СТАНИСЛАВСКИЙ. УРАЛЬСКИЙ СКАЗ
Станиславский на театре это всё равно, что Путин на России: наше Всё.
Как звали Станиславского, никто уже и не помнит. Старики-альцгеймеры говорят, что Станислав. Красиво. Станислав Станиславский. Станиславович. А с ним было два друга - Немирович и Данченко, а звали их Наум и Данила.
Пили, значит, три друга в кабаке "Пуале-Рояль де Москю", что в Камергерском. Самогонку хлестали, огурцами тёплыми закусывали. Станиславский был воооооот с такой бородой, потому хмель к нему и не подступал. Немирович был кудрявый брунет, потому и бабы к нему липли. Данченко был лысый, потому и кривой на правый глаз.
Вот Станислав Станиславович первача прихлопнул, огурец съел ртом своей головы и сказал такую речь:
-- Господа мужики, театру на России не бывать, коли мы не проведём продуктивные реформы.
-- Твоя правда, - прослезился Наум Немирович, - давеча был на "Бесприданнице" в Малом, ни одной голой бабы на сцене, срам-то какой.
-- А Чайковский-то что удумал, написал оперу "Евгений Онегин", где все арии на мужские голоса - два тенора, баритон и бас. И петь одни мужики будут, - пожаловался лысый Данченко.
Взревел тут Станиславский и требует телефон:
-- Але, барышня, дайте-ка мне. Эй, барышня, где вы? В обморок упали? Дайте другую барышню.
-- Эк ты её, - обрадовался Немирович, - слова не сказал, паузу сделал, а та и поверила.
-- Вот! - Поднял палец Станислав Станиславович. - Вот такой театр нам нужен - чтобы на паузах, на недосказаниях, на интонации - тут публика и поверит.
-- А ежели не поверит? - усомнился кривой на правый глаз Данченко. - Публике нужны страсти и эффекты, это ещё с Еврипида так повелось.
-- А вот у Теренция по фамилии Афр уже случались смысловые лакуны. Римляне рыдали, сами не зная отчего, - возразил Станиславский и заорал в телефонную трубку:
-- Барышня, дайте мне Ильича. Как это какого? Чайковского. Так-так-так... Але, Пётр Ильич, здравствуй, друг дорогой, не хвораешь ли? Как твой "Онегин" поживает? Откуда знаю? Да от чёрта лысого, от Данченки. Мужские, значится, партии? Ново. Со времён древних греков ново. Да ну? Так-так-так... Ну, удачи тебе, старик, удачи.
Станиславский трубку ложит, молчит, как выпь, глядит, как волк:
-- Господа, нас опередили. Чайковский взялся реформировать театр.
-- Вот пидарас! - замахал кулаками Немирович.
-- Не то слово. А ещё пушкинского "Онегина" ему мало, он свои слова приписал - "Онегин, я с кровати не встану"
-- А ещё этот сраный Ильич "Пиковую даму" переделывает. Чернышевского в соавторы взял, - настучал Данченко.
-- Не бывать этому! - Взревел Немирович. - Реформаторы театры - это мы!
-- Я. - Ласково заметил Станиславский. - Я. Я реформатор.
-- Ну, ты, - согласились друзья и злобу затаили.
Станислав Станиславович взором орлиным злобу увидал и ситуацию быстро разрулил:
-- А ведь кто виноват? Есть у нас враг тайный, король трефовый, зависть затаил, потому как знает, что есть поталантливее, чем он.
-- Кто он? Где враг? Здесь, в Москве?
-- Не, это внешний враг. Из столицы. Чайковским кличут.
-- Ну и дела, - удивился Немирович.
-- А давайте-ка Чайковского отгандошим, чтобы много о себе не думал, - прошипел Станиславский.
-- Только не в усмерть, - растерянно сказал Данченко. - Впрочем, ежели в усмерть, мы полицию подкупим, и в газетах напишут, что скончался великий композитор от холеры, напившись невской воды.
-- В Петербург! - протяжно закричал Станиславский. - Извозчик, сапсаново отребье, гони в столицу, да коли за ночь успеешь, тридцать целковых сверху.
Через четверть часа к разгромленному столу подходит хозяин ресторана - мосье Поцци, немец из Одессы: "Ах вы падлы театральные, гниды мельпоменовы, опять не заплатили. Посуду побили. Старика оставили. Погибла Расея"