"ПОЭТ - ПЕРЕВОДЧИК", К. Мукосеева
К.Мукосеева
ПОЭТ - ПЕРЕВОДЧИК
В 1954 году я только закончила десятилетку, и осенью нашу квартиру на Никитском бульваре заполнили странные новые люди. Выходцы из ГУЛАГА. Речь не о тех тихих, сломленных старичках с потухшими глазами, отсидевших по двадцать пять лет, которые приезжали к бабушке - профессура Тимирязевки, коминтерновцы, старые большевики. Поразительно, что из небытия возвращались не только старики, но и молодые люди. Это был сталинский «набор» 1943 - 49-го годов. В конце войны хватали тысячами глупую молодежь, которая, наслушавшись рассказов о свободной Европе, вообразила, что может думать своей головой.
В тюрьмах и на лесоповале они прошли хорошую школу ненависти. Эти зеки, отсидевшие «всего» 5 - 10 лет, вышли горячими, буйными, непримиримыми. Друзья друзей моей старшей сестры привели одного - второго - третьего - тех молодых, в основном студентов. Я помню, что их было видно издалека. Недоучившиеся, юные, они продолжали расти, вытягиваться даже «там», поэтому одеты были в старые короткие штаны, из коротких рукавов свисали опухшие кисти рук. Они выросли из той одежды, которую сумели сохранить родители. Другой не было, денег не было, работы не было. Чтобы действительно вернуться в общество, требовалось оформить документы, пройти реабилитацию. Но власти после смерти тирана не торопились делать что-то для народа, поскольку высший эшелон боролся за влияние, а чиновники растерялись. Никто не умел, не смел принимать собственные решения. Все шло медленно, мучительно, со скрипом.
Судьбы вернувшихся складывались по-разному. Большинство не знали, как дальше жить. Одиноким некуда и не к кому было возвращаться. Многие на свободе спивались, накладывали на себя руки. Были люди, которые не могли жить в больших городах. Некоторые жили ненавистью, мечтали о мести. По настоящему возвращались к человеческому существованию только люди сильной воли, способные найти выход. Начать все с нуля. Заново учиться.
Мне повезло познакомиться с таким человеком.
Михаил Кудинов, известный советский поэт и переводчик, член Союза писателей СССР.
Будь на то моя власть, я заставил бы сразу
Измениться людские сердца, и тогда
Осталось бы в мире
Только то, что прекрасно.
Гийом Аполлинер.
Это - его перевод с французского. Какой он был, Михаил Кудинов в то время? Настоящий человек, без позы, без демонстрации надрывного страдания. Целеустремленный. Его, юного, взяли с филфака МГУ. Дали двадцать пять лет по 58-й статье. Он просидел двенадцать. После смерти «отца народов» вернулся в Москву. У Михаила хватило силы воли на то, чтобы снова взяться за книги, восстановиться в университете, снова писать стихи. Он не верил, что их выпустили надолго. Поэтому не тратил время на прошедшее, не писал стихи о страшном. Он весь устремился в будущее
Семью Кудинов, конечно, любил, но физически и психически изменился настолько, что ему тяжело стало подчиняться налаженному быту и распорядку. Родня поняла, простила, помогла. Редкие были люди. Старая тетушка перебралась к его маме, выделив седому студенту отдельную комнату в коммуналке на Арбате. Наконец-то он один! Какое счастье. Можно заниматься переводами любимых французских поэтов.
Потому что этот человек нигде не терял времени зря. Надо было иметь стальную волю, чтобы на работах в ГУЛАГе в совершенстве изучить иностранный язык. Я просто изумилась, когда случайно услышала про это от друзей Кудинова. И с тех пор глядела на него во все глаза. Оказалось, что он вообще был широко образованный человек.
Мало кто знает, что в некоторых тюрьмах и даже лагерях существовали библиотеки. В основном их собрания состояли из книг, которые конфисковали у людей при арестах. Самая знаменитая и обширная - во владимирской тюрьме, расположенной, насколько я помнила по рассказам бывших заключенных, в старинном монастыре. Масса книг на разных языках, самых разных, а тем более запрещенных в СССР, свозилось туда отовсюду. В библиотеке лежали даже подшивки газет до 1937-го года. На этом история для заключенных кончалась. Более никаких сведений не поступало. Переписка была запрещена. Странная, издевательская тюрьма. Не слишком тяжелый режим. Во внутреннем дворе заключенные устраивали цветочные клумбы. От них, сколько могли, утаивали начало войны 1941-го года и даже не изменили рацион питания. Там сидели интереснейшие люди, обреченные навечно. Для них жизнь должна была остановиться. О них велено было забыть. Поэтому на них махнули рукой. Однако со временем тюрем стало не хватать, во владимирской, наконец, появилось новое поколение. Часть преждних зеков увезли в неизвестном направлении. А библиотека осталась. Правда, не все сидельцы любили читать, да к тому же учиться. За разум, честность, достоинство Кудинова уважали и заключенные, и охрана. Как ни странно, он жалел, что пробыл в этой тюрьме не так долго.
Михаилу Кудинову Россия обязана тем, что в 60-70-е годы она узнала замалчивавшихся прежде французских поэтов начала прошлого века. Он перевел почти целиком Гийома Аполлинера, Жака Превера и Робера Десноса. А потом переводил Клоделя, Валери, Жакоба, Фарга, Карко, Сандрара, Кокто, Арагона, Мишо, Латур дю Пэна, Боске и многих других. Что не могло не повлиять в какой-то мере на русскую культуру. Он участвовал во многих изданиях. В 1967-м году в серии «Литературных памятников» вышли стихи Аполлинера отдельным томом в переводах М.Кудинова - в редакционной коллегии среди именитейших академиков присутствовал и тогдашний член-кор АН СССР Дмитрий Сергеевич Лихачев. Можно себе представить, сколько общего было в разговорах у двух бывших зеков.
