой в себе формы станковой. Гармонический в пропорциях золотого сечения формат, крупномасштабность в портретной размерности центральной пары прижавшихся друг к дружке обломков строений, параллельная перспектива горизонтальных планов - все это составляющие Большой открытой монументальной формы. А станковая интроспективная драматургия основывается на центральном цветовом акценте - глубоком аккорде дополнительных цветов: темной синевы моря и живого золота солнечного рефлекса на обломке белой стены резко трансформирует общий пригашенный колористический строй, зрительно прорывая здесь пепельно-серую с примесью военной гари и дыма пелену. Эта трансформация не столько усиливает цветность группы руин, сколько проясняет и отепляет ее, словно вызывая из небытия в явь некогда одухотворяющую их ауру человеческого присутствия, их душу во вдруг засветившихся глубинным собственным светом живых красках. И в чудом уцелевших каменных рельефах на белой стене можно вдруг увидеть явление сходной с античной маски огромного человеческого лица и почувствовать, как доверчиво и неотступно все еще опирается меньшой охристо-золотистый собрат на своего на все еще стойкого старшего белого брата. Можно по-разному интерпретировать интонации и смыслы этого изображения, но жанровая принадлежность коктебельского этюда-сочинения Владимира Юркина к философской лирике сомнений не вызывает.
Но не живописью единой во время обучения в МГХИ жил студент Владимир Юркин. Он не только не оставил занятий математикой, философией и социологией - погружался в них все глубже и основательней. В частности, окунулся в столь опостылевший учащейся молодежи всех советских вузов истмат-диамат. И окунулся настолько, что как-то раз, пожалев не в меру ретивого студента, сердобольная преподавательница марксизма-ленинизма (и по совместительству райкомовский партработник) привела Юркина в свой кабинет, закрыла дверь и дружески посоветовала: вот вам, молодой человек, «Краткий курс». И не лезьте вы, ради Бога, дальше во все эти дебри!
Справедливости ради надо отметить, что не только пожилая преподавательница соблюдала предосторожности, говоря о диалектическом материализме и «Капитале». Двоюродный брат художника, тот самый погибший во время Курской битвы танкист Юрий Таунлей, говорил на тему «Капитала» с не меньшей опаской. Так, Владимир Юркин рассказывал, как непосредственно перед уходом Юрия на фронт, они разговаривали о «Капитале». Юрий, прежде чем углубиться в тему, проверил все двери, проверил телефон и сказал: «Вообще о Капитале Маркса, о методах работы Маркса, о проблемах теоретического марксизма разговаривать нельзя!» В те годы «Капитал» Маркса был очень опасной темой...
Но, несмотря на запреты, настольной книгой Владимира Юркина был отнюдь не сталинский «Краткий курс», а именно «Капитал» Карла Маркса. Он принял эстафету двоюродного брата Юрия Таунлея, он всю жизнь изучал философию и математику - в многообразии ее форм и дисциплин.
Продолжение следует.