Со временем Кудинов стал печатать в журналах и собственные стихи, потом вышла небольшая книжка, проходили его авторские вечера в Доме литераторов. Никто уже не помнил, что он сидел в сталинских лагерях. В брежневские времена это было уже совсем не престижно. В 70-х годах в ежегодном сборном концерте, посвященном очередной годовщине Октябрьской революции, где собирали и певцов, и танцоров, и чтецов, свои собственные стихи читал Михаил Кудинов. Фишка, как теперь говорят, заключалась в том, что на концерте присутствовало все правительство, а сам концерт проходил на сцене Кремлевского зала!
«Наш-то каков! - задохнулся от неожиданности его друг, тоже бывший зек, приехавший в Москву из Молдавии и как всегда заскочивший к нам в гости. - Так их, так их!» Публика в зале сдержанно похлопала. Но телевизор транслировал концерт на всю страну. Это был день торжества политических заключенных. Сидя в вонючих, промерзлых камерах пересылок, из последних сил работая кайлом в страшных шахтах Казахстана, надрываясь на строительстве железной дороги в тундре, где из-за невероятного сверкания солнца над блистающим льдом люди слепли, могли ли они представить себе, что настанут времена, когда все будет спущено на тормозах, прощено, забыто. Когда один из них станет читать стихи в Кремле…
Поэту нужны слушатели. Поэтому изредка мне дозволялось приходить в арбатскую комнатушку, где я забивалась с ногами в уголок дивана и оттуда с замиранием сердца впервые в жизни следила за творческим процессом создания стихотворения. И более сдержанного творчества не видела никогда. Кудинов долго мог сидеть в одной позе с широко открытыми глазами: то ли спал, то ли думал. У него имелся колоссальный опыт сокрытия эмоций. Изредка он брал маленькую бумажку, чиркал несколько слов, откладывал в сторону. Иногда писал что-то подряд, не разгибаясь. Приходилось напряженно ждать, потому что он мог начать читать внезапно.
Спустя долгое время я поняла, что он меня боялся. Естественно, девчонка - представитель поколения молодежи, которое выросло без него, а ведь это тоже будущие читатели. Он был благодарен, когда видел по глазам, что его понимают. Как-то дал переписать несколько стихотворений Жака Превера. Меня заколотило от «Стирки». Я вскочила, замотала головой, замахала руками. Еще бы. Француз-то писал против ханжества своей буржуазии, писал очень эмоционально, очень бурно. «Знаешь,- сказал Кудинов неодобрительно. И повисла долгая пауза. - Я, пожалуй, расскажу тебе историю про Бутырку». Вообще ничего не рассказывал до этого, как будто отрезал пережитое!
Когда прошли первые недели допросов с пытками, студент Кудинов принял решение, что либо он умрет, либо вырвется на свободу. Он сидел в одиночке, и у него были не нары, а старая, может быть дореволюционная, железная кровать. Он начал раскачивать ножку. Такая была ненависть к ним. Голыми руками. Каждую свободную минуту. Четыре месяца. Оторвал. Испытал приступ эйфории. Гордость за свою силу. Целовал и миловал оружие будущего убийства. Но каждый день ножку приходилось ставить обратно. Жизнь в камере наполнилась смыслом.
Он мне сухо и подробно объяснил, как планировал бежать из кабинета следователя, убив его. В следственном отделении держали меньше всего охранников. И двери деревянные. Рассказал, какие там были коридоры, какие лестницы, где - повороты, где - посты. И про ту дверь, за которой - свобода. При помощи перестукивания через стенку, ничего не объясняя, Кудинов попросил, и ему сумели передать иголку с нитками. Возился долго, однако задуманное выполнил. С внутренней стороны пиджака под подкладкой - вертикально вдоль позвоночника - пришил длинный чехол, чтобы туда свободно входила железная ножка-дубинка. Упорно тренировался, чтобы одним движением выхватить ее из-за воротника и обрушить на голову следователя. Каждый день до пота занимался физкультурой. Нетерпеливо ждал вызова на очередной допрос. Поминутно вычислил свой путь, многократно просчитал будущие действия. Ему нужно было убить трех человек. Кроме следователя. Он был готов к этому. Абсолютно готов.
Не вышло. Без всякой подготовки в день, ничем не примечательный, ему крикнули: «С вещами на выход!» И поволокли по этапу с пересылки на пересылку, в далекую Сибирь. Его дело было закончено производством. Пронумерованному зэку предстояли десятилетия каторжных работ.
Он замолчал. Выговорился.
Потрясенная, я долго молчала, уронив голову на руки. Потом охрипшим голосом стала говорить, что, зато, он тогда остался жить, ведь могло случиться всякое.
Кудинов не отвечал. Заставлял думать самостоятельно. Не убил людей? Он смотрел поверх низко опущенного абажура настольной лампочки в темное окно.
-Не ввязывайся.
-Почему?
-Никогда никому, даже врагу, не пожелаю того, что прошел сам.
Только мудрый человек, любящий людей, мог сказать такое.
Вдруг бы он не перевел «Париж ночью» Жака Превера?
Три спички, зажженные ночью одна за другой:
Первая - чтобы увидеть лицо твое все целиком,
Вторая - чтобы твои увидеть глаза,
Последняя - чтобы губы увидеть твои.
И чтобы помнить все это, тебя обнимая потом,
Непроглядная темень кругом.